— Черный баран!.. Белый баран!.. Дети, младенцы мрут!.. Бега!.. Сами жрете!.. Бей!..
С последним криком все переменилось. Секи-стегай исчез, как сквозь землю провалился, огонь потух, затоптанный сотнями ног, толпа наперла на ворота — и вдруг совсем рядом заполошно завопили:
— Берегись! Лучники! Лучники!
Сейчас я понимаю, что тогда закричали поздно. Еще раньше можно было понять, что бег к нам не выйдет. Что я своим одиноким криком рассердил всех в урде донельзя. Что нам было не спастись. Но тогда я этого еще не понял. Тогда никто этого не понял.
Неожиданно со всех сторон на нас посыпались стрелы. Стреляли беговы нукеры, прятавшиеся за повозками. Я развернул коня, но возникла давка, всадники хлестали коней и друг друга, стремясь выбраться, сверху сыпались стрелы, и лошади выносили своих хозяев из давки уже мертвыми. Из толпы в воинов бега тоже полетели стрелы, поражая нукеров, но отпор было слишком слабым.
А потом ворота урды распахнулись, и наружу вынеслась конница бега, стремительно обхватывая нас с боков. Там, где конница соприкоснулась с толпой, началась рубка. Немногие в толпе были вооружены и способны оказать сопротивление, так что рубили воины безоружных. Крик и стон поднялся над полем.
Не знаю, что я делал тогда. Не помню. В памяти остались только стоны, хрипы, лязг клинков. Мой конь сам вынес меня из рубки, и я поскакал прочь, видя краем глаза, как рядом скачут другие, кому удалось вырваться вместе со мной. На холме мельком оглянулся. Внизу конники бега добивали взятых в кольцо людей, пришедших искать у него справедливости.
— Скорей, скорей! — закричали над ухом. — Они могут пуститься за нами!
И я поскакал за ними, сам не зная куда.
Прошло несколько лет в земле Огон. Годы здесь были так же коротки, как и местные слова. Год не успевал начаться, как уже заканчивался, и люди земли Огон шумно и радостно отмечали его смерть. В земле Магог за это время прошел всего год. Думаю, немного событий произошло за этот срок. Кто-то обрел свое последнее имя. Кто-то впервые увидел этот свет. Кто-то ушел в землю Огон. Перед моими глазами вставали желтые степи и вдали — синеватые горы, с которых бессонные тэнгэры взирали на порученные их надзору земли. Мне часто снились сны о земле Магог. Снился муравьиный лёт — неожиданно огромный черный густой рой поднимается с земли и застилает солнце. Становится темно. Солнце скрывается. Я ищу лук, чтобы меткой стрелой рассеять нависшую надо мной угрозу, но лука под рукой нет. Нет и солнца, кромешная тьма. Я просыпался и уже не мог уснуть. В такие тяжкие ночные часы, захлестнутый мучительной волной бессонницы, я все чаще и чаще приходил к мысли о том, чтобы вернуться, — и лишь данное Нишкни обещание удерживало меня.
А за короткие годы в земле Огон успело произойти многое. Умер человек Джованни, и новый владелец дома попросил нас съехать. За это время много других сбегутов приехало из земли Магог, и всех Джованни поселил в своем доме. Смерть Джованни застала нас врасплох. Большинство постановило искать общую квартиру неподалеку. Меньшая часть, включая и меня, решила искать отдельное жилье.
Я поселился в маленькой квартирке возле порта, где начал работать еще зимой — разгружал большие пароходы, приходящие в землю Огон из дальних стран. Работа была тяжелой, но я был рад ей. Она отвлекала меня от мыслей, и, приходя домой, я падал на кровать и засыпал. Просто падал и засыпал, не думая. Это меня устраивало. Я не хотел думать. Как можно дольше не хотелось мне ни о чем думать, и главный вопрос — «когда?» — не возникал во мне уже пару месяцев.
