…После этого зловещего покушения шахиня забеременела вторично, и, по ее просьбе, ты начал строить новый дворец в пределах Каджарского дворцового комплекса Ниаваран. И свой рабочий кабинет ты перенес из Мраморного дворца в Ниаваран, в бывшую резиденцию Каджаров. После этого, между прочим, тебе уже не приходилось проделывать длинный путь к центру города, чтобы попасть в свой кабинет, и ты не видел каждый день народ, все больше отдалялся от него. И эта перемена места — на первый взгляд, столь же простая, как переезд с квартиры на квартиру, — не изменила ли она весь ход твоей жизни?.. Впрочем, о чем это ты? Разве в день 14 хордада 42 года ты мог бы побывать на центральных улицах города, чтобы увидеть тела убитых в тех протестах? С другой стороны, была ли в этом нужда? Ты ведь имел сведения обо всем. Разве ты не дал разрешение премьер-министру по прозвищу «Домашний слуга» безжалостно разогнать демонстрации? А раз так, то какая разница, где находится твой кабинет — в Мраморном ли дворце, или в Ниаваране? Из-за чего вообще все началось? Из-за того, что ты давным-давно перестал принимать в расчет, какую власть имеет в этой стране мардже аттаклид[34] и на чем он может настаивать? Ты позабыл, что он вправе требовать от государства уважения к законам ислама? Да, ты не обращал внимания на требования духовенства. Во время земельной реформы ты решил проигнорировать их интересы. И вот дело дошло до того, что упрямый старик-мулла кричал с деревянного минбара:
— Я предостерегаю тебя, господин шах… Я хочу, чтобы ты был шахом, а не наемным слугой…
И опять ты не прислушался к его словам, а выслал его из страны. Рассчитывая, что такими мерами засушишь корни недовольства… Но ведь старик-мулла угадал будущее, а ты — нет. Ведь он заявлял: «Мои сторонники еще лежат в колыбелях». И этих слов ты тоже не понял; а ведь прислушайся ты тогда к предупреждениям старика-муллы — может, сейчас не сидел бы на берегу Нила, в свете месяца, и не размышлял бы о дате 15 хордада 1342 года… Судьбоносная дата. Дата взятия власти теми, кого сам ты называл реакционным духовенством. Год, когда впервые показали свою силу религиозные круги, и год, когда у Шахрбану родился внук!
…Ветер, ветер, ветер!.. Его неумолчный визг и завывания. Унылые деревья. Глинобитные стены в дождевых потеках.
Улочки, которые, хочешь не хочешь, приводят прохожего к мечети… Сгорбленные купола и безмолвные минареты. И ветер, ветер, ветер…
Холодный зимний день. Помещение для ночных молитв, неправильной формы и жарко натопленное. Поют азан и читают икамат — вступление к намазу. Восьмой день месяца рамазан…
Беременная женщина лишь преклонила колени, как вдруг утробу ее пронзила невыносимая боль, и не отпускает. Шахрбану прерывает намаз и кое-как доводит невестку до дома, вводит в большую комнату. Кричит дочери:
— Сакине! Беги за повитухой!
Вопли беременной мечутся по двору, вымощенному обожженным кирпичом, взлетают и падают, и проникают в крытое водохранилище при доме — обиталище джиннов и пери. И те с удивлением выглядывают оттуда и видят толстые ноги запыхавшейся повитухи, которая всходит на крыльцо и, еще не войдя в дом, кричит:
— Шахрбану-ханум… Беги ставь воду кипятиться!
Она достает из мешочка цветки тысячелистника и отдает их Шахрбану, наказывая отварить как следует, а потом напускается на дочь Шахрбану, растерянно стоящую здесь же:
— Иди помогай матери! И принеси мне чистой ткани, пеленок…
Сняв чадру, акушерка бросает ее в стенную нишу и садится у постели роженицы, пристально глядит ей в глаза.
— На котором месяце?
— Семь месяцев и одиннадцать дней.
Акушерка так морщится, что ее брови, похожие на толстые скорняжные иглы, сначала подпрыгивают, а потом нацеливаются вниз, на живот роженицы.
— Нет, беспременно ошибаешься. Эти боли не восьмого месяца… Так ли, этак ли, а ты должна тужиться. Чем сильнее натужишься, тем скорее облегчение!
Доносится звук азана, который поет на крыше Кербелаи. Боли пришли, но родов нет как нет. Повитуха многократно надавливает на живот роженицы, чьи стоны взвиваются до небес. Кости таза словно хотят сорваться с места. Все существо женщины сосредоточено на той массе из мяса и хрящей, которую тело ее уже отвергает, но не может вытолкнуть наружу.
