— Да проснись же ты в конце концов! Чибисов вызывает. Чего скрипишь зубами, ровно «языка» поймал? Война кончилась, а он все воюет.
Так приговаривал Шилобреев, тряся за плечи спящего Ермакова, с головой закутавшегося в плащ-накидку. Наконец ему удалось растолкать взводного. Иван часто заморгал глазами, облизнул сухие губы, недовольно спросил:
— Что там стряслось?
— Это он сам тебе скажет.
В полутемной палатке пахло хвоей и мокрой землей. По брезенту барабанил дождь. Откуда-то доносилась игривая мелодия сигнальной трубы: «Бери ложку, бери бак…» Ермаков крякнул, сладко зевнул и недовольно упрекнул своего помощника!
— Не вовремя разбудил, с родителем беседовал по душам, а ты со своим Чибисовым… Дурной сон приснился. Видно, не к добру.
— Иди, иди. Скоро побеседуешь. Недолго осталось ждать, — тем же назидательным тоном проворчал Филипп, подавая командиру ремень с трофейным маузером.
Ермаков обул сапоги, подпоясал ремень и, прежде чем встать, задумался: до каких же пор ему будет грезиться запропавший отец? В детских снах он являлся ему на лихом коне, с обнаженной саблей. А теперь вот приснился скоморохом. Пора уж, кажется, забыть его. Не зря люди говорят: «Не тот отец, кто породил, а тот, кто вспоил, вскормил да добру научил».
Ивану не хотелось идти к начальнику разведки. Война кончилась — какие могут быть срочные дела? Но потом ему пришла в голову мысль: а что, если сон в руку? Придет он сейчас к Чибисову, а тот поблагодарит его за службу, пожмет руку и вручит отпускную бумагу. Раз победа — чего сидеть в этих скучных горах, переводить казенный хлеб? Крой на все четыре стороны!
С этой надеждой Иван отправился в штаб бригады. Утро было серое, с гор стекали мутные дождевые потоки, под ногами чавкала жидкая грязь. Шагая через лужи, Ермаков думал о предстоящей встрече с отцом, прикидывал, какими словами тот будет оправдываться перед ним. Конечно же попытается разбудить в нем жалость, придумает тысячу причин, по которым он не смог вернуться в свой дом, прикинется обездоленным и несчастным, будет просить прощения. Как это гадко! Что сказать ему в ответ? Найдет он, что сказать, только бы поскорее добраться до дому. Если сегодня выдадут отпускную бумагу, то через неделю, в крайнем случае дней через десять — двенадцать, он повстречает своего пропащего отца и выскажет ему все, что накопилось на душе.
Не знал, да я не мог знать Иван Ермаков, что это случится гораздо раньше…
Чибисов пожал Ермакову руку, предложил складной стул. В его черных с хитринкой глазах горела радость, и лишь где-то в глубине их таилась едва приметная озабоченность.
— Еще раз с победой тебя, — сказал он, разворачивая карту.
— А я иду и думаю: чего это вдруг разведка понадобилась? — признался Ермаков, разглядывая капитана. — Не иначе, думаю, начальник разведки хочет вручить мне отпускную бумагу.
— Про бумагу ты рано.
— Почему рано? Война же кончилась.
— Кончилась, да не совсем. Закавыка одна мешает.
И Чибисов объяснил, в чем состоит «закавыка». Надо пленить полки Квантунской армии, а догнать их не на чем: вышло горючее. Бензовозы в такую распутицу, не пройдут, самолеты пришиты к земле грозовыми дождями. Теперь сиди да жди погоды. Но сидеть некогда. И вот комбриг приказал слить со всех машин хотя бы по ложке, по капле горючего, заправить один взвод и послать его в расположенный на пути городок Юхань — разоружить там японский полк или батальон.
— Так что начищай, Иван Епифанович, свои награды, бери своих разведчиков и крой в путь-дорогу.
Обычно в таких случаях Ермаков отвечал: «Есть такое дело!» — и пулей мчался на выполнение боевого задания. Но на этот раз он с минуту помолчал, а потом с сожалением сказал:
— Значит, сон не в руку, — и пояснил: — Во сне сегодня побывал в Ольховке. Дурной сон приснился. Домой бы надо… — И, как бы спохватившись, закончил: — Ну что поделаешь? Раз надо, значит, надо!
