На дворе шумела непогода. Лил с ожесточением дождь, метался порывистый ветер. Но Иван Ермаков не слышал ни шума ветра, ни шипения бившего в лицо свирепого ливня. Все его существо захватил неотступный, всепожирающий вопрос: «Неужели? Может ли такое случиться?» Выйдя за ворота, он угодил в глубокую лужу, едва не свалился в воронку от бомбы. Потом вышел на середину улицы и зашагал, пошатываясь, в хлюпающую непроглядную темноту. Нет, не от выпитого вина стучало у него в висках, а от предчувствия недоброго. Теперь он уже не просто догадывался, а был почти уверен: на его голову валится неотвратимая беда, которую не сдуешь ветром, не смоешь проливным дождем.
— Нам направо! — окликнула его Ляля, едва поспевая за ним.
Они свернули с площади в глухой переулок. Впереди проглянул тусклый синий огонек. Ляля пояснила, что там живет Маргарита Николаевна. Но Ивану это было неважно, он все быстрее шагал вперед, как привык за войну шагать навстречу опасности.
Ляля остановила его возле черных тесовых ворот, у дощатой калитки, над которой свисала, трепыхаясь на ветру, высокая ветла.
— Вот мы и пришли, — облегченно сказал она, показав на проступавший в глубине ограды высокий дом, окутанный с обеих сторон чернеющими деревьями. Окна дома покрывала тьма, но сквозь закрытые ставни заметно пробивались узкие полоски желтого света.
— Дома он, — шепнула Ляля и, пугливо озираясь, торопливо перекрестилась: — Помоги нам, царица небесная!
Они взошли на высокое крыльцо. Ляля вкрадчиво постучала в дверь. Ермаков замер в ожидании. Сердце у него забилось так часто, как не билось, кажется, и при пленении фашистского оберста. «Да что это я в самом деле! — подосадовал он на себя. — Может быть, совсем зазря тревожусь? Мало ли на свете людей с одинаковыми именами и фамилиями!» Но тут за дверью послышался недовольный хриплый голос:
— Ты, что ли, Евлалия?
Ошибки быть не могло — это был голос отца. Он сильно изменился, стал хриплым, слабым, но Иван все равно узнал бы его среди тысяч других голосов.
— Я, папаня, — отозвалась Ляля и добавила: — Я не одна, со мной их благородие красный командир в гости к нам пожаловали.
— Сей момент, сычас, сычас, — сбивчиво заговорил отец. — Надо мне прибраться. Чирики найти…
Он долго копался, шаркая по полу, на кого-то ворчал и плевался, наконец открыл засов и любезно пригласил гостя в дом:
— Милости прошу, как говорится. Премного благодарны за такую честь!
Ермаков через темные сени прошел в дом и в каком-то странном оцепенении прислонился спиной к дверному косяку. Перед ним выжидающе стоял, угодливо склонившись, его отец, которого он не видел вот уже пятнадцать лет. Как сильно он изменился! На голове беспорядочно путались поредевшие и побелевшие волосы, на подбородке шевелилась жиденькая, козлиная бороденка. Только одежда, к удивлению Ивана, была та самая, в которой он ходил в Ольховке: домотканая холщовая рубаха-косоворотка с кожаными пуговицами, поясок из чересседельника. Даже брюки те самые, в которых ездил на пашню. Увидев отца, Ляля почему-то сильно смутилась, а Иван просто онемел, не зная, что ему говорить, с чего начинать. Наяву встреча с отцом оказалась совсем другой, чем та, во сне. Что же делать? Как быть?
В первую минуту Ивану захотелось крикнуть во все горло: «Что же ты наделал, отец! Как же ты, мерзавец, посмел покинуть свою землю и уйти за Аргунь!» Но он не мог крикнуть: спазмы сдавили горло, присох к нёбу язык. Епифана Парамоновича нисколько не смутила и не озадачила наступившая пауза: он посчитал, что их благородие хлебнули малость лишнего и вот теперь не могут повернуть языком.
— Чего стоишь как засватанная? — упрекнул он дочь. — Угощай дорогого гостя. Что есть в печи — на стол мечи!
