Последняя декада березьня выдалась в Кериче по-летнему теплой, солнечной и безветренной. Море было спокойно и отливало под солнцем темной синью.
— Ахшайна… — Слово сорвалось с губ и упало вниз, к подножию стены, где из мелководья торчали огромные камни — все, что осталось от старой крепости.
— Это тюркский язык? — голос герцога вырвал принцессу из мира грез, куда унесли ее усталость и тоска, но застать врасплох Деву Севера было сложно.
— Нет, — коротко ответила она, но все-таки объяснила, — это старо-персидский. Означает, темно-синий или попросту темный. Так скифы называли свое море.
— Скифы…
"Дурак", — не без горечи подумала Джевана, но объяснять ничего не стала. В конце концов, полсотни лет или полтысячи, кому какая разница? А мрачные легенды имеют порой свою собственную прелесть.
— Да, скифы… — Что означали ее слова? — Пойдемте в замок, герцог!
— По вашему желанию, моя госпожа! — чуть склонил голову герцог Лоон. В голосе его слышалось разочарование: наверняка ведь поверил, что сейчас она возьмет и откроет ему свою великую тайну. Но нет. Придется и дальше жить в неведении, лишь гадая бессонными ночами, сколько ей лет на самом деле, и имеет ли смысл набиваться в любовники или даже в мужья?
"И ведь были же прецеденты, были…" — Это могло оказаться иллюзией, но, кажется, ей все-таки удалось прочесть его мысль. Простую и бесполезную, однако, если это все-таки не соблазн усталой души, то уж верно не такая мелочь, которой можно пренебречь. Дар открывается редко, но если вдруг открывается…
— Доброе утро, ваша высочество!
— Принцесса! Герцог!
— Доброе…
— Мое почтение…
— Мое…
— Я…
— Вы…
— Вы… — Он восхитительно робел, но, странное дело, не краснел. И это почему-то не на шутку тревожило Джевану, заставляя оглядываться "через плечо". Но в том-то и дело, что ничего такого тут не было, и быть не могло. Ведь князь Людвиг — никто. Он даже не князь. Титул все еще принадлежит Старому Медведю, его деду. А сам он, Людвиг Каген, всего лишь невысокий худой юноша, почти мальчик, одетый в старомодные и безвкусные одежды.
"Провинциал…"
Мальчишка… никто, ставший кем-то благодаря пустой легенде, неведомо кем и когда пущенной и, надо же, оказавшейся кстати здесь и сейчас.
"Герой, избранный, спаситель…"
Что именно имел в виду пророк, пустивший гулять по свету эту невнятицу? Кого он имел в виду, прорицая, из своего канувшего в вечность прошлого далекое — действительно далекое, ведь прошло уже 100 лет! — будущее? Неизвестно. Но ей ли не знать, какой силой обладают слова? В нынешних обстоятельствах давнее пророчество нежданно-негаданно нашло своего героя, и безвестный провинциальный княжонок превратился в фигуру большой европейской политики.
"Забавно…"
— Вы…
И все-таки, что же тревожило ее сердце, когда она смотрела на этого ребенка?
— Здравствуй, князь! — улыбнулась Джевана и милостиво протянула Людвигу узкую ладонь, затянутую в алую лайку. — Я рада тебя видеть.
— Приступим, господа? — повернулась она к собранию.
И все тут же задвигались, кланяясь ей и друг другу, кивая с достоинством на скупые реплики, хмуря брови и скупо улыбаясь, но без задержки, хоть и со степенностью, приличествующей роду и положению, занимая кресла, расставленные вдоль завешенных гобеленами стен круглого покоя.
— Гонцы…
Слово прозвучало как удар била по вечевому колоколу и вырвало Джевану из задумчивости, заставило прислушаться к медлительной речи Лоона, в который раз рассказывавшего собранию, в каком ужасном мире им суждено жить.
"Гонцы…"
Гонцы, оказывается, прибыли ночью. Три гонца — один за другим. Последний перед рассветом… Но герцог Лоон не соизволил ей об этом сообщить, хотя они и виделись, и говорили уже раньше этим утром.
"Почему?"
Но ответ очевиден: потому что женщина. В его, герцога Лоона, глазах даже та, в чьих жилах течет Древняя Кровь, чьей волей он сам вознесен на нынешнюю вершину, став верховным воеводой Соглашения, полубогиня, чье золото смазывает тяжелые колеса войны, даже она — принцесса Джевана — всего лишь слабая женщина.
"Женщина… Что ж, посмотрим… "
Однако сейчас ее интересовали одни лишь новости. И они того стоили. Гонцы не зря мчались, не жалея себя и лошадей, сквозь пространства, полные неведомых ужасов и хорошо известных опасностей. Они принесли вести из тех краев, где вершилась теперь судьба мира. Оттуда, где войска императора захватили уже Хедебо, Стариград и Любицу. Однако вряд ли стоило рассчитывать, что Хальдеберд так рано встанет на зимние квартиры. А значит, если он все еще движется вдоль побережья, опираясь "левой рукой" на свой огромный гребной флот, то неизбежно скорое падение Арконы и Щецина…
"Хотя Аркону пойди еще возьми, но…"
Но третий гонец, тот, что прибыл на рассвете, принес по-настоящему дурные вести: маршал императора Дейдье, именуемый так же Вороном, захватил после кровопролитного сражения Линц и двигается на Велиград и Краков, которые, верно, уже захвачены за то время, что гонец добирался до Керича.
— Мы должны выступить немедленно! — не дослушав до конца длинную речь Лоона, заявил барон Аш.
— Выступить и дать сражение до первого снега, — Граф Сновид даже из кресла поднялся, то ли, не справившись с охватившими его чувствами, то ли прекрасно разыграв "нервическое волнение".
— Я… — Но Лоона никто уже не слушал.
Все заговорили вдруг, не обращая внимания один на другого, перебивая друг друга, порождая своими репликами хаос. Молчал только Людвиг, казавшийся сейчас бледнее чем обычно.
Джевана почувствовала "провал" по правую руку от себя, скосила взгляд, почти машинально отвлекаясь от главного, и увидела мальчика, съежившегося в огромном резном кресле. Он показался ей тщедушным и ничтожным, их маленький княжонок Людо. Он вызывал жалость, беспомощный, "лишенный речи" среди расшумевшегося собрания.
"Он боится, — решила принцесса, и в этот момент их взгляды встретились. — Он все понимает!"
Но поняла ли сама принцесса в тот миг — в краткое мгновение, когда заглянула в синие глаза мальчика, — что таится в их темной глубине? А он? Что увидел юный "герой" в глазах госпожи Джеваны? Неизвестно. Но, что бы ни случилось между ними в эту краткую секунду, оно уже случилось, произошло, и "Великий Хронист" уже завершил историю прошлого, начав другую историю с новой строки.
"О чем они говорят?" — Людо никак не мог понять, отчего они так шумят, что заставляет их так волноваться.
Но Собрание не было бы Собранием, если бы эти люди оказались способны мыслить логически.
Ведь это так просто, не правда ли, читать холодные строки хроники событий?
Ты ошибаешься, Людо, — иногда ему казалось, что это его собственный голос, а иногда он думал, что с ним говорит бог, ангел-хранитель, или, может быть, один из великих предков. Но как бы то ни было, голос существовал, и только с ним Людо мог быть самим собой. И еще откровенным…
"Они…?"
Нет, вероятно, не глупцы. Просто их мысли идут слишком длинными дорогами или, напротив, не в меру короткими, но обычно неверными.
"А она?"
Принцесса была прекрасна, как сон. Холодна и недоступна, словно горные вершины. Желанна…
"Желанна?"
Что ж с того? Ты становишься мужчиной… Или ты хочешь сказать, что не знаешь, как это делается?
"Знаю, но…"
Именно это ты и хочешь с ней делать…
Возлечь с ней на ложе любви?! Но, куда убежишь от правды? Все, и в самом деле, было так, как сказал Голос. Хотел, желал… и знал, видел — невозможно.
Джевана неожиданно скосила глаза — возможно, почувствовав взгляд Людо? — и… Он увидел себя ее глазами. Худшего зрелища он и вообразить себе не мог: маленький, жалкий, затравленный зверенок. Князь Людвиг… Княжонок Людо… Вождь, Герой, Избранный… Избранный? Жалкая тряпка, изображающая хоругвь…
И в этот момент в его душу вошла ненависть. Не истерика, не бешенство, опаляющее рассудок безумием берсеркера, а холодная как оружейная сталь ненависть. Чувство, способное заморозить сердце и подвигнуть на каторжный труд, на неимоверные страдания, на невиданные подвиги, цена которым одна, — утоление отравившей твою кровь страсти. Но будет ли — возможно ли — спасение от боли, вошедшей в этот миг в его душу?
Голос молчал. Ему нечего было ответить корчащемуся от боли и унижения мальчику Людо. А сам князь был слишком юн, чтобы заглядывать так далеко. Будущее представлялось ему туманным утром, где все неопределенно, неясно и зыбко: звуки, краски, запахи. Туман…
— Извините, — сказал Людо, вставая из кресла. — Я… мне… — Он смотрел на Принцессу, и слова не шли на язык. — Мне… надо выйти… я… все так шумят… У меня… разболелась голова…
— Разумеется, князь, — благосклонно улыбнулась, занятая своими мыслями Джевана. — Идите…
И отвернулась, следя за ходом обсуждения, превратившегося уже в откровенную потасовку. Разве что без рукоприкладства пока, но…
"Они выступят, — понял Людо, покидая зал Собрания. — Джевана продавит решение, предложенное графом Сновидом, и поставит во главе войска Лоона".
Все было верно. И решение, словно бы, напрашивалось само собой. Однако правильным оно от этого не становилось. Оно было всего лишь логично в принятых правилах игры. Но играл ли император по тем же правилам, что и эти люди?
"Вопрос!"
Людо вышел в широкий сводчатый коридор и пошел по направлению к своим покоям. Ноги несли его сами. Не быстро — ведь он не бежал, — но и не медленно. Ему незачем было тянуть время, хотя и для особой спешки причин, вроде бы, не было. Он просто шел, раз уж ушел из Собрания, а сзади — неотступной тенью — за ним следовал Зигмунд.
Телохранителя Людо подарил дед, когда два года назад принцесса забрала мальчика из дома. С тех пор высокий кряжистый блондин Зигмунд был всегда рядом. Днем и ночью, в пути и на привале… Вот, разве что, в бою они еще вместе не были. Но это не вина степенного, немногословного Зигмунда, способного победить почти каждого из собравшихся сейчас в крепости рыцарей, а беда князя Людвига, которому суждено всего лишь "присутствовать при победе".
"Но так ли все ужасно? — спросил он себя, проходя по открытой галерее. — Разве вправе кто-либо диктовать князю Задара, что он должен, а чего не должен делать?"
Удивительно, как просто, оказывается, отвечать на правильно поставленные вопросы! Впрочем, чтобы сформулировать вопрос, следовало владеть необходимым минимумом фактов. А факты были таковы. Шесть месяцев назад гонец из замка Ерно привез вместе с письмом от деда грамоту "О передаче прав, в связи со сложением с себя княжеского достоинства…" Напуганный приступом грудной жабы, случившимся с ним ранней осенью, старый князь Гвидо официально — "в присутствии рыцарей двора, жрецов и стряпчих" — передал титул и властные полномочия своему внуку — Людвигу Кагену. Впрочем, никакой публичной огласки этот факт не получил, а потому и принцесса Джевана, и герцог Лоон, и мужи Собрания все еще пребывали во мнении, что Людо и не князь вовсе, а, в лучшем случае, "княжий сын". Однако дьявол прячется в подробностях, ведь так?
"Так".
Гвидо стар и болен, но, главное, лишен — по закону — власти в Задаре. И, значит, Людвиг вправе принимать решения сам, тем более что по старому праву совершеннолетие наступает в тринадцать лет, а ему уже пятнадцать.
"Пятнадцать…"
В пятнадцать лет женился отец Людо…
Мальчик вошел в покои, отпустил жестом слугу и повернулся к последовавшему за ним Зигмунду.
— Мы уезжаем, — сказал он ровным голосом. — Ты и я. Вдвоем.
— Куда? — Зигмунд не показал, что удивлен. — Когда?
— В Задар, — ответил Людо, не отводя взгляда от глаз телохранителя. — Сегодня. Сейчас.
Зигмунд чуть наклонил голову, показывая, что понял и принял приказ.
— Поедем налегке. — Объяснил Людо. — Без слуг, без обоза. Выйдем на прогулку, но не вернемся. Надо сесть на корабль… В простых плащах…
— Дорога будет тяжелой, — Зигмунд чуть повел подбородком, — и опасной.
— Тем лучше, — пожал плечами Людо. — К тому времени, как мы доберемся до Ерно, я или стану мужчиной, или сдохну. Что скажешь?
— Мы выезжаем через час.
Об исчезновении князя Людо стало известно лишь перед закрытием городских ворот. Искали мальчика, однако, без энтузиазма, с ленцой, предполагая, что он просто задержался в каком-нибудь из близлежащих замков или заночевал, припозднившись, в одной из окрестных деревень. Лишь на следующее утро стало ясно, что "княжонок" просто сбежал. Допросили слуг, осмотрели княжеские покои, прошли по следу и, с удивлением, обнаружили, что мальчишка все сделал обдуманно и не без блеска. Не взял ни одежды, ни ценных, но неудобных в путешествии налегке вещей, прихватив, лишь деньги да драгоценности, и растворился в нетях вместе со своим молчаливым телохранителем-германцем. Лошадей беглецы оставили на коновязи припортовой гостиницы, а сами отплыли на когге из Трапзона, возвращавшемся с товарами на родину. Догнать их теперь нечего было и думать. Их и найти-то сейчас было крайне затруднительно. Иди, отыщи в бескрайнем просторе крошечное суденышко, идущее по обычаю трабзонских кормчих не вдоль побережья, а прямо "сквозь море"!
— А много ли у мальчишки было денег? — раздосадованный герцог Лоон не называл теперь Людвига князем даже ради приличия.
— Семьсот тройных золотых, — коротко ответил дознатчик.
— Семьсот? — недоверчиво переспросила принцесса, начинавшая понимать, что не зря тревожилась. Сердце, ее сердце не обманешь. Вот только голос его зачастую невнятен. Она и не поняла.
"Как жаль…"
— Семьсот, моя светлая госпожа, — склонился в глубоком поклоне дознатчик. — Их его светлости князю, оказывается, еще прошлым годом из дому прислали.
— Зачем же князь Гвидо стал бы посылать внуку такую прорву денег? — Граф Сновид мог проявлять несдержанность и даже грубость, когда это отвечало его интересам, но он был весьма неглуп и обладал отменной интуицией. Вот и сейчас он ни разу не назвал Людо князем, однако и оскорбительных замечаний, типа тех, что позволял себе Лоон, не отпускал.
— Никто не знает, — дознатчик был само спокойствие. — В листопад с гонцом доставлен был пакет с бумагами. С ним и деньги пришли.
— Бумаги? — подняла бровь Джевана. — Что за бумаги? От кого?
— Бумаги не найдены, — объяснил дознатчик, вежливо склонив голову, не хотел, значит, видеть ее гнев. — А пришли они, по-видимому, от князя Гвидо. Ведь и гонец был в цветах дома Кагенов.
"Бумаги… В листопад… Но уехал-то он только теперь. Что же случилось именно теперь? Сейчас, вчера или позавчера? Или он шесть месяцев готовил побег и заранее знал, что именно "сегодня", то есть, разумеется, вчера, уйдет в Трапезунд этот проклятый когг?"
Но нет ответа, потому что все, что касается мальчика зыбко, поверхностно, не основательно и не подробно. Она и не знала его, если, по совести. Не узнала, потому что он интересовал ее всего лишь как функция, символ или хоругвь в этой ужасной войне с империей. Империя наступает, войне не видно конца, и в будущем мнится лишь ужас поражения. Несчастья, мор и глад. До сантиментов ли ей было? Увы, но за два года, что они знакомы, живому человеку, именуемому Людвиг Каген, принцесса Джевана не уделила ни одной лишней минуты. А лишних у нее уже и не было, почитай, несколько лет. Ну а тратить время, предназначенное, для серьезных дел — войны и политики — на то, чтобы скоротать с сопляком вечер у камина…
"Что я упустила?" — Джевана была уверена, что-то важное она упустила. Кто-то, на кого она не обратила внимания, просто потому, что все связанное с мальчиком ее вообще мало интересовало; кто-то, кого она не заметила из-за его малости, сумел — хитростью или силой — "украсть" у нее Людо. Означало ли это неминуемое поражение? Нет, разумеется. Пророчество было невнятным, как и положено, но речь в нем, очевидным образом, не шла о каком-то определенном сражении или даже об одной из многочисленных кампаний. Здесь игра шла по-крупному — на кону стоял результат Великого Противостояния. Империя или "союз племен"? Империя или… все остальные. Император или Джевана? Потому, вероятно, принцесса и не была разочарована, когда выяснилось, что Избранный — это всего лишь бледный мальчик двенадцати или тринадцати лет. Потому и держала его при себе, как талисман, надеясь, прежде всего на деньги, союзы и мужество бойцов. Потому и теперь, когда князь исчез столь таинственным и неожиданным образом, она отказывалась воспринимать это — несомненно, важное — событие, как знак конца. Драма, а не трагедия. Ведь сроки еще не исполнились. И… да! Им всем предстояли, разумеется, трудные времена. Однако кто знает, где и с кем будет Людо Каген в тот день, когда боги станут делать свой выбор?
Дорога до замка Ерно заняла четыре месяца. Сначала буря отнесла когг на запад, и им пришлось долго тащиться — почти без попутного ветра — вдоль южного берега Скифского моря. Затем выяснилось, что проливы закрыты из-за войны — не той, что занимала мысли принцессы, — но та или нет, война — это всегда война. Дорога лежала по малонаселенным глухим и опасным местам. Здесь все воевали против всех, и не было защиты для одиноких путников. В горах их мучила дневная жара и ночной холод, а еще было голодно, и едва ли не большую часть пути пришлось пройти на своих двоих. От страха, голода и усталости Людо готов был зарыдать, но плакать было нельзя. Когда отчаяние охватило его в первый раз, он случайно заглянул в глаза Зигмунда и увидел в них свое отражение. Отвращение оказалось сильнее ужаса перед "бедствиями земными", и князь Людвиг Каген ни разу больше не допустил себя "до края". Он сжимал зубы, он закусывал губу, но шел, не жалуясь и не требуя от своего телохранителя того, что тот готов был сделать для господина по собственному разумению. Однако и этого Людо ему не разрешил. Не позволил в первый раз, интуитивно почувствовав, что не должен садиться на полудохлую клячу — единственную лошадь, что удалось купить по цене боевого коня. Не поддался искушению во второй, не взяв лишнего куска сырого пористого хлеба, выпеченного из, черт знает, какой муки. Но какое ему было дело до того, из какой дряни "сделана" эта еда. От голода сводило кишки, и кружилась голова. Но Людо нашел в себе силы отказаться. И в третий раз Зигмунд уже ничего такого ему не предложил. Он только посмотрел внимательно на своего спутника, и тут выяснилось, что взгляд германца изменился. И Людо с удивлением обнаружил, что польщен, когда опознал мелькнувшее в глазах телохранителя чувство. Уважение.
"Я заставил его уважать меня…"
Трудно сказать, можно ли считать это достижением, но грубая правда заключается в том, что такая эфемерная вещь, как уважение слуги, держала Людвига на ногах во все последующие дни, длинные дни, когда их на равных палило безжалостное солнце, заливали ночные ливни, преследовали враги, и унижал неизбывный голод.
И вот они шли через горы, поднимаясь и спускаясь, огибая и обходя, прячась и отстаивая свои жизни в скоротечных кровавых схватках…
В ту ночь они остановились на дневку среди деревьев, росших на склоне горы. Дальше дорога долго шла по открытой местности, протянувшись уснувшей змеей через узкую долину, вместившую кроме полей и садов пару деревень и укрепленный замок. В деревнях явно теплилась жизнь, но выглядели они так, словно через них прокатилось ожесточенное сражение. Замок, казалось, горел только накануне, а с вытоптанных полей вряд ли удастся снять хоть какой-нибудь урожай.
— Останемся здесь? — предложил Зигмунд.
Ни разу за время их путешествия он не позволил себе принять решение, не посоветовавшись прежде со своим господином. Людо был ему за это благодарен, хотя и отдавал себе отчет в том, насколько он на самом деле беспомощен в этих новых и страшных обстоятельствах.
— Останемся, — согласился он.
Но, видимо, их что-то выдало: потревоженная птица или камень, выскочивший из-под сапога. А возможно, кто-то увидел их в предрассветных сумерках на перевале или высмотрел утром среди деревьев. Но, что бы ни случилось, главное, что их обнаружили и задумали убить. Это были опытные люди — охотники, великолепно знавшие свои горы. И они смогли совершить невозможное. Они обманули свирепую бдительность Зигмунда, подкравшись к забывшимся сном, обессиленным людям с подветренной стороны. Они были бесшумны словно тени и безжалостны, как находящийся за гранью отчаяния человек. И они должны были победить, но проиграли, потому что обознались.
Людо спал между корней большого дерева, завернувшись с головой в тяжелый шерстяной плащ. Из-под края плаща, однако, виднелись его длинные черные волосы. Разбойники приняли Людовика Кагена за девушку и решили "захватить ее живой". Это их и погубило. Людо что-то почувствовал буквально в последний момент и, не раздумывая, ударил кинжалом прямо сквозь плотную ткань. Удар без замаха не мог быть сильным, даже если бы рука Людо была и покрепче, но, как выяснилось, многого и не потребовалось. Узкое лезвие пропороло двойную шерсть плаща и на три дюйма вошло в ничем не защищенный, да еще и расслабленный живот не ожидающего нападения человека. Вопль боли и недоумения, вырвавшийся из горла разбойника, разбудил Зигмунда, и тишина утра была сметена легко узнаваемым шумом сражения. Рядом загомонили, задвигались, ударило железо о железо, и вопящий человек упал прямо на мальчика, но Людо уже окончательно проснулся и, вывернувшись из-под содрогающейся в конвульсиях туши, сходу "влетел" в невнятицу внезапно вспыхнувшего боя. Совсем рядом, по другую сторону дерева, с кем-то из нападавших рубился на мечах Зигмунд, отбиваясь между делом от других, норовивших зайти ему за спину, и мальчик, успевший неплохо узнать своего телохранителя, сразу понял: справиться с германцем эти люди могли только, пока тот спал. Теперь же они были обречены. Однако стоять в стороне, дожидаясь, когда с разбойниками будет покончено, Людвиг не мог и не стал. Он подхватил с земли свой меч и бросился в бой. В следующее мгновение он убил первого в своей жизни человека. Тот, кого он буквально минуту назад ударил кинжалом в живот, все еще был жив, барахтался на земле, хрипел и скулил, а этому Людо пронзил сердце, неожиданно оказавшись с ним лицом к лицу. Разбойник просто не успел среагировать. В руках у него была палица, и, успей он отбить меч в сторону, следующий удар размозжил бы юному князю голову. Но тот, кто не успел, тот и проиграл, и Людо почувствовал, как меч входит в живую плоть, и увидел, как жизнь стремительно покидает рухнувшее на землю тело. В этот миг Людвиг Каген был легкой добычей. Он был слишком занят своими переживаниями, чтобы смотреть вокруг. Но верный Зигмунд видел и замечал все и вовремя понял, что происходит с мальчиком. Сдвинувшись всего на пару шагов в сторону, он успел прикрыть своего господина, позволив тому освободиться от власти впечатления и попросту "перевести дух". А еще через несколько минут все было кончено. На земле среди редко стоящих деревьев валялись мертвые и умирающие люди, а у ног Людо на подстилке из прошлогодней хвои лежал единственный оставленный в живых разбойник, открытое горло которого царапало острее Зигмундова меча. И тут, словно распалось наваждение: Людо вернулся в себя и почувствовал вдруг, как жестоко он устал за считанные мгновения яростной, но скоротечной схватки. К нему возвратились чувства, и он ощутил свое тело — болело тут и там, тянуло спину, и сердце металось в груди как испуганный зверек, — услышал стоны и хриплое дыхание умирающих, вдохнул отвратительный запах пота, смешавшегося с кровью, и осознал наконец, что лежащий на земле разбойник — не мужчина, а женщина.
