Ты грозно хмуришься, показывая министру двора, что и он не должен переходить некую черту.
— …Вы соблаговолите распорядиться о моем отпуске, Ваше Величество? — спрашивает он. — Как я всеподданнейше докладывал, мне необходимо ехать во Францию для завершения обследования и лечения…
— Конечно, обязательно поезжай!
Поднявшись, ты протягиваешь ему руку. Он целует ее и, пятясь, движется к выходу: всегда он уходит так, точно ноги у него сведены судорогой. И смутное чувство подсказывает тебе, что ты сейчас простился с одним из лучших твоих людей. Ни у кого нет такого мужества, как у него, — сообщать тебе правду о положении в стране. И никто так, как он, не умеет хранить твои тайны…
Вообще говоря, состояние его ужасно. Диагноз — рак крови, и он уже давно на лекарствах, под наблюдением того самого француза-гематолога, который лечил и тебя. Но Домашний Слуга не знает своего диагноза, хотя врач-француз сообщил его тебе, ведь ты имеешь право знать о здоровье министра двора.
И вот он удаляется из твоего кабинета; но, по всегдашней привычке, прежде чем закрыть за собой дверь, как бы прислушивается к твоему состоянию: монарх рассержен или доволен? И ты не хочешь огорчать его еще больше и щелкаешь каблуками — сильно, несколько раз подряд…
Изящным и царственным движением ты достаешь сигарету из позолоченного портсигара и ждешь, пока Мертвый Мышонок щелкнет зажигалкой. Надув важностью свой двойной подбородок и выразив на лице удовольствие, он подносит тебе огонек. Естественно, выражение его лица — не более чем притворство; он — один из источников головной боли в твоем окружении. Но хотя он и совершил много скандального и ошибочного, тебе он скорее нравится. Забавен, приветлив, и у него — неиссякаемый кладезь красавиц для тебя. Наверное поэтому ты закрываешь глаза и на его ошибки, и на жульничество в картах, и на манеры: вот и сейчас он почему-то все время чешет крылья носа. И этак в нос провозглашает:
— Ваш ход, Ваше Величество!
Не взглянув лишний раз на карты, ты бросаешь на стол туза и короля червей, даму и валета треф. Мертвый Мышонок ничем ответить не может, остальные — тоже. Игра закончена. И ты выиграл!
— Сегодня сама удача на стороне Вашего Величества!
Играете вы не на деньги, а так, чтобы время занять. Выражение лица Мертвого Мышонка после каждого проигрыша смехотворно: поистине дохлый грызун. А вообще он беспощадный картежник, но с тобой играет так, словно родился на свет только для проигрышей. С другой стороны, и ты стараешься изо всех сил…
Судьба очень многих вещей решается через твою игру. Мертвый Мышонок говорит:
— Ваше Величество осведомлены, что в северных районах…
Ты грозно хмуришься. Опять началось делячество? Вот потому-то ты ни одному человеку особо не доверяешь — из-за таких вот заходов.
«Ах, мой венценосный отец! Если бы я слишком доверялся им, они бы с каждым карточным ходом что-то выигрывали. Они как сорняки: появляются мгновенно. Каждый вечер, кроме членов семьи, присутствуют и эти дельцы, они нам кусок спокойно проглотить не дадут».
Подходит дворецкий и сообщает тебе, что дежурному адъютанту позвонил глава САВАК, у него срочный телефонный разговор. Затушив сигарету, ты идешь к телефону.
— …Довожу до сведения Вашего Величества, что несколько часов назад были убиты трое американских граждан, работавших у нас менеджерами. Все подробности этого позорного происшествия, если Ваше Величество разрешит, я представлю вашему высочайшему вниманию завтра…
Ты некоторое время смотришь на диск телефонного аппарата, затем возвращаешься за карточный стол. Мертвый Мышонок уже раздал карты, и все ждут тебя. Ты берешь свои карты и всматриваешься в них. Ни одной стоящей! Только вот бубновая дама и… «Завтра опять западная пресса поднимет враждебную кампанию…» Одну за другой ты бросаешь карты на стол. У тебя остался только трефовый валет. «Это те самые вооруженные группы, которые наши полицейские все время ‘полностью ликвидируют’? Во всех докладах страну представляют совершенно спокойной и безопасной. Разгромлены, мол, последние подпольные группы, и все влиятельные борцы с режимом и симпатизирующие им якобы брошены за решетку — коммунисты, религиозные фундаменталисты, националисты…»
Ты сбросил последние карты. Хуже игры быть не могло! Теперь очередь банковать Мертвому Мышонку, и вот он тасует карты… Но происшествие — убийство американцев — слишком задело тебя. Играть больше нет настроения. Ты бросаешь карты на стол и встаешь…
Стройными рядами мы направляемся из школы к главной улице города. Сегодня все не так, как в другие дни. Многие одеты по-праздничному, с иголочки. Мы вступаем на главную городскую площадь: ну и суматоха! Все городские воробьи слетелись на растущее здесь ясеневое дерево, семена которого похожи на воробьиные язычки, и вовсю обсуждают предстоящее событие. И народ собрался: женщины-домохозяйки, каменщики и другие строительные рабочие, и сотрудники учреждений, и возчики, и лавочники, и учащиеся школ, и кого только нет!
