— Понимаете, — торопливо заговорил Балан, — когда я увидел вас, то моя творческая, чего уж там, импотенция, прошла. Я понял, что вы — тот самый человек, который может стать героем моей книги. Конечно, вы выдуманный. Такой сильный, свежий, целеустремленный. Но, естественно, это должен был быть рассказ о любви! Поэтому, когда я увидел вас с этой бешеной девицей, которая лягнула меня на митинге студентов, я вообразил, что это ваша возлюбленная. И придумал название повести: «Последняя любовь лейтенанта Петреску».
— Где-то я это уже слышал, — произнес банальную фразу Петреску, тупо глядя на зеленую скатерть.
Петреску впервые пожалел, что не ходил в театр абсурда. Если бы ходил, подумал он, сейчас было бы легче.
— Ну, а при чем здесь я, если в вашей…этой…книге…обо мне нет ни слова?
— Понимаете, — виновато объяснил Балан, — дальше названия дело не пошло. Я сел писать книгу о выдуманном вас, но потом понял, что это будет книга о библейских событиях, написанных от лица второстепенных героев. Да, идея не нова, но я честно в этом признался устами своей героини, морской свинки. Помните место про «Сотворение мира за 10 с половиной недель»?!
— У свинок не уста, а рыльца, — поправил Петреску.
— Мой лейтенант, — засмеялся Балан, — вы формалист.
— Наверное, — вспомнив Наталью, и бомжа Мунтяну, ответил Петреску. — Хорошо, мой журналист. Что мы дальше-то делать будем?
— Надо что-то придумать вот… с телом.
Петреску глянул на Эдуарда и захохотал. Оказывается, все это время, до самого утра, Балан сидел на стуле, держа в руке нож, воткнутый в спину майора. Балан проследил за взглядом Петреску, и тоже рассмеялся.
— Что там с арабскими террористами какими-то? — спросил, утирая слезы, Петреску.
— Ерунда, но опасная, — смеясь, ответил Балан, — наши спецслужбы решили отличиться перед западными коллегами, и нашли здесь, в Кишиневе, Бен Ладена.
— А он и в самом деле здесь? — приятно удивился Петреску.
— А Бог его знает, — хихикал Балан, — я лично в это не верю.
— Ну, — задал уже привычный для себя вопрос Петреску, — а я здесь при чем?
— А я вашу фамилию сдуру ляпнул, когда меня про арабских террористов спрашивали, — гогоча, признался Балан.
— Неужели все делается вот так, по-идиотски?! — не рассердился Петреску.
— Вся наша жизнь, лейтенант, — закончил смеяться Балан, — цепочка нелепых событий.
— Этот мир, — согласился Петреску, — просто бардак какой-то. Я, пожалуй, уеду. Везде абсурд. Хочется чего-то… настоящего, что ли. Возьму вот свою женщину, и уеду.
— Я тоже уеду. А женщина знает, что она ваша?
— Боюсь, нет. Но, может, уговорю.
— А вы куда собираетесь?
— Хотелось бы в Испанию.
— Там взрывали метро. Вообще, в Европе уже бардак.
— Остров. Англия?
— Полно фундаменталистов и спецслужбы.
— США? Россия?
— И там и там — маразм. Восток тоже отпадает. Везде если не террористы, то спецслужбы. Даже у нас, в Молдавии, теперь то же самое.
— Куда же податься? — закусил губу Петреску.
Искренне сопереживающий Балан вдруг всплеснул руками, и склонился к лейтенанту:
— Послушайте, лейтенант! Я знаю одно чудесное тихое местечко. Только вчера ночью оттуда…
Танасе, чувствуя, что еще несколько недель жары и дела по арабам-террористам его просто доконают (давление прыгало, как резиновый мяч, сумасшедший мяч, жаловался он жене) прошел в кабинет и смахнул со стола стакан. Константин начал пить. Закрыв дверь на ключ, директор СИБ дрожащими пальцами взял кассету очередной прослушки Петреску, и решил, что это последняя запись, которую он будет слушать. Потом Петреску надо будет брать.
— Тепленьким, — сказал еле дышавший из-за жары Танасе, и рассмеялся.
Выпив вина прямо из бутылки (за стаканом посылать было лень, но главным образом — стыдно) Танасе решительно включил диктофон. Отсутствие популярной мелодии внушило ему осторожный оптимизм: Танасе скрестил пальцы, и стал надеяться, что Наталья и Петреску поссорились.
— Я хочу сбежать из Кишинева. Я исчерпала этот город, и этот город исчерпал меня, — говорила курившая, видимо, Наталья.
— От себя, — Танасе с удовольствием отметил, что Петреску скучен, и потому смакует банальности, — не убежишь.
— Выеби меня.
Танасе вздохнул.
— Оксюморон, — Петреску с удовольствием вставил в разговор слово, прочитанное вчера в пьесе Шекспира.
— Ничего подобного милый, — проворковала Наталья — оксюморон был бы, если бы я сказала: выеби, не коснувшись меня.
— Заткнись, и становись на колени.
Наталья, судя по глухому стуку, так и сделала. Петреску на пленке и Танасе в кабинете громко засопели. Правда, по разным причинам.
— Ты ведь не впадешь в меланхолию, милый. Правда? — прервалась Наталья.
— Когда ты ведешь язык вверх, — после паузы отвечал Петреску, — ты ведешь его в самое сердце Господне.
Он тоже лиричный, угрюмо порадовался Танасе, и выпил еще. И его она тоже бросит.
— Так ты не впал в меланхолию, милый?..
— Какая разница?
— Мы так не… — маленькая пауза на то, в отчаянии подумал Танасе, чтобы сунуть в проклятого лейтенанта раскаленное жало, затем перерыв, — … не договаривались…
— Некоторые женщины, — а вот тут, наверное, подумал Танасе, этот юнец покраснел… — делают это шумно, с обилием слюны, засасывают на корню. Ты — нет. Ты жалишь.