Первая любовь у Ванюшки Ермакова начиналась трудно. В невесты ему нарекли Любу Жигурову еще в тот далекий год, когда он сделал лишь первые шаги от зыбки к столу. Партизанский отряд Степана Жигурова стоял тогда в тайге у самой Шилки, неподалеку от высокого бугра, который ныне прозывается Жигуровским. Узнав о рождении дочки, Степан прискакал потемну в Ольховку. С ним приехал за овсом и отрядный коновод Епифан. Выпили они за роженицу самогону, а потом Епиха предложил второй тост:
— Давай, Степан, выпьем за новорожденную невесту моему Ваньке. Ох, и орел растет у меня! За год едва перевалило, а он уж бодаться научился.
Степан выпил стакан первача, закусил луком и сказал:
— Ежели твой Ванька научится «бодать» мировую контру — станет лихим кавалеристом, — мне другого зятя и не надо.
Босоногий веснушчатый Ванька рос отменным задирой и никогда не водился с девчонками, считая их плаксами. В начальной школе он учился с Любой в одном классе, но ни дня не сидел с ней за одной партой. Она всегда на первой, а он на последней, где-нибудь в углу, на «Камчатке»: там можно пошалить и даже поиграть в красных и белых. Из школы возвращались они разными дорогами. Но стоило кому-либо из мальчишек обидеть Любу, как на обидчика коршуном налетал конопатый Ванька и награждал его крепкими, оплеухами.
Поучиться вместе с Любой в ШКМ Ванюшке не довелось, и он вынужден был вечерами слоняться около школы да высматривать, как директорский сынок Женька разыгрывает с Любкой разные спектакли. Во время одной из репетиций он увидел в окно, как купеческий приказчик — Женька присватывался к купеческой дочке — Любке. Даже целоваться к ней полез. Ванька не выдержал — стукнул кулаком по раме и, можно сказать, сорвал репетицию.
Но стучи не стучи — кулаком делу не поможешь. Любка уплывала от него, как гальян из камышей на быстрину. Какая она ему пара?
По воскресеньям Ванька каждый вечер видел Любку в кино. Денег у него на билет, конечно, не было, но он приспособился смотреть через окно. Встанет вместе с безденежными ребятишками под окном и глядит бесплатно то на экран, то на Любку. Одно было опасно: как бы не увидели его девчонки. Не хотелось ему признаваться, что у него дырявые карманы.
Как-то осенью пришел Ванюшка смотреть кино про Чапаева, но тут его ждала неудача: окно в зале было закрыто занавеской. Хотел идти домой, но вдруг услышал голос киномеханика, который подыскивал подходящих ребятишек крутить динамо-машину. Условия вполне подходящие: одну часть открути, а остальные смотри себе как настоящий зритель. Да и когда крутишь, можно увидеть кое-что хотя бы искоса. Отдал он киномеханику фуражку в заклад и прошел в зал крутить машину. Все было бы хорошо, но тут, как на грех, в конце первой части в зале вспыхнул яркий свет и его увидел глазастый Женька. Увидел и подтолкнул под руку Любку; они оба помахали ему руками. Ванька вытер рукавом вспотевший лоб, сквозь стиснутые зубы процедил: «Ты у меня получишь». Обидно было ему, что вот приходится крутить эту проклятую машину, а Женька в это время любезничает с Любой.
После сеанса он поспешил поскорее получить отданную в заклад фуражку и бросился к выходу. Женьку с Любкой догнал у жигуровского дома, с ходу налетел на соперника и, показав кулак, предупредил его: если тот еще хоть раз подойдет к Любке, переломает ему ноги. При этом ввернул такое словцо, что Любка даже взвизгнула и убежала домой, назвав его хулиганом.
Ванюшка с завистью глядел на школьников и никак не мог придумать, куда ему деваться. Гонять по деревни собак было уже совестно. Что же делать? Решил заняться охотой да рыбалкой. Взял как-то в воскресный день отцовскую берданку и отправился на шилкинские заводи. На закате солнца заплыл на лодке в камыши, сделал скрадок и стал ждать у плеса утиного перелета.