Она была молода, светловолоса и даже по-своему привлекательна, несмотря на грязь и потеки пота на широком, изначально белом лице. Большие голубые глаза, затопленные сейчас предсмертным ужасом, и полные губы большого рта, раскрытого в немом крике. Судя по всему, она участвовала в нападении наравне с мужчинами. Но была ли она кому-нибудь из них женой, любовницей или дочерью, теперь было все равно. Не понимал Людо лишь одного, зачем Зигмунд оставил ее в живых? Однако недоумение его было разрешено самым обыденным образом. Зигмунд кашлянул — как бы застенчиво или даже неуверенно — и, повернув к князю голову, вежливо и с некоторой, скорее угадываемой, чем слышимой ухом просительной интонацией, никогда прежде в его голосе, кажется, не звучавшей, спросил:
— Вы позволите, господин… после вас?
И Людвиг вздрогнул, а через мгновение или два до него дошел, наконец, и смысл этой странной просьбы. Все было, оказывается, настолько просто, что только неискушенный жизнью подросток вроде него, мог затрудниться прочесть простой и грубый текст созданной его телохранителем ситуации. Зигмунд предлагал ему изнасиловать захваченную в плен женщину. Всего лишь изнасиловать… всего лишь женщину… чужую, враждебно настроенную женщину… Изнасиловать… То есть, взять силой… То есть… От понимания его пробил озноб. Ему стало страшно и стыдно, а в голове лихорадочно мелькали обрывочные картины близкого будущего, каким ему суждено стать, если Людо сможет, осмелится, совладает… Совладает с чем? С кем? Но от видения задранной юбки и голых женских ног Людвига словно паром из кипящего котла обдало.
"Я…"
А в следующее мгновение он представил — совершенно для себя неожиданно — принцессу Джевану, лежащую на месте разбойницы у его ног, и ему стало по-настоящему плохо, потому что сейчас он узнал о себе нечто такое, что оказалось гораздо страшнее всего того, что на самом деле он мог сделать с этой — реальной, а не воображаемой — женщиной.
Возможно, и даже, скорее всего, этот первый опыт "интимного" общения с женщиной не слишком походил на любовные утехи, нарисованные его воображением, разогретым куртуазными романами из библиотеки дедушкиного замка. Почти наверняка, Людвиг выглядел полным ничтожеством, пытаясь изнасиловать совершенно не сопротивляющуюся ему женщину. Он ничего не умел и мало что знал, буквально на ходу постигая "науку любви" на собственном ужасном опыте. И никакого особенного удовольствия от случившегося, в конце концов, соития, он не испытал. Однако со всем этим, Людвиг Каген справился довольно легко, заставив себя забыть и совершенное преступление, и испытанную при этом неловкость, граничащую с унижением. А вот воспоминание о том, кем на самом деле хотел бы он овладеть тем утром в горах, осталось в его сердце незаживающей раной. Впрочем, как он решил позже, таки вещи о себе лучше знать заранее, чем обнаружить в "последний момент".
Двадцатого липня на закате гонец с западного кордона добрался на взмыленном жеребце до замка Ерно и, задыхаясь и кашляя, доложил князю Гвидо — как бы то ни было, для своих подданных он по-прежнему оставался князем, — что позавчера, стало быть, в уторок, до Мазина добрался молодой князь Людвиг со своим телохранителем Зигмундом. Пришли пешие, худые да ободранные, но живые и при мечах. Воевода Мазинский их отдыхать до стреды у себя оставил, и если так, то вчера они уже должны были выехать с эскортом в Ерно, и если пойдут споро…
— Молчи! Остановил гонца Гвидо и задумался.
А подумать, и в самом деле, было о чем. Из Керича, где с прошлой осени находился внук, никаких вестей не поступало. Зато совсем с другой стороны, из имперских владений, еще в начале червеня дошел слух, что армия Союза выступила навстречу императорским войскам, и что битва, которой суждено определить исход компании, состоится не позднее начала осени. Передавали невнятно и какие-то другие — в разной степени достоверные — подробности, но вот о молодом князе Людвиге в тех вестях не было ни слова, ни полслова. Лишь все те же разговоры, что и год и два года назад. "Старые новости"… И вдруг Людо появляется на западной границе княжества. Откуда же он шел? Как и почему оказался здесь тогда, когда принцесса, забравшая Людвига из дома еще два года назад, должна была находиться при армии?
"Или уже не должна? Или…?"
Но, в конце концов, князь Гвидо решил не ломать голову зря, а набраться терпения и ждать.
Он лишь расспросил гонца о князе Людвиге, подмечая в рассказе простого дружинника такие слова и такие интонации, что, несомненно, говорили о вполне драматических изменениях, случившихся за прошедшие годы с его единственным внуком и наследником. Однако старик Гвидо не зря прожил на свете шесть десятков лет: он лучше многих других знал, что увиденное глазами, словами не заменишь. Потому и не спешил с выводами. Однако в данном случае, как выяснилось уже через несколько дней, он проявил излишнюю осторожность. Дружинник все понял правильно и рассказал верно. Людо изменился, и — да, теперь он, пожалуй, стал тем, кого без лести можно было назвать настоящим князем Задара.
В долинах стояла изнуряющая жара. И даже ночью люди страдали от духоты, выходя спать на плоские крыши своих домов. Однако в горах ночью было прохладно или даже холодно, и у Гвидо начинало ломить кости. Старость уже глубоко запустила когти в его тело, и с этим приходилось считаться, поэтому в покоях князя в северной башне замка Ерно был зажжен камин, и жаркое пламя металось по потрескивающим буковым и кедровым поленьям. От открытого огня шло благодатное тепло, пахнущее Задарскими лесами.
— Они допустили серьезную ошибку, — сказал старый князь, обдумав последние слова Людо. — Оскорбив союзника, ты теряешь право на его верность и великодушие.
Старик сделал глоток горячего вина с пряностями и быстро взглянул на Людвига. Не мальчик, уже не мальчик — и дело здесь не в возрасте, вернее, не в одном лишь возрасте. Юноша или даже молодой человек. Невысокий, худой, но не тощий, а жилистый, крепкий… Узкое жесткое лицо, холодная синева глаз, черные пряди вьющихся волос, падающие на узкие пока, но обещающие вскоре раздаться, плечи.
— Вы поступили совершенно верно, ваша светлость, — сказал старик и остановил готовое сорваться с губ Людвига возражение жестом левой руки. — С того момента как я сложил с себя княжеское достоинство, я ваш подданный, Людо, хотя и ваш дед. — Он позволил себе скупо улыбнуться и увидел, что внук понял его правильно. — Каковы же теперь ваши намерения?
— Вы верите в пророчество? — вопросом на вопрос ответил Людо.
— Да, — старик был совершенно серьезен.
— Значит, мне придется сделать это самому.
— У вас нет армии…
— Ее придется создать.
— И с чего вы собираетесь начать?
На самом деле идея принадлежала какому-то древнему герою, имени которого не сохранила история. Но свиток с легендой о его подвигах хранился в библиотеке Задарского Кремля. В первый раз Людо прочел эту "сказку", едва научившись читать, то есть на пятом году жизни. В последний — три года назад. А с месяц назад, на одном из холодных и сырых ночных привалов, вдруг вспомнил во всех подробностях и подумал, что неслучайно нашел однажды — маленьким мальчиком — ломкий от старости пергамент, один из великого множества книг и документов, хранившихся в старинной библиотеке. Неслучайно. Не просто так. Потому что за находкой просматривался промысел Божий, никак не меньше. Пергаментный свиток связывал ребенка, едва ли осознававшего то, о чем читает, с его еще не состоявшимся будущим, когда именно перед ним — Людо Кагеном — встанет практически неразрешимая задача: создать большую армию, имея в своем распоряжении всего лишь княжескую дружину. Странно только, что Людвиг ни на мгновение не задумался над тем, а сможет ли и он, как тот герой древности, идти от победы к победе, увеличивая свою армию за счет славы и денег, добытых на полях сражений? Почему-то в своей способности побеждать он ничуть не сомневался. Но только в этом, потому что во всем остальном он уверен пока не был. Все требовало проверки и доказательств, и он был готов терпеливо проверять любую из гипотез, чего бы та не касалась.
Сначала он вспомнил о праще. Балеарские пращники… Но в новые времена их простое оружие не казалось уже таким эффективным, как прежде.
"Почему?"
— Не знаю, — ответил Голос. — Давай проверим.
Проверяли в поле за рвом. Ставили болванов, обряженных в кольчуги или рыцарскую броню, метали камни…
— Лук эффективнее.
Но не все могут научиться стрелять из лука. — Возразил Людо и предложил попробовать вариант пращи, привязанной к концу длинного посоха. Таким оружием пользовались северяне. Один торговец из Арконы показывал как-то — около года назад, — как оно действует. Всем понравилось, а Людо подумал тогда, что это может быть не просто праща. У него на родине пастухи великолепно дрались своими длинными посохами… и вот если сочетать, то и другое в одном…
Камень, запущенный с плеча при помощи длинного рычага, летел дальше и обладал большей мощью, а посох, окованный железными кольцами и оснащенный стальным навершием — клювом, превращался в умелых руках в страшное оружие. Что-то среднее между коротким копьем и боевой… Косой?
— Коса! — восхитился Голос. — Разумеется, коса! Скажи кузнецам, пусть добавят режущий край.
И к зимнему солнцестоянию у Людо было уже триста бойцов, вооруженных боевыми посохами-косами, с которых можно было так же метать камни. Ян — механик из Задары придумал машину, обтачивающую "снаряды", и уже к весне будущему обозу еще несуществующей армии предстояло принять немало рогожных мешков, набитых обточенными обломками скальной породы.
Как должны были называться эти воины? Людвиг не знал, а потому назвал их попросту пращниками, хотя праща и не была их единственным оружием. И еще — в отличие от балеарских пращников — бойцы Людо носили крепкие кожаные доспехи, усиленные железными бляхами, нашитыми на плечи, грудь и живот.
— Триста, — Голос был удивлен и восхищен. — Триста пращников, двести лучников, и сто арбалетчиков… И старая дружина…
— И новая дружина, — твердо закончил Людвиг.
Это, и в самом деле, начинало походить на армию, маленькую, но решительную и способную вести быструю, маневренную войну.
"Жестокую войну…"
— Ты еще сомневаешься? — спросил Голос.
Но нет, в принципах организации своей армии Людо уже почти не сомневался. Почти, потому что ее, его армию, еще не проверяли в бою. Вот там…
— Не сомневайся!
"Оставь!"
Время не тянулось и не шло. Оно летело, превращаясь в дела, людей и события. За лето и осень плечи Людвига раздались вширь, а рука, держащая меч, стала крепкой, как мореный дуб, и быстрой, словно птица.
— У тебя природный дар, — сказал Голос.
— У вас, князь, талант мечника, — сказал Зигмунд.
— Я горжусь вами, ваша светлость! — сказал родной дед.
— Я принимаю вашу похвалу, но только в качестве аванса, — ответил Людо всем троим. — Будущее покажет…
Он все еще не был уверен, что научился достойно владеть мечом, а потому упражнялся каждый день, в любой час дня или ночи, когда дела позволяли ему заняться мечом, копьем или луком.
Будущее покажет…
"А как берут крепости?" — спрашивал он, проснувшись в глухой час ночи.
— Давай подумаем, — предлагал Голос, и они принимались вспоминать все читанное или слышанное на эту тему. Но иногда Голос предлагал совершенно замечательные идеи, которые — к удивлению Людвига — никто и никогда еще не использовал при осадах или штурмах.
"Откуда ты это взял?" — удивлялся Людо, но при ближайшем рассмотрении выяснялось, что идея буквально "витала в воздухе", возникая из давно известных приемов и методов.
Однако, как бы красиво не выглядели все эти фортификационные и контрфортификационные идеи, какими бы заманчивыми не представлялись новые тактические приемы или стратегические выкладки, все это пока являлось чистой теорией, проверить которую можно было только в деле. В сражении, штурме, обороне… В конце, а не в начале компании. И поэтому Людвиг сомневался. Не мог не сомневаться, и не знал даже того, наступит ли когда-нибудь такой день, когда исчезнут последние сомнения, и он обретет, наконец, непоколебимую веру в себя и свои поступки. По правде сказать, Людо не задумывался над тем, хорошо ли это или плохо — не сомневаться. Зато он великолепно знал другое: жить с сомнением, таить его от всех — мучительно трудно. Сомнение отнимает силы, истощает тело и иссушает мозг, лишает вкуса саму жизнь…
— Пресный хлеб, — Голос был прав, и дело, разумеется, не в лепешках из белой муки, которым и следовало быть пресными.
Людо, словно проснулся, очнулся от наваждения, протрезвел…
Мир вокруг него был сер и лишен жизни. Он был наполнен каторжным трудом, болью, усталостью и неуверенностью, сомнениями и тоской, и работой, которой не видно конца. Мир был лишен красок, запахов и вкуса. Вернее, он — мир Людвига Кагена — пах потом и сухой пылью библиотек, и был горек или пресен на вкус, и… Да, князя окружали мертвые вещи безжизненных цветов и серые, лишенные обаяния тени людей.
— Пресен хлеб.
"Пресен…"
Подходил к концу месяц свечен. В горах лежал снег, и тугой знобкий ветер гнал по серому морю бесконечные стада волн. У ног Людо, стоящего на стене Задарской цитадели, лежал мокрый в грязных потеках город. Он был темен и болезненно уныл — старый Задар. И такими же больными, безрадостными и темными казались отсюда, с высоты, фигурки людей и животных на городских улицах.
А между тем…
— Ты должен был не просыхать с самого севника…
"Чему радоваться?"
С севера приходили печальные известия. Император торжествовал, а Союз терпел поражение за поражением. Лоон не смог переломить ход войны и проиграл не только все данные им сражения, но и кампанию в целом. Теперь, насколько было известно, Лоон и Собрание должны были находиться в Киеве Днепровском.
— Или, может быть, Киев тоже пал?
"Надо бы посмотреть карты…" — неуверенно подумал Людо, но Голос тут же возразил:
— Зачем? Ты знаешь их наизусть.
Действительно, он мог мысленно представить себе любую карту, но все же сомневался: а что если все-таки забыл какую-нибудь важную деталь?
— Не забыл, — усмехнулся Голос. — И смотреть, как муштруют на большом плацу новобранцев, тебе тоже не надо…
"Но… — Людо все еще не был уверен. — Может быть…"
— Сегодня кузнецы и оружейники обойдутся без тебя.
"Я пойду…"
— Махать мечом? — Голос угадывал любое его намерение. Возможно, что это, и в самом деле, был его собственный внутренний голос.
"Хорошо, — сдался Людо. — Что ты предлагаешь?"
— Прикажи устроить пир, — казалось Голос "озвучивает" то, что Людвиг знал и без него.
"Надо устроить пир. Позвать гостей, бояр и воевод, рыцарей из ближайших окрестностей…"
— Дня через три или четыре, — поправил Голос. — Раньше они не успеют. И приглашать надо не на один день.
"Устроить смотр войскам… — предложил Людо, загораясь идеей. — Игры, ристалище…"
— И побольше меда и италийских вин! — поддержал Голос. — А там, между делом, можно и о делах поговорить…
"Тогда, дней через десять, — решил Людвиг. — Дальние соседи быстрее не соберутся".
— Разумно, — согласился Голос. — А пока прикажи истопить баню и готовить пир для близкого круга. Им-то отдых потребен каждый день, а не раз в год.
"Баню…"
— Ну, должен же ты хотя бы иногда мыться по-человечески?
"Баня…"
Людо представил себе обширный сруб из кедровых бревен, полумрак, всполохи огня в очаге, клубы ароматного пара…
— Не сомневайся! — жестко отрезал Голос. — Когда-нибудь тебе все равно придется решиться. Так зачем тянуть?
"Не тянуть…"
Но ему было страшно и стыдно, хотя Людо не мог не понимать, что чем позже приобретет этот опыт, тем хуже для него. Не считать же, в самом деле, опытом то истерическое изнасилование? Впрочем, и его следовало учитывать, но… по другой "статье". Это был иной опыт…
Ключница Милька поняла его правильно. Даже лучше, чем он сам понимал себя. Тем более что и выражался Людвиг, отдавая распоряжения, витиевато и более чем невнятно. Тем не менее, и чистое белье в предбанных покоях на сундуке было сложено, и печь истоплена, и в камине разведен огонь, а на столе — серебряный кувшин с медом и полуштоф с взваром, изюм, курага, черная слива, медовые пряники… Пир не пир, но все это, что немаловажно, имело вкус и запах. Разный вкус и запахи разные…
Людо сбросил плащ и, расстегнув дублет, — в покоях было жарко, — подошел к столу. Курага пахла летом, пряники — пчелами. Он набрал горсть светлого изюма, и поднес руку к лицу. От крупных изюмин шел такой виноградный дух, что рот сразу же наполнился слюной.
— Господин? — шуршание ткани за спиной, тихий стук аккуратно прикрытой двери. — Господин…
Людо обернулся. Он обернулся медленно, изо всех сил сдерживая бег сердца, и увидел двух девушек, зашедших вслед за ним в предбанные покои. Одна была черноволоса, как и он сам, но на голову или больше выше Людвига, отчего сейчас в белой льняной рубахе казалась стройнее и тоньше своей товарки. А та — блондинка пшеничного золота — едва ли доставая невысокому Людо до плеча, была похожа на белую сдобную булочку, обсыпанную мукой и молотым ванильным сахаром.
— Входите, — сказал Людо, гневаясь на себя за сухой тон и отсутствие улыбки.
И девушки заробели, испуганные холодным приемом. Заметались беспомощно карие и голубые глаза, отхлынула от юных лиц кровь.
— Не бойтесь! — слова давались с трудом, но, если начал дело, то его следует завершать. Всегда. Везде. При любых обстоятельствах. Так теперь думал Людвиг, и так старался поступать. — Я вас не обижу. Хотите вина?
Девушки хотели. Они и вина хотели, и от взвара — крепкого и душистого — не отказались. И вот уже краска вернулась на симпатичные их личики, и дублет отброшен под дружный девичий смех, и, вывернувшись из белых рубах, взялись голые наяды — черноволосая Като и белокурая Ната — извлекать своего князя и господина из кожаных штанов и пропотевшей рубахи.
— Не робей! — приказал Голос и замолчал, до времени "отойдя в сторону".
"Не робей… Что?"
Но ласковые прикосновения тонких пальцев, — мягких подушечек, острых ноготков — к обнаженной коже быстро заставили его позабыть о своих сомнениях. И сам он тронул упругие тела, хмелея от их доступности и от того, какой податливой — теплой и нежной, — оказывается, может быть человеческая плоть. Женская… теплая… горячая… Или это его самого обдало внутренним жаром? А девушки, между тем, уже робко — все-таки хоть и полюбовник, да князь! — подставляют губы для поцелуя, и совсем иначе — грубо, по-крестьянски — тулы свои: Като спереди, взгромоздившись точеными ягодицами на дубовую столешницу и взметнув вверх, прямо к плечу Людо, свои длинные ноги, а Ната-Доната — сзади, опершись все на тот же стол — выбирай и бери! Но играет молодая сила и хватит ее на обеих: на золотисто-белую, словно мед в молоке, и на чернокудрую, томноокую, смуглую, как тот виноград, что вызревает по осени на отрогах соседних гор.
"Хватит…"
…хватило.
Насилу очухался следующим утром, пропустив, проспав и задуманный было пир, и раннюю — по новой своей привычке — побудку. Проснулся. Открыл глаза, а за узким окном-бойницей, за крошечными зеленоватыми стеклышками в частом свинцовом переплете разливается золотое сияние. То ли царствие небесное наступило, то ли он по-медвежьи до лета доспал.
Встал Людо, бросил взгляд на постель — широкое ложе с разбросанными кое-как шелковыми подушками и меховыми одеялами — усмехнулся смущенно, натянул быстро на голое тело заботливо перенесенные кем-то из предбанных покоев рубаху и порты, вдел ноги в сапоги и пошел на стену. От спальных покоев не так чтобы и далеко. По коридору до выхода из башни и за тяжелую дубовую дверь, ведущую на внешнюю круговую галерею. А там… Ночной ветер снес тяжелые — чреватые грозой или снегом — темные тучи в море, и в чистое небо над Задаром взошло не по-зимнему теплое солнце.
Легкий ветерок холодил лицо и грудь, но Людо стоял и смотрел на город и обретшее прежнюю синеву море. Он не был счастлив — да и вряд ли мог быть счастлив когда-нибудь, если вообще — но, стоя сейчас на верхней галерее западной башни, снова, как в детстве, почувствовал вкус жизни. У этого напитка был густой насыщенный вкус, — иногда грубый и терпкий, иногда тонкий и изысканный, — и пить его можно и нужно было до бесконечности, смакуя каждую самую маленькую каплю, до конца, до последнего вздоха и последнего грана.
Все, что случилось потом, случилось после и ничего, в сущности, не значило. Слова, события, жесты, — не более чем расцвеченные красками осени древесные листья: чудесные образы, лишенные смысла и самостоятельного значения. Но люди… Люди устроены не лучшим образом. Им невдомек, что факты зачастую скрывают, отводя взгляд, другие, гораздо более важные подробности. А те, в свою очередь, тоже суть лишь одежды иных смыслов, следствия других причин. Мир сложен, но кто способен увидеть эту чарующую красоту вложенных одна в другую историй? Кому по силам разгадать — поверить разумом, уловить сердцем, поймать звериным чутьем — тайну лабиринта? Впрочем, Джевана не была "одной из них". Под вопросом оставалась даже ее человеческая природа, да и жила Дева Севера достаточно долго для того, чтобы ничему не удивляться, а знала и умела такое, что удивило бы и многих мудрецов, окажись они об этом осведомлены. И все-таки кому-то удалось застать ее врасплох. Удивил — не удивил, но человек этот заставил ее вздрогнуть от неожиданности и задуматься о пределе ее собственных возможностей.
"Людо… Людвиг… Князь Задара… Смешно", — но ей не было смешно.
Если подумать, все, что случилось потом, было лишь тенью, отброшенной главным событием — побегом князя Кагена.
"Побег. Увы…"
И в самом деле, увы. Ведь это не было даже побегом. Людвиг Каген не находился в заточении, его просто не принимали в расчет.
"И зря".
Разумеется, зря. Но кто же мог угадать в нем того, кем он был на самом деле? Или и угадывать было нечего, и все произошло само собой?
"Люди меняются, не так ли? А юноши взрослеют, превращаясь в мужчин, и я просто упустила момент перелома…"
Просто…
Пропустила.
Совершила непростительную ошибку.