Не прошло и получаса, как танковый взвод лейтенанта Хлобыстова с разведчиками на броне отправился в путь. Дорога была ужасная, вернее сказать, ее не было вовсе. Крутые подъемы, головокружительные спуски, многокилометровые объезды сожрали на полпути к Юхани чуть не все горючее, и командир танкового взвода вынужден был принять решение слить все горючее в машину Бушуева и отправить ее на выполнение задания.
— Езжайте квартирьерами, — сказал Хлобыстов. — Подвезут горючее, подтянемся и мы.
Ермаков посадил на заправленный танк свою «пятерку нападения», и машина стремительно помчалась вперед.
Тридцатьчетверку бросало из стороны в сторону, как баркас в бушующем море. Того и гляди перевернется. Ахмет вцепился в скобы, Сулико подскакивает, как мячик, но бережно держит рацию, боится, как бы не стукнуть ее о броню. Сам ударишься — заживет, а рации — каюк. Танкисты горланят песню:
Веселый народ — дерут горло в самых неподходящих условиях! Да и как не петь? Ведь победа!
— Ты что делаешь, разбойник? — хочет остепенить механика-водителя Шилобреев. — Если зашибешь до смерти, я тебя, паразита, и под землей найду.
— Коли зашибу, не найдешь! — шутит в ответ механик-водитель.
— Ахмет, пиши завещание на сапоги! — кричит, подпрыгивая, Терехин.
— Без завещания хорош, — огрызается ефрейтор.
— Не поймешь, что творится, — заныл Терехин. — То победа, то обратно страшнее войны…
— Темный ты человек, Саня, и совсем позабыл пограничную службу, — упрекнул его Ермаков.
Терехин вопросительно посмотрел на командира:
— Почему позабыл?
— Очень просто. Задержал ты, к примеру, на границе матерого диверсанта. Стоит он перед тобой, руки поднял. Что ты будешь с ним делать? Отпустишь домой? А сам подашься на заставу чай пить? Так, что ли?
— Еще чего! — хмыкнул Санька, качнув головой.
— Так у тебя получается. Японец руки поднял, а ты от него в Ольховку норовишь махнуть. Разоружить его надо.
— Жениться торопится, — смеется Ахмет.
Километров пять тащились по раскисшей трясине, потом начался подъем. На крутом склоне тридцатьчетверка сильно накренилась, и Терехин слетел с брони. За ним свалился Сулико, сильно стукнув рацию о камень. Спустившись вниз, выбрались наконец на проселочную дорогу, на душе стало веселее. Правда, дорога эта была не из лучших — вся размыта дождевой водой. Но все-таки это была дорога.
— Давай веселей! — крикнул Ермаков.
— Терехин, выше нос! — подтолкнул дружка Ахмет.
— Ты брось командовать, — огрызнулся Санька, — сам-то что скукожился?
Дождь все хлестал не переставая, ветер стих, тучи замедлили свой бег. Это был верный признак — лить будет долго. Вода на дороге кипела и пузырилась, из-под гусениц летели ошметки бурой грязи. Впереди показалась деревушка, такая же серая, как это низкое небо и залитая дождем земля. В ней было всего несколько глиняных фанз. Они стояли понуро, как прошлогодние копны почерневшего сена. Ермаков остановил тридцатьчетверку, послал Ахмета с Терехиным в ближайшую фанзу разведать, были ли в деревне японцы. Разведчики вернулись минут через пять, доложили: японский отряд проследовал через деревню сегодня утром и ушел на Юхань. Картина ясна: надо спешить.
К Юхани разведчики подъезжали под вечер. Начинало уже темнеть, но городские огни еще не горели. Под низкими тучами едва виднелись проступающие в дождевой сетке городские постройки. Ермаков спешил: ему хотелось до наступления темноты разоружить японскую часть, чтобы спокойнее было на душе.
— Прибавить газу! — приказал он водителю.