Хороши плесы вдоль Шилки на вечерней зорьке — одно загляденье! Вода светлая, как зеркало. Окрасит ее вечерняя заря в малиновый цвет, и она сверкает, переливаясь, как будто из нее само солнце проглядывает. Трепыхнется где-нибудь гальян нечаянно, пустит над водой маленький кружок, и опять все спокойно.
Глядя на такую красоту, можно забыть все невзгоды в жизни. Одно плохо — надоедают комары. Единственное спасение от них — махорочный дым. Но дымить сильно нельзя: можно обнаружить себя. Посидел Ванька не более часа. Небо потускнело, зорька переместилась ближе к северным камышам. Утка, насытившись за день на полях, полетела к воде. Начался перелет.
Скрадок Ванька соорудил себе на хорошем месте. Именно здесь появились первые перелетные, и ему удалось за каких-нибудь пять минут сбить двух уток. Подбирать их не стал, чтобы не пугать птицу. Но тут вдруг грянул выстрел на противоположной стороне плеса, потом второй, третий. Кто-то беспрестанно садил из двустволки, глушил раз за разом. Только все мимо да мимо.
— Эй, паря, чо палишь в белый свет! — крикнул Ванька незнакомцу, негодуя в душе, что ему привелось поселиться рядом с таким растяпой, который сам ничего не возьмет и всю птицу распугает.
Когда перелет закончился, незнакомец выплыл из камыша, направился к Ваньке. Это был уже немолодой очкастый мужчина в кожаной тужурке, перепоясанной дорогим патронташем.
— Ты чего ругаешься? — добродушно спросил он, подъезжая на лодке ближе. — Птицу пугаешь.
— Сам распугал, а на других сваливает, — огрызнулся Ванька, подбирая сбитых уток.
— Твоя правда, парень, — повинился незнакомец. — Плохо стал видеть в темноте.
— А коли слепой, чо на охоту зря шляешься?
— Ох какой ты сердитый! — засмеялся охотник. — Чей будешь-то?
— Отцов да материн.
— Понятно, понятно.
Они вместе подгребли к берегу, направились к приречным ракитам. У Ваньки за поясом болтались две утки, у попутчика — ни одной. Усмехнувшись в темноте, Ванька предложил:
— Возьми одну. А то, чай, стыдно будет возвращаться без добычи. Баба в избу не пустит.
— Не надо: у самого не больно густо.
Ванька хотел сказать в ответ что-то обидное, чтоб не заносился, но вдруг в темноте чуть не натолкнулся на легковую машину, стоявшую за ракитовым кустом.
— Хочешь подвезу? — спросил попутчик, подходя к машине.
От такого лестного приглашения Ванька не в силах был отказаться. Мигом шмыгнул в машину, потрогал руль и с придыханием сказал:
— Век бы не выпускал из рук!
— Так в чем же дело? Нам водители нужны.
— Да разве позволит Жигуров? — с обидой в голосе сказал Ванька. — Он меня как мальчишку в школу турит.
Они разговорились, и Ванька узнал, что этот охотник не кто иной, как начальник политотдела Волчебурлинской МТС, которого все называли меж собой «двадцатипятитысячником», а в лицо Михей Иванычем, — тот самый, что окрестил Жигурова «загибщиком».
— Только ты на председателя не гневайся, — рассудил он, снимая патронташ. — Мужик он справедливый, но немного горяч. Отца на тебя зря вешает. При чем здесь милиция, если громом поросенка убило? Так ведь?
Потом начал упрекать Ваньку за то, что шалит и не ходит в школу. Привел в пример Ломоносова, который в двадцать лет учился с маленькими пацанами. Этот пример Ванька отмел начисто. Ведь Ломоносов учился с пацанами не в своей деревне, а в Москве. Так-то и Ванька согласился бы учиться с кем угодно. А тут совсем другое дело. Любка Жигурова, к примеру, на год моложе его, а сидит в шестом. А он, дылда здоровая, вырос с коломенскую версту и сядет в пятый? Да что он, белены объелся!
Михей Иваныч вынужден был согласиться с такими вескими доводами и предложил другой план. Ванька переедет к нему в райцентр — Волчью Бурлу, днями будет возить его на этой легковой машине, а по вечерам станет учиться в вечерней школе. Такое предложение Ваньку вполне устраивало, и он без колебаний принял его. Ведь он теперь догонит Любку и при случае небрежно покажет ей бумагу с печатью об окончании семилетки!