Такова правда. Всего одна ошибка, и вот уже сюжет этой злой сказки пишет чужая рука. Другой человек… новый рассказчик… Он?
Итак, Людо оставил Собрание. Не бежал, хотя элементы побега были налицо, но чего уж там! Ушел. Так, наверное, будет правильнее. Решил вернуться домой и осуществил свое неотъемлемое право свободного выбора. А они лишь через полгода узнали, что Людо Каген давным-давно уже не мальчик, не княжонок и не княжий сын. Светлейший князь Задары. Каково?
"Почему он скрыл от нас факт передачи титула?"
Замечательный вопрос, но у Джеваны и ответ на него имелся: "А мы хотели знать? Я хотела? Он был мне интересен?"
Вот и ответ. Нет, не хотела. Нет, не интересен. А он теперь князь…
"Фюрст, — подумала она. — Впрочем, нет. Фюрст это принц, а он князь, то есть, конунг".
Было тревожно. Неизвестность пугала, неопределенность заставляла все время оглядываться через плечо. Однако в косар армия все-таки поднялась и двинулась навстречу императору. Шли почти два месяца. Не встречая противника, страдая от жажды в безводных степях, теряя людей и прирастая отрядами союзников. О "княжонке Людо" ничего слышно не было, словно бы сгинул.
"А вдруг, и в правду? — задумывалась иногда Джевана. — Но как же тогда пророчество?"
Пророчество или есть, или его нет, однако, как быть, если оно уже существует, а "избранный" взял да и умер от холеры?
Таких коллизий история, которой учили Джевану, не ведала. То ли не случалось никогда, то ли ей не рассказывали. Все может быть.
А между тем, армия продвигалась вперед. Огромная масса людей и животных, пыль, гомон, и крайне низкий темп коротких, но утомительных переходов. Моровые поветрия косили воинов. От бескормицы падали лошади и волы. Мир казался больным. Недужили поля, вид которых наводил на дурные мысли, и леса, под сенью которых невозможно было спать. Хворала сама земля, трескающаяся от нестерпимого жара, и в сердца людей входило отчаяние. А от далекого Варяжского моря — Джевана предпочитала называть его на старый лад Лаанемери — Западное — приходили странные известия. Аркона — великая и неприступная крепость — пала, но города Завесы: Кольберг, Каммин и Штаргард, все еще стояли. И Хальдеберд повернул свою огромную армию на Зверин и Калиш, намереваясь, вероятно, встретиться там, на востоке, с армией герцога Дейдье. Однако Прагу Ворон взять так и не смог и, обнаружив идущего на запад со всем "табором" своего старого недруга Лоона, попытался перехватить того в Силезии. Однако не успел. Застрял, увязнув во второстепенных делах, и в начале осени две великие армии без помех встретились у Добжина, но без Дейдье. Император шел с запада, Лоон и Джевана — с востока, а Дейдье все еще не мог выбраться из южных болот, но дела это не меняло. С Вороном — или без — Хальдеберд оставался великим императором Запада,
Эту битву они проиграли, и следующую — против Ворона, отрезавшего их от Скифского моря, — тоже. Так что отступать пришлось к Днепру, и с первым снегом они пришли в Киев. Пришли, заполонив город, наполнив его суетой, болезнями и чувством безысходности, затворились и стали ждать. Но Хилдеберд неожиданно ушел обратно на запад, очистив изрядный кусок завоеванных уже земель. И Дейдье за собой увел, поручив тому сторожить горные проходы.
Что-то случилось? Но что могло случиться? Император чего-то испугался? Кто-то смог напугать "короля королей"? Но кто?
На эту тему ходило немало слухов, большинство которых, в конце концов, достигало ушей киевских затворников, но принцессе они казались вздорными и не заслуживающими внимания.
"Пустое…"
А мысль нет-нет, да касалась исчезнувшего в неведомых пространствах Людвига Кагена, и непонятно было, с чего вдруг? Он-то как мог быть связан с великой европейской войной? Но сердце не лжет, а ее сердце "волновалось".
"Вещует? — спрашивала она себя. — Пророчит?"
Но прошло немало времени, пока из далекой Задары дошла верная весть: "молодой князь вернулся".
"Князь?"
Выяснилось, да — князь. И стал им, оказывается, много раньше, чем покинул Керич.
"И что теперь?"
Что-то "виделось" в грядущем, входя в ее ночные сны, легко касаясь разума — так легко, что едва ли заметишь. Но Джевана замечала. Приносила из снов обрывками осенней паутины, ловила в своих мыслях, словно лосося в искрящейся солнцем быстрой воде, угадывала в сердце, как след птицы в небесах. Неясное, неопределенное, но уже существующее.
"Я ошиблась…"
Ошиблась, разумеется, потому что это было верное пророчество. Настоящее. Только она в него не до конца верила. Потому и допустила…
А потом наступила весна, и Джевана наконец покинула теснину городских стен. Оставила грязь и дурные запахи, вышла в поля и холмы, вдохнула полной грудью, и ощутила вдруг отзвуки События.
"Что?"
По всем признакам это было "настоящее начало". Что-то, устремленное в будущее, вплетенное в орнамент грядущего, но начинающее выстраиваться, вырастать, воплощаться в слова, действия и события только сейчас. Или только что начавшее.
"Он?"
Но уже летом дошел слух. Убит. Ввязался в войну с Венецией, разгромил в четырех или пяти сражениях армии кондотьеров — говорили про огромные армии, про полное неравенство сил — взял приступом город и был застрелен из арбалета в спину.
А лето пришло снова жаркое, словно бы черти забыли закрыть двери в огненную преисподнюю. Жаром пышет как из кузнечного горна или хлебной печи. Душно, потно… Тоскливо. И император неожиданно слег в лихорадке, отдав "за так" целую кампанию. Засел в Магдебурге, лежал, долго и трудно перемогая северную немочь. Не воевал, то есть, не ходил великими походами, а так чтобы вовсе не лить кровь, когда это было, да и случалось ли вообще? Границы вспыхивали тут и там короткими набегами. На императора нападали, имея в виду урвать в суматохе "малый кус" от большого пирога. Императорские люди ходили учить соседей, — пока еще соседей, а не рабов или данников — как жить в новом мире. Сталью, кровью и огнем вколачивали разумение, но армия — великая армия империи — вдруг распалась, исчезла за ненадобностью и до времени, растворилась в городах и деревнях. Впрочем, Лоон и Собрание были этому рады, но совсем не потому, что появилась надежда разгромить ненавистного Хальдеберда. Не было у Союза сил продолжать войну. Сейчас не было, а через год — кто знает?
Итак, на западе Европы наступило затишье. Император отложил оружие, и Собрание как та порванная в дикой схватке псина, зализывало глубокие раны, нанесенные ему имперскими генералами. Они не воевали…
А Людвиг, стало быть, начал… и?
Картина не складывалась, и сердце не о том "нашептывало", но сведения были верные: "ехал на коне, а болт вошел между лопаток. Из груди вышел…"
"А кольчуга? Он что же не носит брони?"
Но на самом деле ее занимали сейчас совсем другие вопросы: действительно ли было выиграно так много сражений, и, если да, то, кто же их выиграл? Кто?
"Они безумцы!" — Людо смотрел на построение венецианцев и глазам своим не верил.
— С чего ты взял? — спросил Голос.
"Худшего построения я не бог бы и вообразить!"
— Мог бы, — отмахнулся Голос. — То есть, смог бы, если бы поразмыслил и попытался представить, что видят глаза мэтра Ландольфо, когда он смотрит на твою армию, и что он знает о тебе и твоих воинах?
Приходилось признать, что Голос прав. Кондотьер не знал, просто не мог знать, с кем имеет дело, и это решило все. Сражение началось рано утром. Людо не стал ждать, пока взойдет солнце, рассеется туман и просохнет трава. Послушные отмашке лейтенанта, забили барабаны, и армия Задары двинулась вперед. На шестом шаге за спинами воинов — а их и было-то вместе с дружинниками всего восемь сотен — басовито "замычали" длинные трубы, а еще через четверть часа, легко опрокинув центр венецианского войска, задарцы начали вырезать его фланги. Все случилось настолько быстро — треть армии кондотьера Ландольфо все еще оставалась в лагере, а остальные бойцы не успели даже толком построиться, — что пошли слухи о невероятной скорости, с которой действуют "жестокие и хладнокровные" люди князя Кагена. Но это, разумеется, было ложью. Неправдой. Во всяком случае, преувеличением. В армии Людо не было ни оборотней, ни вампиров. Она состояла из обычных — пусть даже и неплохо подготовленных — людей. И двигались эти люди так, как им и положено от природы. И хладнокровие их было насквозь надуманным, как и умения — обыкновенными. А жестокость… Ну, о том, что мертвый враг лучше живого, знали еще предки их предков.
Еще лето не наступило, а Великая Венеция была побеждена, разгромлена, унижена и изнасилована. Магистраты склонили головы перед князем Задары, и Большой Совет поклялся ему в верности. Республика не состоялась, а венецианский флот и казна перешли к захватчику. Это открывало перед Людвигом "много дорог". Перспективы кружили голову, ведь теперь в его армии было почти две тысячи человек.
— Их еще предстоит обучить, — возразил князь одному из своих капитанов. — Пока они сырое тесто. Выпеките из них "задарцев", Иван, и тогда мы сможем с вами напиться до умопомрачения!
Он улыбнулся, — что делал крайне редко, — и Иван Дага, один из трех его капитанов, улыбнулся в ответ. Погода была жаркой, но какой-то "пахучей", радостной. Во всяком случае, Людо чувствовал себя прекрасно и оказался способен даже на улыбку.
— Поехали, Иван. — Людо оглянулся на дом, в котором провел ночь, и усмехнулся, но на этот раз про себя: Като и Ната махали ему из окна второго этажа. Одеться, или хотя бы прикрыть груди, девушки и не подумали. У наложниц князя Задары имелись многие преимущества, и это одно из них: все остальные, глядя на женщин Людо Кагена, их как бы и не видели. Пока он сам не разрешал. А сейчас его позволения никто не получил…
— Поехали, — сказал Людо, возвращаясь к делам. — Посмотрим на наших новобранцев.
Однако до выгона, на котором приводили в чувство "волонтеров Кагена", он не доехал. Покушение было спланировано расчетливо и выполнено не без блеска. Убийца заметил, по какой дороге ездит князь. Узнал, что встает тот рано, и никогда не берет с собой значительного эскорта, и выстрелил Людвигу в спину со смешной дистанции в двадцать метров. Болт пробил дублет с обеих сторон, но князь был еще жив, когда спустя час венецианский хирург извлек две половинки толстой стрелы, обработал рану и предложил княжьим людям, окружившим постель умирающего, молиться.
Молились все. В доме было тихо, как в могиле. Слуги ступали так осторожно, что под их ногами не скрипели половицы. Люди обменивались жестами вместо слов, но если все-таки заговаривали, то настолько тихо, что звуки их речи можно было спутать с теми невнятными шумами, что наполняют любое, созданное руками смертных строение.
Так прошел день, и миновала ночь. Князь в сознание не приходил, но и не умирал, а утром следующего дня внезапно открыл глаза и попытался что-то сказать. Слов, впрочем, не вышло, лишь несколько неразборчивых звуков сорвалось с сухих, потрескавшихся от сжигавшего Людо жара губ. И кровь запузырилась на них, и кашель сотряс маленькое, обессилившее в битве за жизнь тело.
— Отходит, — шепнул кто-то.
— Это агония, — печально кивнул хирург.
Но они ошиблись.
— Не умирай! — приказал Голос, прорываясь сквозь боль, немощь, кровавый туман. — Держись!
"Отпусти!" — попросил Людо. У него не было сил жить, он устал от страдания, он хотел умереть.
— А как же твоя ненависть? — спросил Голос.
"Ненависть…"
— Пророчество, — подсказал Голос.
"Пророчество…"
— Страсть…
Второй раз он очнулся ближе к вечеру. В покоях было жарко и почти темно. Сильно пахло ладаном и сгоревшими травами…
— Пить…
Странно, но его услышали, еще удивительнее, что поняли. Ему дали разбавленного вина с пряностями и медом…
— Воды!
Вряд ли это прозвучало, как приказ, но вода оказалась холодной и сладкой, как жизнь.
— Стре…? — спросил он у склонившегося над ним Зигмунда.
— Болт, — коротко ответил германец.
— Кто? — У него не было сил на этот разговор, но Голос, все еще державший Людо среди живых, не зря напомнил о долге.
— Наемник. Грек.
— Пой…?
Ну, разумеется, Зигмунд его поймал. Иначе откуда бы узнал, что это грек? Поймал, допросил…
— Кто?
— Туччо Хромоножка.
"Дож…"
— По… весь… на… — говорить было трудно, но жить и вообще нелегко. — Свят…
— Святого Марка? — переспросил секретарь.
— Да. И… чле… нов сов… децим…
— Децимация, — повторил за ним Зигмунд. — Для членов Совета.
— Магис…
— И магистратов? — догадался секретарь.
— Да.
— Что-то еще?
— Я х…
— Хочу, — подсказал Зигмунд.
— Пр…
— Присутствовать?
— Да!
И он прожил еще два дня и увидел, как отрубили головы каждому десятому магистрату Венеции и как повесили ее последнего дожа. Наемного убийцу-грека колесовали первым.
Недурно, — признал Голос.
Я устал, — сознался Людо. — И хочу спать.
Но умирать он раздумал.
День за днем смерть стояла в изголовье его постели, но все напрасно: Людвиг не умирал, намертво вцепившись в уходящую из тела жизнь. А через две недели наступил перелом. Опухоль спала, — а нагноения раны, к удивлению хирурга, так и не произошло, — прошла лихорадка, и, хотя Людвиг был все еще слаб, как новорожденный, к нему вернулся аппетит и вкус к жизни. Еще через три недели армия пошла на запад, и князь Каген вел ее, регулярно показываясь войскам верхом на высоком гнедом жеребце.
Однако на самом деле демонстрация силы давалась Людо с большим трудом. Потом и кровью в буквальном смысле слова. И еще болью, кашлем и цветными кругами перед глазами. Но, взяв на себя обязательства, по ним следовало платить, иначе какой же ты мужчина?
Верона, Тревизо, Босано… К исходу лета у него было три тысячи воинов в строю, и герцог Каринтии, идущий к нему с севера с намерениями, не вызывающих двойного толкования. И ополчение Романьи, надвигающееся с юга уж явно не затем, чтобы отметить вместе с Людо праздник урожая. И императорский легат Дагмер Йёфур, посланный Хальдебердом из Швабии с армией наемников.
Услышав об этом от своих лазутчиков, Людо удивился.
"Императора заинтересовали вожди горных племен?"
— Он знает, — предположил Голос.
"Что он может знать?" — насторожился Людо.
— Ровно то же, что знает Джевана и Лоон. Знают двое… почему бы и не Хальдеберд?
На исходе лета — во время боя под стенами Вероны — конь Людо оступился, попав копытом в кротовую нору, и князь вылетел из седла. Позже, вечером того же дня, на привале, где Людвиг, закусывая губы, сдерживал рвущийся из горла крик — от удара о землю открылась рана в груди и начались дикие головные боли — Зигмунд рассказал ему, что падение избавило князя от худшей беды.
— Стрела, — сказал телохранитель. — Она летела в твое лицо.
По правде сказать, Людвигу было не до этого. Боль в груди, спине и висках сводила с ума и заставляла молить богов о смерти. Правда, только мысленно. Пока Людо был жив и оставался вождем армии, он даже кричать себе позволить не мог, не то чтобы проявить недостойную мужчины слабость. Но боль…
— Долг, — напомнил Голос и отступил "в тень", чтобы не мешать Людвигу страдать.
Боль и долг. Они шли теперь с ним рука об руку: одесную — Долг, ошуюю — боль. Долг и боль, боль и честь…
От боли перед глазами вставал кровавый туман. Так было: сплошная алая пелена скрыла от победителя миг славы, когда с поля боя бежали обезумевшей овечьей отарой каринтийцы, разбитые в долгом, упорном сражении. И плененного Дьюлу — их герцога, отдающего князю Задары свой меч, Людвиг видел всего лишь контуром тьмы на фоне безумного солнечного сияния. Но он жил. Вел армию. Говорил с капитанами, торговцами и знатью, с друзьями, если они у него были, и с врагами, которых было больше, чем хотелось. Он говорил с союзниками и предателями, шпионами и гонцами, но из-за боли не мог полагаться на зрение. Глаза подводили его раз за разом — иногда и в самый ответственный момент, — и он стал все более полагаться на слух, который его пока ни разу не обманул. Слух, чутье, интуиция… и Голос, не оставлявший Людо один на один со всеми страхами мира.
О нем рассказывали странные вещи.
— Да, полно! — недоверчиво хмурился Герцог Лоон. — О том ли человеке мы говорим?
— Не гневайтесь, ваша светлость! — Купец склонился в низком, до земли, поклоне, испугавшись гнева сильных мира сего.
— Повтори, — приказала Джевана.
Разговор происходил поздней весной, а тремя месяцами раньше, если верить рассказу купца, Залман Дрозд видел в Аквипее князя Кагена.
— Невысок, — разогнувшись, сказал Дрозд. — Бледен. Глаза пустые, словно бы слепец, или, напротив, смотрит в себя.
— С самого начала, — подсказала Дженава.
— Ага. С начала! — купец говорил по-германски, по временам, переходя на хазарский, но на обоих наречиях его слова были окрашены странным акцентом. — Ну, прибыл я, значит, в Аквипею, а там… Ну, что сказать, прогневали они князя, а он лют на расправу, если кто предал или в спину ударил. Патриарха-то того… на кол велел посадить.
— Да верно ли известие? — подался вперед граф Сновид. — Может, болтают зря…?
— Я сам видел, — насупился купец. Не от вопроса расстроившись, а припомнив ужасное зрелище. По лицу этого хитрована Джевана читала как по книге. — Патриарх еще живой тогда был… Ну, мне так показалось… не близко… А ближе вои рагазские не подпускали. Там на площади и другие были… Кто колесован, кто повешен…
— Жесток, — кивнул Сновид, пряча довольную улыбку, или это только показалось Джеване?
— Жесток, — согласился Залман Дрозд. — Но купеческие дворы не тронул… Защиту дал…
— К делу, — остановил его герцог Лоон. — Как ты попал во дворец?
— Да в Аквипее и не дворец вовсе, — облизал губы купец. — Крепость… Ну, как у вас, государи мои, кремль или детинец. А там уже и палаты патриаршие. Но все просто, без роскоши. Народ-то в тех местах небогатый живет… Ну, да. А меня, стало быть, назавтра и кликнули. Только-только разобрался, что к чему и кто где, а оне уже тут как тут. Стоят двое: один — посыльный, а второй — для страху. Тока я бы и посыльному отказать не посмел. Куда нам с такой-то силищей тягаться?
— Ну! — нетерпеливо перебил рассказ герцог.
— Приводят… — вздрогнув, заспешил дальше рассказчик. — Тут я и спросил: А он, мол, кто?
— Мне и отвечают, так и так, это, стало быть, его светлость князь Людвиг Каген — владетель Задара, Венеции…
— Опусти, — приказала Джевана.
— Как скажете, светлая госпожа. Как прикажете… Ну, он стоял среди капитанов… Это я так думаю, что это были капитаны. Рыцари, одним словом. Большие, в железе, золотом украшены… — Дрозд поймал взгляд наливающихся кровью глаз Лоона и заспешил дальше. — Невысокий… ниже всех… щуплый… болезненный какой-то…
— Так говорили, что и вовсе убит? — хитро глянул на купца граф Сновид.
— Нет-нет, что вы, господин! — всплеснул длинными руками Дрозд. — Человек он, человек! Не умертвие, помилуй мя господи, не упырь по-вашему. Живой… Только белый, то есть, бледный. Ни кровинки в лице, и глаза… Но говорил со мной вежливо, рассудительно. Расспрашивал… И вот, что я вам скажу, добрые господа, умен он, как мало кто еще, и видит все…
— Ты же сказал, глаза, как у слепого? — уточнил граф Сновид.
— Точно так, мой господин! — кивнул Дрозд. — Точно так. А все равно, все видит!
— Умен, значит… — Джевану рассказ заинтересовал чрезвычайно. Она-то знала — Дрозд говорит правду. Был, видел, беседовал. Свидетель…
"Свидетель чего?"
— Умен, — кивнул купец, глядя на принцессу. — И… словно бы мысли читает и заранее знает, что сказать собираешься. Вот оно как.
— Венеция, — медленно произнес Лоон. — Он действительно овладел Венецией?
— Точно так, светлый господин, — поспешил ответить Дрозд. — Точно так. И Венецией овладел, и Феррарой, и Брешией. И на север до Триенто…
— А что же армия? — спросил Сновид. — Что говорят о его армии?
— Разное говорят, — развел руками купец. — Говорят, он сам водит их в бой. Спит рядом с воями у костров, ест из общего котла…
— Да, неужто? — удивилась Джевана.
"Откуда это? О том ли человеке мы говорим?"
Но по всему выходило, что о том. О княжонке Людо, князе Людвиге Кагене…
— Он, вроде, и пешие переходы с войском делал, пока его не того…
— Что?! — встрепенулся Сновид.
— Так болт же в спину…
— Но ты только что сказал, что неправда, — подняла бровь Джевана, чувствуя, как бьется в горле ее обычно спокойное сердце. — Не убит…
— Выжил, — пожал плечами Дрозд. — Говорят, никто и не верил, а он… Но нехорошее говорят…
— Что? — не утерпел, подался вперед Лоон.
— Говорят, сначала не хотел помирать, пока не отомщен, а потом… Его же на одре, рассказывают, принесли на ту площадь в Венеции, где казнили дожа и магистратов… Вот с того дня, стало быть… Словно бы крови напился… А… Аспидом кое-кто… кли…
Сновид вдруг быстро — практически незаметно для окружающих — глянул на Джевану, и снова, как ни в чем не бывало, смотрит на купца. А она видела, успела заметить, заглянула графу в глаза, и увидела там ужас.
— Так и называют? — холодно спросила она. — Аспидом?
— Да, моя светлая госпожа, так и говорят.
— А двор? У него есть двор? — сменила принцесса тему разговора.
— Есть, как не быть. Только я тут мало что могу рассказать, — в голосе Дрозда зазвучали извиняющиеся нотки. — Я мелкая птичка, государи мои, а там сапсаны да кречеты, не мне чета!
— А женщина? — спросил, тогда, граф Сновид. — Он же уже вошел в возраст?
— Разное говорят, — снова развел руками купец. — Что есть, рассказывают, и что нет, говорят. Что все время с разными, или, что с двумя сразу… — Он покраснел вдруг и скосил хитрый глаз на Джевану.
— С двумя?
"А ведь он это специально для меня сказал… Зачем?"
Но, нет! С чего бы купцу такое делать? Что он знает? Что может знать о мальчике Людо и Деве Севера?
"Ничего…"
— Две так две, — сказала равнодушным голосом. — Стало быть, не так слаб, как кажется. Тем более, если с армией идет, и ее жизнью живет. Не слаб…
— Пожалуй, что так, — согласился с ней Лоон. — Ну! Дальше давай! Расскажи нам, как выглядят его вои….