Мысли появлялись по выходным. Оказалось, что в эти дни мне нечего делать. Со сбегутами видеться не хотелось, хотя изредка они приходили ко мне — не оставляли осторожных попыток уговорить меня к ним вернуться. Но по выходным меня не бывало дома. Я бродил по городу, а вечером отправлялся в ближнее кафе. Иногда ко мне присоединялся Языгу. Вместе мы углублялись в узкие улочки старого центра, где древние церкви перемежались сувенирными лавками и ресторанчиками, бродили до изнеможения, а потом отдыхали на скамейках маленьких, покрытых брусчаткой площадей, украшенных памятниками давно позабытых государственных деятелей. И все это время мы говорили — конечно же, о земле Магог, потому что в земле Огон всегда хочется говорить о земле Магог, а в земле Магог не можешь говорить ни о чем другом, кроме как о земле Огон. Мы говорили о вёснах нашей родины, внезапных и кратких, как приступ, обессиливающих, обескровливающих своим нежданным, несвоевременным приходом. Вёснах жестоких и своевольных, как правитель-самодур, которому взбрело в голову явиться с гор, когда не ждали, и закатить веселье, чтобы на вчера еще заснеженных ветвях распустились почки и птицы завели весенние трели. А потом, когда праздник весны в самом разгаре, когда деревья стоят в цвету и поля готовятся к посеву, каверзному властителю вдруг становится скучно, и он в мгновение ока сворачивает щедрые столы и яркие палатки — и цветущую землю заносит снегом, холодным зимним снегом. В мгновение ока тепло сменяется стужей: гибнет урожай, падает скот, хворают люди. Тяжкое и невыносимое время — весна в земле Магог.
Но странно — и по этому нелюбезному времени можно тосковать. Много раз Языгу рассказывал мне, как часто снится ему весна, как любил он всегда тамошнюю весну, которая пробуждает тебя от зимнего оцепенения, как охотник будит залегшего на зиму зверя, мгновенно нагревает тебя, как котел, заставляя кровь бушевать и кипеть. Бесноватые вёсны земли Магог, вас не хватало моему другу. Он разбалтывался, распахивал душу. Оказывалось, что он скучает по вещам невероятным, непонятным — например, по запаху пыли, тому особенному запаху, привкусу на языке, который всегда ощущаешь там. Пыль тонким слоем покрывает каждый предмет, висит в воздухе — желтая пыль, сдабривающая твою жизнь, как особенная приправа. От нее никуда не деться, люди выметают ее из жилищ, стремясь от нее избавиться, — а на чужбине, где пыль совсем другая, какая-то послушная и безвкусная, начинают тосковать по той, особенной пыли, пыли детства. Я слушал его и соглашался: да, и мне не хватает ее, да, мне так же недостает ее запаха.
Так мы поверяли друг другу свою тоску по дому.
Помню один эпизод. Мы стоим с Языгу на большом старом мосту и смотрим на реку. По обоим берегам — старинные дома. Величавая река смирно течет сквозь город. Вдруг я вижу — прямо подо мной, в глубине бурых нечистых вод плывет громадная рыба, просвечивая белесой спиной сквозь толщу воды. Громадный белый угорь идет там, внизу, подо мной. «Острогу бы!» — взволнованно говорю я, а рука сама сжимается привычным движением, охватывает послушное толстое древко, я почти уже заношу руку. Языгу берет меня за плечо. «Посмотри туда», — тихо говорит он и показывает на небо. Реактивный самолет оставляет за собой в голубом небе белый сверкающий след, который отражается в непрозрачной воде. Громадная рыба-угорь, которую никогда не поймать, скользит в глубине чужих илистых вод.
