Когда бригада спустилась с перевала, штабные радисты поймали сногсшибательную новость: Япония капитулировала! И как ни лил свирепый дождь, как ни бесновался разгулявшийся ветер — на сердце сразу полегчало: конец войне! Пришла долгожданная окончательная победа!
Промокшие до костей и уставшие до смерти гвардейцы орали и плясали как сумасшедшие. Застрекотали по-сорочьи автоматные очереди, в дождливое темное небо взлетали разноцветные ракеты, заухали, будто захохотали от радости, танковые пушки.
— А ты говорил: не играет значения! — шумел Ахмет, схватившись с Терехиным бороться. Филипп Шилобреев сбросил с головы каску и, прыгая на мокрых сосновых сучьях, вопил от радости:
— Рязань, не поддавайсь! Казань, напирай!
А потом схватил за грудки хохочущего белозубого Сулико, затряс его обеими руками изо всей силы:
— Ты проверь мне, проверь еще раз свой проклятый эфир! Не набрехал ли там какой дьявол?
В палатку, заваленную пахучими сосновыми сучьями, ворвался торжествующий Ермаков, крикнул прямо с ходу:
— Ну что, безотцовщина, дождались своего часа! Я же печенкой чувствовал, что путь в Ольховку лежит через Большой Хинган! Здесь наша станция расформирования!
Несколько минут спустя утомившиеся разведчики попадали на сосновые сучья и заснули мертвецким сном. Ермаков хотел было рассказать Шилобрееву о том, что слышал в штабе бригады, но осекся на полуслове и тоже умолк.
… И приснился Ивану расчудесный сон. Будто вызывает его командир бригады и говорит:
— За умелые действия при штурме Большого Хингана вручаю тебе, как гвардейскому разведчику, удостоверение о демобилизации и предоставляю в твое распоряжение персональный самолет. Крой, Иван, в Ольховку, пока я не передумал.
Посадил Ермаков свою «пятерку нападения» в самолет и взял курс на город Нерчинск. Поплыли под крылом леса и поля, сверкнула на солнце знакомая Шилка. А вот и родная Ольховка прижалась к речному берегу. Приземлился самолет за околицей, и подались ребята в деревню. На счастье, утро выдалось такое распрекрасное, что словами высказать невозможно. Дух захватывает от несказанной красоты. Шилка вроде к венцу разрядилась — от солнца захлебывается. С берегов к ней зеленые ракиты склонились, белые березы прихорошились, из-за оранжевых кленов красные гроздья рябины проступают. Вдоль берега огородные плетни тянутся. На них глиняные кринки сушатся, тыквенные плети лопушатся. А в огородах чего только нет: горох зелеными копнами поднялся, за пузатыми капустными кочанами огненные маки цветут, подсолнухи, в солнечных венчиках, улыбаются. Красотища, да и только!
И так захотелось Ивану снять сапоги да пробежать, как бывало, по мокрой траве босиком! Только некогда сейчас разуваться: вон уже белеет ставнями родной дом, зеленеют на заборе плети хмеля. Над оградой плывет синий дымок. Под ветлой, у маленькой, сложенной из старых кирпичей печки, стоит мать в белом в крапинку платке нестарой серенькой кофточке.
— Мама! — крикнул Иван и бросился к ней.
Мать протянула к нему руки. Из-под крыльца выскочил разъяренный Шарик. Иван подбежал к матери, обхватил ее огромными ручищами. На шум выбежала на крыльцо сестренка Феня.
— Ванюшка! Братец! — взвизгнула она и вручила Ивану красные маки.
Обняв мать и сестренку, Иван глянул на крыльцо. Мать сразу поняла этот взгляд, невесело сказала:
— Нету, нету. Написал, а сам глаз не кажет. Видно, стыдно их казать, аспиду окаянному.
Посмотрел Иван матери в лицо и увидел, что она стала совсем дряхлой старухой. Волосы вроде золой присыпаны. На исхудавшем лице появились, глубокие морщины. Добрые глаза совсем выцвели и ушли куда-то вглубь.
Иван представил своих друзей.
— Наливай, маманя, щей — я привел товарищей!
— Милости просим, дорогие сынки, — поклонилась мать.