Ляля убежала на кухню, а Иван, оправившись от шока, с удивлением подумал: как же это отец не узнал собственного сына? А впрочем, что же тут удивительного? Прошло пятнадцать лет. Тогда он был совсем мальчишкой. Кто ж его теперь узнает, тем более в военной форме! «Ну и хорошо, что не узнал, есть время собраться с мыслями, обдумать, что делать дальше», — рассудил Иван и решил не выказывать пока себя, посмотреть на эту удивительную встречу как бы со стороны.
Ермаков мельком окинул взглядом комнату. Обстановка была небедной: ковровые дорожки, паркетный пол, стол накрыт дорогой скатертью. Все это как-то не вязалось с бедной отцовской одежонкой, и Ермаков решил: видно, сторожит чуринское добро. Только зачем же понадобилось Ляле выдавать себя за купеческую дочку? Может, набивала себе цену?..
— Ну как вы тут поживаете, уважаемые соотечественники? — спросил Иван и, не снимая маскхалата, присел у стола на предложенный ему полированный стул.
— Какая тут жизня, дорогой товарищ! — застонал отец. — Перебиваемся с хлеба на квас да ждем своей кончины.
— Из каких мест пожаловали?
— Родом я воронишскай, а скитался по всему свету. Бродил, где хлебом пахнет.
— Каким же ветром занесло вас на чужую сторону? — спросил Иван, брезгливо впившись в отцовские глаза.
Отцу, видать, не хотелось ворошить старое, и он с раздражением крикнул суетившейся на кухне дочери:
— Евлалия! Где ты там запропастилась?
— Сейчас, папаня, сейчас, — откликнулась та из кухни.
Епифан Парамонович хотел перевести разговор на другое, но почувствовал, что уходить в сторону ему нельзя, и ответил неопределенно, туманно, лишь бы ответить:
— Каким ветром? Разя мало занесло суда русских с атаманом Семеновым да бароном Унгерном? Ума-то в молодости не дюже густо было засеяно. Трудно было понять, что к чему и куда тебя качнеть. Вот и сдуло за Аргунь, как чечеток в сильный буран. — Вытерев рукавом выступивший на лбу пот, он крикнул со злом: — Евлалия!
— Вы не спешите с угощением: я сыт по горло, — сказал Иван, вкладывая в эти слова свой, только ему понятный смысл.
— Нет, уж вы не побрезгуйте, товарищ командир. Для вас мы завсегда готовы, — услужливо сказал отец и закончил шутейным присловьем: — Живем не мотаем, пустых щей не хлебаем — хоть говяжий катях, а все болтается у щах…
Иван внимательно разглядывал старую, вытертую отцовскую рубаху и вспомнил, как мамка шила ее, красила луковой шелухой. У нее не было пуговок, и отец вырезал их из кожи. Одну вырезал неправильно: она торчала не кругляшком, а кривым арбузным семячком. В этой рубахе отец ходил по Ольховке, мастерил ему санки, ездил на пашню. Перед глазами Ивана всплыли черное вспаханное поле, зеленые курганы, украшенные алыми созвездиями марьиных кореньев, и скособоченная избушка, над которой заливался неунывающий жаворонок. Вспомнил про это Иван, и его душу защемила горькая досада и обида на сидящего перед ним человека. Эх ты, несчастный бедолага! Укатил за Аргунь в поисках счастья, да не нашел того, чего искал…
В комнату вбежала с подносом веселая, румяная Евлалия. Увидев на лице Ивана тяжелую хмурь, заговорщицки подмигнула ему: дескать, не робей — бог поможет! Епифан Парамонович забраковал принесенную ею бутылку шампанского, велел принести русской водочки, «чтоб чуйствительно было». Когда она вышла, Иван поглядел в маленькие, сверлящие отцовские глаза, испытующе спросил:
— Не скучаете по родным краям?
— Как не скучать? Да что поделаешь! Рад бы, говорят, в рай, да грехи не пущают.
— Сколько же лет грехам вашим? — спросил Иван, подогреваемый любопытством: что ответит отец? Сознается ли чистосердечно или понесет небывальщину?
Старик опустил глаза, подождал, пока Евлалия принесет заказанную бутылку, начал разливать в бокалы блеснувшую на свету водку. Бутылка подрагивала в его руке, стучала о края бокалов.
— Что считать? Почитай четверть века. За такой срок в других землях все грехи прощаются.
— Четверть века, говорите? — нахмурился Иван. — А по данным советского командования выходит по-другому. Зачем же вам кривить душой перед советской властью, гражданин Ермаков? Ведь ее на кривой не объедешь. Она и здесь вас нашла. От колхоза вы драпанули за Аргунь. Колхоз вам не приглянулся! Так ведь?