К зиме враги закончились. И те, что назначены были в противники логикой событий, экономической необходимостью и рельефом местности, и те, что сами решили вмешаться в затеваемую Людвигом Кагеном игру или оказались втянутыми в нее волею обстоятельств. Наступил "зимний мир". Не абсолютный — ведь воевать можно и зимой — но определяемый иными резонами: проходимостью горных перевалов, например, расстояниями и зимней бескормицей, ценами на хлеб, погодой, наконец. И сам Людо отнюдь не жаждал продолжения компании. Результат — те цели, которые он мог бы сейчас себе наметить — не стоил того, чтобы загонять людей до смерти. Армии нужен был отдых. Ей требовалось пополнение и налаженное снабжение. Новобранцам — учеба, раненым покой и уход, и всем им — героям и трусам, ветеранам и новичкам — долгий сон в тепле и сухости и сытная еда. Ну и приодеться не помешало бы, амуницию починить, довооружиться… Да, мало ли дел?
Дел было много. И Людвиг, чуть солнце освещало долину, где высился Чермный кром — его зимняя резиденция — был уже на ногах. И не сиднем сидел в палатах, разбирая бумаги и выслушивая просителей и советников, а зачастую пускался в долгие и утомительные путешествия верхом. Объезжал ближние да дальние города и замки, проверял войска, говорил с купцами и ремесленниками, пил пиво и вино в придорожных трактирах. Впрочем, и отдыхал тоже. Ему отдых был необходим, пожалуй, поболе, чем кому другому. Рана — на удивление венецианского хирурга, так и оставшегося с Людо — зажила, а стоило перейти наконец к размеренной жизни: так и боли отпустили немного и взгляд прояснился.
Зима в горах выдалась холодная. Жаркое лето, холодная зима… чего оставалось ждать от будущего?
— Войны, — ответил Голос, но Людо в этом, собственно, и не сомневался. Камешек уже сброшен с горы, и лавина набирает ход.
"Война…"
— Весной император повернет армию на юг.
"Вероятно, — согласился Людо. — Но я думаю, что сам Хальдеберд до меня не снизойдет. — Он отпил из кубка, но во рту оставалась привычная горечь, и даже вино не помогало. — Пошлет Ворона".
— Скорее всего. Ворона или еще кого-нибудь из своих герцогов.
— Прикажи сварить мне глинтвейн, — сказал Людо вслух и отставил серебряный кубок в сторону. — Из кларета, — добавил он, по-прежнему, не оборачиваясь к слуге, тенью застывшему у дверей. — Только без калгана. Иди!
— И пришли ко мне Зигмунда, — но это уже в бесшумно закрывающуюся сворку двери.
— Ты когда-нибудь задумывался, каким видят тебя люди? — Голос умел задавать неприятные вопросы, но и Людо научился уже терпеть не только боль.
"Мне…" — он хотел сказать, что ему это не интересно, но вовремя остановился.
Скажи Людо так, покривил бы душой. Соврал. И кому? Голосу? Самому себе? Но ложь контрпродуктивна, не правда ли?
— Себе лгать нельзя, — согласился Голос. — А я — это ты.
"До какой степени?" — вот на этот вопрос Голос никогда не отвечал прямо, но и Людо не настаивал, спрашивая об этом крайне редко.
— Меня беспокоит эта твоя "горечь", — вместо ответа на заданный вопрос, посетовал Голос. — На отраву не похоже, но, может быть, ты все-таки посоветуешься с врачом?
"С кем из троих?" — усмехнулся Людо.
— Фра Анжелико — хирург…
"Остаются двое".
— Спроси обоих.
Что-то в этом, несомненно, было. Недаром же и Голос заговорил о "горечи".
"Желчь разлилась", — кисло усмехнулся Людо, вспомнив тему их разговора.
— Очень может быть…
Но тут в дверь деликатно постучали, и через мгновение в гостиной, где Людо коротал долгий зимний вечер, возник его верный Зигмунд.
— Я пришел, — огромный германец изъяснялся весьма лаконично.
— Зигмунд! — через силу улыбнулся Людвиг, поворачиваясь к телохранителю. — Я рад тебя видеть, и… да! У меня есть вопрос. Кто эта женщина с волосами цвета зрелой пшеницы, что сегодня сидела на обеде рядом с графом де Макон де Вьен?
— Это кузена графа, прибывшая только вчера из Рима, — объяснил Зигмунд, знавший, казалось, все, что может заинтересовать князя. — Алида Таон графиня Де Кавур.
— Она замужем?
— Вы хотели бы, чтобы она зашла к вам попозже вечером?
Вот в этом был весь Зигмунд. Он знал все, и понимал многое, если не все, и умел — смел — говорить то, что другие не рискнули бы так прямо сказать.
— Да, — кивнул Людо, переставший стесняться германца "по мелочам" еще тогда, когда прокусывал собственные губы, чтобы не закричать от боли и отчаяния.
— Она придет, — Зигмунд говорил, что хотел, но не позволил себе усмехнуться даже глазами.
— Ты так уверен? — прищурился Людо, пытавшийся представить, какие аргументы пустит в ход его телохранитель.
— Она придет, — повторил Зигмунд.
— Хорошо, — кивнул Людо. — Она придет. Теперь ты можешь сказать мне, замужем ли она?
— Но вы же и не думали, что она девственница, — пожал плечами германец.
— Где ее муж?
— Не знаю, но он не при дворе.
— Это хорошо, — согласился с интонацией Зигмунда Людо и, отпустив телохранителя, принял из рук своего личного слуги горячий кубок.
Вино пахло замечательно, и оставалось надеяться, что и в этом питье нет яда.
"Сколько ей может быть лет?" — задумался Людо, любуясь своей новой женщиной.
— Полагаю, около двадцати, — предположил Голос.
"Зрелая женщина…" — И в самом деле, в ней не было уже свежести и обаяния юности, но зато Алида Таон была воплощением горделивой женской красоты. Зрелой, созревшей, но не тронутой еще печатью увядания.
Почему она пришла?
Сейчас графиня де Кавур спала, утомленная ласками князя Задары, или делала вид, что спит. Что утомлена. Что…
— Вообще-то, обычно утомляются и засыпают мужчины… — осторожно уточнил Голос, который сегодня был, по-видимому, лишен намерения оскорблять. — Женщины хотят большего, если, конечно, вообще хотят.
"Полагаешь, я был недостаточно хорош?" — Людо не обиделся. Времена, когда подобные темы могли его смутить и "вогнать в краску", миновали слишком быстро, хоть и не так давно.
— Если судить по ее поведению…
Стоны и хриплые выкрики, невнятное бормотание, порывистое дыхание, резкие движения тела…
"Вряд ли человек — тем более женщина — способен настолько подавить страх и отвращение…"
— Она пришла не из страха, — Голос "говорил" уверенно, но Людо с ним и не спорил.
Не из страха. Впрочем, оставалась тьма тьмущая других возможных причин: деньги, власть, аура власти, извращенные наклонности, репутация князя…
— Хотите вина? — мягко спросил Людо. — Не надо притворяться, графиня. Я знаю, вы не спите.
— Как вы узнали? — она открыла глаза, но даже не пошевельнулась: осталась лежать ровно в той же позе, в которой застали ее слова Людо.
— Неужели никто никогда…? — улыбнулся он в ответ, снова чувствуя сухость в гортани и горечь на небе.
— Мамки, служанки… — улыбнулась в ответ женщина и чуть изменила позу. — Что-то случилось? — нахмурилась Алида де Кавур.
— Что вы имеете в виду? — "удивленно" поднял бровь Людо.
— Несколько часов назад вы… относились ко мне несколько иначе.
"Относился?"
— Ты прекрасно понял, что она имеет в виду.
— Возможно, я просто устал, — предположил он вслух.
— А если я попытаюсь это проверить, затащив вас сюда? — Графиня весьма двусмысленно провела кончиками пальцев по низу живота прежде чем коснулась ладонью ложа рядом с собой.
— Скорее всего, я вас не разочарую, — без улыбки ответил Людвиг. — Но вам ведь этого и не надо.
Он больше не любовался Алидой. Ее красота, лишившись для него сначала плотской привлекательности, потеряла вдруг — разумеется, только в его глазах — и всякую эстетическую ценность.
— Почему вы пришли? — спросил он.
— Потому что вы позвали, — ответила она.
— Вы предполагали, что я могу взять вас силой? — ему был интересен этот разговор, но, как ни странно, ей тоже.
— Нет, пожалуй, — ответила Алида, садясь на постели. — Хотя о вас, князь, ходят весьма… разнообразные слухи.
— Например? — Людо наполнил кубок и протянул его графине.
— Неужели вы не знаете, что о вас рассказывают всякие ужасы? — женщина приняла вино и, "сделав круглые глаза", взглянула на Людо поверх кубка.
— Знаю, — кивнул Людо. — Но обо мне ничего и выдумывать не надо. Все всё и так знают.
— А женщины? — спросила Алида, все еще удерживая кубок у рта, но так и не пригубив вино. В ее светло-серых, почти прозрачных глазах зрела настоящая буря.
— А что же с ними не так? — усмехнулся Людвиг.
На этот раз усмешка получилась у него с удивительной легкостью, почти естественно, почти… Во всяком случае, он не жалел, что "разбудил" женщину, разговор с ней ему нравился. И чем дальше, тем больше.
— Говорят, что для вас, князь, со всех завоеванных территорий собирают юных невинных девушек, и вы…
— Полноте, — отмахнулся Людо, едва сдерживая смех. — Открою вам тайну, графиня. В моей постели, так уж вышло, не было пока ни одной девственницы. Все как-то не с руки…
— Но мысль интересная, — продолжил он через мгновение, обдумав сказанное и обнаружив, что действительно не так уж и злоупотреблял до сих пор свалившейся на него властью.
— Взятой тобой властью, — вежливо поправил Голос.
"Взятой мной властью, — согласился Людо. — Но ведь не злоупотреблял".
— Тебе никто не мешал… — "улыбнулся" в ответ голос.
И это тоже правда.
— А, что? — спросил он графиню. — Это действительно что-то значит, быть девственницей?
— Да, — оторопела вдруг женщина. Вероятно, ее удивил тон Людо. В нем звучало больше от любомудрия ученого мужа, нежели чувственности, которую следовало бы ожидать от юного любовника, расспрашивающего женщину о столь щекотливых обстоятельствах. — Д-да… это… для женщины… иногда это гораздо больше, чем… — Она вдруг смутилась и начала краснеть.
— А для мужчины? — Людо смотрел на нее с интересом и не торопился прекращать разговор. — Вот вы, например, графиня, когда и как вы стали женщиной?
— Я? — теперь краска заливала не только ее лицо, но и шею, плечи, грудь.
— Вы, — кивнул, как ни в чем не бывало, Людо. — Кто лишил вас девственности, графиня?
— Мой… — голос ее пресекся под холодным взглядом Людо.
— Смелее, моя светлая госпожа, — поощрил ее князь Рагазы.
— Мой… отец, — хрипло выдохнула Алида Таон графиня де Кавур.
— Кто-нибудь из вас испытал тогда удовольствие? — поинтересовался Людвиг Каген.
— Возможно… — тихо ответила женщина. — Но не я.
— А он? — уточнил Людо. — Ведь это был первый, но не последний случай, когда он овладевал вами, сударыня, ведь так?
— Да, — едва слышно ответила она.
— Так вот в чем мой вопрос, — он слегка раздвинул губы в подобии улыбки. — Было ли испытанное им удовольствие сильнее в тот раз, когда он вторгся в вас впервые?
— Не знаю… — женщина глядела сейчас на собеседника как кролик на удава. Во всяком случае, во взгляде ее читалось ощущение бессилия и покорности судьбе. — Не думаю… Я кричала и… Не думаю, что он вообще тогда…
— …кончил, — откровенно усмехнулся Голос.
"Зря иронизируешь, — возразил Голосу Людо. — Мы коснулись принципиального вопроса. Что есть девственность? И не является ли она всего лишь эквивалентом собственности?"
— Вот видите, — сказал он вслух. — Выходит все эти девственницы не такой уж лакомый кус. С вами мне было, во всяком случае, приятно. А что еще обо мне рассказывают?
— Говорят, вы аспид… — голос графини звучал теперь глухо, она сама стыдилась того, что уже наверняка стало понятно ее собеседнику.
— Вас притягивает все стыдное и темное… — понимающе усмехнулся Людо Каген. — Я прав?
— Да, — вынуждена была признать графиня.
— Ну, что ж, — поощрительно улыбнулся Князь Задары. — Это славно. Оставайтесь при дворе, сударыня. И мы предадимся с вами глубоким исследованиям человеческих пороков…
— Он так и сказал? — Принцесса уже ничему не удивлялась, и все-таки, порой, князь Задары умудрялся вызвать у нее всплеск достаточно сильных чувств. Сложных чувств, неоднозначных, но гораздо более сильных, чем она могла себе позволить. Сильнее всего того, что она готова была признать.
— Он так и сказал? — подняла она бровь. — Исследованием человеческих пороков?
— Да, ваша светлость, — графиня, попавшая в Смоленск волею достаточно сложных обстоятельств, чувствовала себя крайне неловко. Принцесса пугала ее ничуть не меньше, чем Людвиг Каген, из-за которого на самом деле она и подалась в бега. Кто знает, где бы она была теперь, если бы не извращенное любопытство, приведшее ее однажды ко двору князя Задары. — Так и сказал.
— И он сдержал свое обещание?
Весной там, на юге, началась война. С запада на "Задарского выскочку" наступал герцог Гвендал, а с севера — сам Яго Тригерид — Правая Рука Тьмы. Сам же император двинулся на север, но во второй раз сходу взять Аркону не смог и встал в осаду, разослав отряды к городам Завесы. Но и Союз не обладал пока силой, способной сокрушить Хальдеберда, и обе армии стояли друг против друга все лето и осень, обмениваясь не смертельными "выпадами", но, так и не сошедшись в генеральном сражении.
С первым снегом ставка герцога Лоона и принцессы Джеваны переехала в Смоленск, имея в виду два варианта дальнейшего отступления: северный — в Новгород и южный — в Киев. Впрочем, дела пока обстояли даже лучше, чем можно было надеяться. Император все еще топтался на линии Завесы, не предполагая — что было более чем странно — предпринять наступление в обход или взять осажденные города решительным штурмом, как он поступал в течение почти двадцати лет. Что-то удерживало его от решительных действий и необратимых шагов. Но никто не мог сказать, что бы это могло быть. Болен ли Хилдеберд, или это старость спутала его паутиной человеческой осени по рукам и ногам. А может быть, у него объявился иной враг?
Вестей с юга не было. Даже графиня де Кавур покинула князя Кагена до того, как задарская армия встретилась с посланцами империи.
— И он сдержал свое обещание? — вопрос дался ей нелегко, но еще труднее оказалось сохранить лицо и "удержать" взгляд.
— Да, ваша светлость… — лицо графини пылало, и краска стремительно "стекала" вниз. Впрочем, Алида Таон была одета в теплое зимнее платье с меховой оторочкой и длиннополый жакет с высоким воротником, так что "пылающую" грудь красавицы можно было только представить. Но принцесса обладала достаточно развитым воображением и тонкой интуицией, а в последнее время у нее все ярче раскрывался и ее особый Дар.
Последовавший затем сбивчивый рассказ Алиды, и в самом деле, едва не заставил принцессу покраснеть.
"Да, полноте! — думала она бессонной ночью в тиши своей опочивальни. — Возможно ли, чтобы это было правдой?!"
Разумеется, принцесса не была наивной девицей. Она хорошо знала подлунный мир и неплохо представляла, до каких низостей способен опуститься даже самый благородный человек. Пороки древних властителей удостоились быть описанными — с хвалой или хулой — даже и в литературных памятниках. А то, что о ныне здравствующих владыках не пишут пока на пергаменте, передавая слухи и известия шепотом из уст в уши, так это не сильно меняет дело. Было, есть и, очевидно, пребудет в веках. Люди скверны по своей природе, ей ли этого не знать? Но то, что рассказала Джеване графиня де Кавур, никак не хотело вязаться с тем образом "княжонка Людо", что все еще — несмотря не на что — жил в ее памяти.
"А что, если это послание? — неожиданно подумала она перед рассветом. — Что если все это неспроста? Не просто так?"
Мысль казалась дикой, но сердце не хотело соглашаться с доводами разума. Что-то было в этой мысли, знать бы только, что именно!
Императору нездоровилось. Старая кровь грела плохо, не помогали и меха. Закутанный в соболиный плащ, он сидел, обложившись подушками, в огромном кресле перед огнем, пил горячее вино, приправленное сухими травами, и думал о мальчишке, засевшем где-то на побережье Адриатики. Там, по рассказам очевидцев, теперь должно быть тепло, а здесь, на другом краю континента, на берегах Северного моря, сырой пронизывающий ветер гулял сквозняками по холодным каменным лабиринтам императорского замка.
Дворец Хальдеберда был огромен. Город внутри города, состоящий из стен, башен и укрепленных паласов. Стены и башни. Круглые, квадратные, восьмигранные… И все это, чтобы сохранить в целости и неприкосновенности Величие и продемонстрировать его, императора, силу и славу подданным и врагам. Но на самом деле все это напускное. Бессмысленное транжирство. Дань человеческой природе "своры", желавшей видеть своего вожака Великим Императором. А сам он вполне отдавал себе отчет в том, что от врагов, способных выставить против него армии, эти стены не спасут. Рано или поздно, взять можно любую крепость. Так или иначе. Штурмом, измором или предательством. И если никто не приходит под стены твоего замка, то это не потому, что предстоит долгая и трудная осада, а потому, что у Хальдеберда есть репутация. Его просто все еще боятся. И пока боятся, ему этих "боящихся" опасаться не нужно. Они не придут за старой шкурой императора Хальдеберда. Пока не придут. А раз так, то и думать следует вовсе не о них, а о "своих", тех, кто пригрелся в тени его славы. Но вот от них не спасут никакие башни и стены. Пара телохранителей и энергичный эскорт, да еще, быть может, хорошая тайная служба — вот и все, что потребно в этом случае. Ну и честный повар, разумеется, и преданный слуга. Однако и то и другое у императора есть, так отчего же ему неспокойно?
— Чем занят Лоон? — спросил Хальдеберд, не поднимая взгляда. Смотрел он на свои руки, лежащие поверх мехового одеяла, укутавшего мерзнущие ноги.
Если не брать в расчет пожелтевшую кожу и выступившие кое-где темные пятна старости, это были все те же большие и тяжелые длиннопалые кисти, которыми так удобно держать полуторный меч или свевскую секиру. И, если честно, несмотря на нынешнее нездоровье и немалый возраст, Хальдеберд и сейчас смог бы выдержать пару часов "танца со щитом и мечом", но знать об этом всем и каждому не полагалось. Хальдеберд не дожил бы и до первой седины, если бы боги не наградили его лисьей хитростью и терпением мула. А волки, медведи и львы его юности, не обладавшие этими "позорными" для рыцаря качествами, давно сгнили в земле.
— Чем занят Лоон? — спросил Хальдеберд.
— Он заперся в Киеве и пытается восстановить силы, — за всех собравшихся в личном кабинете Хальдеберда ответил кардинал Ратцингер.
— Стягивает войска… Есть откуда? — Император по-прежнему не поднимал взгляда от рук, лишь ловил периферическим зрением всполохи пламени в огромном камине. На фоне огня темная сгорбленная фигура, с ног до головы укутанная мехами, должна была производить некоторое, вполне очевидное впечатление. Но император чувствовал, если ему и удалось обмануть Гвендала и Тригерида, священник видел совсем не то, что хотел бы показать собеседникам Хальдеберд.
— У Союза крепкий тыл и обширные резервы. — Кардинал, уже более полутора десятков лет являвшийся первым министром империи, говорил тихим ровным голосом. Он никогда не терял самообладания, даже тогда, когда, отстояв мессу, Хальдеберд отправлялся приносить жертвы своим древним богам.
— Я болен и не хочу начинать на севере большую войну, — Хальдеберд подпустил в свой голос хрипотцы и даже кашлянул в конце фразы. — Но, — добавил он, "отдышавшись", — оставлять их в покое тоже не следует…
Слово "их" он подчеркнул интонацией, но все и так поняли, кого император имеет в виду.
— Весной… — он замолчал на несколько секунд, словно бы размышляя или переводя дыхание. — В апреле… Нет, пожалуй, даже в мае мы выступим в направлении городов Завесы. Маршал Дейдье ударит южнее… Может быть на Львов или даже на Луцк, но без решительных целей.
— Я сейчас же займусь налаживанием снабжения и накопления припасов. — Каким-то образом кардиналу, речь которого звучала все так же ровно и бесцветно, удалось передать императору свое главное послание: "Я понял вас, ваше величество. Кампания без решительных целей на севере и на востоке. Мы будем имитировать жизнь, но не жить".
"Сукин сын!"
— Да, — подтвердил он вслух. — Вы меня правильно поняли, ваше преосвященство.
— Служить вам… — начал было прелат.
— Достаточно, — остановил его Хальдеберд, умевший быть и жестким, несмотря на "болезнь и общую слабость организма". — Что еще?
— Иберия, — напомнил Кардинал, совершенно не смутившийся от того, что его перебили.
— Что-то новое? — удивился Император.
— Пожалуй, нет. — Ратцингер не мог не упомянуть об Испании, но и говорить тут было не о чем. Все союзы оставались в силе, и никто пока не был заинтересован в том, чтобы нарушить Status Quo. А значит, все остается неизменным до нового подсчета сил.
— Венеция, — сказал тогда кардинал, и Император, наконец, поднял взгляд от своих рук и посмотрел прямо на священника.
— Вот об этом давайте поговорим, — предложил Хальдеберд и шевельнул правой рукой, требуя еще вина.
Герцог Гвендал выступил из Савойи в начале апреля. Погода стояла прекрасная: было тепло, но не жарко, а заморозков не было вовсе, даже ночью. Дожди шли часто, но то — короткие веселые дожди, и по странной прихоти небес проливались они в основном ночью, когда армия вставала на отдых. Впрочем, Гвендал никуда не спешил и иногда позволял своим ратникам оставаться на месте по целому дню. Сам он рассматривал этот поход как легкую прогулку к морю, и, зная, что Тригериду из Зальцбурга идти дальше, а дороги в горах на севере хуже, чем здесь, на юге, ожидал первым добраться до горла мальчишки Кагена и закончить компанию еще до того, как подойдут семь тысяч Правой Руки Тьмы. Так он думал, и, бог — бог Гвендала — свидетель, у него были на то все основания.
Герцог Гвендал начинал свой путь простым наемником, а к императору пришел уже овеянным славой кондотьером. Это случилось восемнадцать лет назад, и все эти годы Гвендал верно служил Хальдеберду. Он служил императору, воюя под алыми знаменами, на которых красовалась железная корона Хокенов, золотые мечи Каргов и черный орел Мейстеров. Все это теперь принадлежало Хальдеберду, как и верность Гвендала, ставшего за годы службы, за пролитую кровь, за собственное мужество и жестокость, за стойкость в обороне и за неудержимость в наступлении графом и герцогом, разбогатевшего неимоверно и получившего невероятную власть. Власть идти по дорогам Северной Италии, ведя за собой девять тысяч отборных солдат: галлоглассов с шотландского нагорья и ландскнехтов из южной Германии и Савойи, баварских черных рейтаров, конных арбалетчиков и жандармов, кирасиров. Власть чувствовать себя владыкой сражений и неторопливо ехать шагом, а не мчаться, сломя голову, навстречу судьбе. Власть наслаждаться сладким воздухом весны, забыв о запахе крови и дерьма. Вот какую власть доверил своему герцогу стареющий император. И это тоже было частью "дивного замысла", ибо, будучи набожным человеком, Гвендал верил — не мог не верить — что все это результат божественного промысла. Ведь он еще не стар, решителен и силен, и в подчинении у него совсем немалая сила. Девятитысячное войско — это уже не кучка солдат, не наемная дружина, а инструмент высокой политики. Особенно если у других такого инструмента нет. А его нет ни у Дейдье, ни Тригерида. Ни у кого. И значит, ему, герцогу Гвендалу, некуда торопиться и незачем спешить.