Так Ванька Ермаков уехал из Ольховки в Волчью Бурлу. Степан Жигуров по этому поводу сказал:
— Вот бегляк — весь в отца пошел! Ни капли своим гнездом не дорожит. Меняет жительство, как цыган коней.
Новая жизнь Ваньке понравилась. Жили они вдвоем. По воскресеньям ездили на охоту. Плохо было лишь то, что в первый год Михей Иваныч почти совсем не подпускал его к машине.
— Ты знай свое, учись, — говорил он ему. — Порулить еще успеешь, вся жизнь у тебя впереди.
Днем Ванька готовил уроки, а по вечерам ходил в школу. Михей Иваныч строго следил за его учебой, проверял все домашние задания, возмущался, когда он приносил неуды. На второй год, когда Ванька подрос, Михей Иваныч стал брать его в поездки по колхозным бригадам и на хороших, прямых дорогах давал ему баранку.
Только на третьем году Ванюшка, изучив к тому времени машину как свои пять пальцев, стал самостоятельно водить ее.
Михей Иваныч даже отпускал его одного на машине в Ольховку к матери на побывку. Приедет он, бывало, в свою деревню, промчится мимо школы, ребятишки из окон выпрыгивают, за машиной бегут, кричат. Всем хотелось прокатиться. Ванька глядел во все глаза: не бежит ли Любка?
Гость никогда не являлся без обновок. К этому времени у него появились кое-какие деньжонки, и он тратил их, не жалея, на свою семью. Ведь он стал кормильцем! Мать совсем обносилась — то на юбку ей привезет ситчику, то на кофточку. Особенно разоряла его Фенечка. Девчонке хотелось получше одеться, а у нее ни пальтишка хорошего, ни платьица. Вот и приходилось отрывать от себя. Мать упрекала его:
— Ты хоть себя-то обремизил бы — ходишь как рестант. В будни и праздники в стеганке. Глянуть не на что — один чуб торчит.
Это верно, одевался Ванька бедновато. Давно он мечтал купить темно-синий костюм, как у Женьки, но пока не получалось.
— Не горюй, мамка, скоро приоденусь так, что не узнаешь.
Как только Ванька заявлялся домой, сразу прибегала Любка. Иногда она задерживалась. Ванька понимал: отец не пускает. Не хотел Жигуров родниться с бегляком и «подрывателем колхозного строя», мечтал выдать дочь за хорошего колхозного парня — помощника в своих делах.
Но удержать дочь он не мог. Ночью Люба выскакивала в окно, прибегала к Ермаковым в палисадник, и они с Ванюшкой уходили за околицу к Шилке, миловались там до утренней зорьки.
Никогда не забыть Ивану свой прощальный приезд в Ольховку. Заявился он под вечер. Только что пригнали с поля коров — пахло пылью и парным молоком. Первым делом начал раздавать подарки. Матери — теплый платок, Фенечке — новенькое пальто с пояском. Рада была — себя не помнила, даже целоваться полезла. Мать ее обозвала лисой и накинулась на сына:
— Что же ты все нам да нам? Почему себе не купил темно-синий костюм, что собирался? Ходишь оборванцем!
— А костюм, маманя, мне теперь ни к чему: перехожу на казенное обмундирование. В армию меня берут.
Мать выронила из рук подойник, он звонко стукнулся об пол.
— Вот тебе раз! — тихо сказала она. — Отец сбежал, и тебя забирают. Как же мы вдвоем с Феней жить-то будем? — Она опустилась у печки на голубчик, вытерла уголком платка слезы.
— Ничего, маманя, проживете. Все служат. Вот и моя очередь подошла.
Опомнившись, Авдотья принялась готовить сыну ужин. Подоила корову, достала из кадки капусты и огурцов, поставила на стол чугунок с картошкой. А Феня все примеряла пальто — поднимала и опускала кроличий воротник, снимала и вновь надевала поясок. Ванюшка тем временем умылся и, вытираясь полотенцем, недовольно сказал Фене:
— Ты что там вертишься перед зеркалом, ровно сорока на колу? Забыла свои обязанности?
— Знаю, знаю, сейчас, — отозвалась она и, сбросив пальтишко, направилась к двери.
