1
Все те дни, когда Печенкин-отец безвылазно пропадал на своей работе, Печенкин-сын безвылазно пропадал на своем чердаке. Илье приносили туда еду вкусную, полезную, разнообразную, но он отказывался, ограничиваясь дедушкиными сухарями и пепси-колой. После попытки самоубийства в молодом человеке проснулась яростная и веселая жажда жизни: он почти не спал, и то читал вслух Ленина, то разучивал по дедушкиному песеннику и громко распевал революционные песни, то что-то писал и, смеясь, рвал написанное. Вообще, он много смеялся, даже когда читал Ленина. Особенно Илью почему-то веселили слова вождя из работы "Социализм и религия": "Мы требуем полного отделения церкви от государства, чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейно и только идейным оружием, нашей прессой, нашим словом". Это место Илья перечитывал много раз и всегда заливисто хохотал.
В один из вечеров, когда стемнело, он надел красную швейцарскую курточку, узкие брючки и клоунские ботинки, чтобы не привлекать внимание охраны, перелез через забор, поймал попутку и поехал в Придонск. В кабине маленького грузовичка, глядя на ритмично возникающие и исчезающие придорожные столбы, Илья стал напевать - сначала про себя, а потом, чтобы не удивлять водителя, в четверть голоса - ту самую мелодию, которую исполнял однажды в их доме оркестр под управлением знаменитого дирижера:
Ту-у-ду-у, ду-ду-ду
Ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду-ду-ду-ду...
Водитель, худой, с заостренным вперед лицом, большим острым носом и треугольным кадыком, прислушался и неожиданно подхватил:
Ту-ри-ру-ри-ру
Ту-ри-ру-ри-ру...
До самого Придонска они исполняли хором увертюру Дунаевского к фильму "Пятнадцатилетний капитан" и расстались, можно сказать, друзьями.
В Придонске Илья первым делом пошел в парк Воровского, сел на ту же скамейку, на которой сидел однажды, когда сзади подошла Анджела Дэвис и приставила к его виску револьвер. Это было небезопасно - поздним вечером находиться в парке Воровского одному, но Илья как будто не испытывал страха, наоборот, он время от времени нетерпеливо вертел головой, словно ожидая, что кто-то подойдет, и удивляясь, что никто не подходит. Так никого не дождавшись, а лишь замерзнув, Илья поднялся и направился к "Макдоналдсу", то выбивая зубами дробь, то бодро напевая:
- Ту-у-ду-у-ду-ду-ду...
В "Макдоналдсе" он с удовольствием умял полдюжины гамбургеров и выпил три больших стакана с клубничным коктейлем, отчего замерз еще больше.
ЖЭК, он же Совет ветеранов, был закрыт, и в школе, где училась Анджела Дэвис, не горело ни одного окна.
На привокзальном базарчике зябли унылые кавказцы, Илья спросил их про корейца, торгующего корей-ской морковью, и они ответили, смеясь, что кореец женился. Илья тоже засмеялся.
После этого он отправился на Заводскую площадь. Она была пустынна и неприветлива. Холодный ветер гонял по пыльному асфальту напузыренный целлофановый пакет. Хрустальный храм светился зыбким негреющим светом. Дрожа и сутулясь, пряча руки в карманах курточки, Илья подошел к памятнику Ленину, шмыгнул носом и заговорил, глядя в постамент:
- Ты во всем виноват, ты все испортил...