И он не спешил, идя сквозь цветущий край через Навару и Милан к Бергамо, где по донесениям лазутчиков кашлял кровью в старом городском замке юный князь Рагазы. Каген был нездоров. Так о нем говорили и, видимо, неспроста: рана, которую Людвиг Рагазский получил прошлой весной, не из тех, что быстро заживают и не имеют последствий. Если от пробившей тебя насквозь стрелы, ты не умер сразу, значит, вполне вероятно, ты помучаешься — прежде чем помереть — еще какое-то время.
А потом случился сказочный день в окрестностях Моццо — солнце, легкий ветерок и дивные ароматы весны — и бивуак, возможно, последний перед тем, как армия встанет под стенами Бергамо. Гвендал объявил привал, и сам, помолившись и отобедав на славу, отошел ко сну. А разбудил его уже шум резни: это вои князя Рагазы, подошедшие к лагерю имперцев в темноте и бесшумно сняв посты, вырезали цвет бургундского и савойского рыцарства, лучших наемников южной Германии и Шотландского нагорья. Немногим удалось воспрянуть ото сна достаточно быстро, чтобы сплотить вокруг себя уцелевших в первом приступе людей. И герцог стал одним из этих счастливцев. Он даже успел — разумеется, уже в ходе боя — напялить на себя кольчугу и надеть на голову золоченый шлем с забралом в виде страшной звериной морды. Но, когда лучи встающего солнца, осветили поля ввиду Моццы, измазанный с ног до головы в грязи и крови — своей и чужой — Гвендал дрался во главе жалкой кучки полураздетых и плохо вооруженных рыцарей и ландскнехтов, отражая мерное поступательное движение "военной машины" Кагена — мечников с длинными и тяжелыми цвайхандерами и воев с бердышами и боевыми вилами. Устоять против этих стальных волн, обрушивающихся на крошечный островок живой страдающей плоти, не представлялось возможным. Смерть являлась закономерным окончанием этого бессмысленного и безнадежного сражения, но сдаться на милость победителя — сдаться здесь, неподалеку от городка Моццо — Гвендал не мог. Не здесь, не сейчас, не проклятому ублюдку Кагену.
— Герцог Гвендал? — спросил Людо.
Князь сидел на покрывшейся зеленой травой вершине невысокого холма и тщательно оттирал клинок своего узкого меча от крови. Он участвовал в набеге на лагерь имперцев вместе со своими воями и наравне с ними провел тяжелую бессонную ночь, работая мечом, как косарь в страду: без отдыха и заминки. И сейчас, когда медленно двигавшиеся по разгромленному лагерю воины собирали трофеи и добивали раненых, взглядывая на холм, они могли видеть своего князя, чистившего испачканное в крови врагов оружие.
— Ты хорошо смотришься этим утром, — признал Голос. — В глазах пленников ужас, но и во взглядах твоих собственных бойцов есть кое-что сверх любви и уважения.
"Это называется репутация, не так ли?" — усмехнулся в ответ Людо, а вслух спросил у подошедшего лейтенанта:
— Герцог Гвендал?
— Убит, — так же коротко ответил лейтенант, знавший, что князь Задары не выносит "высокого слога".
— Это достоверное известие? — уточнил Людо, успевший усвоить, что всех и всегда следует проверять, а врагов лучше числить "бывшими", то есть, мертвыми.
— Он убит, ваша светлость. — Лейтенант вопросу ничуть не удивился, раз спрашивают, значит надо. — В этом нет никаких сомнений. Убит. Удар в горло, господин князь. Я лично убедился в смерти герцога и собрал свидетельства захваченных в плен рыцарей. Они подтвердили, что это был именно он.
— Много ли пленных? — вопрос не праздный, число пленных определяет сумму торга.
— Восемьдесят рыцарей… — голос лейтенанта дрогнул: возможно, первоначальное число было несколько иным, но выяснять это Людвиг не стал. Его люди должны знать границы дозволенного, но не превращаться в боящихся совершить ошибку трусов. Восемьдесят, так восемьдесят… и, если два-три рыцаря расстались с жизнью, чтобы остальные стали сговорчивее, не беда.
— Восемьдесят рыцарей… — сказал лейтенант, имея в виду тех, за кого можно получить выкуп. — В лагере захвачено много золота и драгоценностей. Лошади, оружие, снаряжение, обоз… Все взято под стражу. А остальными пленными занимаются профосы… Тысячи полторы, я думаю…
— Ты хочешь сказать, мы убили пять тысяч? — На самом деле, Людо понимал, что разгромил только лагерь главных сил, но спросить, наверное, все-таки следовало.
— Нет, ваша светлость, не думаю, — покачал головой лейтенант, успевший усвоить, что "правда не ранит" и за нее не казнят. — Многие бежали… И потом, это был всего лишь передовой отряд… Герцог, по-видимому, не опасался встречи с вами, мой князь. Он думал, вы будете ждать его в Брешии.
— Теперь его никто не ждет…
— Зачем ты сказал эту фразу? — удивился Голос. — Она…
"Странная?" — уточнил Людо.
— Двусмысленная… — попробовал объяснить Голос, впервые так явно дав понять, что находится в растерянности. — Тебе же не тридцать лет. Ты все еще юноша…
"Мальчик", — согласился Людвиг и машинально поднял голову, бросив взгляд на застывшего рядом с ним лейтенанта.
"А ведь я и его удивил", — сказал Людо Голосу, испытывая странное чувство: смесь торжества и опустошения.
Лед и пламень, пламя и лед…
В течение следующей недели армия князя Задары добивала отряды покойного герцога Гвендала. Получалось неплохо, и все равно, по оценке капитанов, которым, вероятно, пора уже было вручать маршальские жезлы, от двух до трех тысяч императорских солдат избежали уничтожения или плена, рассеявшись по цветущим окрестностям Бергамо и Комо. Впрочем, военной силы они уже не представляли, как и небольшой отряд графа Асмунда, организованно отступивший в Савойю через Милан и Павию. Преследовать их было бы опрометчиво, имея в виду армию Герцога Тригерида, о которой еще не успели донести лазутчики, но поспешили рассказать пленные, а отпустить… Отпустить — не значило ничего. Пусть идут.
— Что будем делать с Тригеридом? — спросил Голос.
В последнее время он редко поучал, еще реже советовал, и это чрезвычайно смущало Людо. Ему было трудно придумывать военные планы, когда в голове — словно, внутри улья — стоит гул от множества "забот-пчел", которые следует учесть и разрешить, чтобы, если и не выиграть бой, сражение или кампанию, то хотя бы не проиграть. Время и пространство: километры дневных переходов, расстояния, искажаемые складками местности, места бивуаков, физическая сила и выносливость людей и животных, погода, рельеф местности… Снабжение: хлеб и фураж, маркитанты и фуражиры, профосы… Болезни и дисциплина, женщины и вино… Организация и оперативное искусство…
От "суеты" в голове становилось физически плохо, но хаотического движения множества "переменных" было не остановить. Их некуда было деть, ведь все они поселились и "жили" внутри его, Людвига Кагена, собственного сознания. Единственная возможность, известная Людо, заключалась в том, чтобы упорядочить весь этот хаос, придав ему "изящную форму".
— Что ты придумаешь на этот раз?
"Не знаю, — грустно улыбнулся Людо. — Я не вижу пока, где это произойдет. Не знаю, когда. Как же узнать, как?"
— Ну-ну… художник. — Возможно, Голос иронизировал, но также возможно, что ему стало не до смеха.
А у Людо снова ломило грудь, и хотелось кашлять, но кашель не шел, засев за грудиной, мешал дышать, напоминал о смерти.
— Никто не вечен…
"Умру я, умрешь и ты", — холодно усмехнулся Людо.
— Ты не можешь этого знать, — возразил Голос.
"Могу, — небрежно отмахнулся князь Каген. — Мир существует до тех пор, пока я его воспринимаю".
— Ты сравниваешь себя с Творцом? — Голос не был удивлен, он был поражен.
"Нет, но таким, я полагаю, Господь меня создал. Без меня все это, — Людвиг обвел взглядом удивительный пейзаж, открывавшийся с вершины холма, — теряет всякий смысл. Мир — это я".
А император? — спросил Голос "шепотом".
Император — это мой "страх темноты", — честно признал Людо.
И принцесса, она тоже всего лишь сон твоей души? — похоже, Голосу было страшно задавать этот вопрос, но он его все-таки задал.
Однако Людо решил не отвечать.
— Что!? — известие было настолько невероятным, что у Джеваны перехватило дыхание, но и на сознательную ложь это не походило. Да и вообще, ложь, да еще такая ложь — худшее, что мог придумать перебежчик, стремящийся заручиться покровительством тех, "на чей берег" выбросили его волны судьбы.
Барон Калм был уже немолод, и, насколько могла судить принцесса, спасал он сейчас не свою шкуру, а двух молоденьких дочерей, которым опала и вполне возможная в этом случае казнь барона не сулили ничего хорошего. Император ведь и в лучшие времена не отличался добронравием и кротостью. И прозвище Василиск получил неспроста, а, в частности, и за дикие выходки, вроде продажи в публичные дома жен и дочерей прогневавших его царедворцев. Так что…
"Василиск и… Аспид? Ведь так его назвал купец?"
Случайно ли это совпадение имен?
От мгновенного ужаса холодок прошел по спине Джеваны.
"Кто он?" — но она по-прежнему не могла ответить себе на этот простой, казалось бы, вопрос.
Никогда прежде принцесса не затруднялась в оценке людей, как бы мало не знала о них на самом деле. Ей и не надо было знать много. Хватало одного взгляда, нескольких слов. И ведь не ошибалась никогда. Однако с Людвигом Кагеном этот путь не годился. И уже одно это многое говорило о природе князя Задары. Вполне возможно, что и прозвище Аспид прозвучало близ ее ушей не просто так… Но и этим дело не ограничивалось, намекая на куда худшую беду, потому что ко всему прочему существовали еще и сны.
"Сны…"
Сны никогда не приходили к Джеване без причины, и именно поэтому читать их туманные послания ее научили еще в раннем детстве. Но…
"Сны…"
Три страшных сумбурных сна, в которых Людо Каген трижды убивал ее самыми причудливыми из известных принцессе способов казни, приводили ее в трепет. Отчего она боялась его настолько, что страх этот прорывался наружу в облике почти "истинного" пророчества? Ей потребовалось несколько дней и подсказка третьего сна, чтобы понять — это не Сновидение. Не пророчество, не предзнание, а обманка. Обычный страшный сон, обряженный в ризы Сонного Видения. Но если так, то из возможных объяснений оставался только страх. Ее собственных страх перед этим мальчиком, тем более странный и непонятный, что императора Хальдеберда она, например, ненавидела, как исчадие ада или демона преисподней, но никогда не боялась. А вот Людо Кагена она, оказывается, боялась до такой степени, что страх прорвался даже в святая святых — ее сны.
"Так кто же ты, Людвиг Каген? Кто?"
Но ее смущал не только собственный страх, но и открывшееся во снах позорное вожделение, тем более стыдное, что, припоминая облик княжонка Людо, она не могла найти в нем ни единой симпатичной ей, как женщине, черты. Впрочем, мужчины и вообще-то редко тревожили ее спокойную и холодную, как воды северных озер, душу. И, однако, если уж привлекали внимание и пробуждали интерес, то совсем не теми качествами, которыми мог похвастаться князь Задары. Вернее, полным их отсутствием. Но тогда непонятными становились все те знаки, что обнаружила Джевана в своих пугающе откровенных снах.
Впрочем, так или иначе, со всем этим приходилось мириться и продолжать жить как ни в чем не бывало, распутывая потихоньку клубок неприятной тайны, связавшей Джевану — истинную Деву Севера — с князем Людвигом Кагеном узами страха и вожделения. Не любовь, не страсть, но вожделение. Не опасения или обычный и, следовательно, возможный и позволительный даже для самого мужественного человека страх, но ужас… И вот теперь…
— Яго Тригерид шел с севера… Он шел из Зальцбурга в направлении на Гёрц, но князь сдал ему город без боя, пропустив почти до самого Триеста. Пошли дожди…
— Постойте, — остановила барона принцесса Джевана. — Тригерид — это ведь тот герцог, которого называют Темным?
— Нет, моя светлая госпожа, — покачал головой барон Калм. — Его называли Правой Рукой Тьмы…
— Что?! — она все поняла, еще даже не дослушав до конца рассказ. Прошедшее время, использованное стариком-перебежчиком открыло ей главное: Тригерид убит, и Гвендал, надо полагать, тоже.
"Но как?"
— Продолжайте, барон, — сказала она тихо, чувствуя, как уходят из тела силы, словно соки из подрубленного дерева. — Прошу вас…
Но весь долгий, полный подробностей и объяснений, рассказ барона сводился, в сущности, к констатации того простого факта, что Людо Каген разбил двух лучших воевод Хальдеберда, убив или рассеяв по обширным пространствам чуть ли не двадцать тысяч человек, и, таким образом, разом превратился в ультимативного повелителя Юга. Теперь у него была и сила, и репутация, а у императора — неразрешимое противоречие "Север-Юг".
"Но как?" — однако ей не дано было "заглянуть за горизонт".
Людо Каген был слишком далеко, отделенный от нее пространством, искаженным сложным рельефом местности, и временем, потребным для преодоления этого пространства пешком или верхами, потому что крылья людям не положены по чину.
Его тревожила необъяснимость происходящего, и, по-видимому, не его одного. Голос в последнее время "испытывал не свойственные ему чувства", что было, по крайней мере, странно.
На самом деле Людо до сих пор так и не разобрался в природе своего необычного "собеседника". Временами ему казалось, что Голос старше и мудрее его самого, из чего практически однозначно следовало, что это не Альтер Эго Людвига Кагена. Ведь не может же второе "Я" оказаться умнее первого! Или может? Однако такое предположение сразу же напрочь разрушало целостную картину подлунного мира, к чему князь Задары готов пока не был. Но если не это, тогда что? В запасе оставались лишь тонкие сущности: ангелы и демоны, которые как раз не только могли, но и должны были быть — по определению — умнее и опытнее молодого князя. Однако с чего бы им, светлым или темным духам, так смущаться? Притом, что слово "смущаться" было еще не самым сильным. Все чаще, Голос явным образом не чувствовал себя в сложившихся обстоятельствах достаточно уверенно, чтобы что-то посоветовать, как делал это раньше, или хотя бы "оставаться в ладу" с поступками подопечного. Или Людо никогда и не был ничьим подопечным?
Думать об этом было странно, но и не думать — невозможно. В конце концов, факт оставался фактом: Людо выигрывал сражения, побеждал своих врагов, и все еще был жив, хотя давно должен был умереть. И если все это сплошь и рядом случалось без помощи Голоса, то кто тогда ворожил князю Кагену? Кто обеспечивал ему триумф за триумфом, победы без поражений и защиту без обязательств?
У него не было ответа. По собственному разумению, он не делал ничего, что можно было бы назвать выдающимся. Он всего лишь шел с армией, не опускаясь до панибратства, но и не отрываясь напрочь от людей, от которых зависел успех или неуспех войны. Разумеется, идти пешком скучно и утомительно, а каша из солдатского котла бывала не слишком аппетитна. Однако если от этого что-нибудь действительно зависело, Людвиг готов был месить грязь вместе со своими воями, с ними вместе мерзнуть под холодным дождем, мучиться от несварения желудка и пускать газы на бивуаке или на переходе. Сложнее было понять, как он выигрывал сражения. Без подсказок Голоса, рассчитывать приходилось только на себя. Но сам он не был ни подготовлен, ни обучен побеждать сильного и опытного врага. Все что мог использовать Людо, так это свою интуицию. Он "смотрел" на противника и "чувствовал", что будет правильно сделать в том или ином случае. Откуда бралось окончательное решение? На чем основывалась уверенность, что принятое решение, и в самом деле, верное? Людо этого не знал и, более того, предпочитал этим вопросом не задаваться вообще, интуитивно обнаружив в таком "поиске" опасность для реализации своих смутных планов. А планы Людо Кагена были совершенно неопределенными.
Побеждая врагов и преумножая свою силу, начинавшую уже походить на настоящую мощь, князь Каген не мог бы объяснить даже самому себе, чем он занят? Чего добивается? И какова та главная цель, к которой приближают его все эти победы, и отдаляют от которой не случившиеся пока, но мерещащиеся тут и там поражения? Впрочем, отсутствие поражений не радовало, хотя, казалось бы, все должно быть наоборот. Но именно эта "непобедимость" или, лучше сказать, "неуязвимость" более всего и смущала Людо. О ней он и думал в тот момент, когда поздним вечером вошел в свою опочивальню.
— Зачем вы здесь, сударыня? — В его постели находилась незнакомая женщина. Вернее, лицо это Людвиг как будто бы видел не впервые — широкое, словно бы стремящееся к форме квадрата, с высокими скулами и полными губами — но он совершенно не помнил не только того, кто эта женщина, но и того, чтобы приглашал ее разделить с ним сегодня ложе. Тем более странным было обнаружить ее здесь и сейчас… И в таком виде.
Увидев Людвига, сидевшая среди подушек женщина с золотисто-русой косой, уложенной на голове в виде короны, отпустила край узорного покрывала, который удерживала под несколько тяжеловесным, но приятного рисунка подбородком, и упавшая ткань открыла перед князем Кагеном ее впечатляющую наготу.
— Итак?! — спросил он, не получив ответа на предыдущий вопрос.
Женщина молчала, глядя на Людо янтарного — с красноватым оттенком — цвета глазами, но не звать же, в самом деле, по такому глупому поводу ночную стражу?! Ведь она здесь не затем, чтобы убить его, иначе бы ее здесь просто не было…
"Не было…"
Мысль эта кажется Людвигу более чем основательной. У дамы должны были иметься не только причины находиться здесь в столь поздний час, но и средства для достижения своей цели.
— У моей матери, кажется, была сестра… — говорит он, словно бы размышляя вслух, но правда — вся правда — заключается в том, что ему трудно думать сейчас, и дышать невмоготу, и не отвести глаз от вызывающе полной и белой женской груди.
— А у моей тети — сын… — У нее приятный голос, но необычный, не высокий и не низкий, а такой, какой мог бы быть у крупной кошки, научись та вдруг говорить по-человечески.
— Ты умеешь мяукать? — спрашивает Людо, чувствуя, как испарина выступает на лбу и висках.
— Как вы узнали, ваша светлость?! — Всплескивает женщина руками, изображая удивление, граничащее с потрясением. Однако главным следствием ее пантомимы оказывается волна — медленное и плавное движение полных грудей, — и от этого фантастического зрелища у Людвига Кагена окончательно пресекается дыхание.
— Что?! — вот тут ее поднимает с постели уже не притворство, а самый настоящий испуг.
По-видимому, оседающий на пол Людо выглядит не лучшим образом, но видит весь этот ужас одна только Мара — сейчас Людо вспомнил, наконец, как ее зовут — а вот он, даже теряя сознание, едва ли не умирая, видит перед собой белое обильное тело, настолько гладкое и желанное, насколько он даже представить себе прежде не мог. И последнее, что захватывает взгляд Людо Кагена перед тем, как тьма беспамятства уносит его прочь из этого места и этого времени, это пышный венерин треугольник, заросший золотым мягким, вьющимся волосом…
— Значит, мне все-таки придется воевать с ним самому, — сегодня император не притворялся, он действительно чувствовал себя отвратительно, хотя погода стояла ясная, небо было безоблачным, и даже в сумрачных анфиладах дворца пропала вдруг та знобкая сырость, что поселилась в нем, казалось, навсегда.
— Полагаю, — осторожно высказал свое мнение кардинал Ратцингер. — Полагаю, вам этого не избежать.
— Думаешь, его послали за мной? — Хальдеберд смотрел исподлобья.
Выглядел он ужасно, возможно, впервые на памяти священника, представляясь, значительно старше своих лет. Однако ни наклоненная вперед голова с мощным нависающим над лицом лбом, ни сивые от седины кустистые брови — не могли скрыть всполохов, неожиданно озаривших темным огнем глаза императора. Но это было лишь жалкое отражение пожара, полыхавшего где-то там, в темных глубинах души Хальдеберда. В сердце его горел огонь ярости, бушевало смертоносное пламя ненависти, но над всей этой невероятной и ужасной мощью довлел почти животный ужас, совладать с которым с каждым днем становилось все труднее.
Священник понимал, о чем спрашивает старый император, но у него не было ответа. Вернее, тот ответ, который он мог бы теперь предложить Хальдеберду, вряд ли удовлетворит Василиска, а гневить коронованного демона никак не входило в планы кардинала Ратцингера. Вероятно, он был плохим христианином, но, с другой стороны, все, что делал кардинал, он делал для конечного торжества веры. А быть царедворцем и не потакать капризам и желаниям властителя, так лучше уж запереться в монастыре и вовсе не соваться в дела мирские. В конце концов, для того и существует монашество, но он — то выбрал иной путь служения, и, значит, должен был "выбирать слова", а не сообщать Хальдеберду то, что вполне могло оказаться правдой: мальчишка Каген — бич божий, наказание, ниспосланное небом за грехи императора. За непомерную гордыню, за склонность к паганству[23], за многократные прелюбодеяния во всех мыслимых и немыслимых формах, за неисчислимые убийства, наконец, и другие, караемые смертью преступления, от лжесвидетельства до мужеложства.
— Князь Задары представляется весьма способным молодым человеком. — Кардинал говорил как всегда медленно, невыразительным, тихим голосом. — Тем не менее, если верны известия, несмотря на молодость, он жесток и мстителен, как мало кто из ныне правящих государей. Длинный список его преступлений, распутный образ жизни, братание с подлым сословием — все это должно, как мне кажется, достаточно быстро привести его к окончательной гибели…
— И не надейся, — покачал головой Хальдеберд и неожиданно улыбнулся, поднимая голову.
Улыбка, впрочем, вышла невеселая, но император, по-видимому, не думал сейчас о том, какое производит впечатление на своего собеседника. Переживание взяло верх над всеми другими соображениями, и он неожиданно — но, вероятно, ненадолго — стал самим собой, открыв священнику то, что тот и так уже давно знал о своем сюзерене.
— Он приходит туда, куда должен, ровно в тот момент, когда чаши весов находятся в шатком равновесии, и берет жребий сам, выбирая лучший из всех.
От этих слов кардинал все-таки "вздрогнул": оказывается, он знал Хальдеберда не настолько хорошо, как думал прежде. Соблазн считать себя "знатоком человеческих душ" оказался сильнее критического разума. Он ошибся, и он был не первым, кто не понял с кем имеет дело. Хальдеберд недаром стал императором. Он им был.
— Вот что такое этот мальчик. — Лицо Хальдеберда разгладилось, насколько это вообще возможно в его возрасте, глаза смотрели прямо в глаза Ратцингера. Испытующе, но без злобы и недоверия. — Возможно, вы правы, ваше преосвященство, и он послан за мной…
— Я этого не говорил, — возразил кардинал.
— Но в душе согласились с моим предположением, ведь так? — Император взгляда не отвел, смотрел, как и прежде.