— Только лишнего не болтай. Сам скажу что надо, — предупредил он сестренку.
Когда стол был накрыт, прибежала Феня и что-то тайком шепнула на ухо Ванюшке. Тот хлебнул второпях парного молока и сказал матери, чуть краснея:
— Ты знаешь, мамань, я поужинал в Волчьей Бурле — не хочу ни капельки. Пусть все так стоит до утра. Приеду — позавтракаю…
Мать покачала головой:
— Последнюю ночку не хочешь побыть дома…
Этого упрека Ванюшка уже не слышал — выбежал пулей из сенок, сел в машину и помчался за околицу. Там у калинового куста его ожидала веселая, улыбающаяся Люба. Она была в розовом платье с белым пояском. На лбу шевелились от ветра золотистые кудряшки. Завидев Ванюшку, она вся засветилась, на левой щеке появилась ямочка, которая так нравилась Ванюшке.
Они поехали вдоль берега Шилки к Жигуровскому бугру. Шилка будто дремала в тот тихий сентябрьский вечер. Солнце едва скрылось за высоким сосняком, было еще совсем светло. Вечерняя заря светила вполнеба, золотила снизу сиреневые облака, заливала малиновым светом зеркальную гладь воды. Вдоль берега реки желтели нарядные березы, таращились оранжевые осины, а над ними величественно поднимались густо-зеленые лиственницы.
Ванюшка решил пока не говорить Любе о предстоящей разлуке, чтобы не испортить такой расчудесный вечер. Зачем печалиться прежде времени, когда вокруг такая дивная красота?
— Сударыня, как прикажете вас прокатить — с ветерком или потише?
— С ветерком! — пропела в ответ Люба и, засмеявшись, тихонько добавила: — Только потише…
От быстрой езды у нее захватило дух, и она вцепилась обеими руками в его плечо. С левой стороны бежали навстречу придорожные кусты, летели в глаза красные рябиновые кисти, возникали и тут же исчезали высокие, гордые кедры. А справа, на том берегу, виднелись темно-зеленые сосны, будто купались в малиновых водах Шилки, опрокинувшись вниз кудрявыми вершинами.
Дорога поднималась все выше. Несколько минут спустя они были на вершине Жигуровского бугра. Это самое высокое место над Шилкой. Здесь, как рассказывают старики, партизанский отряд Степана Жигурова вел когда-то смертный бой с бандитами атамана Семенова. Семеновцы держались крепко. У них были пулеметы и даже пушка, но Жигуров все-таки обхитрил их: послал своего помощника Краснокутова с группой конников ударить по ним со стороны Ольховки, а сам налетел главными силами с фланга и сбросил всю свору в Шилку.
С тех пор это приметное место над Шилкой называют Жигуровским бугром. Здесь не осталось никаких следов от давнего боя. По весне цветут яркие жарки да густой багульник, а осенью все вокруг усыпано багровыми, желтыми, коричневыми листьями.
Тихо было на бугре в тот памятный вечер. Бугор молчал, будто силился вспомнить былое. Отсюда вся местность открывалась как на ладони. Вдали виднеется Ольховка; у самых огородов поблескивает Шилка. А за деревней зеленеют на взгорье густые леса. Вправо от деревни простирается гладкая желтая равнина — ольховские пашни; над равниной возвышаются едва заметные бугорки — это курганы, там когда-то была пашня Ермаковых. Вдоль реки тянутся густые камыши, зеркальные плесы — богатые рыбные и охотничьи угодья.
— Как здесь хорошо! Петь хочется! — сказала Люба.
Лицо у нее от волнения разрумянилось, на плечах развевались мягкие золотистые локоны, на лбу от легкого ветерка трепыхались светлые кудряшки.
Они бродили по усыпанной листьями тропе. Люба собирала крупные опавшие листья. Один приколола, как брошку, к платью. Сначала рассмеялась, потом притихла. «Не почуяла ли, что я приехал прощаться?» — подумал Ванюшка и решил развлечь свою подругу.
— Давай разведем костер, — предложил он.
— Давай, — охотно согласилась Люба, и они принялись собирать сухие сучья.
