И, уже начав рассказ, против обыкновения, перескакивал с одного на другое, в нем было сегодня какое-то внутреннее беспокойство и раздражение, из-за которых, наверно, и досталось Бираму.
Но все-таки я и сегодня кое-что записал. Зауркан рассказал о том, что когда имам Сахаткери покинул Осман-Кой, взамен его им прислали другого муллу, турка, по имени Орхан. И он сначала как будто нашел общий язык с народом, о нем даже говорили, что он настоящий служитель аллаха! Но потом, постепенно, тонко и хитро он проводил свою линию. Свадьба или похороны должны были происходить не так, как испокон веков привыкли убыхи, а по строгим правилам мусульманства. Мулла все чаще созывал народ в мечеть и учил, как исполнять азкир со словами: «Аллах всегда слышит голос того, кто ему воздает хвалу!» Когда рождался ребенок, то уже нельзя было без разрешения Орхана давать ему имя. Женщинам строго-настрого запрещалось выходить без чадры. А тот, кто хоть один раз не пошел в мечеть, должен был платить джазие. А перед тем как войти в мечеть, горцы должны были теперь повесить во дворе перед ней все свое оружие.
Когда Зауркан произносил при мне имя Сахаткери, его бросало в дрожь, так этот человек был ему ненавистен. А вообще к другим муллам он относился с презрительным равнодушием, о мусульманских религиозных обычаях говорил мало и, видимо, плохо знал их.
— Не верю я всем им, которые во имя аллаха живут припеваючи, не пролив ни одной капли пота. Эх, милый Шарах, если молитвы и правда что-нибудь приносили бы людям, то, наверно, раньше всех разбогател бы мой отец, уж он ли не молился? И, однако, не было человека несчастнее его!
Вспомнив отца, старик опустил голову, долго молчал, а после этого вдруг заговорил о тех трудностях, с которыми убыхи столкнулись на новых, непривычных для них местах. Земля, по его словам, была куда скуднее, чем в Убыхии, а разные поборы — куда больше! Он сетовал, что летом здесь жарко, а зимою такие сильные морозы, что убыхам пришлось, как и другим крестьянам в округе, обмазывать свои дома глиной или навозом, что дома, в Убыхии, считалось бы позором.
Еще больше сетовал на то, что здесь можно было растить виноград и что убыхи уже принялись было за это, но оказалось, что из винограда можно делать только кишмиш, а вино в Турции строго запрещалось, а если у кого-нибудь находили его, то изгоняли из села.
— Кто раньше видел, чтобы убых жил без вина, какая без вина хлеб-соль! Как лозу не оторвешь от дерева, так она обвилась вокруг ствола, так и вино в жизни человека. Кто из нас встречал без вина рождение ребенка? Где у нас бывала свадьба без вина? Кто принимал без вина гостей? Даже когда человек умирал, и тогда поднимали стаканы, провожая его в могилу! И вот все. К чему только не может привыкнуть человек! Веришь ли, милый Шарах, если ты передашь сейчас мне полный вином турий рог, я, кажется, не сумею сказать застольного слова, я забыл его так же, как забыл вкус самого вина!
Это было последнее слово из тех сетований, которое я услышал от него за сегодняшний день. Так на этом мы и разошлись, чтобы встретиться только на следующее утро… Была пятница. Наши мужчины, повесив на гвоздях оружие перед мечетью, совершали намаз. Наш новый мулла Орхан провозглашал:
— Ла илаха ила-ллахи… Благослови нас, господь! Веди по верному пути! Не оставь!
— Аминь! Аминь! — отзывались молящиеся.
— Истинный правоверный должен уповать на аллаха, милостивого, милосердного! Тому, кто верит, достаточно сказать: «Будь!» — и святое дело сбудется!
— Аминь! Аминь!
В открытую дверь мечети я заметил, что какой-то человек в папахе стоит у порога. «Если он не зашел в мечеть, значит, не здешний», — подумал я. Но лицо его мне показалось знакомым. Молитва кончилась. Я опоясывался кинжалом, когда услышал:
— Добрый день, Зауркан!
Это было сказано на чистейшем адыгейском языке. Я оглянулся:
— Магомет! Какими судьбами?
Передо мной стоял один из соплеменников моей бабушки. Я уже говорил тебе, что моя бабушка была адыгейкой. С тех пор как попали мы в махаджирство, я с Магометом не виделся. Доходили слухи, что он обосновался где-то неподалеку от Измида. Подошли отец и Мата. Они обрадовались, увидев Магомета, обняли его и поцеловали.
