— Видал?
Тот кивнул.
На обратном пути я купил для всех еду, как и собирался.
Родившийся мудрым Сбегу-эхэхэй, объявив о своих сомнениях, удалился в дальнюю местность, где стал пасти баранов и размышлять о сказанном. Три долгих месяца прошло, родились ягнята, черные и белые, приходили люди из соседних хосунов, сидели с ним и размышляли. Сбегу-эхэхэй говорил им так: «Зеленая черепаха спит в глубинах вод. Большая река несет свои вечные воды вдаль. Народ магогов на протяжении поколений живет за Затворными горами. Зеленая черепаха не просыпается. Большая синяя река несет могучие воды на юг, питает ими южные земли и народы. Магоги веками не выходят из-за Затворных гор, пасут несчетные свои стада, живут в мире. Зеленая черепаха будет крепко спать. Великая река будет нести свои голубые воды вдаль. Никогда не покинет народ магогов пределов Затворных гор, всегда будет пасти несчетные свои стада и привольно жить на широких равнинах». Так говорил Сбегу-эхэхэй людям из соседних хосунов. И люди из соседних хосунов очень много думали.
Три духа приходили к Сбегу-эхэхэю.
Первый дух сказал: «Гремит отдаленный гром. Полыхают вдали зарницы. Идет гроза. Приближается время, когда народ магогов падет, как град, на головы нечестивцев. Время настает низвергнуться на грешные города. Произнеси свое слово, Сбегу-эхэхэй. Скажи всему этому „да“».
Сбегу-эхэхэй сказал первому духу: «Только курица боится грозы. Только глупец в бурю думает, что пришел конец света. Гром отгремит, зарницы отполыхают. Придут большие черные тучи и прольются дождем. Выйдет солнце и осветит все вокруг своими жаркими лучами. Будет еще гроза, и еще, и еще много лет так. Убелятся головы, и сойдут в землю человеки, а время не настанет. Таково мое слово, о мощный дух».
Второй дух сказал: «Солнце создано согревать землю. Земля создана рождать плоды и давать пристанище человекам и животным. Народ магогов ждет своего часа. Живет на земле, под жарким солнцем, народ магогов и ожидает. Таково предназначение магогов — ждать. Ибо неисповедимы пути небесные, и неизвестно, когда изречено будет то слово, по которому обязан народ магогов стать народом карателей. Но, как солнце и земля и все сотворенное, имеет народ магогов свое призвание».
Сбегу-эхэхэй сказал второму духу: «Солнце встает каждое утро, проходит по небу и заходит. Освещает ласковыми лучами землю, освещает горячими лучами человеков и животных. Земля отдается солнечному теплу, порождает траву, деревья и плоды. Век за веком, столетие за столетием все идет, как заведено, и солнце не думает, что придет его час померкнуть, и земля не задумывается о своем конце. Вспыхнуло когда-то солнце без цели, и земля народилась, и все живое на ней. Народ магогов живет привольно за Затворными горами, поклоняется Великому Небу и не ведает своего часа, ибо тот час никем не установлен».
Третий дух сказал: «Зачем есть уши? На что есть глаза? Для чего дана память? Были явлены знамения и чудеса. Было слово Небес. Прозвучит Труба, и услышите. Полыхнет зарница, и узнаете. Ослепительна будет та зарница. Оглушительна будет та Труба. Так узнаете. Так услышите. Ибо скоро придет то время, когда народу магогов надлежит выйти из Затворных гор».
Сбегу-эхэхэй сказал третьему духу: «Уши — чтобы слышать. Глаза — чтобы видеть. Память — чтобы помнить. Слышали много слов. Видели много знамений. Помним много чудес. Годы проходят, шелестят, как песок. Века проходят, шумят, как река. Терпение людское иссякает. Было озеро, а стала пустыня. Там, где сейчас пустыня, была вода, стояли деревья, жили люди. Озеро терпения ушло в землю, стало сухой землей. Народ магогов живет, не ведая своего часа. Слышали много обещаний, а все ушли в землю. Слышали много слов, и все пролетели мимо. Помним много чудес, но все не про нас».
Появился тогда перед Сбегу-эхэхэем сверкающий огненный змей, и раздались его слова: «Говори еще».