Весело загорелся костер. Повеяло горьковатым дымком. Ванюшка притащил сухую валежину, и они сели на нее у самого костра. Долго молчали, поглядывая ни красные огоньки пламени, потом он сказал:
— Узнал бы твой Женька, что ты со мной путешествуешь, — всыпал бы он тебе.
— С каких это пор он стал мой? — звонко засмеялась Люба. И с деланным сожалением добавила: — Женьку теперь не догнать: в техникум поступил. А я что? Колхозная табельщица.
— Жалеешь, что отстала от него? — спросил Иван.
— Как не пожалеть такого вежливого да обходительного? Ходит за мной и пушинки сдувает. Не то что некоторые…
— Ну что же, если парень стоящий — догнать надо. Чо назад-то пятиться?
— Ох и злюка ты, Ванька, как Шарик ваш, — засмеялась Люба и весело запела:
Потом столкнула Ванюшку с валежины и бросилась бежать, звонко крикнув:
— Догоняй!
Ванюшка кинулся за ней. Спуск с бугра к Шилке некрутой, почти незаметный. Люба бежала как быстроногая лань, и догнать ее было нелегко. Сначала Ванюшка бежал по тропинке, но вскоре понял по шелесту опавшей листвы, что беглянка улизнула влево. Пробежав с полкилометра по густому орешнику, остановился и, услышав внизу шорох листьев, повернул к реке.
Он догнал ее на самом берегу Шилки, подхватил на руки и стал кружить. Люба вырывалась, трепала его за чуб и все приговаривала:
— Ох и медведь! Ты же раздавишь меня своими лапищами!
— Такой уж есть, каким уродился. Пушинки сдувать не гожусь, — съязвил Иван, играя серыми глазами.
— А ты не гордись этим. Что тут хорошего? Где уж тебе пушинки сдувать! Тебе не только меня, родную мать с сестренкой не жалко. Бросил всех и подался в Волчью Бурлу. Глаз по месяцу не кажешь.
— Это верно, Люба, бродяга я. Одним словом — бегляк, — согласился Ванюшка. — А теперь еще дальше подамся. Годика на два закачусь.
— Это куда же? — испуганно спросила Любка.
— Сам не знаю пока, — ответил Ванюшка. Он опустил ее с рук на темный прибрежный камень и, сев возле нее на коряжину, вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб. — Пора мне, однако, признаться, зачем приехал. Прощаться я приехал, Люба. В армию ухожу.
— Как? — удивилась она. — Что же ты раньше не сказал? А я веселюсь, как дурочка…
— Потому и не сказал…
Люба как-то сразу сникла, растерялась… Круглощекое румяное лицо, освещенное полной луной, потускнело, стало грустным, задумчивым. Куда девались ее резвость и звонкий смех!
— Не пришлось нам с тобой погулять как следует, — сказала она с сожалением. — И чего ты ушел из деревни? Отца разозлил до белого каления и меня обидел.
— На то была своя причина.
— Какая там причина? От меня, наверно, скрывался. А говоришь, ко мне тянет. Если бы тянуло, жил бы дома.
Река, освещенная луной, поблескивала глянцем. На поверхности не было видно ни единой морщинки, и казалось, что это не река, а стоячее озеро. В тишине изредка булькал вынырнувший карась да квакала в заводи заскучавшая лягушка.
— Ну ничего, срок невелик — два года всего-навсего, — бодро сказал Ванюшка. — Отслужу трудовому народу и явлюсь в Ольховку как новый гривенник. Скучать-то будешь без меня? Или сразу на Женьку переключишься?
— Нашел время шутить. — Люба сдержанно вздохнула и, поднявшись, тихонько побрела вверх от реки.
Неожиданная новость так поразила ее, что она никак не могла прийти в себя и привыкнуть к мысли, что вот Ванюшка простится с ней и уедет на край света на целых два года…
На бугор поднимались молча, обдумывая каждый по-своему, как будет жить в разлуке. Под ногами шуршала листва, похрустывали высохшие стебли травы. Становилось все прохладнее. Пахло лесной прелью и грибами. Вскоре подошли к костру, который едва дымился в темноте ночи. Красные угли покрылись белым пеплом. Из глубины еле проглядывали синеватые язычки пламени. Люба села на валежину и, опустив голову, молча смотрела на угасающие угольки. Ванюшка пошел в подлесок, принес охапку сучьев, свалил их у костра. Потом достал из машины стеганку, набросил ее на плечи Любы и сел рядом с ней.