Тридцатьчетверка врезалась в узкую улочку. По обеим сторонам стояли фанзы, такие же низкие и серые, как в той деревушке. Ближе к центру все чаще попадались дома русского типа — с белыми наличниками и тесовыми крышами. За частоколом палисадников виднелись кусты калины, кое-где белели березки и кучерявились клены.
Тридцатьчетверка выкатилась на площадь, опоясанную невысокими домами с шиферными крышами. В центре площади торчали дощатые ларьки, тянулись длинные столы, крытые навесами. Это были, видимо, торговые ряды. Площадь пуста, даже не у кого спросить, где расположена японская часть. Танк подвернул к длинному кирпичному магазину с потемневшей вывеской «Чурин и К°». Написано по-русски, — значит, здесь должны быть русские люди. Вот в воротах мелькнула сгорбленная фигура в соломенной шляпе. Механик-водитель притормозил. Ермаков кивнул Ахмету. Тот, соскочив на ходу с машины, побежал к воротам. Но человек, пугливо оглянувшись, быстро скрылся. Ахмет вернулся ни с чем.
— Ну что, побеседовал? — позлорадствовал Терехин. — За японца он принял тебя, недоростка.
— Ладно тебе, — отмахнулся Ахмет.
У соседних ворот Терехин увидел русского мальчишку лет семи, в старом картузе и короткой синей рубашонке.
— Эй, малец, где тут японцы? — спросил его.
— Все японцы удрали в Японию! Они русских испугались! — радостно прокричал мальчишка.
Услышав такой ответ, Ермаков спрыгнул с машины, подошел к парнишке. Неужели не врет?
— Как же они посмели бежать без нашего разрешения? — строго спросил он, как будто повинен был в побеге японцев этот щербатый хлопец.
— Они ишо утром дали стрекача! — захохотал мальчишка, ощерив широкий беззубый рот.
— Вот это, номер! — удивился Ермаков, вопросительно глянув на спрыгнувшего с машины Шилобреева.
— Это дело надо проверить, — рассудил Филипп. — Пацан может пузырей напускать.
— Ей-богу, дяденька, — обиженно протянул мальчишка, — я сам видел. Провалиться мне на этом месте, если вру.
Ермаков подошел к Звягину, негромко спросил:
— Сколько у тебя горючего?
— Горючее на исходе, — озабоченно ответил тот.
Ермаков глухо крякнул, повернулся к Ахмету, распорядился:
— Ефрейтор Ахметзянов и рядовой Терехин! Возьмите этого добровольного «языка» и проверьте его разведданные. Обшарить все как следует и незамедлительно доложить. Старшим назначаю ефрейтора Ахметзянова. Попутно понюхайте, не пахнет ли где горючим.
— Есть, обшарить все как следует, — козырнул Ахмет и скомандовал: — Рядовой Терехин, выходи строиться!
— Что горло дерешь? — огрызнулся Санька.
— Отставить разговорчики! — осадил его Ахмет. Босоногий мальчишка засуетился вокруг разведчиков.
— Пойдемте к японским казармам, сами увидите, — затараторил он, показывая пальцем куда-то на восток.
Разведчики отправились за ним.
Ермаков спросил командира танка Звягина:
— Ты можешь дотянуть хоть вон до того особняка? — и показал рукой на кирпичный дом, окруженный высокими ярко-зелеными деревьями. Дом выходил окнами на площадь. С боков к нему подступали каменные, крытые черепицей сараи, видимо купеческие склады. У дома чернели высокие железные ворота.
— Туда дотянем, — ответил водитель, кивнув на прибор. — Должны дочихать, если с песней.
Машина потихоньку дотянула до железных ворот. Ермаков приказал Сулико связаться с бригадой, а сам в сопровождении Шилобреева поднялся на высокое крыльцо купеческого дома. Шагая по длинному коридору, освещенному матовыми плафонами, Ермаков прикидывал, что же ему делать, если японцы в самом деле ушли из города. Как их догнать, если в баке осталось горючего только на чиханье? Может, натрепался мальчишка? Что с него возьмешь?