А сынки окружили плотным кольцом Фенечку, хотят взять ее в плен. Ахмет и Терехин подхватили ее с двух сторон под руки. Шилобреев беспрестанно накручивает усы, звенит наградами. А Сулико подошел сзади и нежно нашептывает ей что-то про любовь или про сады, которые он разведет на берегу Шилки.
Но Фенечка смотрит на ухажеров свысока.
— Опоздали вы, мальчики, — говорит она им. — Полюбила я пограничника Карацупу — кавалера ордена Славы всех трех степеней.
Ермаков чуть не прыснул от смеха. Ну, дела! Без дуэли тут, видно, не обойдется.
Мать заспешила в огород копать свежую картошку. С нею пошел Сулико и сразу начал рассказывать что-то про сады. Феня побежала за огурцами и помидорами. Ахмет галантно вызвался оказать ей посильную помощь. Терехин тоже потопал за ними, приглаживая на ходу льняную челку.
Не успел Ермаков оглядеть заросшую бурьяном ограду, как щелкнула щеколда и у калитки появилась Любка. Она была в белом свадебном платье. На голове алел пышный венок из марьиных кореньев, а на ногах поблескивали на солнце золоченые башмачки, какие бывают только в сказках.
— Как хорошо, что ты приехал! — воскликнула она. — Отец меня уверял, что ты, как сын бегляка, ни за что не вернешься в Ольховку. Велит выходить замуж за Женю.
— И ты выходишь за него? — с тревогой спросил Иван.
— Я шесть лет ждала тебя, как обещала. Помнишь?
— Но зачем же ты надела свадебное платье?
— Это платье для тебя. А вот цветы, марьины коренья, — я насобирала их на наших курганах, — сказала Люба и подала ему букет цветов.
Ивану хотелось высказать ей все нежные, ласковые слова, которые накопились у него за эти шесть лет, но как же их скажешь, когда рядом стоит Шилобреев, а в калитку уже ломятся с полдесятка Фениных подружек да стайка ольховских ребятишек, невесть откуда прознавших о его приезде. Вместо нежных слов Иван сказал:
— Приглашаю на пиршество по случаю прибытия высоких гостей, и, безусловно, с родителем. Как он, Степан Игнатьевич, себя чувствует?
— Я же тебе писала: ногу волочит. Совсем плохой стал.
Мамка и Сулико принесли ведро картошки, а Феня в сопровождении двух телохранителей явилась с ведром свежих огурцов и помидоров.
— Закуска-то, ребята, царская. Это же пища богов! — не удержался Иван, глянув на свежие с пупырышками огурцы и рдеющие на солнце свежие помидоры. — Прошу всех к столу!
Иван повел Любу в дом. С невыразимым трепетом он оглядывал знакомые с детства стены. Все тут было ему знакомо, все — до последнего сучка в дверном косяке и до самой маленькой трещинки на полатях. Та же семилинейная лампа, тот же рукомойник чайником над тазом, те же петухи на рушнике, повешенном на зеркало. В прихожей огромная печка с голубчиком, где всегда привязывали теленка. Печка вроде бы даже расширилась — сидит, как толстая баба в белой шали, и в окошко на Шилку поглядывает.
Но потом все это вдруг куда-то, исчезло, и они оказались в роскошном дворце, расписанном райскими птицами. На столе появились дорогие вина, редкие закуска. Филипп Шилобреев наполнил бокалы шипучим вином, В это время в зал вошел Степан Жигуров. Иван даже удивился — как он постарел. Глаза помутнели, побелела голова. Опираясь на костыль, он подошел к столу и, глянув в упор на Ивана, спросил, насупив брови:
— Заявился, бегляк? Значит, тянет родная деревня. Ну, дай взглянуть на тебя, прощелыгу.
— Взгляни, взгляни, Степан Игнатьевич, — сказал Иван. — Мне тоже приятно взглянуть на вас. Давненько не виделись.