Всклокоченные брови Епифана Парамоновича подскочили кверху, маленькие глазки шильцем испуганно запрыгали, звякнул выпавший из рук бокал.
— Товарищ командир! Не погубите! Дайте умереть своею смертью! — взмолился старик и повалился на колени.
— Прощать мне вас нечего, — поднялся со стула Иван. — Вам надо просить прощения у своей брошенной жены Евдокии Григорьевны да у детей своих…
— Вы и про нее знаете? — еще больше удивился Епифан Парамонович и, опустив голову, вытер слезу. — Как она там?
— Ничего, живет ваша супруга, не тужит. Досталось ей на веку, но что поделаешь, коли муж ей попался непутевый.
Епифан Парамонович поднялся с пола, поглядел невидящими глазами на Ермакова.
— А про детей что-нибудь слыхали?
— И дети благополучно выросли без вас, не пропали.
— Ванюшка, видно, на войне. Ничего не слыхали про него? Убили небось? Аль живой?
— Живой ваш сын, живой. Миновала его злая пуля, не тронул снаряд…
— Живой! — обрадовался Епифан Парамонович. — Слава тебе господи! — дважды повторил он и, вытерев рукавом катившиеся из глаз слезы, часто закрестился.
Отцовские слезы не тронули душу Ивана. Глянув на отца в упор, он бросил ему со злостью:
— Что вам молиться за сына? Вы же бросили его, как щенка! И что вам теперь спрашивать про него, если рос он сиротой, с позорной кличкой бегляка?
— Сына не трогайте. Товарищ командир, не бейте в самую душу, — встрепенулся Епифан Парамонович. — Эх, да где вам понять! Для меня мой сын — это вся моя жисть, все мои помыслы. Для него жил, про него думал и старался.
— Какой ему прок от ваших дум? — покачал головой Иван. — Ходил ваш Ванька по Ольховке как самый последний босяк: рубашонка рваная, штанишки в дырах, а на душе полынь горькая. Всю жизнь краснел за своего отца. Куда ни сунется — ему щелчок по носу: сын презренного бегляка. А ведь ему хотелось быть человеком, как все. И нарядиться хотелось — надеть дорогой темно-синий костюм вместо рваной тужурки. А отец по белому свету за длинными рублями гоняется…
— Горько мне слухать такие слова, — прохрипел Епифан Парамонович. — Но такая, значит, моя судьба… Только я и здеся помнил про него. По крошке собирал. И теперича не будет мой сын нищим ходить. Не будет гнуть спину на чужих людей. Уж я про это позаботился. Будет доволен вот так. — Он провел ладонью выше всклокоченных бровей. — Про это я письмо написал своей супруге Евдокии Григорьевне.
— А как же вы письмо послали отсюда? — поинтересовался Иван.
— Передал с одним знакомым купцом, что в Россию ездил по торговым делам.
— Письмами отца не заменишь.
— Ваша правда. Но только не письмами я его собираюсь сделать счастливым, а своим капиталом. Я так думаю — после войны откроется маньчжурская граница, как до перевороту. Ведь раньше мы за дровами ездили в Маньчжурию. Каждый день китайцы огурцами торговали у нас под окнами. Так должно быть и теперя. Вот и получит мой Иван мои капиталы. Пущай пользуется.
— Значит, капиталами хотите откупиться? — зло прищурился Иван. — Червонцами хотите купить отцовское звание? Да разве это надо вашему сыну? Отец ему нужен. Отец! Понимаете? Ведь отец для сына — это первый человек на земле. От него сын мужиком становится. А вы? Какой вы отец, если не знаете собственных детей? Какой же вы к черту отец, если не узнаете собственного сына, который стоит перед вами? Глаза вам заслепило!
Епифан Парамонович изумленно раскрыл рот и не мог выдавить ни единого слова.
— А-а-а, — невнятно протянул он.
— Вот вам и «а»! — с горечью сказал Иван и, вскочив со стула, возбужденно заходил по комнате. — Родной сын в доме, а он рассусоливает о каком-то другом! Клянется ему в любви и верности. Да как же ты смеешь называть себя отцом?