Сбегу-эхэхэй сказал ему, Великому Духу Шашмыку: «Гром отгремит, зарницы отполыхают. Придут большие черные тучи и прольются дождем. Выйдет солнце и осветит все вокруг своими жаркими лучами. Будет еще гроза, и еще, и еще много лет так. Убелятся головы, и сойдут в землю человеки, а время не настанет. Солнце встает каждое утро, проходит по небу и заходит. Освещает ласковыми лучами землю, человеков и животных. Земля отдается солнечному теплу, порождает траву, деревья и плоды. Век за веком все идет, как заведено, и солнце не думает, что придет его час померкнуть, и земля не задумывается о своем конце. Вспыхнуло когда-то солнце без цели, и земля народилась, и все живое на ней. Народ магогов живет привольно за Затворными горами, поклоняется Великому Небу и не ведает своего часа, ибо тот никем не установлен. Слышали много слов. Видели много знамений. Помним много чудес. Годы проходят, шелестят, как песок. Века проходят, шумят, как река. Терпение людское иссякает. Было озеро, а стала пустыня. Там, где сейчас пустыня, была вода. Озеро терпения ушло в землю, стало сухой землей. Народ магогов живет, не ведая своего часа. Слышали много обещаний, а все ушли в землю. Слышали много слов, и все пролетели мимо. Помним много чудес, но все не про нас. Труба не прозвучит, ибо некому подуть в нее. Тот, кому поручено подуть в Трубу, в нее не подует. Некому подуть в Трубу, и Труба не прозвучит».
Долго молчал Великий Дух в ответ на эти мудрые слова. До самого неба доставала голова огненного змея, и сияние от него достигало дальних гор. Замерло все кругом. А потом обрушился змей на Сбегу-эхэхэя, отчего родившийся мудрым Сбегу-эхэхэй скончался.
Однажды вечером я вернулся с Красного кургана, где провел весь день, слушая рассказы Нишкни. За лето Нишкни незаметно вытянулась, стала выше меня ростом, постройнела — Нишкни стала красавицей. Но молчаливой красавицей, замкнутой, странной, слова от нее не добьешься. Она сутками пропадала в степи, и никто не знал, чем она там занимается. В тот день она пришла ко мне и, не говоря ни слова, повела меня за собой. Мы сидели у подножия кургана и молчали — и вдруг она взяла мою руку и крепко сжала. Глаза ее были полны слез. Я обнял ее.
— Почему ты плачешь? — спросил я.
Она покачала головой, слезы лились по ее щекам.
— Тебе тэнгэр что-то сказал? — спросил я, чувствуя, что говорю глупость.
Она сердито посмотрела на меня и утерла слезы кулаком.
— Совсем глупый, — донесся до меня ее шепот. А потом она стала рассказывать. Я не помню всего. Она говорила о древних гигантских змеях, когда-то обитавших в этих краях, чьи останки ей встречались в степи, говорила о подземельях курганов, где по ночам загораются призрачные огни, говорила о том, как серебрится под луной высокая белая трава, — и чем дальше говорила она, тем страшнее и страшнее становились ее рассказы. Она говорила о призрачных воинствах, шествующих куда-то глухими ночами, об озерах крови, проступающих в полночь сквозь истрескавшуюся землю, о духах, скачущих по степи на безголовых лошадях. Лицо ее ничего не выражало, но голос дрожал. Задрожал и я. Ее неоткровенное знание каким-то образом передалось мне. Она продолжала рассказывать, не глядя на меня. Она словно чего-то от меня ждала. А я… я потихоньку высвободил руку из ее горячей ладони.
— Зачем ты все это мне рассказываешь? — спросил я, избегая ее взгляда.
— Я не могу носить в себе этого, — тихо, виновато проговорила она.
— Я не понимаю, — беспомощно сказал я.
Тень от кургана успела еле заметно передвинуться, прежде чем она ответила, еще тише, чем раньше:
— Иди, если хочешь.
Томимый незнакомой, неутоленной жаждой, не сознавая, что делаю, я поднялся и направился к дому. Не пройдя и десяти шагов, оглянулся — и увидел, что Нишкни плачет, закрыв лицо руками. И в то мгновение, в тот момент неизбывного горя она показалась мне еще более отчужденной, чем когда-либо. Я не бросился к ней, не обнял ее. Я ушел.
