— Отто Скорцени. Спецназ, — церемонно пожал руку Балана пастух, и снова задымил, — Вермахт третьего рейха. Очень приятно.
От неожиданности Балан вновь привстал, не заботясь, что увидит или не увидит старик.
— Так вы, — выдавил он, — и есть тот самый немец, который остался?! Вы — тот самый знаменитый Скорцени, который Муссолини для Гитлера выкрал?!
— Ну, да, — сказал старик на хорошем румынском языке, и о чем-то задумался, после чего подмигнул Балану, и сказал, — Ну, не совсем немец, конечно. Итальянец. Мы из Рима пришли.[3]
— Не жалеете? — жадно спросил Балан, потянувшись за блокнотом.
— Нет, сынок. Здесь хорошо, тихо, спокойно. Только иногда утопленник какой по реке проплывет, да и ладно. На то она и река, чтобы в ней люди купались, и тонули.
— А в Германии и Италии сейчас, — пытался заинтересовать старика Балан, — почти рай. Капитализм с человеческим лицом. Проиграли вам Советы, пусть через пятьдесят лет, а проиграли.
— Об этом я по радио слышал, — беспристрастно ответил немец, — а говоришь ты, ну прямо как мой лейтенант.
— А кто был ваш лейтенант?
— Активист Национал-социалистической рабочей партии Германии.
— Нацист, что ли?
— Ну, да.
— А что с ним случилось?
— Да я его придушил.
— За что?
— Он паек из НЗ съел. А времена были суровые.
— Что ж не расстреляли?
— А мы в тылу врага рейд совершали.
— Значит, я как ваш лейтенант говорю?
Балану стало неприятно. Нацистом он себя не считал. Просто не любил Советский Союз. К тому же, если Отто Скорцени придушил лейтенанта, который говорил как он, Дан Балан, то и его, Дана Балана, этот Скорцени мог сейчас придушить. Это было вдвойне неприятно. Оперевшись руками о колени, Балан уж было собрался объяснить пастуху его ошибку, как вдруг произошло нечто совершенно невероятное.
Убитый тремя ударами камня в затылок и утопленный Андрей Андроник чихнул, и, глядя в задницу Балана, слабо простонал:
— Так вот он какой, ад…
Оставив машину у здания Службы Безопасности и информации, Дан Балан на негнущихся ногах прогулялся в центральный парк. Там, он разогнал бомжей, гревшихся в большом каменном цветке, символизировавшем когда-то дружбу народов СССР, и нашел в специальной нише пакет. Майор Эдуард не обманул: денег было ровно столько, сколько Балану требовалось для покупки квартиры в нормальном районе города, и два-три года безбедного существования. За это время Балан собирался написать книгу. Он постоянно напоминал себе о Маркесе, заперевшемся на девять месяцев в парижской квартире.
— А после этого, — шептал Балан, прижимая пакет к груди, — появилась «Сто лет одиночества». Ах, на какие только жертвы не пойдешь ради того, чтобы выполнить свое предначертание…
Мысль о том, что ради этого ему пришлось совершить два убийства, Дана совсем не трогала. Тем более, что одно убийство таковым можно было не считать. Шофер-чекист и вправду потерял хватку. Несмотря на три удара в затылок, Андрей Андроник, стажер госбезопасности, остался жив. Правда, совершенно потерял память. Это очень обрадовало Дана, потому что он был человек добрый, и потерявшего память Андроника можно было не убивать в третий раз.
— Я, сынок, — признался ему на прощание Отто Скорцени, оставшийся в Молдавии, — сразу приглядел, что ты на трупе сидишь. Да все ждал, когда ты сам признаешься. Эх, будь я помоложе, показал бы тебе, как душить-то надо. А сейчас — нет. Все мы твари Божии. Пущай живет.
Балан только ошарашено кивал. Оставив пастуху-немцу немного денег, он взял с него слово присматривать за парнем, и уехал.
… Забравшись на пятый этаж благодаря помощи подростков, искренне восхищавшихся своим новым знакомым, лейтенант Петреску осторожно выдавил стекло квартиры Балана.
— Проникновение в чужое жилище со взломом, — со вздохом констатировал Петреску, и аккуратно переступая, пошел по комнатушке.
