Епифан Парамонович метался по двору как затравленный зверь. Пробежал к амбарам, потом бросился к керосиновой лавке, потом к калитке и повис на ней, ломая со зла доски и штакетник. Его грудь распирала досада, которую он не мог унять никакими молитвами и увещеваниями. В дом нежданно-негаданно явился единственный сын — наследник, тот самый сын, что грезился ему по ночам. И вот судьба-злодейка разбросала их в разные стороны. А виной всему он, отец. Ведь не кто иной, как именно он бегал сегодня утром в горы в японский отряд с запиской от Никодима Аркадьевича, в которой управляющий звал заморских дьяволов на выручку.
Епифан Парамонович не знал, что ему делать. Заскочил в дом. В доме было пусто: негодница Евлалия, видно, тоже убежала к брату. Погибнут оба, и останется он один, как старый карагач у дороги. И все из-за своей дурости. Зачем ему вздумалось говорить Ивану о японцах? Надо было просто уговорить его остаться ночевать. На колени перед ним пасть.
Нет, не с того конца он подвернул к своему сыну — хотел напугать его японцами. Кого вздумал пугать? Ермаковскую породу!
Епифан Парамонович подошел к дверям, прислушался. По железной крыше барабанил дождь. С Большого Хингана доносились едва слышные громовые раскаты. Он взглянул на черные напольные часы, подумал: «А может быть, не придут в город японцы? Побоятся?» Правда, управляющий заверил их в записке, что большевиков в городе не больше десятка. Но ведь за ними идет целая армия. Она может нагрянуть в город в любую минуту. Зачем же рисковать самураям?
Старик взял спички и потянулся к божнице, чтобы зажечь лампадку, но не успел: зазвенели стекла, вздрогнула лампадка, тишину распорол потрясающий залп. Епифан Парамонович грохнулся на пол. Значит, пришли японцы, пришли и, может быть, первой же пулей погубили его родного сына, покалечили дочь! Что же он наделал! Что натворил по своей дурости!
После первого, самого сильного огневого налета стало потише. Выделялись отдельные выстрелы, рокотали короткие пулеметные очереди. Епифан Парамонович выбежал на крыльцо, подбежал к забору и со страхом посмотрел сквозь мокрые деревья на купеческий особняк.
Бой постепенно перемещался к складу. Значит, не выдержало Иваново войско, отходит в глубь двора, к складу. Но там долго не продержаться. Значит, подходит конец. Глядя на огневые вспышки и прислушиваясь к ружейным выстрелам и пулеметной трескотне, Епифан Парамонович до боли в висках думал, как же ему вызволить своих детей из кромешного ада, куда они попали по его вине. Вначале хотел сию же минуту лезть на каменную стену ограды и утащить их силой домой. Потом надумал бежать к японскому майору, которому передавал записку, и слезно молить о пощаде. Но что он ни придумывал, все выходило глупо, бестолково.
Над каменной оградой взвился огненный змей, потом вдруг вспыхнуло высокое оранжевое пламя. «Загорелся склад», — подумал Епифан Парамонович, понимая, что подходит самое страшное. Чего не сделала пуля или граната, довершит огонь. Теперь ему не видать ни сына, ни дочери. Горе сдавило горло, из глаз потекли слезы.
И вдруг в эту скорбную минуту его осенила внезапная мысль. Он вспомнил, что под чуринским складом проходит подземный ход, который был прорыт на случай нападения хунхузов. Ход этот идет из купеческого особняка к церквушке. А ключ от него постоянно хранится у Никодима Аркадьевича.
«Скорее к управляющему!» — приказал он самому себе и кинулся от забора к дому. На секунду в голове возникло тревожное сомнение: «А вдруг заерепенится, не даст?» Забежал в завозню, прихватил топор.
— Если хорошо попросить, отдаст, — прошептал он.
Задыхаясь, он подбежал к флигелю, настойчиво постучал в дверь. Никодим Аркадьевич с минуту молчал, потом настороженно спросил:
— Кого нелегкая носит?