— Да, — Ратцингер вдруг осознал, что впервые в жизни переживает "момент истины", и лгать, даже просто отвечать не по существу заданного вопроса, отклоняясь тем самым от истины, нельзя.
— Да, — повторил он. — Мне так показалось, но это не плод моих рассуждений, не твердое мнение, а чувство сродни просветлению. Вы понимаете меня, ваше величество?
— Возможно, — чуть нахмурил брови император. — Скорее всего. — Он раздвинул бледные губы в подобии улыбки. — Видите ли, мой друг, Он просто идет. И я не вижу смысла в этом движении, а это более чем странно, вы так не находите, ваше преосвященство?
Отвечать на риторические вопросы не следует, напротив, это худший из возможных способов ведения "диалога".
— Он приходит, — продолжал император. — Заметьте, кардинал, он приходит всегда, когда бы и где бы я ни начал — явно или тайно — действовать против него. Приходит, делает что-то такое, чего я от него совершенно не жду… Да и никто не ожидает… Делает и идет дальше. Человек ли он?
Вот теперь Хальдеберд действительно ожидал от Ратцингера какого-то ясно сформулированного ответа.
— Полагаю, что все-таки человек, — сказал тогда кардинал. — Лазутчики и осведомители доносят о болезнях, изнуряющих его тело и дух. По временам, он подолгу не встает с ложа…
— Я знаю, что сообщают эти "добрые христиане", — кивнул Хальдеберд. — Вы только забыли добавить, ваше преосвященство, что князь Каген, как бы он ни был болен, как бы ни страдал от немочи или раны, никогда не мечется в бреду, а лежит в постели, как на смертном одре — холоден и неподвижен — и всегда, — слышите? — всегда, встает, когда наступает время идти, делать, и брать.
— У него есть женщины, — кардинал чувствовал, что проигрывает, но остановиться не мог.
— Говорят, что у НЕГО тоже бывали женщины, — возразил император с кривой ухмылкой.
— Не поминайте…
— А я и не упомянул! — еще шире, чуть ли не радостно, улыбнулся Хальдеберд. — О ком вы подумали, что я говорю, ваше преосвященство?
Остановленный на полуслове кардинал стоял как громом пораженный.
— А кстати, что там с женщинами? Он по-прежнему экспериментирует? — Странно, но разговор, начавшийся на очень минорной ноте — это если выражаться максимально куртуазно — сейчас, по всей видимости, начал доставлять старому императору истинное удовольствие. Кровь вернулась к лицу, поутих бешеный огонь в глазах, сменившись блеском удовлетворения и любопытства, даже морщины, казалось, стали вдруг не такими глубокими, разгладившись, а то и вовсе пропав с лица Хальдеберда.
— Нет, сейчас, как говорят, он занят одной определенной женщиной…
Как ни пытался кардинал не выходить из кропотливо созданного им за годы и годы "образа", эмоции все-таки взяли верх, и он это почувствовал одновременно с тем, как увидел его реакцию император.
— Объяснитесь! — слово прозвучало жестко, как приказ на поле брани, но в глазах императора полыхал теперь неподдельный интерес. Зверь почуял запах крови.
— Маргарита Корвин по официальной версии приходится князю Кагену двоюродной сестрой, — Кардинал Ратцингер взял себя в руки, и голос его зазвучал в привычной тональности. — Она дочь Нерины, родной сестры Карла Кагена, отца Людвига, вышедшей замуж за графа Корвина. Маргарите или Маре, как ее называют в Задаре, девятнадцать лет. В пятнадцать она вышла замуж, но быстро овдовела, так и не родив своему супругу ребенка, и вернулась в отчий дом. Год назад, после смерти своего отца, Маргарита унаследовала его титул и стала именоваться графиней Корвин.
— Любопытно, — кивнул император. — И что здесь не так? Вы намекаете на инцест, ваше преосвященство? Но двоюродное родство…
Император не закончил фразу, пожав вместо этого плечами. При его дворе было немало людей женатых на своих двоюродных сестрах, ну а что творилось за высокими каменными стенами, в недрах баронских "волчьих логов", не стоило и вовсе произносить вслух. Хальдеберд ведь не был наивным юношей — если таковые, и в самом деле, могли вырасти в замках старой или новой знати — и знал, разумеется, что христианские законы морали отнюдь не властны над темной силой страсти, воспламеняющей воина, вся жизнь которого проходит в крови и насилии.
— Двоюродное родство здесь ни при чем, — покачал головой Кардинал. — Но ходят упорные слухи, что Нерина родила ее от Карла, и брак со старым графом всего лишь прикрыл ее грех. Других-то детей Феликс Корвин не имел. Вообще, а не только от Нерины…
— Вот как, — довольно усмехнулся Хальдеберд. — Так они единокровные брат с сестрой?
— Да, ваше величество, — согласился священник. — Так получается, если, разумеется, слухи об этой кровосмесительной связи достоверны.
— Она красива? — императора занимали уже совсем другие вопросы.
— Говорят, в ней воплотилась квинтэссенция мужской похоти… — нехотя ответил кардинал.
— Суккуб? — поднял бровь заинтересованный новой темой император.
— Церковь крайне осторожно относится к такого рода верованиям… — не слишком решительно возразил Ратцингер и поджал губы.
— Значит, по вашим данным это она совратила князя, а не наоборот? — уточнил Хальдеберд, желавший знать о своем противнике все, что только возможно. Буквально все.
— Таковы слухи, ваше величество, — чуть склонил голову кардинал. — Но я населил те края таким количеством наших "глаз и ушей", каким только мог…
— Узнайте это для меня! — нетерпеливо перебил священника император. — Я хочу понять, кто он, и что от него можно ожидать!
Смерть ходила рядом, заглядывала в глаза, дышала в спину… Иногда он забывал о ней, занятый своими делами, сражаясь или овладевая женщиной, но зато в другое время чувствовал ее присутствие настолько отчетливо, что мог бы сказать, где она находится в каждый следующий момент. Сейчас, — невидимая, но "осязаемая" — смерть притаилась за левым плечом Людвига, но долго там, как он знал, не останется, переместившись куда-нибудь еще. Привыкнуть к этому было сложно, если возможно вообще, но с этим приходилось жить, и Людо жил. Однако временами ему становилось жутко, и отчаяние или тоска овладевали его сердцем. Черное отчаяние, серая тоска. Холод, мгла, смерть… И не было в целом мире человека, которому он мог бы открыть свою боль, свой страх, свою слабость. Князь Задары всегда оставался спокойным и знал, что ему делать в том или ином случае. Он не мог себе позволить ни застонать, когда боль сжимала его тело в своих ужасных объятиях, ни заплакать, когда отчаяние и страх выедали его изнутри, как древесные жуки выгрызают твердую плоть дерева.
В душе Людо царила стужа, но именно та женщина, первая встреча с которой едва его не убила, принесла туда толику тепла и света. Мара оказалась не только красавицей. Она была такой, какую смог бы, наверное, вообразить Людо, измышляя себе идеальную любовницу, если бы стал этим заниматься. Если бы такое могло прийти ему в голову, или если бы Голос предложил ему попрактиковаться в искусстве визионерства. Но поскольку ничего подобного Людвиг Каген не делал — и, возможно, делать не мог по самой своей природе, — он мог бы и не понять, наверное, отчего так странно делается на сердце, едва увидит эту женщину или только подумает о ней. Однако неожиданно Голос, не спешивший вмешиваться во многие другие дела, помог Людо разобраться с этой, казалось, совершенно неразрешимой загадкой.
— Все дело в совпадении твоих тайных желаний, пристрастий и предпочтений с качествами реальной, из плоти и крови, молодой женщины, — сказал назидательно Голос, уже некоторое время не дававший Людвигу по-настоящему ценных советов.
"Вот как!" — с удивлением подумал Людвиг, но в тот раз ни о чем больше спрашивать не стал. Однако и Голос не проявлял желания "наставлять" и "объяснять". Все, что следовало, он князю Рагазы уже сказал, остальное оставалось на усмотрение Людо.
Впрочем, обычный образ действий в данном случае оказался не эффективным. Находясь рядом с Марой, Людвиг совершенно терялся. Он не знал, что ему делать, то есть, не представлял, что именно было бы правильно сделать в том или ином случае. Не находил он и правильных, подходящих слов. Тем более, не умел он выразить своих чувств. Поэтому Людо оставался максимально закрытым — модус операнди, который его никогда не подводил в затруднительных ситуациях — и мало говорил, предпочитая длинным разговорам молчание или короткие реплики, не окрашенные и тенью эмоций. Однако — и в этом тоже заключалась великая тайна и сила этой необычной женщины — графиню Корвин такое поведение ее кузена отнюдь не смущало. Она говорила за двоих, не утомляя, тем не менее, Людвига своей излишней болтовней, и сама создавала ситуации, в которых Людвиг начинал чувствовать себя самым естественным образом, когда ему не надо было думать, что и как сделать или какие произнести слова. Возможно, Маргарита была колдуньей, или в ней воплотилась идея женственности, или, на что как будто бы и намекал Голос, ее создал сам Людо, как некий новый Пигмалион свою Галатею, только без мрамора, резца и молотка.
Однако, так или иначе, с ней ему было хорошо и просто, чего не скажешь обо всех остальных женщинах — шлюхах, крестьянках или аристократках — с которыми он до сих пор спал. И такого наслаждения он ни с кем из них не испытывал, и никого из них так яростно не вожделел. Слова "страсть" и "нежность" только теперь — в ее присутствии — обрели, наконец, значение и смысл, о которых Людо прежде и не подозревал. И еще, Маргарита не нуждалась в словах, чтобы проникнуть в тайны его души. Разумеется, не во все, но хотя бы в некоторые. И она бесстрашно входила в этот ужасный темный мир, как какой-нибудь Дионис, сошедший в Аид, и приносила с собой свет и тепло, которых там давно уже не было. И тогда Людо переставал чувствовать присутствие смерти и даже дышать начинал как-то иначе, и отпускала ноющая боль в груди.
— Что он делает? — удивленно спросил граф Сновид. — Откуда эта мощь?
— Не знаю, — покачал головой Седой. — Я провел рядом с ним почти целый год, но многое по-прежнему остается для меня загадкой.
Седой был одет, как простой путешественник: серая, неновая и неприметная одежда, простой кинжал на потертом кожаном поясе и короткие неровно остриженные волосы над незапоминающимся заросшим пегой щетиной лицом. Непростыми были только серо-голубые глаза, все время менявшие свой цвет — от василькового до серо-стального — внимательные, терпеливые… Жестокие? Он не представился, и все присутствующие — кроме, разумеется, Джеваны — испытывали от этого известное неудобство и связанное с этим неудобством раздражение. Но северяне-разведчики — сами они предпочитали называть себя странниками, хотя на взгляд Лоона или Сновида являлись всего лишь высококвалифицированными шпионами, — так вот северяне-разведчики имен своих никому никогда не называли. Не назвался и этот, которого за отсутствием нормального человеческого имени, приходилось звать Северянином или просто Седым.
— Да, полноте! — "наивно" всплеснул руками Сновид. — Да существует ли он на самом деле, и если да, то тот ли это юноша, что жил с нами в крепости Керич?
— Несомненно, существует, — речь Северянина была похожа на горный ручей: несколько монотонна, но полна скрытой силы. — И это тот самый человек, которого я видел в Кериче три года назад.
— А вы разве бывали в Кериче? — впервые подал голос герцог Лоон, до сих пор сидевший с озабоченным видом за дальним концом стола.
— Бывал, — коротко ответил Северянин и посмотрел на принцессу.
— Подтверждаю, — кивнула Джевана. Ей крайне не хотелось, чтобы разговор увяз в выяснении второстепенных деталей, но делать нечего: законы вежества и дипломатию никто еще не отменил.
— Каков он сейчас? — сразу же пошел в атаку Сновид. — Подрос, возмужал? Говорят, он болен?
— Не вырос, — Седой, не торопясь, раскурил трубку, пыхнул дымом и посмотрел на графа Сновида. Глаза северянина были сейчас почти синими. — Возмужал. Болен.
— Ходили слухи, что он умирает, — медленно сказала Джевана.
— Уже не умрет. От этого. — Разведчик взял со стола кубок и сделал скупой глоток. — Идет с войском по целым дням. Одевается легко, ночами должен мерзнуть. Лицо спокойное, взгляд холодный. Решает быстро, говорит медленно и мало.
— В чем же дело? — снова вскинулся Сновид. — Он военный гений?
— Возможно, — не стал спорить Северянин. — Во всяком случае, я не видел рядом с ним кого-то, кто мог бы делать эту работу за него.
— Армия? — снова заговорил Лоон. — Что у него за армия?
— Наемники, — выпустил клуб дыма Седой и потянулся за кубком. — Каждая новая победа дает ему достаточно денег, чтобы взять — даже и из побежденной армии — столько лучших, сколько ему нужно. И он берет. Золото побеждает сталь.
— Значит, армия наемников? — подняла бровь Джевана.
— Не только, — отрицательно покачал головой Северянин. — Он же захватывает и города, моя госпожа, и обширные земли с замками и дворянскими владениями…
— Но как он может доверять побежденным? — подался вперед Лоон.
— Морковь и кнут… — пожал плечами Седой.
— Что? — не понял граф Сновид.
— Пряник и плеть, — усмехнулся Северянин. — Если жестоко казнить за малейший намек на предательство и вознаграждать за верность, дворяне и горожане начинают сражаться весьма эффективно, особенно зная, что их семьи остались в качестве заложников.
— Он пользуется заложниками? — уточнил Лоон.
— Нет, — покачал головой северянин. — Не так. Прямо о заложничестве речь никогда не идет. Но было несколько прецедентов, после которых некоторые пылкие натуры поостыли, а по прошествии времени это и вовсе становится несущественно. Победитель вызывает восхищение. И, прежде всего, у собственной армии. Особенно если он щедр на награды и не отделяет себя от воинской массы.
— А он, по твоим словам, именно такой… — задумчиво произнесла принцесса и вдруг остро взглянула в глаза Седого, которого помнила еще мальчиком. — Кто эта женщина, о которой поют в балладе "Белая рука"?
— Так до вас она уже дошла? — одобрительно усмехнулся Седой, впервые позволив себе — и, по-видимому, не без умысла — так откровенно выразить свои эмоции. — Хорошая песня, не правда ли?
— Очень хорошая, — холодно кивнула Джевана. — Но я задала вопрос.
— Балладу написала графиня Корвин, ваша светлость, — усмешка исчезла с губ разведчика, и он чуть прикрыл веками отливавшие сталью глаза. — О себе.
— Она слагает стихи? — подняла бровь Джевана, успевшая уже решить, что авторство баллады должно принадлежать истинному мастеру. — Мелодия тоже ее?
— Да, ваша светлость, — Седой снова был невозмутим. — Она автор множества баллад и песен. Двор Кагена сейчас полон труверов и трубадуров, и все эти бояны и менестрели поют красавице Маргарите гимны, слагают дифирамбы, и восторги их не лживы, хотя многие из них ей люто завидуют. Но кто она, и кто они? Они бродячие певцы, живущие щедростью господ, а она графиня и родная сестра князя Задары…
— Сестра? — насторожился Лоон, а Джевана почувствовала волну жара, прокатившуюся по всему ее телу и зажегшею с новой силой огонь в груди и внизу живота.
"Сестра!"
— Кузина, — кивнул Сновид. — То есть, двоюродная сестра.
— Да, нет. — Покачал головой Северянин. — Куда там, мои добрые господа! Кузиной она ему приходится только по официальной версии. А,на самом деле — единоутробная сестра. Нерина — сестра Карла Кагена, понесла, еще будучи не замужем. Карл и его жена Клавдия признали ребенка своим, а девушку побыстрее отправили под венец, тем более что, как говорят, она была диво, как хороша. Только вот, когда год спустя она снова оказалась беременной, у ее супруга — графа Корвина — возникли на этот счет весьма серьезные подозрения, и еще до рождения Маргариты был тихо казнен один из рыцарей свиты, тот самый, что и являлся — по слухам — настоящим отцом Людвига. Ну а если отец и мать общие, то и дети…
— Они знают? — вопрос задал Сновид, и Джевана в который уже раз отметила, что он весьма умен, но хитрый его разум направлен на неясные пока принцессе цели. Однако в том, что такие цели существуют, она уже не сомневалась.
— Думаю, что знают, — пыхнул трубкой Северянин, в очередной раз, показывая, что всего лишь ломает комедию, обращаясь к собеседникам с положенным титулованием. — Но наверняка знать невозможно. Самих их не спросишь, а у кого могли бы спросить они, мне неизвестно, да и как тут узнать?
— Она…? — Странно, но неожиданно Джевана обнаружила, что не может задать этот простой вопрос вслух.
— Да, — кивнул, как ни в чем не бывало Седой. — Он с ней спит.
— Давно? — деловито уточнил Сновид, не обращая внимания на то, что вопрос этот не слишком нравится и Джеване, и Лоону. Причины не желать "ворошить" эту тему, наверняка, были у них разные, но ни герцог, ни принцесса — не могли, по-видимому, или не хотели объясняться по этому поводу.
— С весны, полагаю, — ответил Северянин и начал выбивать трубку.
— А другие женщины? — Если бы могла, Джевана задушила бы графа Сновида собственными руками. Но не могла. Оставалось только "держать лицо".
— С тех пор, как при дворе появилась Мара Корвин, другие женщины князя не интересуют, — спокойно объяснил шпион. — Ну, а если бы и интересовали? Боюсь, Маргарита не оставила бы им и единого шанса… выжить, — добавил он с усмешкой и потянулся к вину.
— Она действительно так красива, как описывает сама себя в балладе? — почти надменно, но не без толики вызова в холодном, как зимний ветер, голосе, спросила Джевана.
— Пожалуй… — Лицо Северянина стало задумчивым, а в глазах снова проступила нежная лазурь. — Пожалуй, я назвал бы ее красивой, но красота… — он замолчал на мгновение, как бы оживляя в воображении образ Маргариты Корвин и оценивая ее внешность по новой. — Я бы сказал, что она не столько красива, как вызывающе женственна.
— Что вы имеете в виду? — нахмурился герцог Лоон.
— Я имею в виду, что она из тех женщин, на которых недостаточно любоваться… Ею хочется овладеть… и не раз, если вы, ваша светлость, понимаете, о чем я говорю, — со странной интонацией, в которой, как показалось Джеване, смешались ирония и печаль, объяснил Северенянин.
— Кажется, понимаю… — кивнул герцог. — А она?
Он не уточнил, что именно его интересует, но все присутствующие, похоже, поняли его верно.
— Создается впечатление, — Северянин все-таки взял кубок, к которому примеривался уже пару минут, но пить не стал, потому что продолжал говорить. — Создается впечатление, что она влюблена в князя как кошка, но она, видите ли, не из тех женщин, что неспособны держать себя в руках. Маргарита не воин, но многим умелым бойцам не мешало бы обладать выдержкой и самодисциплиной, какие есть у графини Корвин.
— Можно ли напиться в пустыне?
Двусмысленный вопрос, а значит, лишенный смысла. О чем спрашивал Голос? Об отсутствии воды или о нестерпимой жажде, порожденной зноем?
— Глупец, — "усмехнулся" Голос. — Но, так и быть, я дам тебе подсказку. Ты помнишь историю о муках Тантала?
"Что ты имеешь в виду?" — хмуро спросил Людо, подозревавший, куда поведет его Голос на этот раз.
— Не что, — поправил Голос с "хорошо различимым" оттенком раздражения. — А кого!
"Кого же? " — Голос хотел, чтобы Людо участвовал в диалоге, и Людвиг не мог ему в этом отказать. В глубине души он был даже рад, что Голос снова проявил инициативу и перестал отмалчиваться. А то, что тема была не из приятных, это уже совсем другое дело.
— Тебя! — с явным сарказмом "в голосе" объявил Голос. — Ты думаешь ты неистощим? Поверь, это не так. Твоя жажда убивает, но ты этого еще просто не осознал.
"Я…"
Людвиг хотел возразить, объяснив, что ему лучше знать, каковы его желания, и соответствуют ли этим желаниям его возможностям, но осекся. Голос был прав: Людо переставал себя контролировать, едва оставался наедине с Марой, которую вожделел тем сильнее, чем больше ею обладал. Маргарита была неистощима и разнообразна, как целый мир. Дивный новый мир, что открылся перед Людвигом еще в их первую встречу, когда он потерял сознание и почти умер, не справившись с силой обрушившегося на него переживания. Но и теперь после многих месяцев знакомства, каждое мгновение, проведенное с нею, оказывалось для него прогулкой по лезвию меча. Это была борьба с беспощадной волной, несущей жалкое суденышко его чувств на рифы неизбежности. Он был обречен на страсть, как ветер на простор, но его жажда не знала утоления.
Была ли она прекрасна? О, да! Несомненно. Во всяком случае, она была божественна в его, Людо Кагена, глазах. Для него этого было достаточно, хотя, как ему приходилось слышать, он не был единственным, кого впечатляла внешность графини Корвин. Однако, как он догадывался, дело было не только и не столько в той гармонии черт и соразмерности членов, которые и принято называть красотой. Главное заключалось в другом. Маргарита была естественна, как природа, и похоже, если полагаться на опыт, не знала греха, наподобие мужчин и женщин из библейских сказаний. И сам он рядом с ней тоже становился похож на тех великих пастухов, что входили в палатки своих жен и наложниц и брали их с такой же естественной простотой, с какой делали и все прочее в своей жизни: ели, пасли коз, убивали врагов или говорили с Богом. Такой была и Мара, отдававшаяся Людвигу с непринужденностью дыхания, без которого, как известно, невозможно жить.
Но он "дышал", а значит и жил, обретая благодаря огню и нежности этой женщины то, чего был лишен до встречи с ней: сияния солнечного света в душе и его же животворящего тепла. Уже одно это опровергало любые домыслы о сатанинской природе Маргариты. О, нет, она не была демоницей-суккубом, хотя, видит бог, обладала дьявольской силой. "Огонь" Мары был подобен тому, что пылает, не зная утоления, в жерлах вулканов, а ее нежность была изменчива, как струящаяся с гор вода. Но в том-то и беда, что Людо "сгорал" в огне ее страсти и "тонул" в водах ее нежности. Он истощал себя, платя жизнью за любовь, знал это, но ничего не предпринимал для своего спасения, прежде всего, потому что не желал спасаться.
— Это безумие, — сказал Голос. — Ты себя убиваешь!
Выразиться определеннее было нельзя, но что значили слова для того, кто за несколько лет своей юности превратился из "княжонка Людо" в "чудовище Людо Кагена"?
Однако неожиданно у Голоса обнаружился союзник.
— Вы должны быть осмотрительнее, мой господин, — сказал Зигмунд.
Молчаливый от природы германец заговаривал сам только тогда, когда его господину грозила настоящая опасность. Так что, по-видимому, Людо следовало бы прислушаться к словам телохранителя, но, к сожалению, безумие любви пустило в его душе глубокие корни.
— Ты любишь Маргариту, но вожделеешь другую, — попробовал, тогда, объяснить Голос, но напоминание о другой вызвало лишь приступ гнева. Князь Задара не желал ничего слышать о другой. Однако другие, по-видимому, понимали его сейчас куда лучше, чем понимал себя он сам.
— Это безумие, — сказала Мара.
Стояла глухая ночь. Ночь без звезд и луны. Но в камине еще не вовсе угас огонь, и по временам всполохи всех оттенков красного пробегали по разгоряченным от соития телам.
— Это безумие, — сказала она, приподнимаясь на локте и заглядывая ему в глаза. — Я убиваю тебя своей близостью.