Отдельно вдоль улицы стоят дети высших городских слоев с розами в руках и все в одинаковой белой одежде, они должны сказать тебе — шахине, когда ты прибудешь в наш город, — «Добро пожаловать!» Эти дети во всех отношениях отличаются от нас, наверное, у них само естество другое. Они сотворены из хорошей глины, а мы — из плохой. Они пахнут приятно — одеколоном, например; а мы — дымом тех костерков, что тайком жжем после школы или до нее. Их ручки нежные и мягкие, а наши — в цыпках. Мы говорим по-народному, не разбери-пойми, а они — по-человечески…
Все тянут шеи, вглядываясь вдаль, ожидая тебя. Старые хаджи-болтуны при мечети поднялись на крышу и стоят рядом с куполом, а хаджи при базаре стоят, переминаясь, перед зданием рынка. Ленивое осеннее солнышко легло на асфальт прямо посреди улицы, чтобы раньше всех поцеловать твои стопы. Женщины-домохозяйки шушукаются, и слова «из мухи слона» порхают по всему городу — от кладбища до винного магазина на верхней площади, — но тебя по-прежнему нет как нет.
И вдруг шум и волнение охватывают людей, некоторые показывают пальцем в небо, и тут только мы понимаем, что в ожидании тебя следует смотреть именно в небо, а не в конец проспекта, который там, вдали, открыт, словно ворота, в пустыню. И мы все смотрим в небо; как страдающее от засухи племя в ожидании дождя, так и мы жаждем увидеть стальную птицу, что принесет тебя к нам; и тут опять поднимаются суматоха и вопли, и все показывают пальцами на точку в небе, и слышится глухой рокот идущего к земле вертолета. Не видно, однако, ничего, кроме пыли.
Вновь все успокаиваются. Старый городской мясник рывками тащит барана к триумфальной арке и привязывает его там. Бедное животное нюхает воздух влажным носом и, как и все мы, смотрит в небо своими глазами цвета халвы, чтобы, быть может, в последний миг увидеть тебя. Старый мясник раздраженно скидывает ногой в арык помет барана, потом подтачивает о бортик арыка свой острый нож с роговой рукояткой, чтобы сделать его еще острее.
Тот ряд, в котором стоят сотрудники учреждений, выглядит аккуратнее других. Все при галстуках и в костюмах, у кого помятых, у кого отутюженных, и в небо они поглядывают вежливо. А один из них так нервно зевает, что узел галстука на шее прыгает, словно в истерике.
Городские чиновники, а вместе с ними какие-то мужчины в черном, бесцельно прохаживаются туда-сюда, и походка у них такая, будто само колесо судьбы поворачивается с их хождениями и поворотами. Куда ни посмотришь, увидишь приезжего сотрудника, застывшего на месте как камень, словно в наказание за какой-то непростительный грех. Они повсюду: на крыше здания рынка, на минарете главной мечети и даже за каменной резной куфической[47] надписью на портике мавзолея имам-задэ.
Оживают репродукторы, объявляющие, что, поскольку Ее Величество спешит посетить пострадавшие от селя районы, церемония официальной встречи отменяется; однако согласно заявленной ранее программе мероприятия будут продолжены после трех часов пополудни…
Первыми врассыпную бросаются школьники. Я тоже кидаюсь бежать и не останавливаюсь, пока не добираюсь до отцовской лавки стройматериалов; только там перевожу дух. Сам отец стоит, привалившись к притолоке, и с гневом и улыбкой смотрит на прохожих — как усталый пророк, что не смог докричаться до неба молитвами и теперь взглядом дает людям понять, что их ждет наказание. По лицу отца видно, как он страдает…
(Мы позже поняли, почему так нервничал в тот день мой отец. Усилия его и еще нескольких человек, хотевших сорвать официальное мероприятие, не увенчались успехом, ни один план не сработал. Вообще, с точки зрения городских служб безопасности, я был сыном неблагонадежного отца. Ведь он, каменщик, находясь на строительных лесах, сказал другому рабочему, который снизу бросал ему кирпичи:
— Шах — прислужник американцев, а если бы не это, я сейчас не стоял бы на лесах, да и ты не кидал бы мне кирпич.