Они вошли в просторную приемную с высоким лепным потолком. Посредине стоял круглый стол, накрытый зеленой скатертью с длинными кистями. На окнах свисали до самого пола такие же зеленые шторы. В простенке в золоченой раме висела большая картина — морской пейзаж с дымящими кораблями. На полу лежал большой зеленый ковер с мелким зубчатым орнаментом. В приемной было три двери, завешанные плотными портьерами, на которых были изображены какие-то длинноногие птицы. Из крайней к окну двери вышла грудастая, с длинными черными ресницами барышня и, склонив голову, спросила певучим голосом:
— Что вам угодно, господа товарищи?
— Нам угодно, уважаемая, повидать хозяина дома Чурина… — ответил Ермаков.
— Чурина? — удивилась барышня. — Я не помню, когда он приезжал в наш город. Здесь управляющий фирмы.
— Давайте на худой конец управляющего.
Когда барышня скрылась за дверью, Филипп сказал, поправляя усы:
— Видал, как живет здесь русская буржуазия!
— Живет — будь здоров! — согласился Ермаков.
Несколько минут спустя в приемную вбежал, торопливо раскланиваясь, уже немолодой, но юркий мужчина с необыкновенно быстрыми, ищущими глазами. На его вогнутом, утином носу поблескивали стеклышки пенсне.
— Рады вас видеть, ваше благородие! — запел он, прижимая к сердцу белую пухлую ладонь и показывая золотые зубы. — Уж так мы вас ждали! Так ждали!
— Ну вот и дождались, — ответил Ермаков, изучающе поглядывая на управляющего.
– Никодим Аркадьевич, — отрекомендовался тот и, схватив обеими руками руку Ермакова, долго пожимал ее, потряхивая и приговаривая: — Рад поздравить вас с великой победой на востоке! Какое счастье! Какая благодать встретить здесь, на чужой земле, своих соотечественников!
— Ну, об этом поговорим потом, — остановил его Ермаков. — Скажите сначала, есть ли в городе японцы?
— Какие там японцы! Эти храбрейшие рыцари непобедимой Квантунской армии еще утром дали дёру. Как они спешили! Как бежали! Не успели электростанцию взорвать.
«Видно, не соврал парнишка», — подумал Ермаков. Он прошел по комнате и, повернувшись к управляющему, сказал солидно:
— Значит, обстановка такова. Наши главные силы движутся вслед за нами. Мы высланы вперед квартирьерами, чтобы подготовить здесь все необходимое. Будут ли возражения у господина управляющего, если мы в этом доме разместим наш штаб и комендатуру?
— Ради бога! — раскинул руки управляющий. — Располагайтесь как дома. Все, что нужно, — к вашим услугам.
— Пока нам ничего не надо, — сказал Ермаков, но, подумав, поправился: — А впрочем, есть у нас одна просьба: не найдется ли в ваших магазинах хотя бы метр красного материала?
— Что только вашей душе угодно, ваше благородие! — с готовностью ответил управляющий и кивнул грудастой барышне, которая была, видимо, его секретаршей: — Маргарита Николаевна, распорядитесь.
Барышня выплыла из приемной, а Никодим Аркадьевич препроводил разведчиков в свой кабинет.
— Предоставляю в ваше полное распоряжение. Спальня рядом, банкетный зал налево. Требуйте от моих людей все, что вам понадобится.
Никодим Аркадьевич подобострастно раскланялся и, попросив разрешения, колобком выкатился из кабинета.
Когда разведчики остались одни, Шилобреев деловито оглядел большой письменный стол управляющего чуринской фирмы, громко кашлянул в кулак, сказал Ермакову:
— Так что, ваше благородие, я думаю, этот стол вполне подойдет для начальника гарнизона занятого города старшего сержанта Ермакова И. Е.
— Назначаешь на должность? — пошутил тот, садясь за стол. — Ну тогда слушай мой первый приказ. Назначить комендантом города Юхань сержанта Шилобреева Ф. Ф. Доволен?
— Благодари за доверие, — козырнул Филипп.
— Благодарить будешь после, когда наложу взыскание за плохую работу. А сейчас занимай под комендатуру соседнюю комнату. Бери Терехина в помощники.