По выходным я часто заходил в ближнее кафе. Мне нравилось это место: в нем собирались только завсегдатаи, и сделаться таковым было просто — стоило только появиться здесь пару раз, и хозяин, большой старик с пушистой бородой и в очках, без лишних разговоров ставил перед тобой стакан с вином. Я познакомился здесь с разными людьми, имена которых долго помнил после того, как они навсегда исчезли из моей жизни. Кафе закрывалось поздно. Я всегда садился у стойки — в глубине зала было слишком накурено, так что не видно было лиц. Я никак не мог привыкнуть к дыму табака, от него я сильно кашлял. А вот виноградное вино мне полюбилось, оно не так оглушало, как ойрак. Правда, наутро ужасно хотелось пить, и иногда болела голова. Но это ничего, ничего.
Сидя в этом ночном накуренном кафе, я часто думал о бдении. Мне так и не пришлось проводить мать, как того требовал обычай. Даже люди земли Огон знали, что требуется сидеть возле умирающего. Мы привыкли относиться к ним презрительно, пренебрежительно отзывались об их умственных способностях. Говорили, что они толстобокие и тупые, лишенные нормальных человеческих чувств, лишенные тонкого слуха и понимания. Поэтому, когда кто-нибудь из них проявлял понятные нам чувства, мы удивлялись. Мы говорили: «Надо же, этот понимает» — будто внезапно камень оживал или корова начинала говорить человеческим языком. Да, мы недооценивали жителей этой земли. Мы считали их бездушными. Говорили, что и мертвых своих они провожают не по-человечески, скоренько спроваживают их, словно стремясь побыстрей избавиться. Но нет, ничуть не бывало: как и мы, сидят они у изголовья умирающего и оплакивают его после кончины. А я вот, умный, все разумеющий магог, этого не сделал — и мать ушла, когда меня не было рядом. И Нишкни, любимая моя, ушла, когда я был далеко.
Я много думал об этом, много терзался. По ночам, во сне, взывал к Великим Духам, моля их утишить мою скорбь, облегчить мучения. Пусто и серо было в моих снах, никто не являлся, а скорбь разыгрывалась все сильней.
Помню, я пошел в местный храм. Еще раньше мне говорили, что в земле Огон поклоняются единому Богу. Я заходил в церкви, ходил по ним, смотрел на настенные образы. Мне говорили, что у Бога был сын Ищу. Он тоже был Бог, сотворил множество чудес, но Его распяли за грехи людей. С глубоким почтением я поклонился Его изображению и возжег свечу. Возможно, когда-нибудь я приду к Нему, обращусь к Его помощи, думал я. Но не сейчас. Я не ждал, что Он сможет облегчить мои муки. Утишить мои скорби было под силу только духам земли Магог.
Днем я таскал на себе тяжелые ящики и мешки по скрипящим сходням, а ночами лежал без сна и думал о земле Магог. Ибо в земле Огон всегда думаешь о земле Магог, и словно ощущаешь запах родной пыли, и понимаешь, что наяву никогда больше его не почувствуешь.
Их было немного, тех, за кем я поскакал. Помню, всю дорогу они молчали, словно были недовольны тем, что я к ним примкнул. Себя они называли сбегутами, я услышал это слово на привале и сразу понял, кто они. На закате мы остановились у гряды невысоких заснеженных холмов, немного замешкавшись, и один сбегут, обернувшись, недовольно бросил мне:
— Тут потаенное место. Чтоб ни звука!
Я на это обозвал его про себя разными нехорошими словами: дурманом, и волчецом, и грыжником голым. А вслух сказал:
— Ладно уж.
Нас, спасшихся, было вместе со мной семеро. По обрывочным разговорам я понял, что до побоища их было больше. Гибель собратьев ожесточила их, всю дорогу они не могли сдержать сдавленных проклятий в адрес бега. Имен их я не разобрал, хотя знал, что они нарекают себя сами. Но выглядели они безымянными. Старший обернулся и сказал мне: «Это потаенное место», — как будто я этого сам не понимал. Да, это меня озлило: они относились ко мне с пренебрежением, ни разу не спросили ни моего имени, ни того, откуда я родом.