Он сказал это тихо, осторожно, виновато и, не поднимая глаз на каменного вождя, пошел вокруг постамента, сцепив за спиной руки, и заговорил на ходу уже громче и решительней:
- Ты во всем виноват! Ты все испортил! "Мы требуем полного отделения церкви от государства, чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейно..." Чисто идейно? А кто религию труположеством называл? Кто за расстрел попа сто тысяч рублей платил? А тут вдруг - "чисто идейно"... Тактика? Знаю я эту тактику - страшно стало. А вдруг Он все-таки есть? Вот и все твое "чисто идейно". Испугался, что коммунист - человек обреченный? Поэтому и Сталина генсеком сделал, этого либерала и рохлю, уж мы-то знаем, что Сталин - либерал и рохля... А про остальных, что потом были, про них и думать противно! Сделаны все ошибки, какие можно было сделать. Все! И я добавил в копилку наших ошибок свой медный пятак. НОК - утопия! Не от частного к общему надо было идти, а наоборот... Это моя страна! Это мой народ! Здесь все коммунисты, просто они об этом забыли. Надо заставить их это вспомнить. Как? Я знаю как. - Илья засмеялся. - Все очень просто. Надо не отнимать у богатых деньги, чтобы раздать их бедным, - наоборот! Надо помочь богатым отнять у бедных последнее. И тогда они сами пойдут за нами! Национальный вопрос... Не надо говорить, что между, допустим, русским, корейцем и негром нет никакой разницы, но надо говорить русским, что они лучше всех, корейцам, что они, а неграм, что они... Они передерутся между собой, а потом сами пойдут за нами!
Илья согрелся, ему даже стало жарко. Он говорил, глядя в каменное лицо вождя, громко, уверенно, с интонацией превосходства.
- Не запрещать, а разрешать! Можно все! Не расстреливать попов, платя за это по сто тысяч рублей, и не бороться с церковью "чисто идейно", а кормить чернорясников, набивать их утробы и строить, строить эти чертовы храмы на последние народные деньги - из хрусталя, из золота, из чего угодно - до тех пор, пока их не возненавидят. И вот они уже все наши, все, все сразу! И не туда я должен был бросать ту дурацкую игрушечную взрывчатку, - Илья махнул рукой в сторону часовни, - а сюда! - Он ткнул пальцем в Ленина. - И не муляж, конечно, а настоящую, до килограмма в эквиваленте, ха-ха, между ног подвязать... Чтобы как рвануло! Вдребезги! Чтобы были руины и пепелища! И тогда они все придут к тебе, потому что они любят руины и пепелища...
Услышав тугой хлопок за своей спиной, Илья обернулся и увидел поднявшееся над хрустальным храмом, быстро исчезнувшее в темноте розоватое облачко, а потом Илья увидел, как составляющие стены часовни хрустальные пластины стали падать на асфальт и разлетаться на мелкие осколки, и еще Илья увидел, что лишенный опоры золоченый хрустальный крест завис на мгновение в воздухе маковки под ним уже не было - и пропал внизу...
Илья засмеялся, не веря своим глазам, и побежал туда, где это происходило, но тугая и теплая, чем-то сладким пахнущая взрывная волна заставила остановиться, попятиться и побежать назад... Только два раза он обернулся на бегу и в первый раз увидел там белый дым, а во второй - желтое пламя. Илья улыбнулся и словно в рожок загудел, предупреждая о своем беге:
- Ту-у-ду-ду-ду-ду,
Ту-ду-ду-ду,
Ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду...
Он бежал по слепому, немому, глухому Придонску не спешно, но быстро, держа спину прямо и вздернув подбородок, равномерно работая ногами и согнутыми в локтях руками, гордо бежал, гордо и счастливо: быть может, так бежал тот первый марафонец, несущий свое радостное известие, Илья тоже теперь что-то такое знал - благая весть переполняла его душу, питала его силы.
2
Анджела Дэвис вздрогнула и открыла глаза.
- Чего ты? - спросил Ким.
- Приснилось чего-то... - ответила она.
- Спи...
- Я уже поспала.
Анджела Дэвис подняла на Кима глаза и улыбнулась. Голова ее покоилась на его голом плече, они лежали в ее комнате на ее диван-кровати, тесно прижавшись друг к дружке под одеялом.
- А ты спал? - спросила Анджела Дэвис.