— Что же мы стоим здесь! Двинемся-ка скорей домой, — засуетился отец.
— Я уже заходил к вам домой, видел Наси, она мне сказала, что вы находитесь здесь, — словно чего-то обдумывая, со взором, опущенным долу, сказал Магомет. Чувствовалось, что он не расположен предаваться приятным разговорам за столом. — Недосуг мне. Сегодня к ночи я должен возвратиться… Может быть, это даже к лучшему, что сейчас мы одни. Мое слово ищет мужские уши…
Каждый из нас понял: Магомету досталась тяжкая участь горевестника.
— Молю вас, будьте мужественными!
— Что случилось? — прошептал помертвевшими губами отец.
— Куну взял в жены Селим-паша!
Мы даже отпрянули, словно перед нами разорвался пушечный снаряд. А Магомет со скорбным лицом продолжал:
— Я служу караульным во дворце этого проклятого паши. Однажды сестры тайком окликнули меня и, глотая слезы, наказали: «Хоть голову сложи, дорогой родственник, но сообщи братьям нашим, что погибаем мы. Пусть, мол, не верит, что живем мы в довольстве и достоинстве. Обманули нас, обесчестили. Если нет у братьев никакой возможности вызволить нас из греховного дома, то пусть хоть простятся с нами!»
«Если есть аллах, то как он мог допустить это?» — в ярости подумал я, стоя перед мечетью.
— Можете на меня рассчитывать!
И, рассказав, как его найти в Измиде, Магомет ушел. Глаза мои налились кровью. О, как мне хотелось обернуться молнией и сжечь мечеть, ибо не существовало больше для меня аллаха.
Вернувшись домой, мы кликнули родственников и поведали им о том, что сами узнали. Наша печаль слилась с их состраданием. А мать, положив на кровати одежды дочерей, оплакивала их обеих.
В стране убыхов не было такого, чтобы мужчина брал в жены двух сестер. А если когда-либо случалось подобное, то проклиналось миром, как кровосмесительство.
Я и Мата решили: скорее умрем, чем покажемся людям на глаза, если не отомстим за позор, нанесенный нашим сестрам.
Отец решил искать защиты у Шардына, сына Алоу, и его сестры Шанды. Но верно говорится, что в черном году пятнадцать месяцев. Вернулся отец из имения несолоно хлебавши. Шардын, сын Алоу, находился как раз на балканском фронте. Жена его с сыном путешествовала по Франции, а у султанши Шанды приближался срок родов, и она не показывалась людям. Все ожидания отца оказались сгнившей алычой, и нам оставалось положиться на самих себя. Главное — не сидеть сложа руки. Мы с братом собрались в путь. Вышли из дому чуть свет. До самого поворота-дороги я все время оглядывался, чтобы еще и еще раз увидеть отца с матерью. Мать стояла, закутанная в черную шаль, опираясь на посох. Она была худа, как лезвие ножа. Отец, скрестив руки на груди, прижимался спиной к воротам, словно ноги его не держали. Тоска терзала мое сердце — неужели никогда больше я не увижу их? Над крышей дома висел клок дыма, застыв на месте, словно предчувствовал, что очаг наш скоро погаснет навсегда. Из-под ног наших взвивался дорожный прах, от которого сапоги, одежда и лица сделались одного цвета. «Эх, — сожалел я, — нет со мной ретивого Бзоу. Вот был конь так конь! Полудикий трехлеток, объезженный на славу. Сейчас бы ветром долетел до Измида, и только бы я свистнул перед оградой сада порочного Селим-паши, как скакун мой перемахнул бы ее».
В доброе время, когда мы жили на родине, даже самый бедный человек, если пускался в путь, то обязательно на коне. Пир ли, тризна ли, дело ли какое позвало — выезжали верхом или на повозках. Невест возили в фаэтонах, запряженных шестерками одномастных коней. Рождался в семье мальчик, — растили жеребенка, чтобы мальчик рос наездником. Перед умершим или погибшим горцем ставили его коня, увешанного оружием хозяина, и плакали. Не зря, дорогой Шарах, наши предки говорили: в жилах лошадей течет человечья кровь. И пели:
Оказавшись на чужбине, мы стали безлошадными. Здесь место коня занял осел. Кто имел осла, считался богатым человеком. На окраине Измида, возле базара, в доме адыгейца Магомета мы жили уже целую неделю. Каждый день мы кружили возле дворца трижды проклятого Селим-паши, но подать весть сестрам о том, что мы рядом, не могли. Перед нашим появлением в Измиде произошла кража в гареме. Женщинам запретили прогулки и усилили охрану. Мата в отчаянье предложил:
— Надо явиться к паше и попросить, чтобы он выдал нам сестер по доброй воле!