Место и впрямь оказалось потаенным: между холмами пряталась узкая, засыпанная снегом долина, незаметная постороннему глазу. Войти в нее можно было, только спустившись по длинной узкой крутой осыпи. Я хорошо знал хосун Сиди, где мы оказались, но слыхом не слыхивал об этой долине и не видел этой гряды холмов. Мы стали спускаться.
С большими трудами спускались мы в эту тайную долину. Много времени прошло, прежде чем мы оказались внизу. Все склоны вокруг нее были усеяны пещерами. Старший сбегут что-то крикнул, и из этих пещер показались люди, стали сходиться к нам. Вскоре мы были окружены людьми. На меня они не смотрели. Они смотрели на старшего сбегута, смотрели молча, с надеждой. Среди них были женщины, дети. С надеждой они смотрели на него, не издавая ни звука. Их было очень много, мы были окружены целой толпой.
Вдруг послышался шорох, посыпались камешки, и на пороге одной пещеры показался невысокий худой старик в облезлом малахае. И я сразу же узнал его — то был Шмешу-хэхэхэй, тот самый шут, который когда-то потешал людей на празднике наречения Шумбегова сына. Я не знал, что он еще жив, что пережил страшный мор. Разные слухи ходили об этом человеке, но все сходились на том, что он куда-то пропал, скорее всего умер, забившись в какую-нибудь нору. А он вот в какую нору забился. Старый шут был главным сбегутом. Я не удивился, обнаружив это. Шмешу-хэхэхэй никогда не скрывал своих взглядов, от его неуютных шуток ежились беги. Так, значит, вот куда он пропал.
Мельком взглянув на меня, он обратился к старшему:
— Языгу, почему нет остальных? Где остальные, Языгу?
И, поклонившись, виновато произнес Языгу:
— Те, кто не вернулся, мертвы, многоуважаемый хэхэхэй. Их нет на этом свете, нет больше.
Шмешу-хэхэхэй медленно поворотился лицом к западу, глаза его наполнились слезами. Женщины тихонько завыли.
— Что произошло? — шепотом, ни к кому особенно не обращаясь, спросил Шмешу-хэхэхэй.
— Бег, собака, побил пришедших к нему людей, — громко, на все стороны закричал Языгу. — Людей, пришедших к нему требовать ответа за смерть родных, побили стрелами, посекли саблями. Девятнадцать человек потеряли мы там!
Поднялись крики и стенания, женщины начали рвать на себе волосы, заревели дети.
Шмешу-хэхэхэй поднял трясущуюся руку и этой трясущейся рукой показал на меня.
— А это кто? Кого вы привели с собой в потаенную долину?
— Это человек, потребовавший от бега ответ, — твердо ответил Языгу, — потребовавший, когда все молчали.
Слезящиеся глаза старика оглядели меня снизу доверху.
— Есть ли у тебя имя? — спросил он меня.
— Я наречен Шепчу, — отвечал я.
— Тебя нарекли?
— Меня нарек годийский Шумбег.
Я думал, что мой ответ вызовет негодование — кто их знает, этих людей, может, они убивали всех тех, кто был наречен бегами, может, изгоняли таких. Но сказать неправду я тоже не мог. И терять мне было нечего. Поэтому я сказал, что меня нарек Шумбег. И никакого особого впечатления эти слова не вызвали.
— А как бы ты нарек себя, если бы у тебя не было имени? — последовал следующий вопрос.
Повисла неловкая пауза, потому что я не знал, что ответить. Я никогда не думал о том, какое имя выбрал бы себе, если бы представилась такая возможность. Все имена казались мне недостойными. Кроме того, как я уже говорил, втайне я был уверен, что Великие Духи приготовили для меня самое звучное, самое славное, самое красивое имя. Поэтому я не знал, что сказать в ответ на вопрос Шмешу-хэхэхэя. Я молчал.
— Он не знает, что сказать, — хихикнул тот. — Как же ты оказался здесь, о довольствующийся чужим именем?