— Иван? Ваня! — прохрипел Епифан Парамонович. Он хотел, встать, но не смог, очумело покрутил головой. — Не может того быть! Какое-то наваждение. Воды мне! — заорал он и рванул рукой воротник рубахи. Черная кожаная пуговица упала на пол и покатилась под ноги.
Вбежала перепуганная Евлалия с графином воды. Не зная, в чем дело, подумала: «Видно, полный отказ». И, болезненно поглядев на возбужденного Ивана, протянула отцу стакан с водой. Епифан Парамонович не взял стакана, оттолкнул дочь локтем и полез с распростертыми объятиями на сына.
— Ванюшка! Сын мой! Да как же я тебя не узнал? Ты же мама родимая — как две капли воды!
Он обхватил Ивана за широкие плечи, судорожно прижался к груди и своими причитаниями вконец растрогал сына.
— Ну ладно… что там, — невнятно пробормотал Иван. — Все прошло, о чем говорить?
— Как с неба свалился, — дивился Епифан Парамонович. — Думал ли я когда? И вот довелось! Гляди, какой орел вырос! Небось в больших чинах ходишь?
Глазастая Евлалия с восторженным недоумением глядела на них и никак не могла понять, что же тут происходит. Она знала, что отцы иногда называют сыновьями своих зятьев, но почему же так бурно происходит это объяснение? Почему рыдает отец? Почему так заблестели глаза у русского командира?
Опомнившись, отец потянул Ивана к столу, торопливо налил в бокалы водку. Но Иван отставил бокал.
— Пить нам с тобой не за что, Епифан Парамонович. На душе и без того горько. Не укладывается у меня в голове: как ты мог решиться на такой шаг? Как мог?
Епифан Парамонович схватил свой бокал, выпил его до дна и, кисло морщась, начал рассказывать, как все случилось. Винил во всем Жигурова. В село возвращаться ему было нельзя, а без паспорта скитаться опасно. Оставался один выход: махнуть за Аргунь, благо места у границы знакомые с партизанских времен.
Иван терпеливо выслушал путаный рассказ отца, шумно вздохнул и сказал с болью в душе:
— Что же ты натворил! До чего додумался! Ведь ты преступник, и нет тебе никакого прощения!
Евлалия испуганными глазами смотрела то на отца, то на брата, хотела что-то сказать, как-то примирить их, но Иван решительно встал из-за стола и направился к дверям.
— Куда же ты? — встрепенулся Епифан Парамонович. — В кои-то веки пришел под отцовскую крышу — и покидаешь? Не за тем мы с тобой встретились, чтобы расходиться!
— Мне пора: служба. Да и о чем нам говорить? — сухо и отчужденно проронил Иван.
— Обойдется без тебя служба. Евлалия, стели своему брату самую мягкую постелю! — распорядился отец, заслонив собою двери.
— Ну что? Бодаться будем, как в Ольховке? — спросил Иван, оттеснил отца от порога и шагнул в сени.
— Никуда ты не пойдешь! Не пущу! — вскрикнул отец и, уцепившись за маскхалат, втащил сына обратно в комнату.
— Да ты что? — рассердился Иван.
— Садись за стол, дело есть. Очень сурьезное дело.
— Что за дело? — недоверчиво насторожился Иван, косо посмотрев на отца.
Епифан Парамонович прогнал Евлалию на кухню, подвел сына к дивану. Руки у него дрожали, борода тряслась.
— А такое дело, что выходить тебе из мово дома нельзя.
— Почему? — строго спросил Иван.
— Там твоя смерть.
— Какая смерть? Что ты несешь?
— Не горячись, — остепенил его отец. И снова, перешел на шепот: — В город вот-вот нагрянут японцы и порежут вас всех самурайскими мечами. Смерть тебя ждет — вот те крест!
Тихий шепот отца оглушил Ермакова, как пушечный выстрел. Он тут же вскочил с дивана и бросился в дверь.
— Куда же ты? — Епифан Парамонович кинулся за сыном, ухватился за полу маскхалата. Иван рванул полу, и отец упал на крыльцо, больно ударившись лбом о дощатые перила.
— Папенька, папенька! — запричитала подбежавшая Евлалия.
— Уйди с глаз долой! — оттолкнул ее отец и схватился скрюченными пальцами за голову. — Что я наделал, старый дурак! Что натворил! Нет мне прощения! — хрипло заголосил он, ударяя кулаками по всклокоченной голове.