— Это я, я, — отозвался Епифан Парамонович.
— Чего по ночам шляешься, в такой недобрый час?
— Дело есть. Открой, ради бога.
Никодим Аркадьевич открыл дверь, торопливо провел гостя в комнату. Увидев топор, насмешливо сказал:
— Ходишь, как разбойник с большой дороги.
— Да как тут без оружия: кругом грабеж и погибель! Ты погляди — все пропало, все огнем взялось.
— Пущай горит! — со злостью прошипел управляющий. — Зато и они сгорят.
— Добро жалко, — простонал дрожащим голосом Епифан Парамонович и, не желая пока раскрывать своих намерений, взмолился: — Дай ключ от тайного хода, хоть что-нибудь спасу. Для вас же…
Никодим Аркадьевич запахнул длинный полосатый халат, сверкнул стеклышками пенсне.
— Не годится, Епифан, твоя задумка. Прознают антихристы про наш тайный ход, уползут от господней кары, как мыши. Нет уж, пускай горят вместе с добром!
Епифану Парамоновичу ничего больше не оставалось делать, как идти на последний, крайний шаг.
— Никодим Аркадьевич, нельзя им гореть! — с болью в голосе проскрипел старик и, выпучив глаза, с выдохом докончил. — Сын мой там горит! Родной сын!
— Какой сын? — удивился управляющий.
— Ихний красный командир — это же мой Ванька! Нежданно-негаданно заявился, — прохрипел Епифан Парамонович и, обронив топор, бухнулся управляющему в ноги. — Спаситель ты мой! Пожалей меня, не губи сына. И Евлалия к нему убежала. Обоих спасать надобно! Век буду тебя помнить…
— Вот оно что! Значит, большевиков плодишь! — взвизгнул от злости Никодим Аркадьевич. — Так не будет им спасения! Пусть горит в огне и твое проклятое семя!
— Ты что? — оторопело спросил старик. — Жечь моих детей вздумал? Сына мово погубить хочешь? — И, схватив топор, крикнул: — А ну давай ключи, не то я дух из тебя вышибу!
— Спасать грабителей? — затрясся, багровея, управляющий. — Вон отсюда, разбойник!
— Ах ты, душегуб проклятый! — озлился Енифан Парамонович и кинулся на управляющего.
Первым ударом он сшиб его с ног, вторым прикончил насмерть. Потом кинулся к шкафу, где хранились ключи. Большой ключ с вензелем и фигурным кольцом разыскал сразу, сграбастал, как величайшую драгоценность, и бросился к выходу. Чтобы сократить путь, к церкви бежал напрямик, через колючие кусты и глубокие лужи. Два раза упал, налетев на бревно и сложенные кирпичи. Не переводя дыхания, открыл церковные двери, проник в звонницу и, чиркнув спичкой, нащупал в углу нужную половицу. Под ней люк в тайный ход. Старик согнулся и на карачках пополз в нору.
Сначала под землей было тихо. Но чем дальше он полз, тем слышнее становились выстрелы и крики. Наконец он подполз под склад. В темноте нащупал выходной люк. Над головой гудели голоса, ухали выстрелы. Кто-то яростно ругался, кто-то стонал. Сверху что-то падало, с гулом стукаясь о пол. Епифан Парамонович чиркнул спичкой и, увидев в напольной крышке узкую замочную скважину, сунул в нее ключ, приподнял крышку. На него пахнуло едким горячим смрадом — жженой чумизой и винными парами. Высунувшись из люка, увидел над собой дощатую полку стеллажа, а прислушавшись, уловил рыдание дочери.
— Евлалия! — тихонько позвал он.
— Папаня? — испуганно отозвалась та и заглянула под стеллаж. — Ты откуда?
— Где Ванюшка? — нетерпеливо спросил отец.
— Вот он лежит, контузило его, — сквозь плач ответила Ляля.
Епифан Парамонович проворно подполз к сыну, ощупал его.
— Живой?
— Живой, — неуверенно ответила Ляля.