- Нет, - Ким ответил так, что ей даже стало немного стыдно за свой вопрос. Он не спал, потому что не имел права спать тогда, когда спит она. На лице Кима лежала печать высокой мужской ответственности, он готов был прямо сейчас взвалить на себя бремя супруже-ской жизни и нести его без передышки весь бесконечно долгий путь. Собственно, он нес уже это бремя, поэтому и не позволил себе заснуть.
- Я давно хочу тебя спросить, но стесняюсь... Как тебя зовут по-настоящему? - спросил он.
- По-настоящему?
- Да.
- Имунга Квами Нкомо-Нкомо.
Он потрясенно молчал.
Она тихо засмеялась.
- А если на русский перевести? - робко спросил он.
- Если по-русски, получится Зина.
- Зина? - обрадовался он. - Зина и все? Просто Зина? Это же мое любимое женское имя! У меня маму зовут Зина!
- Ну, вот... - девушка смущенно улыбнулась.
- А меня зовут Коля! Тебе нравится??
- Ким лучше, - пошутила она.
- Я - Коля, - строго сказал он.
И Зина смирилась и тоже полюбила его имя.
- Знаешь, что я думал, когда ты спала? - заговорил он, помолчав. - Между нами много общего...
Она улыбнулась и хотела даже хихикнуть, но, видя его серьезные глаза, сдержалась.
- У меня отец русский, у тебя мать... - продолжил он.
- Ну?
- У меня отец русский, у тебя мать... - повторил он.
- Ну? Ну? - она почему-то занервничала.
- Если у нас ребеночек родится, он совсем русский будет, - сделал Коля свой очень важный вывод.
Комната вдруг осветилась ярким светом, многократно более ярким, чем свет самого солнечного дня.
- Что это? - удивленно спросила она, щурясь и прикрывая глаза ладонью.
Хотя Коля сам еще не знал, что это, он хотел ответить, потому что должен был теперь отвечать на любой ее вопрос, и уже открыл рот, как вдруг, сметенные какой-то страшной силой, в комнату одновременно влетели дверь и, звеня стеклом, оконная рама, а в образовавшиеся черные проемы стала вваливаться огромная, гремящая металлом, орущая, матерящаяся, безликая сила. Противостоять ей было бессмысленно, разумным было подчиниться, и, будь Коля один, он бы так и поступил, но он был не один, он был с женщиной, с любимой, единственной на всю жизнь женщиной, и Коля успел вскочить, встать в боевую позу и крикнуть:
- Ки-я!
Что-то железное ударило в ухо, и все пропало...
3
Несмотря на мертвый предутренний час, Заводская площадь была заполнена народом, и он все стекал и стекал сюда из окрестных глухих переулков. Было тихо, только хрустело под ногами крошево хрусталя да какая-то баба вопила, как на похоронах:
- И-и на ко-го ж ты на-ас по-ки-ну-у-ул!
Черная эфэсбэшная "Волга" беспрепятственно миновала милицейское оцепление и остановилась у самого эпицентра. Печенкин выбирался из машины долго, как будто нехотя. Его сразу узнали.
- Печенкин!
- Сам приехал посмотреть...
Владимир Иванович вышел наконец из машины и, сильно сутулясь, огляделся. Храма не было как не было. Рассыпанные по асфальту площади куски хрусталя посверкивали, словно колотый лед, - в них отражались синие вспышки милицейских мигалок. Полный, с округлым бабьим лицом милиционер хлопотливо оттирал рукавом шинели закопченную иконку.
- То ли Иисус Христос, то ли еще кто, не пойму, - смущенно проговорил он и протянул вещь хозяину.
Печенкин отвернулся и наткнулся взглядом на возвышающегося в темноте неба Ленина.
- А народу-то, народу, - непонятно кому говорил тот же милиционер. Стояла - не нужна была, а как не стало - пошли...
Сделав над собой усилие, Владимир Иванович отвел взгляд от памятника и сел в машину.
4
Ярко освещенный в ночи убогий двухэтажный барак стал неожиданно красив, даже величественен, напоминая средневековый замок или корабль. Из окна на втором этаже, в котором отсутствовала рама, выдувалась наружу сквозняком, пузырилась, как парус, занавеска.