У дома меня ждали нукеры. Маленький пузатый десятник объявил, что меня забирают в армию бега, чтобы сделать из меня воина-карателя. Я беспрекословно, молча им подчинился. Образ плачущей Нишкни не выходил у меня из головы. Мать принялась убиваться, но я остановил ее: мелким, ничего не значащим событием показался мне мой уход на бегову службу, мелким — но по сравнению с чем? Не знаю. Помню, что с холодной головой, равнодушно и споро собрался я в дорогу.
Из моего родного хосуна нас, новобранцев, было пятеро. Над нами поставлен был начальствовать человек по имени Чуйхулу — бывший бегов советник, за какой-то проступок пониженный до десятника. За глаза его называли «человек с прыщавой душой». У Чуйхулу была притворно ласковая улыбка — и змеиный взгляд, который мы ощущали на себе во всякий час. Ходил он, заложив руки за спину и выпятив вперед объемистое брюшко; взгляд его скользил по лицам новобранцев, и каждому он ободряюще улыбался. Он помнил имя каждого.
— Так-так, — говорил он увальню Мычу. — Друг Мычу. Ну, как служится тебе, скажи?
— А… — открывал рот Мычу.
— Не скучаешь ли по дому? — перебивал его Чуйхулу.
— Не…
— По родным, по семье небось скучаешь?
— Ну…
— Небось спишь и видишь их, да, друг Мычу? Во сне их, значит, видишь?
— Э…
— Во сне видишь, скучаешь, а наяву к ним хочется. Так и хочется, говорю, удрать, а, друг Мычу?
— Не…
— Так ведь и хочется задать тягу, улизнуть, пуститься наутек, улепетнуть, а, друг Мычу? Дать драла и стречка, верно говорю?
— Ну…
— Так вон оно что! Я на него смотрю и думаю: «Какой хороший парень этот Мычу! И солдат отличный». А он кто на самом деле есть? Он есть дезертир! Вот кто ты есть, Мычу! Тут все настроены как один человек подняться и ударить по городам грешников, ударить по ним, говорю, всей нашей грозной силою, чтобы не осталось на земле нечестивых городов, — а Мычу в это время наладился удрать, улизнуть домой, как самый настоящий дезертир и предатель. А ну-ка, верные, отведите нашего Мычу вон туда и отвесьте ему десяток ударов по пяткам. Этак он расхочет бегать. А то поглядите на него — еле изловили, больно бегуч оказался.
У нас с Чуйхулу установились настороженные отношения. Пару раз он пытался поймать меня на слове, но я только непонимающе пялился на него и молчал.
— Молчишь, Шепчу? — приставал он ко мне. — Это что же, нечего сказать тебе? Своему командиру нечего сказать? Командир спрашивает, задает вопрос, интересуется здоровьем твоим, чтобы ничего с тобой не случилось, чтобы, говорю, был ты цел и здоров и нес службу свою исправно, — а ты молчишь? А, друг Шепчу? Верно, что ли?
Но, ничего от меня не добившись, уходил, видимо раздосадованный.
Не раз я замечал, что Чуйхулу находится в особо близких отношениях с шаманами. Много их перебывало у него, и неоднократно можно было заметить картину: из дверей выходит какой-нибудь желтый тощий шаман в рваных одеждах, а возле него вьется ужом Чуйхулу, о чем-то говорит со сладкой улыбкой, забегает вперед, открывает перед шаманом двери. А потом оказывалось, что приходил к нему очередной фаворит Шумбега, из того шаманского скопища, что вечно толкалось вокруг трона верховного Гога. «Верно, хочет к бегу вернуться», — замечали бывалые. Видно, так оно и было, — но что-то у Чуйхулу не клеилось, бег не снисходил к нему, и приходилось ему заниматься нами, неотесанными новобранцами, и злился он пуще прежнего, злобился на всех и вся.
Чуйхулу обучал нас ратному делу и просвещал относительно будущего противника. Целыми днями скакали мы по полю на лошадях, сажали стрелы в соломенные чучела, рубились мечами так, что к вечеру не чувствовали ни рук, ни ног. А утром Чуйхулу собирал нас в отдельной комнате и вел беседы.
Однажды он показал нам изображение толстого безобразного существа, пожирающего жирный окорок.
— Кто это? — задал нам вопрос Чуйхулу.
«Бег», — чуть было не сказал я, но сдержался. Видимо, та же мысль пришла в голову всем, потому что все молчали, прикусив языки.