— А коль живой, бери его за ноги. — И шепнул в самое ухо: — Нора тут есть тайная… Унесем его домой.
Отец схватил сына под мышки и, задыхаясь в дыму, потащил под стеллаж. Уже в норе сердито засипел:
— Евлалия! Где тебя там черти придавили?
Не дождавшись ответа, потащил сына один.
Ляля догнала отца на половине пути. Они вдвоем вытащили Ивана на маскхалате из церкви и, озираясь по сторонам, понесли домой. Глянув на пылавший склад, Епифан Парамонович довольно прошептал:
— Пущай теперь горят синим огнем… Только бы наш выжил.
Ивана внесли в дом, положили на диван.
— Доктора бы ему, — сказала Ляля.
— Рассветет — приведем и доктора. Господи, твоя воля — только бы выжил! — взмолился Епифан Парамонович и, широко перекрестившись, выбежал из дома.
За окном клокотала в бочке сбегавшая с крыши вода, изредка доносились глухие выстрелы. Евлалия присела у дивана, тревожно поглядела на брата. Иван лежал неподвижно, плотно закрыв глаза и туго сжав губы. Слабый свет от ночника едва освещал его бледное лицо и белую повязку на лбу, наполовину прикрытую взъерошенным чубом. Темная тень от чуба косо падала на левую щеку, уходила к переносице и виску. Глядя на искаженное светотенями лицо Ивана, Евлалия подумала о том, как странно иногда получается в жизни. Она прочила этого разбитного чубатого парня себе в женихи, а он оказался братом. Чего только не случается на белом свете!
Иван очнулся часа через два. Открыл глаза и никак не мог понять, где он находится. Рядом стоял пузатый торшер с разрисованным цветным абажуром, на котором было изображено морское дно с золотыми и серебристыми рыбками. В простенке висела огромная картина — морской бой. Внизу — жирные иероглифы, напоминающие раковые клешни. И подумалось Ивану, что лежит он на морском дне и ждет, когда стихнут бушующие над Хинганом грозовые раскаты.
— Где я? — спросил он слабым голосом.
— Ты у нас, дорогой. Мы тебя с папашей принесли домой, — поспешила успокоить его Ляля.
— А р-ребята где? — затревожился он, пытаясь подняться.
— О ребятах не беспокойся. Я им показала тайный ход, и они тоже выберутся. Обязательно выберутся!
— П-пошли… к ним! — потребовал Иван.
Он резко поднялся с дивана, хотел встать на ноги, но не сумел и свалился на постель, ткнувшись головой в подушку.
— Ну что ты, милый, так волнуешься? — засуетилась Ляля, поправляя сдвинувшуюся повязку. — Если хочешь, я сейчас сбегаю к ним и все узнаю.
— П-пойдем, — снова попытался он встать.
— Тебе нельзя: там же японцы. Они схватят тебя!
Почувствовав свое бессилие, Ермаков положил на кулак закружившуюся голову, глухо вытолкнул из груди:
— И-и-иди к ним…
Ляля мигом выскочила из дома и через несколько минут вернулась обратно, радостная и возбужденная.
— Твои друзья в полной безопасности, — сообщила она прямо с порога. — Они теперь в церкви под замком. Я с ними через окошко поговорила. Про тебя спрашивали.
— В-все живы? — непослушным языком спросил Ермаков.
— Пить они просят, — спохватилась Ляля и, взяв стоявший на столе кувшин с водой, побежала в церковь.
На этот раз она вернулась очень скоро. Сильно чихала, терла покрасневшие глаза, едва выговаривала сквозь кашель:
— Ветер в нашу сторону повернул. Дымом все затянуло. Не сгорел бы наш двор.
— Что с р-ребятами? — поднял голову Иван.
— Ничего. Только раненый очень плох. Кровь изо рта идет. Бредит, тебя зовет…
— Б-бой идет? — спросил он, увидев в щелях ставней огненные вспышки пожара.
— Китайцы горелую чумизу растаскивают, а японцы в них стреляют. Чумизы им жалко, что ли?