За пробитыми белым напористым светом стеклами всех остальных окон видимо существовали люди. Одни сидели на своих табуретах, опустив плечи, терпеливые, покорные, другие делали вид, что занимаются хозяйством - терли грязные кастрюли и заваривали чай; третьи негодовали - мужики в майках и трусах и бабы в ночных рубашках метались в замкнутом пространстве своих комнат, подбегали к окнам, приникали лицом к стеклу, щурились, пытаясь увидеть происходящее на улице и отбегали, ослепленные страшным светом. Внутри барака было шумно: бабы плакали, мужики матерились, дети орали. Шумно было и снаружи, но это был другой шум - лязг, звон, дребезг - железный шум. Если в бараке, не считая тазов и сковородок, железа почти не было - всё старые тюфяки, ватные одеяла да жалкая, смятенная человеческая плоть, то окружало его почти сплошь железо. Здесь стояли впритык - все с включенными фарами - армейские тентованные грузовики, омоновские фуры с мелко зарешеченными стеклами, серые глухие автозаки, сине-желтые милицейские машины, а между ними в муравьином хаосе продирались, стукаясь железом о железо, омоновцы в черном спецснаряжении, оставляющем открытыми только глаза - с поднятыми вверх от плеча автоматами и длинными снайперскими винтовками; телевизионщики с громоздкими камерами, осветительными и звукозаписывающими приборами на длинных железных палках; бесформенные, как снежные бабы, милиционеры в бронежилетах поверх толстых шинелей, с болтающимися на грудях автоматами - все это лязгало, звенело, дребезжало.
Трещали рации.
- Скажите, здесь снимается кинофильм? - высоким "аристократическим" голосом обратилась ко всем облезлая старуха с облезлой собачкой на руках.
- Кинофильм, бабка, кинофильм, - усмешливо ответил стоящий рядом милиционер.
- Смотри, Долли, здесь снимается кинофильм! Я тоже снималась однажды, в фильме "Свинарка и пастух" в сцене на ВСХВ, потом это называлось ВДНХ, а сейчас уже не знаю, как называется... Это было восхитительно! - торжественно сообщила старуха.
Руководил операцией ладный парень с плавной линией подбородка и быстрыми веселыми глазами. Он стоял на подножке "уазика" и, держась одной рукой за открытую дверцу, сжимая в другой черный брикет рации, говорил:
- Костик, ну, как там? Одеваете? Смотри, чтобы было красиво.
Ладный вызывал желание смотреть на себя и улыбаться, и Илья смотрел на него и улыбался.
- А это кто, режиссер? - все интересовалась старуха.
- Режиссер, бабка, режиссер, - ответил тот же милиционер.
- Смотри, Долли, это режиссер!
Старуху слышали, но никто на нее не смотрел, потому что все смотрели на окно с пузырящейся занавеской и на жалкую фанерную дверь барака, ожидая чьего-то долгожданного, очень важного для всех выхода.
- Ручеек! - произнес неожиданное здесь слово ладный, из железной толпы выделились два десятка омоновцев, они выстроились в два ряда от двери дома до двух стоящих напротив автозаков и разом подняли от плеча вверх свои автоматы и снайперские винтовки.
- Тишина, - попросил ладный, и стало тихо, даже дети в бараке перестали орать.
Лицо ладного светилось вдохновением.
- Пошли! - объявил он радостно, и наверху, на втором этаже часто-часто ударили барабаны. Скатившись в несколько секунд вниз, барабанная дробь выросла в раскаты грома, он с треском взорвался - створки двери стремительно распахнулись, и в потоке белого густого света остановились и замерли Ким и Анджела Дэвис. Это их выход объявлялся и был так торжественно обставлен. А теперь им предстояло сыграть в детскую игру "ручеек" - проплыть вдвоем по узкому руслу с берегами из черных людей под сенью стальных стволов.
- Вперед, родные, - подбодрил их ладный и сам двинулся навстречу.