Из-за одной этой фразы на моего отца было заведено дело в службе безопасности, причем отнюдь не тоненькое! По мере того как шло время, в нем прибавлялось по стольку же страниц, сколько этажей было в зданиях, которые строил отец… Через много лет он получит эту папку и принесет ее домой под мышкой; только тогда мы поймем, что его и в самом деле всерьез считали подрывным элементом. Его, например, видели беседующим со ссыльным муллой, которому он пообещал прислать работника для выкорчевывания засохшей черной шелковицы, называемой по-персидски шах-тут. И жаркие деньки встречи шахини тоже прибавили страничек в эту папку: еще одно донесение описывало день, когда в лавку отца заглянул полицейский и сказал, что отец должен, как и другие владельцы лавок, вынести из дома ковер и положить его на тротуар для создания праздничной атмосферы во время встречи Ее Величества. Но отец, который, по мнению ответственных работников САВАК, имел стойкую склонность к противодействию властям, ответил опять-таки подстрекательски…)
Наскоро пообедав, мы опять бежим на улицу и уже безо всякого порядка стоим на тротуарах. Мимо нас, завывая, проезжает несколько длинных автомобилей, и покой застеленных коврами улиц разлетается вдребезги. Какое-то время мы все, сломя голову, кто и как может, бежим за автомобилями — бежим, бежим… И вдруг в самый исторический до сей поры миг нашей стадной жизни мы видим тебя — царицу бархатных снов. И мы в смертельном исступлении кричим «Ура!», и ты, как богиня во плоти, появляешься из автомобиля. Сначала мы видим твои светозарные ноги, а потом и всю тебя, глядящую на нас с добротой, — и мы в предельном возбуждении, не помня себя, каменно застываем, словно бесчувственные статуи.
Не знаем, сколько длится то время, пока ты — легкими, как рассветный ветерок в солончаковой пустыне, шагами — проходишь мимо нас, окаменелого народа, и следуешь в сторону народной гостиницы, чтобы торжественно объявить о ее открытии. В брошюрах, которые нам раздали в школе, говорилось, что по твоему приказу построены народные гостиницы в городах, граничащих с солончаковой пустыней. Эти строения стилизованы под старинные — кирпично-арочные, с куполом. В той же брошюре мы прочли, что ты — правительница, которая поддерживает ремесла и любит традиционный тип жилищ, ибо у каждого, кто живет в них, возрастает «сила мечты». И мы теперь понимаем, почему наша сила мечты больше силы разума: ведь мы живем именно в таких жилищах.
…Мы снова приходим в себя, и в том пространстве, что находится между явью и сном, видим, как ты, словно современный ангел, выходишь из народной гостиницы и вновь показываешься нам. Теперь мы можем разглядеть тебя хорошо. На тебе белая пиджачно-юбочная пара и кожаная шляпа, закрывающая волосы почти полностью. Туфли — из нежнейшей кожи, сумочка — как бы из бабочкиных крыльев.
Внезапно ты выходишь из кольца охраны и направляешься к женщинам. У всех захватывает дух, а некоторые плачут и даже рыдают. Улыбаясь, ты машешь женщинам рукой, и перстень на твоем пальце блестит и переливается, завораживая взгляд. Сгибаясь и выпрямляясь, твое нежное тело изящно движется под осенним солнцем, словно молодая веточка фисташкового дерева.
Ты идешь вдоль улицы, приветствуемая возбужденными криками, заходишь в здание рынка, изящно ступая туфельками по коврам… Стоишь и смотришь на арочные изгибы и углы, на приятные прозрачные тени под крышей; на все те чудные сочленения старинного сооружения, которых мы, местные жители, не замечаем и не ценим.
Торговцы горстями кидают тебе под ноги фисташки, а ты замедляешь шаг возле парфюмерных рядов и твоим царственным изящным носом так глубоко втягиваешь в себя этот цветочный запах, словно нашла в нем эликсир молодости. И еще раз ты останавливаешься у мастерской выделки каламкаров[48] и смотришь на волшебно-ловкие руки мастеров — как они наносят на ткань узоры. Твои печальные губы приходят в движение, а начальство торопливо записывает твои слова и кивает-кивает головами…
…Уже густеют вечерние сумерки, когда мы, словно бесформенное и неорганизованное стадо, расходимся по домам, чтобы увидеть продолжение твоего благоуханного визита в мире сновидений. Говорят, что эту ночь ты проведешь в народной гостинице, а завтра утром отправишься в деревни на границе с пустыней.
Моя мать громко переговаривается с соседкой через невысокую стену, разделяющую наши дворы:
— Я поверить не могу, что она четыре раза рожала!
Соседка заливисто хохочет. Я ее не вижу, но знаю, что ее большой живот колышется сейчас как бурдюк, в котором сбивают сливочное масло.
— По чести и почет, дорогая моя! — отвечает соседка. — Все же ясно: если бы мой горе-хозяин тоже был шахом, я бы и сорок раз родила — бровью не повела.
Город успокоился, а от тебя и след простыл, словно все это нам во сне приснилось. Но приехали уполномоченные из столицы — и вот ходят по домам…
На первой странице вчерашней газеты (а в наш город центральные газеты приходят с опозданием на сутки) мы видим фотографию: ты преклонила свои колени из слоновой кости возле танура[49] и прямо из огня бархатистыми ручками вынимаешь лепешки. Несколько крестьянок — полногрудых, похожих на помощниц богини благодатных источников и благополучия — стоят вокруг, не отрывая от тебя взгляда.
Указав на это фото, отец произнес:
— Позавидуешь ее мужу. Он не знает, какой хлебушек ему женушка выпекает!
Раздается стук в дверь. Я бегу открывать. Двое мужчин в черном входят во двор и приказывают:
— Беги позови отца!
Но в этом нет нужды: отец уже сам вышел во двор.