— Когда ты уезжаешь? — спросила Люба.
— Утром велено явиться, — ответил Ванюшка, подбрасывая в костер сухих сучьев.
— Да, не очень весело ты придумал, — проронила задумчиво Люба.
— Люди за меня придумали.
— Ты и сам можешь такое. Я вот сколько тебя помню, ты все время убегаешь куда-то от меня.
— На то и есть бегляк. Недаром батька твой меня бегляком прозвал.
— Нет, серьезно. То из школы бежал — не могли тебя туда затащить, то в Волчью Бурлу ускакал. А теперь и вовсе…
— Бродягой, видно, буду.
— И ничего в этом нет хорошего. Чем хвастаешь?
— От твоего отца на Северный полюс убежишь…
— Не говори про него так: он мне дорог. Растил меня без матери. И не женился из-за меня: боялся, что мачеха обижать станет. У него доброе сердце.
— Не замечал.
— Эх ты!.. Его тоже понять надо. Ведь для него колхоз «Рассвет» не просто название. Это его мечта. Рассвет! Он хочет сделать его самым прекрасным и светлым, самым лучшим. Понимаешь? По ночам об этом бредит. А тут такие неприятности. Отец твой изменил его делу. Да и ты хорош…
Ванюшка сломал о колено высохший осиновый обломок, бросил его в костер и, круто повернувшись к Любе, сказал:
— Давай не будем сегодня говорить про отцов. Хватит того, что они рассорились и растаскивают нас с тобой в разные стороны. Зачем нам с тобой ссориться? Тем более на прощание.
— Ты прав, много неприятностей принесла нам их ссора, — согласилась Люба. — В семилетке не пришлось вместе доучиться, и теперь не велит с тобой встречаться. Все гонит в Нерчинск учиться на агронома. Говорит: «В нашем «Рассвете» должны быть самые высокие урожаи».
— Почему же не поехала?
— Полюбила парня одного, чубатого, да сероглазого. — Люба потрепала русый Ванюшкин чуб.
— Понимаю — побоялась далеко убежать от меня. Станешь агрономом, а тут какой-то чумазый шоферишка… Какая мы пара? Так, что ли?
Люба молчала, не поднимая головы. Ванюшка достал из кармана пачку папирос. Быстро прикурил от уголька, затянулся дымком. Ему очень хотелось сейчас открыть секрет, почему он уехал из Ольховки в Волчью Бурлу, рассказать, как он учился три года в вечерней школе, чтобы не отстать от своей подружки. Но не стал этого говорить. Чего хвастать тем, что догнал? Похвастай, когда обгонишь. Пыхнув дымом, сказал:
— Ну и зря не поехала. Это мне нельзя: Феньку надо растить да мать кормить. А у тебя отец. Ты счастливая. И вообще я бы на твоем месте не стал водиться с парнем, которого надо за шиворот волочить за собой. Что за интерес?
— Ты что, обиделся? — насторожилась Люба, подняв голову.
— Нисколечко! Только я так скажу тебе, дорогая: тащить меня за собой тебе не придется. Мы уж как-нибудь своими ногами…
— Прямо уж… Расхвастался.
— Хвастать мне пока нечем, но имей в виду: будь ты хоть профессором агрономических наук, а я найду тебя где угодно. Под землей найду. Из любых затворок вырву. Вот посмотришь…
— Ох и злюка! — Люба хотела что-то добавить, но он схватил ее в крепкие объятия и принялся целовать в щеки, в губы, приговаривая, точно в бреду:
— Ты же моя… Моя со дня рождения…
… Незаметно пролетела белая ночка. Над Жигуровским бугром взошло солнце, рассыпалось мелкими золотниками по спокойной и посветлевшей Шилке. Надо было ехать домой, но Ивану не хотелось прерывать эти грустные и счастливые минуты расставания. Он не забудет их никогда. Под ногами пламенела оранжевая листва, внизу сверкала Шилка, а рядом сидела она, зацелованная Люба с золотистыми кудряшками на лбу, и тихо шептала сухими уставшими губами:
— Буду ждать…