Жигуров подошел поближе и, не подавая руки, впился глазами в Иванову грудь, где поблескивал орден Красного Знамени — точно такой же, какой сиял на его груди. Жигуров даже оторопел от такой неожиданности. У Ваньки-бегляка боевой орден! Что за видение? Не обмишулился ли он сослепу? Но нет — орден настоящий. Чего только не приключается на белом свете! Жигуров подал Ивану руку, поздравил его с прибытием и как бы между прочим спросил:
— Надолго ли пожаловал в наши края?
— Навсегда, — ответил Иван.
— Да ну? — снова удивился Степан Игнатьевич. — Не ожидал, признаться, и не предполагал. Думал, куда-нибудь в чужие края махнешь.
Стоявшая рядом Любка вся зарделась, засветилась от радости как маков цвет. Иван тоже чуть заметно улыбнулся и, препровождая почетного гостя в передний угол, распорядился:
— Дорогу красному партизану! Почет ему и уважение!
Все стали рассаживаться вокруг стола. Иван и Люба сели рядом, как жених с невестой. Ахмет и Терехин зажали с обоих флангов Феню и наперебой ухаживали за ней. Ахмет подкладывал ей в тарелку лучшие закуски, рассыпался в комплиментах.
— Кушайте на здоровье, Фенечка, — приговаривал он. — Да запомните на всю жизнь: разведчики никогда не уступали пограничникам в геройстве.
А Саня только поддакивал, притопывал отставленной ногой и, поигрывая зелеными глазами, приговаривал:
— Точно, точно. Это не играет значения. Приглашаю вас в картину.
Шилобреев попал в плотное окружение Фениных подруг — сидел, как в цветнике, самодовольно ухмылялся, покручивал усы и никак не мог решить, за кем же ему приухлестнуть — все они одна другой краше.
Иван поднял бокал и произнес тост за долгожданную победу, за героев не только фронта, но и тыла, которые своим трудом сделали для победы не меньше фронтовиков, и за то, чтобы поднять хозяйство и поставить на ноги колхоз «Рассвет».
— Что верно — то верно, — подтвердил Жигуров.
— Вот мы и приехали в Ольховку, чтобы вместе с вами строить новые дома да засевать поля, — сказал Иван, взглянув на Степана Жигурова. — Да, да, я не оговорился, когда сказал «мы». Помнится, до войны вы, Степан Игнатьевич, прозвали меня бегляком за то, что я убежал из Ольховки в Волчью Бурлу. Теперь я хочу искупить свою вину и не только сам вернулся в родную деревню, но вдобавок привел вот этих четырех молодцов, которые порешили между собой поселиться в Ольховке на вечное жительство. Прошу любить их и жаловать!
Все сидящие за столом громко захлопали в ладоши. Хлопки раздались и за окном, где собрались деревенские девчонки и ребятишки, с любопытством разглядывая увешанных наградами солдат. Но громче всех хлопал Жигуров.
— Ну, бегляк! — приговаривал он. — Искупил-таки свой грех! Ну, орел! Кто бы мог подумать!
Иван вытер выступивший пот, взглянул исподлобья на Любу. А та цвела, как полевой цветок марьины коренья: чуяла — дело идет на лад. Примирение состоялось.
— Горько! — закричал во все горло Терехин.
Жигуров потеплевшими глазами взглянул на Ивана, взял подрагивающей рукой рюмку, тяжело поднялся с места. Иван почувствовал, что он хочет сказать что-то доброе, примирительное. Но в это время вдруг распахнулась дверь и на пороге появился бородатый мужик в поношенном дорожном дождевике. Ивану показалось, что это пришел Архип Богачев. Он вскочил с места, потянул нежданного гостя за стол. Филипп Шилобреев полез целовать пограничника. А Степан Жигуров как грохнет кулаком по столу да как гаркнет во всю силу:
— Ты зачем сюда пришел, непутевый Епишка?!
Посмотрел Иван на пришельца и увидел, как тот на его глазах превратился из солдата Богачева в его родителя. Отец выставил перед лицом жилистую ладонь, точно защищаясь от удара, сказал Жигурову спокойным голосом:
— Погоди, Степан, не гони меня из моего дома. Не ты, а я ставил его вот этими руками.
— Ты мне руки свои не показывай! — вскипел Жигуров. — Я знаю им цену. И знаю твою натуру. Перебился, видно, где-то в трудную годину, а теперь к общему столу потянулся? Не выйдет, шкура! Вон отсюда! И чтобы духу твоего не было в нашей деревне!