Гулять было негде: площадь комнаты Балана в малосемейке была восемь квадратных метров. Порывшись в бумагах на столе, уже ничему не удивляющийся Петреску нашел большую папку. Надпись на ней гласила:
«Последняя любовь лейтенанта Петреску».
Вздернув брови, Петреску собрался было читать, как вдруг ручка на двери осторожно зашевелилась. Было ясно, что это не хозяин. Аккуратно отступив в закуток, где была раковина, Петреску присел, и прикрылся старым одеялом. Наконец, взломщик справился с замком и вошел в квартиру Балана.
Майор Эдуард оглянулся, и закрыл за собой дверь. Никого. Усевшись на диван, майор стал терпеливо ожидать свою жертву. К сожалению, Балан доехал до Кишинева. Поэтому оставалось одно: ликвидировать журналиста ночью, а смерть его свалить на пьяных соседей. Все это приходилось делать, естественно, из-за денег. Нет, майор вовсе не собирался присваивать эту сумму себе. Просто эти пятьдесят тысяч долларов были неприкосновенным фондом Службы информации и безопасности. Их показывали, и даже давали в руки агенту, если тот шел на крупную операцию, но затем агента приходилось обязательно убивать, потому что, лишись СИБ этих 50 тысяч долларов, организация оказалась бы банкротом. В общем, эти деньги сотрудники СИБ ласково называли «наш переходящий приз», и отвечали за них головой. Майор не страдал: он с удовольствием убил бы Балана даже бесплатно. Дело в том, что Эдуард писал в школе недурственные сочинения, но отчего-то его карьера человека пишущего не сложилась, после чего он возненавидел всех, кто зарабатывал на жизнь написанием текстов. К писателям он ненависти не питал (за неимением таковых в Молдавии), значит, оставались журналисты.
Деньги Эдуард едва выпросил у Константина Танасе, поручившись за них головой.
— Что хоть за операция? — поморщился заметно сдавший в последнее время шеф.
— На внедрение агентов в сеть арабских экстремистов! — бодро отрапортовал Эдуард, зная о любимом коньке Танасе.
Через полчаса он принимал в кассе эту вечную сумму, оставив расписку.
— Что это они такие грязные? — вздохнул он, пересчитывая купюры.
— Еще бы, — не поняла его кассирша, — ведь уже четырнадцать лет все, кому не лень, их мусолят…
Покряхтев, Эдуард достал из кармана пистолет, и начал любовно навинчивать на него глушитель. Тот выскочил из пальцев, и закатился под диван. Выругавшись, чекист полез за глушителем. Под диваном он повернул голову влево, и вдруг заметил, что занавеска, отделявшая закуток с умывальником, шевельнулась. Делая вид, что ничего не произошло, Эдуард нашел глушитель, навинтил его, аккуратно прицелился и четыре раза выстрелил.
— Эй, — тихо позвал майор затаившегося, как он думал, Балана, — вам плохо?
Майор не был кретином, просто на курсах повышения квалификации его учили, что затаившийся человек на идиотский вопрос, как правило, отвечает.
— Вы с ним в одной комнате, он за диваном, оба вооружены, — учил инструктор из ЦРУ, — вот вкратце ситуация. Не говорите ему: эй, выходи. Спросите что-то неожиданное. К примеру, — ты сегодня завтракал?
— Или: который час? — подал идею Эдуард.
— Совершенно верно! — поощрительно улыбнулся американец. — И даже если он не отзовется, то непременно рассмеется нелепому вопросу. Тут — то вы его и убиваете.
Эдуард еще раз вспомнил американца, и повторил вопрос:
— Вам плохо?
В закутке молчали. Что ж, довольно решил Эдуард, значит, убил. Майор встал, подошел к занавеске и дернул ее.
Лейтенант ничего не ответил на вопрос Эдуарда потому, что лейтенанту и в самом деле было плохо. Настолько, что он даже говорить не мог. Ведь под старым одеялом, которым Петреску укрылся в закутке с раковиной, нестерпимо воняло. Оно вообще попало в квартиру Балана по ошибке: журналист недавно, спьяну, снял его с бельевых веревок, приняв за свое. А одеяло-то было соседки, цыганки Светы, и ни разу за всю историю своего существования не знало стирки, порошка, и выбивалки. На бельевых веревках Светка его просто проветривала.