Илья улыбнулся и торопливо потянулся следом.
И Ким и Анджела Дэвис пошли: раз-два-три, раз-два-три - под звуки раздолбанного пианино: пам-пари-рам, пам-пари-рам. Им ассистировали поддерживали под руки четверо омоновцев, они не шли - летели, часто перебирая ногами, бежали по волнам, как в балете - почти совсем без одежды, в серебре браслетов на запястьях. Без сомнения, это был звездный час Анджелы Дэвис, самые торжественные мгновения в ее жизни: она гордо вскинула свою курчавую головку и широко, белозубо улыбалась. Ким хуже справлялся со своей ролью голова клонилась и падала, вытекающая из уха кровь проложила узкое русло к ключице, скопилась в полукруглой ямке шеи, вытекая оттуда по ложбинке груди к пупку...
Ладный смотрел на них ласково и благодарно.
Они быстро проплыли свой ручеек, слишком быстро. Илья понял вдруг, что опоздал, рванулся вперед, но соратников уже бросали в открытые двери автозаков, каждого в отдельный.
И тогда Илья решил прокричать громко, так громко, чтобы они услышали, прокричать то, что узнал недавно на площади сам, как вдруг услышал голос стоящего рядом омоновца:
- Обнаглела нерусь вконец...
Илью удивили эти слова, не их смысл, а то, что, ему показалось, он их где-то уже слышал. Он посмотрел на сказавшего это и увидел в прорези омоновской маски водянистые голубые глаза и белесые, словно присыпанные мукой, ресницы. Омоновец вопросительно смотрел на Илью. Илья вспомнил его, опустил руку и опустил глаза.
- Ну, здравствуй, как ты живешь? - как к старому доброму приятелю обратился к нему ладный. Он улыбался, и Илья ответно улыбнулся, глядя в глаза ладного, ища поддержки и защиты.
- Ты что-то хотел спросить? - протянул ладный мягким, протяжным, добрым голосом и похлопал Илью по плечу.
Весь во власти обаяния этого человека, Илья пристально вглядывался в его глаза, в самые зрачки, пытаясь понять, почему тот так с ним разговаривает?
- Ну? - спросил ладный, чуть-чуть поторапливая. Но Илья, вдруг прозрев, отшатнулся, ткнулся спиной в железо и, понимая, что никуда теперь не уйти, вскинул руку и произнес отчетливо:
- Non timeo te, rex male Porsena!
- Что? - не понял ладный.
- Tu me timere non potest, sed mortem mortis angores timent, - немного частя, решительно продолжил Илья.
- Что-что? - Ладный засмеялся. Он словно не верил своим ушам. - Это по какому же? Инглиш, фрэнч, дойч?
- Mortem non timeo - et cum dictis eis manum adulescens audens in cibanum ardentem demuse't! - Эти слова Илья продекламировал торжественно, в полный голос, лучше, чем тогда, на берегу Дона по требованию отца. Он даже поднял над головой свою обожженную руку. Но ладный вдруг потерял к нему интерес. В последний раз глянув на Илью, он сочувственно улыбнулся и обратился к тому же омоновцу:
- Знаешь что... Отведи-ка ты его вон в кустики и шлепни на хер.
Сказав это, ладный прыгнул в "уазик" и уехал.
Только теперь Илья услышал, какой стоял вокруг звон железа и рев моторов. Все потемнело, дышать стало нечем.
Омоновец хмуро глянул на Илью, взяв за плечи, развернул и легонько толкнул в густую твердую темноту. Илья полуобернулся на ходу, попытался улыбнуться и объяснил:
- I'm an American citizen. I'm George Misery, a businessman. I'm here to help you with the reforms.
В ответ омоновец ткнул его в спину острым стволом снайперской винтовки. Илья прошел с десяток метров, не видя перед собой ничего из-за кромешной тьмы, и сделал еще одну попытку объяснить:
- Je suis кetranger. Je suis Fracais. Je suis le correspondent du magazin "L`Express". Je m'appele Patric Lessage... Je'ai arrivкe pour ecrire l'article sur les reformes economiques et politiques en Russie.