В кабинет начальника гарнизона вошли первые посетители Ахмет и Терехин. Увидев своего командира в столь шикарном кабинете, за огромным столом, Санька вначале даже растерялся, взялся поправлять сбившуюся в сторону каску. Но Ахмет воспринял все как должное: бойко рубанул кирзовым сапогом по натертому паркету, четко отрапортовал:
— Товарищ командир, разрешите доложить. Японцев в городе не обнаружено. В казармах пусто. По данным местного населения, самураи удрали сегодня утром. Запасы горючего уничтожены.
— Вот тебе раз, — обронил Ермаков. — На чем же мы их, дьяволов, догонять будем?
Ахмет и Терехин одновременно пожали плечами, как бы говоря этим: «Мы здесь ни при чем».
Ермаков поднялся с кресла и попросил Терехина позвать Сулико. Когда тот вошел, с надеждой в голосе спросил:
— С бригадой связались? Как там?
— Никак нет, товарищ командир, — виновато ответил Сулико. — Далеко мы заехали. Мешают горы и грозовые разряды. А может, рация повредилась — ничего не слышно. Видимо, стукнул я ее…
— Значит, ни горючего, ни связи? Положение хуже губернаторского, — печально заключил командир взвода. — Ну что ж, братцы, заночуем тут. Утро вечера мудренее.
Едва успел начальник гарнизона дать необходимые распоряжения, кому где и когда спать, а кому бодрствовать, как в его кабинет мягкой, кошачьей походкой вошел, все с той же обворожительной улыбкой, Никодим Аркадьевич. Вместе с ним явились два приказчика с, расчесанными на прямой пробор волосами. Они несли под мышками рулоны тканей различных сортов и расцветок — красный, темно-синий, коричневый.
— Вы изволили распорядиться… — вкрадчиво произнес управляющий, обнажив золотой рот.
Ермаков глянул на темно-синий сверток и невольно вспомнил про свою давнюю мальчишескую мечту поносить вот такой темно-синий костюм в елочку. «Я на один отрез не мог сбиться, а они тут целыми штуками ворочают», — подумал он и недовольно выговорил управляющему:
— Я просил у вас метр кумача, а вы?..
— На выбор, ваше благородие. Что понравится вашей душе, — услужливо ответил тот, поправляя положенные на стол рулоны дорогих шерстяных тканей с красочными этикетками.
Ермаков распорядился оторвать метровый кусок красного материала и, повернувшись к управляющему, твердо приказал:
— Остальное уберите. И перестаньте меня «благородить».
— Ваше благородие! — взмолился Никодим Аркадьевич. — Это же подарок в знак благодарности за освобождение от японского владычества.
— Подарки не принимаем. Города освобождаем бесплатно, — с достоинством ответил Ермаков.
Обиженный Никодим Аркадьевич вышел с приказчиками из кабинета и долго пожимал плечами не в силах понять, что все это значит.
Тем временем догадливый Терехин разыскал где-то подходящее древко, стал прибивать к нему кусок красной материи.
— Криво бьешь, — упрекнул его Ахмет.
— Это не играет значения, — спокойно ответил тот.
Когда флаг был готов, все вышли на крыльцо. Было уже темно. Все так же лил дождь. В водосточной трубе монотонно журчала дождевая вода. Городская площадь окуталась густой тьмой. Лишь кое-где в домах горели крошечные желтые огоньки.
Ахмет принес пожарную лестницу, приставил ее к пологой крыше крыльца. Терехин быстро поднялся наверх и приколотил флаг к резному фронтону крыши над самым коньком. Пока он забивал гвозди, флаг намок от дождя, потемнел и обвис. Но вот подул ветер, и он сразу расправился, затрепетал в свете уличного фонаря, будто захлопал от радости в ладоши.
— Маловато оторвали, — пожалел Филипп. — Надо чтоб на всю Азию! — Он широко раскинул в стороны пружинистые руки.
— Кому надо — увидят, — сказал Ермаков, глянув вверх, на крышу, где наперекор злой непогоде гордо развевалось красное полотнище.