— Скорее, принесите кальян… Незажженный и без табаку!
Тело роженицы исходит болью и потом. Повитуха заставляет ее занять полусидячее положение и изо всех сил дуть в чубук кальяна. От этого усилия боль возрастает, и женщина теряет сознание. Повитуху она возненавидела и в душе проклинает. Она уверена, что срок родов еще не настал. Ведь от той летней ночи сколько прошло? От той встречи сперматозоида с яйцеклеткой… Начавшееся деление белковой клетчатки… Внезапные приступы тошноты, рвота на полученную в приданом сатиновую простыню. Неожиданные мечты о маринадах и соленьях в кувшинах из погреба: кувшины маринованных гранатов, банки сока незрелого винограда с уксусом… Протест плода при сдавливании, который она как бы слышит из своего чрева. Удвоение пульса и ощущение, что кожа живота — как стекло. Брыкания плода — уместные и неуместные. Ребеночек крутится в утробе и переворачивается вверх ножками. Натягивание пуповины и неожиданный прорыв околоплодного пузыря. Контакт плоти с плотью, и боль, боль, боль… Напряжение всего тела — чтобы выпихнуть эту ставшую лишней мясистую массу.
— Тужься! Сильнее… Сильнее…
Хрящеватая головка новорожденного изменяет форму, а все тельце его уподобляется рыбе. Какое же давление надо выдержать, чтобы выйти наружу!
— Тужься… Тужься…
Последними силами женщина натужилась — и внезапно опросталась. Розово-синяя масса выскальзывает в мир бытия. Рождение одного существа и смерть другого. Кровавые роды!
Сине-багровая масса — это я. Я — этот шевелящийся младенчик, чью пуповину повитуха перерезает тупыми ржавыми ножницами — хруп-хруп, — отделяя меня от тебя. Это ко мне повитуха прикладывает горсть священной земли, чтобы отвратить порчу. Это меня повитуха стукает по спинке, чтобы выскочила жидкость из глотки и чтобы воздух попал в тысячи тысяч легочных капилляров; чтобы кислород потек наружу из моей безгрешной глотки и чтобы я заплакал… заплакал… заплакал… Это первая естественная реакция новорожденного на свирепую атаку света, на оглушающий натиск звука, на притяжение земного шара.
Меня обертывают куском белого сатина и кладут тебе на грудь. Твоя вспухшая — в синих прожилках — грудь, хлюпая и словно бы хныча, начинает отдавать густую, серого цвета жидкость; больно и сладостно; самое питательное вещество на земле. И все мое существо становится ртом, который вслепую жует твою грудь и пьет из нее. И я с такой жадностью пью молоко, что начинаю икать; и дорогая бабушка Шахрбану гладит меня по спинке, успокаивая.
Это я! Лежащий в деревянной люльке, которая покачивается в спокойном ритме — возле одной из воображаемых земных осей, в уголке Солнечной системы, в затерянной точке Вселенной… Это я, в спокойствии младенческого рая, сосу свой большой палец. Палец, по законам наследственности, постепенно будет увеличиваться — и со временем станет в точности таким, как большие пальцы моего отца, которые, в результате допросов в жандармерии, сначала посинели, потом почернели, а в конце концов перестали двигаться.
Ты смотришь на руки твоего мужа и спрашиваешь себя: неужели эти самые руки в тот день водрузили мне на голову корону? Эти теперь неуверенные, какие-то смущенные руки, сплошь исколотые шприцами и иглами капельниц… Сколько же боли перенес этот человек! И так сильно сдал, что никто, увидев его, не поверит: когда-то он был всесильным шахом, единолично правил страной и народом… Что это, череп всесильного правителя, равного Джамшиду[35], или мертвый придорожный камень? А эти руки? Они больше похожи на отвалившиеся от дерева мертвые сучья, гнилые и полные муравьев… Те самые руки, которые в тот вечер, за ужином, были столь изящны и тверды!