— Это сладкая смерть, — признался Людо, любовавшийся ее губами.
— И напрасная… — что-то прозвучало в ее голосе, что-то такое, отчего Людвиг почувствовал, как накатывает на него очередной приступ гнева. Но почему?
— Что ты имеешь в виду? — спросил он, еще надеясь, что ничего не случилось, что все останется по-прежнему.
— Я думаю… — голос Мары звучал напряженно, чего почти никогда не случалось прежде. — Я знаю… Ты меня любишь, Людвиг… Постой! — подняла она руку, останавливая готовое сорваться с его губ возражение. — Я тебе нравлюсь, и ты желаешь меня… Но твоя ненасытность…
— Разве это не признак моей неутолимой страсти? — все-таки спросил он, тоже приподнимаясь на локте и отвечая взглядом на взгляд.
— Да, пожалуй, — согласилась она. — Но ты… Ты хочешь другую, Людвиг, и, обладая мной, овладеваешь ею…
— Что?! — вскинулся разгневанный Людвиг.
— Что ты мелешь, женщина?! — зло спросил он, садясь на разгромленной их только что отбушевавшей страстью постели.
— Я говорю правду, — грустно улыбнулась Мара. — Ты возлежишь со мной, но пытаешься овладеть Ею. Но я не она, Людвиг, и твоя жажда не знает утоления.
— Чушь! — на самом деле он уже не был абсолютно уверен в том, что говорил, но прекратить спор не мог. Не мог согласиться с очевидным.
— Увы, нет! — покачала головой Маргарита. — Я не знаю, кто она, но подозреваю, что это не просто женщина. Возможно, она богиня или демоница, или смутный образ, мелькнувший в твоем сне, но она существует, даже если ты не хочешь или не можешь сознаться в этом даже перед самим собой.
— Но я люблю тебя! — воскликнул Людо в отчаянии от того, что твердая почва под ногами превратилась вдруг в зыбучие писки.
— Любишь, — согласилась Маргарита. — Твоя любовь, князь, принадлежит мне, но огонь твоих чресл зажжен другой. Поэтому ты убьешь себя напрасно, Людвиг… и я уйду вместе с тобой, — почти шепотом добавила она.
— Что же делать? — в отчаянии произнес Людо вслух вопрос, который в других обстоятельствах никогда бы не предал воле воздушных струй.
— Для начала, взять себя в руки, — предложила женщина, от которой кто-нибудь другой, кто не знал ее так, как знал Маргариту Людо, не стал бы ожидать такой невероятной рассудительности. — Тебе следует немного остыть и научиться контролировать свою страсть…
— Не надейся! — неожиданно улыбнулась она, глядя Людвигу прямо в глаза. — Я тебя слишком люблю, чтобы отдать другой! Но нам следует умерить пыл, и лучший способ — короткая разлука.
— Расстаться? — удивился Людо, который такую возможность даже не рассматривал.
— Да! — твердо ответила женщина. — У тебя начинается кампания… Император…
— Ах, да! — сейчас Людо действительно вспомнил, что начинающаяся компания будет нелегкой. На встречу к нему шел сам император…
— А я пока уеду в Задар… — предложила Мара.
— Ты…? — ему вдруг стало страшно, а что, если она, и в самом деле, решила его покинуть.
— Нет, — покачала она головой. — Нет, Людо. И не надейся! — Снова улыбнулась она. — Я никому тебя не отдам, но, если ты все-таки встретишь эту свою "Темную Даму", разрешаю тебе отыметь ее так, как тебе захочется. Возможно тогда, ты и мною будешь овладевать, как мной, а не как ею! — Она притянула голову Людо к себе и поцеловала в лоб. Потом отстранилась, посмотрела ему в глаза и хищно улыбнулась полными великолепно очерченными губами, показав заодно, и белые ровные зубы. — Но я уезжаю только утром, а теперь ночь… и… надеюсь, завтра ты сможешь отдохнуть…
Это было сродни безумию, но так все и обстояло: тоска по уехавшей в Задар Маргарите заволакивала душу серыми тоскливыми сумерками. Но, как оказалось, глубокая тень, легшая на сердце Людвига, обладала удивительными качествами. Забравшись в нее, как зверь в берлогу, спрятавшись ночным татем, выглядывающим на дорогу из затянутой мраком чащи, Людо чувствовал себя защищенным даже тогда, когда вокруг него, в аду кровавой битвы, рушились на землю люди и кони. Без солнца и тепла жить оказалось даже лучше, вернее, не жить, а воевать: убивать и рисковать быть убитым.
— Что там? — спросил Людо, останавливая коня.
— Мост, ваша светлость! — отрапортовал сержант, оказавшийся старшим среди столпившихся на дороге солдат.
Дорога здесь делала крутой поворот, обтекая слева огромную, нависающую над ней скалу, и для того, чтобы увидеть мост над горной рекой, обозначенный и на карте главного квартирмейстера армии, надо было обогнуть выступающее плечо горы, голое снизу и поросшее искривленными соснами поверху.
— Мост, ваша светлость, — сказал сержант. — Люди маршала Бьёрка сожгли мост.
— Надо бы посмотреть, что там и как, — меланхолично предложил Голос.
— Показывай! — приказал Людвиг и, спрыгнув с коня, пошел за сержантом сквозь расступавшуюся перед ними толпу солдат.
— Солдаты не могут стоять толпой, или это не солдаты, — Голос не иронизировал. Он "зевал".
"Верное замечание", — не стал спорить Людо, но оставил вопросы дисциплины "на потом".
— Вот! — виноватым голосом, как если бы, и в самом деле, нес ответственность за поступки имперских сил, сказал сержант.
Впрочем, мог бы ничего и не говорить. Слова были излишни, все, что требовалось, Людвиг увидел сам. Река была неглубока, но имела буйный нрав и, прорезав себе в мягком камне узкое глубокое ложе, шумела и бурлила довольно далеко внизу. Такую реку не перейдешь вброд, хотя несколько крепких и умелых людей смогли бы, пожалуй, перебраться на ту сторону — а расстояние между скалистыми берегами было, не сказать, что б очень большое — и перебросить веревки… Однако "на том берегу" стоял сейчас арьергард Бьерка, оживившийся при появлении Кагена, которого они, верно, узнали по небогатырскому сложению и черной одежде с редкими украшениями из серебра.
Золото Людвиг перестал носить еще два года назад, чувствуя себя в его присутствии едва ли не больным. В чем тут дело, он так и не понял. Но, хотя со временем идиосинкразия на aurum понемногу ослабла и почти сошла на нет, привычка осталась, и Людо отказался от золота, предпочтя ему благородный argentum.
— Вы бы отошли за скалу, ваша светлость! — по-видимому, сержант тоже увидел, как подчиняясь приказу высокого золотоволосого рыцаря, — шлем тот держал на сгибе локтя, — несколько лучников подняли оружие и приготовились к стрельбе.
— Пусть им, — меланхолично заметил Голос, почувствовавший, верно, внутреннее напряжение, возникшее в теле Людо при виде направленных на него стрел. — Все равно не попадут.
"Ты так думаешь?" — спросил Людвиг, наблюдавший за приготовлениями лучников в привычной уже для всех манере внешнего равнодушия. — Или знаешь наверняка?
— Знаю, — отрезал Голос как раз тогда, когда несколько стрел уже устремились к князю Кагену. — Вот видишь! Промазали…
— Левой рукой! — резко скомандовал Голос, и, вскинувший руку Людо поймал стрелу, пролетавшую над его плечом.
Ощущение было странным. Показалось на мгновение, что поймать стрелу в полете — плевое дело. Но это не так, и Людо отлично это знал. Но ведь поймал!
"Поймал…" — Он посмотрел на стрелу, все еще зажатую в руке, затянутой в черную кожу перчатки, и перевел взгляд на лучников.
Те больше не стреляли. Стояли в растерянности, которую Людвиг легко опознал и на расстоянии, смотрели на противоположный берег, на князя Задара, способного стоять, не дрогнув, под стрелами и даже ловить их в полете.
— Неплохо получилось, — "кивнул" Голос. — Слухи о твоем мужестве и дьявольской удаче еще больше деморализуют армию Бьерка. Остается только не дать им уйти. Догнать, навязать сражение, и убить всех. Особенно этого… золотоволосого.
— Поднимите арбалетчиков на вершину скалы! — приказал Людо, оборачиваясь к очень вовремя появившемуся на месте действия капитану. — Надо очистить противоположный берег от их стрелков.
— Помолчите! — приказал он, увидев, что капитан собирается что-то сказать. — Я еще не закончил… Пошлите кого-нибудь в обоз за веревками… Несколько знакомых с горной местностью людей могли бы вот там, чуть ниже по течению, перебраться на противоположную сторону, а там, как видите, и деревья есть. Не прямо на дороге, но нам-то главное переправиться, не так ли?
"А этого золотоволосого, — подумал он, обращаясь к Голосу, — я убью лично".
— Вот это поступок не мальчика, но мужа, — "хмыкнул" в ответ голос. — Особенно если ты просто прикажешь палачу отрубить ему что-нибудь нужное для жизни…
— Рассказывай все! — приказал Хальдеберд.
На самом деле он не ждал от этого рассказа ничего хорошего. Но, с другой стороны, должен же он был знать, что случилось с храбрым Бьерком?
— Рассказывай все! — приказал он, уловив интонацию неуверенности в последней фразе рыцаря Кобье, докладывавшего подробности поражения. Рыцарь был офицером разведки и… ну, в общем, это была его работа — не пропускать ничего, что могло бы представлять интерес. Но он был новым человеком в ставке Хальдеберда и просто не успел еще узнать, что и когда может заинтересовать старого императора. Поэтому шпион решил не вдаваться в подробности, и зря, между прочим, потому что в последние дни в душе Хальдеберда острая паранойя сражалась насмерть с не менее острым — О, да, острым как мизерикорд! — приступом общей мизантропии. Понятно, что победителей в таких конфликтах не бывает, но жертвы исчисляются иногда астрономическими величинами.
— Рассказывай все!
— Армия князя Кагена движется на удивление быстро, — сказал Кобье.
Он говорил правду, ничего кроме правды, — следуя в этом непреклонной воле императора и своим должностным обязанностям, — но звук его голоса выдавал владевшее рыцарем внутреннее напряжение. Увы, с годами Хальдеберд стал глуховат к такого рода нюансам и не мог вполне насладиться речью своего шпиона. Его интересовало лишь содержание рассказа, грубая правда жизни, простая — прямолинейная и недвусмысленная — семантика отчета или доклада, но никак не тонкие смыслы, с помощью которых он был бы способен правильно интерпретировать звучащие теперь в его полевой ставке слова.
А между тем на дворе стояла глухая ночь, а "двором" ставки являлась небольшая горная долина с крохотной, богом забытой деревенькой, от века ютившейся здесь. Приземистые серые домики, сложенные из осколков окружающих людское поселение скал, были тесными и вонючими, а посему квартирмейстеры ставки даже не пробовали разместить императора в одной из этих халуп. Просторный и удобный шатер из двойной шерстяной ткани и полотна — вот где помещалась теперь штаб-квартира Хальдеберда. Крошечная спальня с узкой походной койкой и двумя жаровнями для поддержания хоть какого-то тепла — император был немолод и сильно мерз даже под меховыми одеялами — и просторный кабинет — вот, собственно, и все, не считая закутка для верного слуги.
Итак, время было позднее. Полночь или близко к этому. Три дня кряду шел проливной дождь, и, хотя теперь о нем напоминала лишь сырая земля и низкие, буквально придавившие долину облака, было настолько холодно, что при дыхании изо рта вырывался пар. Однако в императорском шатре, в просторной его части, именуемой кабинетом, было чуть теплее. Во всяком случае, несколько жаровен с раскаленными углями создавали иллюзию тепла. К тому же под плотным пологом шатра горели свечи, вставленные в походные бронзовые шандалы. Впрочем, они освещали только самый центр "помещения", то есть, то место, где сидел в простом деревянном кресле закутанный в меха император Хальдеберд, стоял перед ним на дорогом восточном ковре, служившем полом, рыцарь Кобье, и были сосредоточены все три жаровни. Вот эти жаровни и служили как раз границами крошечного "обитаемого пространства", за пределами которого, если и не торжествовал его величество Мрак, то, во всяком случае, правила его дочь-наперсница Тень.
— Армия князя Кагена движется на удивление быстро. — Рыцарь говорил с интонацией, напоминающей о ходьбе по тонкому льду. Лед тонок. Он трещит под ногами и покрывается сетью трещин, но пока держит человека, пересекающего замерзший пруд или русло реки. Это опасное дело — идти зимой по непрочному льду. Это скажет вам всякий, кто стоял когда-нибудь над темной водой на трещавшей и готовой исчезнуть из-под ног опоре. Очень неприятный опыт, очень нехорошие воспоминания…
— Армия князя Кагена движется на удивление быстро. На самом деле она идет так быстро, что оторваться от нее — даже в горах или, возможно, в горах в особенности — можно, лишь бросив обозы и обратившись в отчаянное бегство. Маршал Бьерк удерживал дисциплину до самого конца. — На этом последнем слове шпион поперхнулся и почувствовал, как его лоб покрывается испариной. — Армия отступала в порядке, а не бежала, поэтому у нее не было шансов оторваться от Кагена и…
— Каген его догнал, — Хальдеберд не спрашивал, он подводил итог первой части доклада.
— Да, ваше величество! — поклонился рыцарь. — Каген догнал маршала в долине реки у Безансона и навязал сражение. В сущности, у графа Бьерка не было шанса избежать сражения, и он его дал. Однако у Кагена было пятнадцать тысяч воинов, а у маршала всего одиннадцать, и… Падение морали отмечалось еще после прежних поражений, но после десяти дней непрерывного голодного марша через горы с холодными ночевками и пустыми животами…
— Мне докладывали, что Каген ведет тридцать тысяч?.. — Хальдеберд обозначил вопрос интонацией, но суть вопроса лишь подразумевалась контекстом, не более.
— На самом деле, ваше величество, у князя сейчас порядка пятидесяти тысяч воев в строю, но провести так много людей так быстро по таким ужасным дорогам не представляется возможным. Хотя и с пятнадцатью тысячами это не рядовая операция, — осторожно объяснил шпион. — Каген оставил основные силы двигаться на северо-запад по нескольким дорогам, а сам пошел напрямик, догоняя маршала Бьерка. Мне кажется, при этом князь неоправданно рисковал, ведь если бы вы… или кто-то другой пришел к Безансону одновременно с графом Бьерком… Впрочем, я всего лишь шпион, ваше величество, а не военачальник, мне трудно судить о том, что является для полководца оправданным риском.
"Но, тем не менее, судил… и вынес вердикт". — Как ни странно, Хальдеберд не рассвирепел, обнаружив, что думает о нем, великом императоре Хальдеберде, жалкий шпион, рыцарь Кобье.
"Он прав, — решил император. — Я проявил слабость и упустил свой шанс поймать мальчишку Кагена со спущенными штанами. Черт возьми, возможно, это был мой единственный шанс!"
Но кричи или рыдай, или рви волосы на голове, а все это уже свершившийся факт: Каген пришел к Безансону, навязал Бьерку сражение, и разгромил маршала вчистую. Рассек построение, смял, принудил к беспорядочному паническому бегству, и вырезал легкой кавалерией, которой было где развернуться в широкой речной долине.
Как такое возможно? Возможно ли такое вообще?
"Откуда взялся этот страшный человек?" — Вопрос без ответа. Вернее, ответ императору хорошо известен, только ответ ли это?
Задар маленькое ничтожное княжество. Ну, пусть не такое уж маленькое и не настолько ничтожное, как хотелось бы думать, но кому в Европе есть дело до этой чертовой дыры на чертовых Балканах? Кто они вообще такие, это задарцы? Дикие козопасы да неграмотные рыбаки — вот кто они такие, но неожиданно князь этих засранцев — да кто он такой вообще, этот их князь? — начинает неостановимое движение к высшей власти. Необоримое, непрерывное и предельно смертоносное движение. Он начинает с жалкой кучкой людей, набранных в диких, поросших лесом горах, а спустя несколько лет, разгромив мимоходом — едва ли не играючи — лучших полководцев мира, ведет за собой уже огромную и практически непобедимую армию. Великолепную армию. Замечательно обученную, полностью оснащенную, дисциплинированную армию. И все это он сделал сам. Без посторонней помощи. Без состоявшихся, доказавших себя когда-то раньше и где-то в другом месте, а теперь вставших под руку молодого князя Задара маршалов, хотя и собственные капитаны Кагена совсем неплохи, но… Даже его дед, который, как говорят, все еще жив и коротает свои дни в почете и довольстве в старом Задарском кремле, даже он не участвует в войне. Людвиг Каген все делает сам. Один.
— Что-то еще? — спросил Хальдеберд, когда шпион закончил доклад, не упустив, на этот раз, ни одной, пусть даже самой отвратительной подробности поражения. Во всяком случае, император поверил, что так все и обстоит.
И все-таки он спросил:
— Что-то еще?
— Да, ваше величество, — вновь поклонился рыцарь. — Собственно, ни к сражению, ни к разгрому армии маршала Бьерка это прямого отношения не имеет, но, возможно, это важная деталь… Среди пленных оказался и барон Дитц, командир роты лучников. Князь Каген приказал его колесовать, собственноручно прервав мучения барона в самом конце… Ну, вы понимаете, ваше величество…
— Колесовал? — удивился император.
— Да, ваше величество, — и еще один поклон. — Было объявлено, что барон казнен за попытку убийства князя Кагена.
— И они смеют называть меня Василиском?! — вскричал, тогда, потрясенный этим известием Хальдеберд.
— Никогда не слышал, чтобы вас так называли, ваше величество, — лицо шпиона было непроницаемо, лишь по вискам стекали струйки пота. — Но князя Кагена даже в его собственной армии называют Аспидом. Правда на дисциплину и надежность войск это не влияет…
После семи месяцев непрерывных маневров, трех затянувшихся осад и двух генеральных сражений — чтобы не перечислять утомительно-длинный список мелких стычек — наступила поздняя осень, стремительно превратившаяся, затем, в раннюю зиму. В студен выпал снег, и продолжение войны стало временно невозможным. Впрочем, перед самым снегом, выпавшим в четвертый день месяца — торэк, днем раньше, в воскресение господне, как говорили в тех местах, или в неджелю, как предпочитала говорить Джевана, маршал Дейдье в очередной раз разгромил герцога Лоона в битве при Кросно. Раненый в правое плечо и левое бедро герцог был в бешенстве. Он страдал, но главное, ему так и не удалось выиграть у империи ни одного генерального сражения. Это был позор и жуткое унижение, и, кроме того, поражение, которое не имело на самом деле уже никакого стратегического значения, имело для герцога Лоона далеко идущие политические следствия. Дело в том, что положение империи, в любом случае, не внушало оптимизма — с этой победой или без нее — но как раз в торэк, через день после сражения стало известно о смерти императора Хальдеберда. Старик погиб, как и жил, с гордо поднятой головой. Если не лгали известия, за две недели до сражения при Кросно, Хальдеберд лично возглавил последнюю отчаянную атаку рыцарей на фланг уже победившего в сражении князя Кагена. Атака эта была действительно последней, потому что других резервов у императора к исходу седьмого часа битвы не оставалось, и отчаянной, поскольку ничего уже не решала. Но Хальдеберд поступил как мужчина и воин, и его рыцари остались верны сюзерену до конца. Все они погибли, и император вместе с ними. Но это уже были подробности, и никто не мог объяснить принцессе и герцогу Лоону, как это вышло, что в конце сражения на поле брани полегло семьсот лучших рыцарей Европы. Зачем? Почему? Как? Но, видимо, князь Каген никогда не поступал так, как того следовало ожидать, исходя из традиции и имевших место прецедентов. Рыцари были истреблены поголовно, словно на них пало проклятие небес или приговор жестокосердного суда, и с ними вместе сгинул император Хальдеберд. Погиб, сообщали гонцы. Был убит, писали в своих "известиях" шпионы. Пал в гуще битвы, гласило официальное обращение двора в Кельне.
— У императора есть наследники! — хмуро бросил Лоон.
— Были, — осторожно поправил находящегося не в духе герцога граф Сновид.
"Были", — согласилась с ним Джевана.
Впрочем, многое зависело от того, как быстро Каген доберется до Кельна и что он предпримет, вернее, уже предпринял сразу же после победы в сражении.
— В Кельне сильный гарнизон, — хрипло простонал герцог Лоон, которого мучили сильные боли. Его стон был похож на собачий лай.
— Никакой гарнизон не выдержит длительной осады, и никто не помешает Кагену держать осаду столько, сколько он захочет. — Возразил Сновид.
— А мы? — спросила Джевана.
— А мы способны ему помешать? — вопросом на вопрос ответил Сновид и иронично поднял бровь.
— У нас семьдесят тысяч воинов… — Лоон уже не был так уверен в себе, как несколько месяцев назад, но формально он был прав.
— Я не буду сражаться с императором Людвигом, — став снова серьезным, сказал Сновид. — Пророчество исполнилось, и не нам вставать на пути у того, кого избрали победителем небеса.
— Что же нам делать? — ощерился Лоон.
— Принести ему клятву верности, — пожал плечами граф. — И поцеловать руку.
От Джеваны не укрылось странное выражение глаз Сновида, когда он быстро — едва ли не воровато — посмотрел в ее сторону. И интонацию, изменившуюся на последнем слове, она услышала и оценила.
"Вот как…" — подумала она, рассматривая двух людей, с которыми много лет назад начинала этот так и не удавшийся поход.
"Или все-таки удавшийся?"
Возможно, все, что они делали, являлось частью Великого Плана. Малой частью, ничтожной деталью, но пророчества ведь не просто так приходят в мир людей. И пути их воплощения, порой, настолько извилисты и причудливо вычурны, что простым смертным не разобрать, что там и отчего произошло, чему стало следствием и чему положило начало. Но также возможно, что все это только слова. Пустые звуки, лишенные смысла, а правда — вот она: все было напрасно, потому что неправильно. И теперь за ошибку придется платить.
"Меа кульпа… Моя вина… Моя".
Ее. И никого больше.
"Но правды не знает никто… кроме богов… А боги…"
Ответят ли боги на ее вопрос?
Джевана никогда не злоупотребляла даром, и Сокровенное Знание использовала редко и только тогда, когда человеческие возможности бывали исчерпаны до конца, а цель стоила и крови, и страдания, и посмертной судьбы. Но сейчас все так и обстояло, и, значит, пришла пора задать вопрос.
— Прошу простить меня, судари мои! — сказала она ровным голосом. — Я покину вас ненадолго. А вечером… Вот вечером и продолжим наш разговор. — И, плавно повернувшись, пошла прочь, оставляя за спиной не только герцога Лоона и графа Сновида, но и всю свою прежнюю жизнь, потому что после того, что она собиралась сделать, пути назад не будет. Будет или Великое Восхождение, которое, если выражаться грубыми человечьими словами, есть смерть плоти, либо новая жизнь. Иная, но какая точно, узнать можно будет, только дожив до нее и приняв в себя, как свою и ничью больше жизнь.