— Ишь чего захотел! — горестно усмехнулся Магомет. — Хвост собаки хоть в колодку зажми — все равно прямой не станет! Нашел у кого искать правды!
А я корил себя только за одно: как это мы не догадались зарезать Шардына, сына Алоу, когда он еще был здесь, в Осман-Кое. Ни один враг не мог бы сделать того, что сделал с нами наш родственник. Я все больше и больше убеждался, что сестер моих он продал Селим-паше за какие-то его услуги. Никогда бы в Убыхии он не осмелился на такое!
Нас угнетало бездействие. Шли дни, а мы еще ничего не предприняли. Но вот Магомету удалось улучить мгновенье, чтобы шепнуть нашим сестрам, что мы в Измиде.
А те передали нам через него, что Джуна никакого письма нам не писала и что женщины, обманно увезшие Куну, действовали не по ее поручению.
Мы узнали также, что Джуна винила себя в несчастье сестры и пыталась перерезать горло стеклом. Была весна, раннее тепло овеяло город. Магомет принес весть: завтра наложницам разрешено выйти на прогулку в сад. Стечение обстоятельств благоприятствовало нам: Магомет утром вступал в караул привратником. Мы уже знали, что в полдень Селим-паша располагается в кресле подле фонтана в тени магнолии и одалиски развлекают его. Мы решили: незадолго до полудня я проникну в сад. Мата наймет пролетку и будет наготове в ближайшем от ворот переулке. Я постараюсь вывести сестер через ворота, а потом мы их увезем. Если мне не удастся вывести их незаметно, то я прикрою их бегство, встречу преследователей с оружием в руках. Магомет должен уходить вместе с ними, оставаться ему в Измиде будет нельзя. На берегу в лодке нас ожидал перевозчик из бывших контрабандистов, нанятый нами заранее. Отплыв от Измида верст на десять, мы рассчитывали укрыться в горах. Я и Мата походили на кровников, час отмщения для которых настал.
Вешний сад был словно начинен клочьями облаков — цвели деревья. «Как может радоваться приходу весны этот сад, если в нем льют слезы мои сестры? Как может распевать в нем соловей, как глухой, не слыша их стонов? Как молния не испепелила до сих пор Селим-пашу?» — в яростном недоумении сетовал я на равнодушие природы, крадучись вдоль садовой стены.
Магомет приоткрыл мне железную дверь, и я проскользнул внутрь.
— Держись вон той тропинки, — шепотом напутствовал он меня.
Я шел, как на охоте, тихо, почти не дыша, вглядываясь в просветы между ветвями. В глубине сада белел трехэтажный дворец. Он показался мне опустевшим: не звучали голоса из его окон и никто не выходил из дверей. Приблизившись к нему, я скрылся в кустарнике. Справа слышался плеск воды. Нетрудно было догадаться, что рядом бьет фонтан. Вдруг крайняя дверь отворилась и двое пожилых мужчин вышли из дома. По одежде одного из них я определил, что он кызляр-ага*.[12]Что-то сказав друг другу, они разошлись и исчезли. Вскоре показались девушки. Они по одной и по две спускались по мраморной лестнице в тенистые заросли сада. Было ясно, что это наложницы паши. Все они были молоды и хороши собой, правда лица их бледностью своей напоминали растения, выросшие в пещере. Среди девушек я не увидел сестер. Две, прошедшие вблизи меня, говорили на каком-то языке, которого я доселе не слышал. И вдруг мой взгляд упал на третью девушку, одиноко следовавшую за ними. Свет померк в моих глазах, сердце словно провалилось в ледяную бездну: это была Фелдыш. Не своим голосом я позвал ее:
— Фелдыш!
Мое внезапное появление настолько ошеломило ее, что слова застыли у нее в горле, и Фелдыш смотрела на меня в остолбенении, с открытым ртом. Ее замешательство длилось секунду, а потом она безо всякой радости, что видит меня, и словно даже не удивляясь моему появлению, спросила:
— Это ты, Зауркан?
— Фелдыш, не пугайся, я спасу тебя!
— Я не пугаюсь, я давно пережила все свои страхи. Должно быть, ты ищещь сестер? Джуна еще слаба. Она полоснула себя стеклом по горлу. Куна не хочет оставлять ее одну… Мы жертвы одного шайтана.