Вы сидите за ужином, как обычно: царица-мать — во главе стола, ты и Его Величество — посередине, остальные — согласно чину и традиции. Ты устала от этих ежедневных и ежевечерних застолий: гости каждый вечер, гости каждый день — официальные и неофициальные, родственники и друзья; бесконечность лиц во дворце королевы-матери: ее высочество Ашраф и ее высочество Шамс, и сводные братья и сестры, и те, которые считаются родовитыми и которым нет числа… Иногда вы едете с визитом к друзьям, или в честь прибытия гостей даются официальные обеды, на которых ты тоже должна присутствовать…
…Вы все кушаете неторопливо, и царица-мать, которая сегодня в хорошем настроении, вспоминает прошлое: ссоры со своим покойным мужем и его раздражительность, проявившуюся уже в первую брачную ночь. Говорит она и о снятии хиджабов:
— В тот день, когда муж вывел меня с женской половины и, сняв хиджаб, посадил с собой в машину, повез в педагогический институт, по дороге он сказал: «Для меня хуже смерти то, что я жену, простоволосую, везу к чужим людям, но что поделать? Так нужно для страны: иначе нас будут называть отсталыми дикарями».
Эти слова удивляют тебя. А Его Величество смеется и шутливо замечает:
— Однако, мама, по совести говоря — с такой фигурой и лицом, как у вас, — действительно было лучше, чтобы вы показывались перед простым народом без чадры. Хотя в те времена вам приходилось носить такие дамские шляпки, больше похожие на детские горшки…
Все смеются, и каждый добавляет что-то; все больше в таком же шутовском, двусмысленном духе. Как бы изменить тон этих застолий, чтобы говорили здесь о более серьезных вещах?
В шахской семье ты утвердилась и обрела достаточную свободу. Ты им уже родила трижды: двух мальчиков и одну девочку. После каждых родов ты летала в страну мечты, и там пластический хирург-виртуоз подтягивал тебе кожу живота, так что никаких изменений и последствий видно не было. Кстати, не ты одна так поступала: многие члены шахской семьи также стали поклонниками скальпеля этого пластического хирурга — в народе вас даже прозвали «переделанными», с намеком на то, что шахская семья якобы страдает половыми и телесными уродствами.
Ты бросила себе в тарелку немного капусты и салата-латука и начала есть с изяществом косули. Тебе пришло в голову, что сегодня ты могла бы оттолкнуться в своих рассуждениях от преобразований венценосного отца твоего мужа. Лучше начать разговор с того, что любят в этой семье, а уж потом повернуть его в интересующую тебя сторону: к темам окружающей среды, исторических памятников и произведений искусства и литературы.
Ты спокойно начинаешь говорить, высказывая свои взгляды по поводу земли предков — тех краев, откуда был родом венценосный отец. Кавказ и территории, близкие к нему, — оттуда ведь происходил и пророк Заратустра, эти земли считались честью Ирана, и поэтому…
Краем глаза ты наблюдаешь за Его Величеством. Он занят карамельным кремом, однако и тебя внимательно слушает. Тадж ол-Молук опустила голову, а Шамс, как всегда, выглядит безразличной, зато Ашраф смотрит на тебя с насмешливой улыбкой, от которой ее губы кажутся намазанными жиром. До чего же горда и завистлива эта женщина! Никого больше нет в шахской семье столь дерзкого, и амбициозного, и грубого на язык. Пока тебе удавалось не позволить ей ущемить твои права, однако она тебя видеть не может и только и ждет случая с тобой посчитаться; и, если бы не честь ее брата, она бы давно это сделала. Нет такого человека, с которым у нее не было бы проблем, особенно это касается красивых женщин; и не случайно, наверное, говорят, что именно из-за нее брат ее расстался и с Фаузией, и с Сорайей.
Видишь, с каким раздражением она смотрит на тебя? Одному Аллаху известно, какие муки испытывает она, видя в зеркале собственное лицо. Не раз ты слышала от нее самой, что ей с детства не нравились ее лицо и фигура… Однако же, при всей своей гордости и эгоизме, она поразительно предана брату: в ее груди как будто бьется его сердце. Сердце брата, который, с самого начала деления яйцеклеток во чреве матери, отнимал часть принадлежащего Ашраф места; который, после рождения, выпивал часть ее молока из материнской груди; которому отец без остатка отдал всю свою любовь. А бедная сестренка с детства чувствовала, что она — лишняя. Но, несмотря на невнимание к ней отца, доходящее до хамства, она всю жизнь сопереживала брату и помогала ему. Порой она просто до истерики доходила из-за его нерешительности и пассивного поведения с противниками; в этом смысле она весьма гордится своими заслугами и иногда, когда хочет похвалить себя, вспоминает высказывание Сталина, который при встрече с ней якобы изрек: «Если бы у вашего брата было десять таких мужчин, как вы, он преодолел бы любые трудности».