Иван хотел успокоить Жигурова, но тот и слушать его не хотел.
— Не буду я сидеть за одним столом с бегляком и предателем! — крикнул он, пытаясь выбраться из-за стола.
Шилобреев и Сулико преградили Жигурову путь, стали уговаривать его не покидать компанию.
— Ты есть подрыватель колхозного строя! — кричал Жигуров. — Ты контра и враг советской власти!
— Не надо горячиться, Степан Игнатьевич. Пускай люди рассудят, кто из нас лучше — ты или я?
Отец снял запыленный дождевик, шагнул к столу.
Глянул Иван на отца, а у него на пиджаке Золотая Звезда Героя Советского Союза! Она так ярко сверкнула перед глазами, что Жигуров даже заморгал от ее блеска и застыл на полуслове. Дисциплинированный Ахмет вскочил на ноги и гвоздем застыл перед Героем.
Иван усадил отца рядом с собой, стал угощать его да расспрашивать, где он был столько лет, отчего не писал писем и почему сбежал из деревни.
— Из деревни я, сынок, не сбегал, — ответил отец. — Я был вызван в Москву и послан на выполнение особого задания. Куда послан? Военная тайна. Зачем? Тем более. Почему не писал? Не расспрашивайте. Вы же люди военные. Много повидал я стран, плавал по всем морям и океанам. Нападал на морских пиратов, вызволял из неволи негров. Да разве все расскажешь?
— А в войну, значит, на фронте? — спросил Иван, глянув на Золотую Звезду отца.
— На фронте повоевать не довелось. Партизанил в белорусских лесах. Может, слыхал про партизанский отряд Бати? Так вот перед тобой сам Батя и есть.
— Вы Батя? — выпучил глаза Шилобреев.
— Пришлось побывать.
Иван торжествующе обвел глазами все застолье. Это была, пожалуй, самая счастливая минута в его жизни. Ведь он, сколько помнит себя, не переставал твердить всему белому свету, как хорош его отец. И вот слова его оправдались — на радость всей семье. Да что семье? Всей Ольховке, всему Советскому Союзу! Довольный Иван собрался мирить отца с его бывшим командиром, да опоздал. Они уже помирились без его помощи. Жали друг другу руки, обнимались, говорили приятные слова.
— Ты скажи мне конкретно, Епифан, друг ты мне или сват? — допытывался подвыпивший Жигуров.
— Да что ты меня спрашиваешь, если Любку мы просватали за моего Ваньку в день ее рождения, когда на атамана ходили…
— То-то и оно… Я еще тогда знал: яблоко от яблони далеко не упадет!
Обед превратился в свадьбу. Все бросились поздравлять новобрачных. Терехин снова заорал: «Горько!» Иван взял Любу за руку, хотел поцеловать, но тут вдруг все померкло, куда-то провалилось. Исчезла Люба, исчезло застолье. В кромешной тьме раздался жуткий хохот отца:
— А ты и поверил мне, чучело гороховое! — И снова грянул громкий, с надрывом, отцовский хохот.
— Ты что? — растерянно спросил Иван, пятясь от неожиданности.
Потом в окно шибанул яркий свет, Иван увидел хохочущего отца. Золотой Звезды на груди уже не было. Вместо нее торчала кукишем еловая шишка. Отец показывал на него пальцем и кричал во все горло:
— Поглядите на этого чудака! А еще в разведку ходил!
Раздался новый взрыв смеха. Хохотал Жигуров, заливались ребятишки. И только разведчики с недоумением смотрели на хохочущих, совершенно не понимая, что все это значит.
— Ты куда нас привез? — с обидой спросил Шилобреев.
Отец вскочил на стол и пустился вприсядку, приговаривая мальчишескую шутку:
Люба с плачем выбежала из дома.
Не выдержав такого позора, Иван бросился на отца, стащил его со стола и, схватив за грудки, прижал к стенке.
— Издеваться над сыном? Кто тебе позволил надругаться над разведкой гвардейской танковой бригады?! — хрипел он, задыхаясь от злости.