И вновь в спину больно ткнулось острое железо. Невидимые ветки невидимых деревьев хлестали по лицу. Илья не терял надежду.
- Ich bin auslander, - громко заговорил он еще на одном языке, но омоновец где-то за спиной громко скомандовал:
- Стоп.
Илья остановился. Сзади щелкнул затвор винтовки.
И тогда Илья закричал, заорал - всем - то, что сам только сегодня узнал, ту коротенькую, состоящую всего из двух слов благую весть.
- Он есть!!! - закричал Илья, но страшный, чудовищной силы пинок кованым армейским ботинком смешал слова и буквы, так что получилось:
- Не-е-е-есть!!!
Наверняка многие в округе слышали крик, но наверняка также никто ничего не понял, в нем не было смысла, интонация победила смысл, интонация ужаса и боли.
Несколько метров Илья пролетел по воздуху, как прыгун в длину, перебирая при этом ногами, шлепнулся на четвереньки, пробежал так по инерции немного, вскочил на ноги и, скуля, держась обеими руками за ушибленную задницу, скрылся в темноте.
Где-то в стороне, в невидимых сараях глухо закукарекали петухи.
5
- Стой-ка! - обрадовано закричал Владимир Иванович, увидев из машины свет в угловом окне панельной пятиэтажки. Перемахивая через две ступеньки, он быстро поднялся наверх, хотя это было и непросто: из груди выскакивало сердце, а с ног сваливались великоватые генеральские ботинки.
Перед фанерной дверью Печенкин остановился, переводя дух и прислушиваясь.
Оттуда доносились гитарные переборы. Дверь была незаперта. Владимир Иванович легонько толкнул ее и вошел.
Все было как всегда: Геля полулежала на тахте и, внимательно вслушиваясь в мелодию, наигрывала на гитаре. Печенкин улыбнулся и присел на табурет, отдыхая. На низком треногом столике рядом с тахтой стояла бутылка водки, рюмка, соленый огурец, колбаса, хлеб.
Все было как всегда: те же выцветшие бриджи и старая, завязанная узлом на животе ковбойка.
- А, Печенкин, - поприветствовала Геля гостя, на мгновение оторвав взгляд от гитары.
- Улетаю, - сообщил Владимир Иванович.
Геля кивнула, не поднимая глаз, принимая услышанное к сведению.
- Далеко, - добавил Печенкин.
Геля снова кивнула.
- И надолго, - закончил он.
Геля вздохнула, отложила гитару в сторону, налила в рюмку водки.
По лицу Печенкина пробежала судорога страдания.
- Плохо выглядишь, - заметила Геля. - Ты не заболел?
- Нет, - ответил он, глядя на ботинки генерала.
- А нос почему красный?
- Простудился.
- А говоришь, нет, - укорила она и, подняв рюмку, проговорила жизнерадостно: - Как говорят евреи, лэ хаим - за жизнь!
Лихо опрокинув в себя рюмку, Геля весело захрустела огурцом.
- Слушай, какое сегодня число? - живо поинтересовался Владимир Иванович.
- Число? - Геля задумалась и повторила задумчиво: - Чис-ло... - схватила гитару и стала торопливо подбирать мелодию, видимо, это слово - "число" затронуло ее ассоциативный ряд. Кажется, мелодия, наконец, сложилась...
- А где Володька? - испуганно спросил Печенкин. Только сейчас до него дошло, что Геля не беременна, совсем, ни капельки не беременна.
Она подняла на него радостные светящиеся глаза и сообщила:
- А я новую песню сочинила. Называется "Маленький человек ушел".
Владимир Иванович поднялся и отвернулся к окну. Страшное, составленное из красных букв слово висело над Придонском: ПЕЧЕНКИ.
Она не предложила спеть свою новую песню, а он не попросил - ушел неслышно.