Но ты не должна пасовать перед этой женщиной. Почему тебя так тревожит ее улыбочка? Научись у нее дерзости и продолжай говорить то, что говоришь!.. Впрочем, нет, не стоит зря тратить слова. Эти речи надо произносить там, где их готовы услышать, а не здесь, за семейным ужином, где царят лицемерие, двуличие и угодничество… Вон, взгляни, они даже собаку Его Величества не смеют отогнать, опасаясь, что ему это не понравится. Наглый, невоспитанный пес, как всегда, мешает ужинать и чуть ли не в тарелки морду сует, однако все делают вид, будто их забавляет поведение животного…
А Ашраф все посматривает на тебя исподлобья. Вроде бы о чем-то говорит с матерью, но ты уверена, что сосредоточена она именно на тебе… А какие складки выросли у нее под подбородком! Госпожа недавно вздумала взять на себя руководство иранской делегацией в ООН, и она так амбициозна, что даже рассуждает вслух, не занять ли ей пост генсека ООН. Услышав такое, Его Величество рассердился: «Моя сестра с ума спятила. Молодость уходит, климакс наступил, ее денежные интересы обеспечены, но теперь каждую минуту — новый каприз».
И вот наконец…
— Ее Величество шахиня еще не кончили свою речь?..
Она так растянуто произнесла слова «Ее Величество», словно прочла все твои мысли. Твой супруг с тревогой смотрит на нее. А Тадж ол-Молук, которая до сих пор, словно старая черепаха, сидела, спрятавшись в свой панцирь, теперь вытянула шею и — уставясь на тебя сквозь огромные очки, которые она носит больше для того, чтобы спрятать катаракту, — проговорила, словно печать поставила на объявлении войны:
— Дорогая моя, Реза и я, мы были как медведь с медведицей: и цапались друг с другом, и медвежат нарожали, ну и точка на этом… А все твои слова — к чему они?
На это все рассмеялись, даже твой муж. И ты рассмеялась, но с горечью: ведь ты почувствовала, что тебя унизили. Да, Тадж ол-Молук называет себя и свое семейство медведями, но она произнесла эти слова не только поэтому. Она дала тебе понять, что вся твоя ценность и близость к шахской семье основаны на одном только: на рождении сыновей.
До конца ужина ты больше не произнесла ни слова. Уйти не ушла, это означало бы показать слабость. И позже, в супружеской спальне, ты ни словом не обмолвилась об обиде. Члены этой семьи связаны кровным родством, которое тебе не разорвать. Да и пользы бы тебе от этого не было. А лучше всего установить дистанцию между собой и этими людьми — особенно с Тадж ол-Молук и Ашраф никогда не сближаться. В то же время проявлять к ним сдержанное уважение, что заставит их, в свою очередь, уважать тебя и не вторгаться в твою жизнь. С другой стороны, в рамках исполнительной власти нужно работать так продуктивно, чтобы тебя никто не мог игнорировать. Твой секретариат, «канцелярию шахини», следует расширить и пополнить людьми из молодого поколения, интеллигентными, даже и оппозиционерами: чтобы было, на кого опереться. А этих безмозглых и самодовольных людей — отодвинуть в сторону. Что бы кто ни говорил, но ты, мать наследника престола, должна играть более значительную роль в управлении страной. Иначе эти отсталые люди со средневековым мышлением приведут страну к пропасти, и тебе придется забыть надежду на царствование твоего сына.
Звук размеренного, по-военному ритмичного дыхания Его Величества, вошедшего в спальню, напрочь прогнал твой сон. Очень мягким движением ты поворачиваешься к мужу спиной и вскоре приходишь к мрачному заключению: шахская семья вообще не способна на интеллигентность; нелепо ждать от них, что они изменятся. Основа, корень этой семьи — не человеческий, он как бы растительный: они ведут свое происхождение не от мудрого предка, но от толстого ствола черной шелковицы. От того дерева, которое росло во дворе дома девушки Тадж ол-Молук и на которое однажды влез высокий казак, подчиненный ее отца, чтобы натрясти спелых, сладких ягод, — но тут он увидел девушку и влюбился в нее… Кстати, если бы этой черной шелковицы у них во дворе не было, что тогда? Разве не изменилась бы история страны и народа?
Может, если бы не росло то дерево в том дворе, супруг твой Сейчас не лежал бы на холодной железной кровати в каирской больнице «Возвращение». Может, он был бы юристом в Швейцарии и гулял бы с внуком по берегу Лозаннского озера, а может, стал бы крупным землевладельцем где-нибудь в Центральной Америке и обозревал бы сейчас пшеничные поля, освещенные заходящим солнцем…