В сенках скрипнула дверь, в комнату вошел отец с большими свертками в руках. Увидев очнувшегося Ивана с сержантскими погонами на гимнастерке, подумал: «Да он унтер!» Но не огорчился, а почему-то даже обрадовался, весело спросил:
— Очухался, Иван Епифанович? Возвернулся с того свету? Так и должно быть. Ермаковскую породу враз не свалишь.
Он пронес свертки в соседнюю комнату и тут же вышел обратно. Ляля напомнила ему о враче.
— Голова у него кружится.
— Может, обескровел? Свою по капле отдам — пущай только выздоравливает нам на радость, — ответил отец и снова заспешил к выходу.
— Отдохни, — попробовала остановить его дочь.
— Некогда отдыхать, прибрать надобно кое-что — растащут китайцы! — И добавил: — Не зевай, Хомка, на то ярмарка!
Иван поморщился, закрыл глаза, задумался. Он никак не мог понять, как же это могло случиться. Как можно учинить такое вероломство после капитуляции? Не меньше удивило Ивана усердие отца. Спас от верной гибели. Может быть, заговорила родная кровь? Вряд ли. Ведь он спас не только сына, но и его товарищей. Опасность еще не миновала. Ребята сидят в церквушке, куда в любую минуту могут войти японцы. Как обезопасить разведчиков? Не может ли помочь в этом деле отец?
В прихожую ввалился Епифан Парамонович с новыми свертками в руках и направился прямо в свою комнату.
— Ты что там все носишь? — спросила Евлалия.
— Некогда сидеть, любезные детушки, — ответил отец. — В крестьянстве говорят: день год кормит. А в нашем деле один час может прокормить всю жизнь. Кто же вам носить-то будет, если не отец? Второй клад в жизни пофартило найти!
Он занес свертки в свою комнату и, выйдя оттуда, спросил:
— Ну как тут наш герой? Отходит помаленьку? Бог не выдаст — свинья не съест. Побледнел только.
— Доктора надо, — сказала Ляля, завязывая бинт на голове брата.
— Заладила сорока Якова. Да я ему куплю двенадцать бочек любых капель, если надо. Скорее бы эти заморские черти уходили.
— Здорово они нас накрыли, — подосадовал, морщась, Иван. — Хорошо, что помог.
— Про это толковать нечего. За свое дите старался, — сказал Епифан Парамонович, вытирая вспотевший затылок. — Потому как ты для меня, сам знаешь… Вся моя жисть в тебе.
— И что их сюда принесло? — недоумевал Иван, прислушиваясь к выстрелам. — Война же кончилась, а они…
— Вернулись, видно, за тем, чего не успели прихватить, — пояснил Епифан Парамонович. — Ведь бежали из города опрометью, дай бог ноги.
— Управляющего я подозреваю. Все угощал нас, сука…
— В точку глядишь, сынок. Нюх у тебя собачий. Он, подлец, приволок их сюда.
— Ах так? Н-ну доберусь я до него…
— До него тебе уже не добраться. Топором я его порешил. Взял на душу грех, — сказал Епифан Парамонович и торопливо перекрестился. — Прости ты, господи, раба твоего!
Иван изучающе посмотрел на отца, подумал: «Незавидная судьба выпала на его долю. Натерпелся, бедолага, наскитался по белому свету в домотканой ольховской рубахе. Узнал, почем фунт лиха. Теперь, видно, хочет искупить свою вину, прибиться к родному берегу».
— На верную дорогу выходишь, батя, — сказал он отцу. — Прошу тебя, сделай еще одно дело: спаси ребят. Имей в виду — это тебе зачтется. Сохрани их!
— Не надо про это, — отмахнулся Епифан Парамонович. — Мы опосля по-родственному обмозгуем наши пути-дороги. Ты знай выздоравливай только…
«Обмозговать хочет? — удивился Иван. — Не понимаю. Это, видно, от контузии не понимаю», — решил он и уснул под монотонное хлюпанье дождевой воды.