Разумеется, он не отдавал таких приказов, хотя и мог бы, поскольку все это отнюдь не ново под луной. Не впервые, не внове. Однако Людвиг не унизился до того, чтобы отдавать такие приказы. В конце концов, он князь Задара, а не император Хальдеберд, который распорядился бы подобным образом, не задумываясь и не испытывая никаких чувств, тем более, угрызений совести. Впрочем, и Людо не испытывал, но дело было не в двуличии, а в уровне взаимопонимания. Его люди были его людьми. Стали такими, кем бы ни были в прошлом. И, совершив однажды обдуманный переход под его руку, со временем осознали — часто и с удивлением — что давно уже служат не за страх и, тем более, не за деньги. А как это вышло, как могло случиться, — сие оставалось тайной, раскрыть которую никто — из тех, кто задумался — так и не смог. Произошло. Это факт. Случилось как-то. Уж не благодаря ли колдовству? А хоть бы и так! Но это стало возможным. А дальше просто. Понимать своего господина — это ведь как дышать: происходит с естественностью и легкостью, с какой одна часть организма "понимает" другую. Рука голову, например, или глаза — сердце.
И вот, хотя никаких особых приказов на сей счет, никем отдано не было, как-то так получилось, что все родственники Хальдеберда погибли в течение одного месяца. Все до единого, где бы они в это время не находились: в Мёльме, или Цюрихе, в Намюре, в Утрехте, везде. В городах, крепостях и замках. И печальные вести об их кончине, разумеется, достигли ушей Людвига. Ну, не могли же, в самом деле, его люди не сообщить князю о том, что племянница императора — вот ведь случай! — упала со стены замка Нойшванштайн, да и разбилась насмерть, или что внук Хальдеберда Торбен задохнулся, подавившись во время обеда в своей Брюгской резиденции куском свинины? Всех их прибрала костлявая, или словно утянул за собой, уходя в ад, старый император, которого теперь все чаще именовали Василиском. Василиск то, Василиск это, а имя, настоящее имя и многочисленные титулы покойного Хальдеберда достались одной лишь бюрократии, которая, как известно, не шумит и не суетится, а ведет свои дела в упорядоченной тиши кабинетов и архивов.
А время не стояло на месте. Снегопады сменялись дождями, но и солнечные дни случались той зимой неоднократно. И в унор из Рима в Марбург, где зимовал князь Каген, три нунция в ранге кардиналов привезли коронационную буллу с золотой печатью. Людо взял свиток в руки, брезгливо поморщившись, когда его пальцы коснулись золота, пробежал глазами текст, и кивнул, передавая документ секретарю.
— Коронация в апреле, — объявил он и поочередно поцеловал три пастырских перстня. Золото.
"Золото, черт возьми!"
От прикосновения к золоту губы обожгло, словно бы коснулся раскаленного металла. Но Людвиг умел терпеть боль. Вытерпел и это. Поцеловал, поклонился и ушел в личные покои, сославшись на нездоровье. А ему, и в самом деле, недужилось. То ли лихорадка начиналась, то ли вновь открылось кровотечение в легком. Однако дел было много, как никогда, и ушел он от папских нунциев не для того, чтобы лечь, наконец, в постель, а для того, чтобы заняться хотя бы самыми насущными из накопившихся дел.
— Что скажите, ваше преосвященство? — спросил он, войдя в свой рабочий кабинет, где уже в течение часа его терпеливо дожидался еще один кардинал.
— Прикажете меня пытать? — вопросом на вопрос ответил старик.
Выглядел кардинал неважно. И то сказать, его попытка тайно добраться до Рима успехом не увенчалась, а прятаться — в его возрасте, да еще и зимой — оказалось совсем нелегко.
— Хотите умереть мучеником? — вопрос прозвучал по-деловому, почти без эмоций, и от этого, вероятно, кардиналу действительно стало плохо. Он живо представлял, на что способны палачи, получившие соответствующий приказ и сразу же понял, что расскажет все и сразу, как только раскаленная сталь коснется его старческой плоти. Так зачем же, тогда, вся эта бравада? Даже с Хальдебердом можно было играть в сложные игры со ставками на жизнь, а вот с этим вот… с этим…
"Аспид! Аспид и есть!"
Вот с ним играть не следовало. Просто потому что он не принимал игр. Никаких. Вот, что увидел кардинал Ратцингер, взглянув в холодные глаза князя Кагена.
— Я отдам вам архив императора, — сказал он упавшим голосом.
— Отдадите, — согласился Людвиг, по-прежнему бесстрастно глядя на священника. — Но этого недостаточно.
— Чего вы хотите еще? — казалось, что от истерики кардинала отделяет такая тонкая грань, что еще немного, и он не сможет говорить членораздельно.
— Комментарии, — холодно объяснил Людвиг. — Мне нужны комментарии, ваше преосвященство. Мне и моим людям будет интересно послушать ваши комментарии к документам покойного Хальдеберда. Ведь вы готовы нам помочь?
— Да, — но это было единственное, что еще был способен произнести кардинал. Только это "Да". Только "Да". Да…
Девять посетителей, три дюжины бумаг на подпись — а он, разумеется, никогда ничего не подписывал, если прежде не прочел, — и коронационные распоряжения, которые Людвиг продиктовал ночному секретарю, когда уже было далеко за полночь. За узкими стреловидными окнами, врезанными в толстые каменные стены, непроглядный мрак: ночь, непогода, зима… Ни звезд, ни луны — тьма египетская и холод одиночества. А еще смертельная усталость и унылая, знобкая тоска… Но сон не идет, хоть убей, и нет конца этой вечной ночи.
— Ваше высочество… — ночному секретарю страшно, но чутье — тонкий нюх дворцового человека — подсказывает, молчать нельзя.
— Да, — говорить не хочется, но, наверное, секретарь, не замеченный прежде в дурости, знает, что делает, отвлекая Людвига от тяжелых как камень мыслей.
— Полчаса назад в замок прибыла дама… — у секретаря сухо во рту, несмотря на то, что в покоях отнюдь не жарко. Он в ужасе, но отступать поздно, да и некуда.
— Ночью… в непогоду… — князь поднимает взгляд, смотрит внимательно, терпеливо ждет.
— Да, ваша светлость, — даже в неверном свете масляной лампы видно, как побледнел ночной секретарь. Кажется, это называется "смертельная бледность". — Ночью… Ей не хотели открывать, но… Но почему-то открыли.
— Опустили подъемный мост… — экая безделица, не правда ли? Всего-то и дел, что опустить подъемный мост, поднять решетку, открыть ворота… Тому, кто знает, как устроены замковые ворота, кто, как Людо Каген родился и вырос в замке, хорошо известно: это тяжкий труд и непростая задача, не говоря уже о том, что после заката крепости закрываются до утра. Таковы правила. Таков устав караульной службы. Так что и удивляться, собственно, нечему, если вам говорят, что дама прибыла в замок за полночь, потому что, видимо, привыкла путешествовать по ночам.
— Да, ваша светлость, — признает секретарь очевидное. — Это странно, но ей открыли.
— Кто бы это мог быть? — создается впечатление, что вопрос не задан: князь Каген, словно бы, размышляет вслух. Однако задан вопрос или нет, у произнесенной князем фразы есть все признаки вопроса, а из собеседников у Людвига Кагена в данный момент только его ночной секретарь.
— Она не назвалась, ваша светлость, — обреченно признает секретарь. — Но … попросила, чтобы вы ее приняли.
— Попросила? — князь смотрит в глаза секретаря, не мигая. — Или потребовала?
— По… — но тут голос окончательно изменил секретарю, и он не смог продолжить начатое слово.
— Потребовала, — Людвиг не удивлен.
Разве Судьба спрашивает разрешения? Разве Смерть представляется, приходя к тому, на кого пал ее выбор?
— Пустое! — отмахивается он от стремительно впадающего в безумие секретаря и встает. — Пригласи ее войти!
"Ну, вот и все!"
Однако, подумав так, произнеся — пусть и мысленно — эту сакраментальную фразу, он не испытал ни страха, ни волнения. И разочарованию не нашлось места в его гордом сердце. Однако же, стоило ему так подумать, и Людо почувствовал, как отступает боль, и уходит из тела немочь. Когда все кончено, ничто уже не может отвлечь душу от последнего усилия.
"Я прожил, сколько мог…" — даже теперь он не думал о Судьбе или Богах, как о внешней необоримой силе. Людо Каген никогда не был ничьей марионеткой, не признает он чьего-либо права на себя и в это, по всем признакам, последнее мгновение своей жизни.
— Кстати о правах… — показалось ли ему, или, и в самом деле, сквозь наигранную иронию Голоса прорвалось напряжение последнего мгновения?
"Ты предъявляешь на меня права?" — искренне удивился Людо, никогда не рассматривавший Голос в качестве кого-то, кого законники назвали бы "Юридическим лицом".
— Я? — "ужаснулся" Голос. — Ни в коем случае! Но есть кто-то другой, кто, как мне кажется, имеет на тебя кое-какие права…
"На меня?!" — но ответ был очевиден, и оставалось только сожалеть, что ему потребовалась подсказка.
"Мара…"
Голос был прав, но, по-видимому, было слишком поздно, чтобы пытаться что-нибудь изменить. Его время истекло, ведь недаром ночная гостья пришла именно тогда, когда у него не осталось больше врагов.
"Не врагов, а Врагов", — поправил он себя мысленно.
Врагов-то у него как раз было много, — и останься он теперь жив, станет еще больше, — а вот тех, кого можно было бы, не покривив душой, назвать врагом с большой буквы, уже не осталось. Он убил их всех, а его убьет Судьба.
— Красиво, — усмехнулся голос, и в этот момент ночной секретарь легко ударил костяшками пальцев в створку двери, предупреждая князя о своем возвращении.
— Входите, — разрешил Людвиг и повернулся лицом к двери.
Первым в кабинет князя вошел секретарь, за ним, отстав на шаг или два — смотря чьими шагами мерить, — высокая женщина, с ног до головы закутанная в меха. На ней была надета длиннополая шуба из меха куницы, сапоги, отороченные росомахой, и шапка из куницы, украшенная хвостами черно-бурых лис. Лицо ночной гостьи скрывалось под алым шелковым платком, оставлявшим открытыми лишь глаза. Огромные, необычного разреза серые глаза под тонкими светлыми бровями.
— Странно… — Голос был растерян и даже не пытался этого скрыть. — Я ожидал кого-то другого.
"Полагаешь, Костлявая не могла послать кого-нибудь вместо себя?" — а вот Людо, как ни странно, даже не удивился.
Чего-нибудь в этом роде вполне можно было ожидать от склонной к вычурностям Хозяйки Судьбы. Во всяком случае, его собственную жизнь обычной назвать было сложно. Слишком замысловатый сюжет, слишком много боли, и мало радости.
"И концовка в духе греческой трагедии…"
— Боюсь, это еще не конец, — голос женщины звучал ровно, но, несмотря на ее старания скрыть чувства за звуками речи, Людвиг понял, что женщина расстроена и раздражена.
— Что привело вас в мой дом, принцесса? — от звука его голоса она вздрогнула, потому что голос Людвига был напрочь лишен эмоций. Холодный, как зимний ветер, равнодушный, как пустые небеса.
— Я… — Джевана споткнулась на первом же слове, чего с ней никогда не случалось прежде, но все-таки нашла в себе силы продолжить начатую фразу. — Я проиграла, Людвиг. Неправильно прочла руны судьбы… — Она сбросила с головы шапку вместе с платком, закрывавшим лицо. В глазах принцессы клубился туман, пронизанный грозовыми всполохами. — Ты ведь знаешь, о чем я говорю?
— Возможно, — кивнул Людо, отсылая секретаря таким движением руки, что бедняга не скоро осмелится вновь переступить порог княжеского кабинета. — Проходи, Джевана, садись. — Указал он рукой на кресло у камина.
— Спасибо, Людвиг, — принцесса постояла мгновение, глядя на Людо широко открытыми глазами, и вдруг улыбнулась, хотя улыбка, следует признать, напоминала скорее оскал раненого, но непобежденного зверя. Хищного зверя, разумеется. Опасного зверя. Росомахи, например, или рыси… — Ты очень добр, князь, но я не заслуживаю твоей доброты.
— Хочешь рассказать? — спросил Людвиг, пододвигая к огню еще одно кресло.
Однако принцесса так и осталась стоять, не сдвинувшись с того места, где остановилась несколькими мгновениями раньше.
— Что-то не так? — спросил он.
— Все так, — улыбнулась она в ответ, и на этот раз улыбка получилась чуть лучше. Во всяком случае, она оживила лицо Джеваны, осветив его холодное совершенство отсветом печального, но все-таки живого огня, горевшего где-то в глубине души истинной Девы Севера. — Хочу рассказать. Расскажу… Но не сейчас. Не сразу…
— Хочешь вина? — Людвиг подошел к столу и взял с серебряного подноса серебряный же, черненый кувшин.
— Хочу, — чуть опустила голову в знак согласия принцесса, внимательно, словно впервые, рассматривавшая невысокого худощавого мужчину в черной одежде. Белыми были только кружева манжет. Снежно белые кружева, черная шерсть и кожа, темное серебро.
— Сколько тебе лет? — неожиданно спросил Людвиг, передавая ей кубок с вином. Синие глаза смотрели в серые глаза. Он видел опасный туман, она — надвигающуюся бурю.
— Сорок семь, — ответила Джевана и чуть подняла подбородок, словно хотела сказать ему, смотри, Людо, теперь ты знаешь правду! Но…
— Это много или мало? — он, как ни в чем не бывало, пригубил вино и вновь посмотрел на принцессу. — Я имею в виду, для вас это много или мало?
— Не много, — объяснила она, удивляясь уместности уточнения. — По вашему счету я немногим старше тебя.
— Ну, я так и думал, — кивнул Людвиг и сделал еще один глоток вина.
Вино было хорошее: крепкое и терпкое. От него становилось теплее.
— Выпей, Джевана, — предложил он, видя, что она так и не попробовала вина. — Это хорошее вино. Оно согревает.
— А ты, — сказала она тихо. — Ты согреешь меня, Людвиг Каген?
Ответом ей стала тишина. Людо молчал. Стоял напротив нее, смотрел, оставаясь — по крайней мере, внешне — совершенно спокойным, молчал.
— Я должна умолять тебя о близости, как о милости? — в ее словах не было гнева, но зато явственно звучало отчаяние.
— Нет, — покачал головой Людо. — Нет, разумеется, но… У моей Судьбы злые шутки.
Он отставил кубок и протянул руку Джеване:
— Пойдем, принцесса! До рассвета не так уж много времени…
— А мне еще надо успеть преставиться, — впервые за все время разговора улыбнулся Людвиг.
— Тогда поспешим, — улыбнулась и Джевана, и эта третья улыбка вышла у нее вполне человеческой.
— Я ошиблась, — по-видимому, если бы не низкая облачность, сейчас бы уже рассвело. Но на дворе зима, а зимой светает поздно, даже если и нет этих чертовых снежных туч.
Людо приподнялся на локте и посмотрел на Джевану. Света от нескольких почти догоревших, но все еще живых свечей хватило, чтобы увидеть: глаза женщины открыты, но смотрит она не перед собой, а в себя. Лежит, словно уснула, утомленная страстью. Прекрасное тело расслаблено, в огромных глазницах сгустилась тень… но принцесса не спит, и, если приглядеться, можно различить блеск ее зрачков. Веки подняты, глаза открыты…
— Я ошиблась, — сказала она, и теперь Людо молча смотрел на Джевану в ожидании продолжения.
Несколько часов назад он без возражений и сожаления принял идею смерти, но вместо того, чтобы умереть, оказался теперь в постели с принцессой Джеваной — самой красивой и желанной женщиной, какую он мог себе представить перед тем, как встретил Мару. Ошиблась ли принцесса, и в чем она ошиблась, если это произошло на самом деле? Вероятно, сейчас он это узнает. Однако одну вещь он уже знал: ошибался он. Предчувствие собственной смерти он принял за неутоленную страсть к Джеване. Ошибся он, ошиблась Маргарита, почувствовавшая в его душе тень, но не способная рассмотреть ее вблизи.
"Я ошибся… и ты, Мара, ошиблась. Тебе не следовало уезжать… "
— Я ошиблась, — словно вторя его мыслям, повторила Джевана. — Не увидела в тебе Тебя. А пока раздумывала… Ты ведь любишь ее, а не меня. Возможно, когда-то — в Кериче или еще раньше — ты меня желал, но это время прошло. Кто она?
— Какая разница? — ответил Людвиг. — Женщина… которая смогла убедить меня, что я люблю ее, а хочу тебя.
— А теперь скажи то, о чем ты подумал на самом деле, — попросила Джевана.
Она по-прежнему лежала на спине, нагая и прекрасная, но чувствовалось, что принцесса нисколько не гордится своей воспетой в песнях красотой, точно так же, как не стесняется наготы.
— Я подумал, — Людо решил, что она может знать, тем более, что никому больше он своей тайны рассказать уже просто не успеет. — Я подумал, что пророчества такого рода, как в моем случае, ничем, собственно, неотличимы от проклятий. Был проклят Хальдеберд, и избранником судьбы — ее орудием — оказался я. И чем же стала для меня эта избранность? Уж не проклятием ли?
— Я тоже являюсь частью пророчества… — легкие слова, словно шепот или звук дыхания.
— Но о тебе там ничего не говорилось! — возразил Людо. — Или мне не известен весь текст пророчества?
— Его слова туманны… — Всего лишь намек, но иногда большего и не требуется.
— Заплутал в тумане, — напомнил Голос.
"Туман ее глаз…" — откликнулся Людо, понимая и принимая.
— Когда ты узнала? — спросил он вслух.
— Через два дня после сражения при Кросно, когда до нас дошла весть о гибели Хальдеберда.
— Ты умеешь смотреть? — предположение отнюдь не казалось невероятным. Напротив, если и есть еще в мире люди способные смотреть, то искать их следует на севере.
— Умею, — неожиданно Джевана села. Движение было стремительное — почти мгновенная смена поз — но настолько плавное и естественное, что Людвиг на него никак не отреагировал. Увидел, но не понял, а когда понял, было поздно реагировать. А на подсознательном уровне, там, где властвуют вбитые намертво боевые навыки, "и травинка не шелохнулась".
— Умею, — сказала Джевана. — Смотрела, гадала на рунах, ворожила над вересковым дымом… Я вплетена в этот узор словно нить, и моя судьба пересекается с твоей…
— Грустно, — сказала она через мгновение. — Могла быть любовь, хотя могла случиться и ненависть, но мне все же хочется думать о любви. — Она грустно улыбнулась все еще молчавшему Людо и коротко посмотрела в окно, словно бы решая, есть ли еще время или уже нет? Но, по-видимому, время — пусть и немного — у них еще было.
— Теперь уже ничего не изменить… — Сейчас Джевана смотрела ему прямо в глаза: стальной взгляд смерча, встретившийся с темной синью ночи. — Ты встретил ее раньше, чем я смогла тебя найти. Но в этой истории, Людвиг, увы нет победителей. Одни проигравшие, — она продолжала смотреть ему прямо в глаза, и он тоже не отводил взгляда. — Умер Хальдеберд, а сейчас уйдешь и ты… Ведь ты чувствуешь Ее, Людвиг, ведь так?
— Да, — коротко ответил он. — Я ее чувствую и знаю… Она подождет немного, Джевана. Даст нам договорить и позволит мне одеться и привести себя в порядок… Говори!
— Умрешь ты, и мое сердце будет разбито, — голос Джеваны вновь звучал ровно, и чувства покинули ее взгляд. — Я уйду вслед за тобой, не имея и тени надежды встретить тебя вновь.
— Прости, — коротко поклонился Людо, отрывая взгляд от ее холодных глаз, и сделал движение, собираясь встать с постели.
— Тебе не за что извиняться, князь! — она покинула огромную кровать первой. Когда Джевана этого хотела, она могла двигаться очень быстро. — Ошибку совершила я, мне и платить, но…
— Что-то еще? — спросил он сухо, оставляя постель и начиная одеваться.
— Кто-то еще, — она тоже уже одевалась, но разговор, судя по всему, закончен не был. — Эта женщина… Горе убьет ее, иссушив душу…
— К сожалению, мне нечем ей помочь, — Людвиг задержал на мгновение взгляд на своем кинжале. — Как, впрочем, и тебе.
— Сапфиры и серебро… — Джевана тоже смотрела на богато украшенный кинжал, на котором, как оказалось, совсем не было золота. — Как давно ты перестал пользоваться золотом?
— Год, — пожал он плечами, рассеянно глядя на принцессу. — Может быть, два. Не помню. Все произошло как-то само собой.
— Мы все уйдем… — сказала, тогда, Джевана.
— Люди смертны, — усмехнулся Людвиг.
— И только любовь бессмертна, — она снова смотрела ему в глаза.
— Так говорят… — он не отвел глаз, вернув Джеване бестрепетный взгляд. — Что ты увидела, Джевана?
— Мы сможем вернуться… — ответила она. — Могли бы… если… — Она колебалась, явно не решаясь закончить свою мысль.
— Кто из нас троих? — спросил Людвиг.
— Все и никто, — решившись, наконец, выдохнула принцесса.
— Все и никто… — повторил за ней Людо, начинавший постигать одну из величайших тайн жизни.
— Он, — сказала Джевана. — Почти ты, но не ты. Всегда только сапфиры и серебро, до той последней главной встречи, когда завершится Великий Круг превращений.
— Я… — и он увидел себя, идущего сквозь время к женщине, держащей в вытянутых руках императорскую корону. Топазы и золото…
— Ты и она, — кивнула Джевана. — Она, которая не я и не Маргарита…
— Так ты знала ее имя, — Людо не был удивлен, чего-то в этом роде он, собственно, и ожидал.
— Вчера я провела с ней весь день, — спокойно объяснила Джевана. — Она знает, что я здесь, и готова уйти вместе с нами… И лучше так, Людо, потому что все слухи ложь, а правда в том, что у вас общие отец и мать, и значит вы…
— А что случится, если мы уйдем вместе? — спросил Людвиг, хотя и знал уже ответ, обсудив все возможные варианты со своим вечным спутником. Голос остался с ним до конца, и это значило гораздо больше, чем простой факт их совместного сосуществования. — Что тогда?
— Она и я… — Джевана смотрела сейчас куда-то "вдаль", туда, куда они еще не пришли. — Мы сольемся с ней в одном образе, перестав быть собой, но, оставшись навсегда в той, кто пойдет путями Великого Круга, меняясь и все-таки оставаясь тем, что мы есть. Иногда в ней будет больше меня, а иногда — Мары, но та, что встретит тебя в конце пути, будет сама собой: не мной, и не Маргаритой. Хотя и ты, Людвиг, тоже изменишься, пройдя через все возможные отражения. Ты… готов?
— Я думаю, ты зря сомневалась, — улыбнулся Людвиг. — Но как Мара узнает, что решение принято? Хотя постой!
Как могло случиться, что он не придал значения словам Джеваны?
Что она сказала?
Сказала, "Вчера я провела с ней весь день…"
Но Мара в Задаре. Или уже нет?
— Где она? — спросил Людвиг вслух.
— Она ожидает нашего решения в большой приемной, — спокойно ответила Джевана. — И не злись, Людвиг. За все надо платить, за вечность и вечную любовь тоже.
На этом заканчивается история одного одиночества и начинается история другого. Людвиг Каген был найден наутро мертвым. Он сидел в кресле, а напротив него так же в креслах сидели принцесса Джевана и графиня Корвин. Все они были тщательно одеты. На столике между ними стояли кубки с вином. Создавалось впечатление, что они провели за разговором некоторое время, а потом умерли без всяких видимых причин. Во всяком случае, никаких следов отравления или иной причины их преждевременной и одновременной смерти обнаружено не было даже после самого тщательного расследования. А корона империи не досталась никому…
Т.е. за склонность к язычеству.