… А корона империи не досталась никому… — Тильда подняла взгляд и посмотрела на друзей. — Это то, что я думаю? — спросила она, но ветер времени уже разметал лепестки розы миров, и, уходя в лабиринт вероятностей, Клотильда ван дер Шенк знала, что все обстоит еще хуже, чем она подумала вначале.
— Он, — сказала Джевана. — Почти ты, но не ты. Всегда только сапфиры и серебро, до той последней главной встречи, когда завершится Великий Круг превращений.
— Я… — и он увидел себя, идущего сквозь время к женщине, держащей в вытянутых руках императорскую корону. Топазы и золото…
— Ты и она, — кивнула Джевана. — Она, которая не я и не Маргарита…
С ночи шел дождь. Мелкий, унылый, он протянулся из вчера в сегодня и, превратив утро в, черт знает, что — серо, сыро, уныло — поплелся дальше на пару с неторопливыми, едва ползущими вперед мгновениями к далекому полудню. Но неожиданно за серым непроницаемым пологом, за кисейными завесами дождя и тумана, прорезался голос тысячесильного мотора, пережигающего килограммы жидких углеводородов в километры и минуты стремительного полета. И княжна Ольга вскинулась на звук и, подняв лицо вверх, устремила взгляд в мутное ничто, словно пыталась прозреть, увидеть сквозь все преграды того смельчака, что бросил вызов монотонности дождя и обыденной человеческой жизни.
— Что? — спросила, приподнявшись на канапе, Дарья. — Что? Что там?
— Это Кирилл. — Ольга, не глядя, протянула руку, и молоденькая стильная горничная, наряженная по случаю намечавшегося с утра, но так и не задавшегося девичника женщиной-вамп, вложила в тонкие пальцы княжны темно-кремовую сигариллу. — Это он, я знаю… Найдена? — Она обернулась к служанке и прикурила от мгновенно вспыхнувшей каминной спички. — Хм…
По комнате пополз табачный дым, пахнущий корицей и яблоками.
— Он рискнет садиться в такую погоду? — спросила графиня Скулнскорх, с откровенным интересом принюхиваясь к сигарилле. Ее безмятежное лицо было своеобразно и, возможно, даже красиво, но, пожалуй, слишком холодно и несколько сумрачно. Она вообще, следует заметить, не оставляла никого равнодушным. Такова уж была ее природа: глаза цвета золотистых топазов и золотисто-красные жесткие вьющиеся волосы, с большим трудом и немалой сноровкой уложенные в императорскую корону. И, разумеется, великолепная фигура, а на ней замшевый костюм для пикников, шелковая сорочка и шейный платок различных оттенков молочного шоколада, и стоящие целого состояния королевские топазы, такие крупные, что дух захватывало — вот какой интересной девушкой была графиня Елизавета Скулнскорх.
— Да, — не оборачиваясь, ответила княжна Ольга. — Кирилл не обманет. Он сядет на воду в тумане…
И он сел. Видеть этого, разумеется, никто не мог. Туман, стелившийся над озером, и завеса дождя скрывали от глаз и гавань, и причалы, и все вообще. Впрочем, в какой-то момент барону Морицу Розенкранцу показалось, что графиня Скулнскорх знает о происходящем там, за огромными хрустальными окнами "Ривьеры", гораздо больше, чем кто-нибудь другой из собравшихся здесь "прожигателей жизни".
"Но разве мы прожигаем жизнь? — подумал он, прислушиваясь к песне одинокого мотора. — Или все-таки всего лишь нажитые не нами и не нам принадлежащие состояния?"
Мориц покосился на княгиню Ольгу, весьма драматически наполнявшую просторный ресторанный зал клубами ароматного дыма, и перевел взгляд на графиню Елизавету.
"Ах, да! — сообразил он вдруг. — Вот кто прожигает свое собственное состояние!"
И, правда, лишь она, да еще спешащий к ним сквозь ночь капитан-лейтенант князь Курбский были полновластными хозяевами своих титулов и состояний. Остальные — всего лишь чьи-нибудь детки: доченьки да сынки.
А между тем приглушенная расстоянием и туманом песня мотора сошла вдруг на нет, и слышны стали хлюпающие шлепки пологих волн о бревенчатое основание "Ривьеры".
"Вроде, сел", — напрягая слух, подумал Мориц и мысленно пожал плечами.
— Сел? — ни к кому, кажется, не обращаясь, спросила Ольга.
— Сел, — уверенно ответила Елизавета на вопрос заданный не ей, или вообще не заданный никому.
— Ах, сударыни! — зевнул Симон де Монфор. — Мне бы ваши заботы!
Молодой человек в парадном лейб-гвардейском мундире, нечистом и сильно мятом — после непрекращающегося недельного кутежа, плавно перешедшего в запой, — с одутловатым лицом, которое сейчас вряд ли кто-нибудь назвал бы красивым, заплывшими глазами и растрепанными светлыми волосами, производил жалкое впечатление. Однако, как ни крути, это был наследник одного из самых старинных титулов Европы, будущий — если, разумеется, доживет, — Симон XI де Монфор-л'Амори граф де Эврё герцог Анжуйский и, бог знает, кто еще. И грудь его, несмотря на молодость и невысокое звание, украшал крест "За кровавый штурм", Звезда Отважных — не менее десяти штыковых атак, притом, что граф Симон, вообще-то, был бронеходчиком, — и Звезда Доблести.
— Ах, сударыни! Мне бы ваши заботы!
Но договорить — тем более, развить мысль — графу не позволили. Послышались тяжелые русские матюги, звон бьющегося стекла и "вопли и стоны раненых", двустворчатая дверь, ведущая прямо на "палубу", с треском распахнулась от молодецкого удара ногой, и в кабинете появились новые лица. Первым шел невысокий темноволосый крепыш в меховом комбинезоне и унтах. В зубах он сжимал короткую витую трубку, а в руке — початую бутылку с коньяком. За ним шли еще двое летчиков, "загримированных" под полярных медведей, но ни одного из них Мориц не знал. Зато знал кое-кто другой.
— А вот и мы! — объявил князь Курбский. — Ольга, душа моя, как я рад тебя видеть! Дамы! — он чуть поклонился нескольким незнакомым феминам. — Господа! — рука с бутылкой изобразила в воздухе нечто, долженствующее символизировать приветствие. — Капитан-лейтенант князь Курбский к вашим услугам. Прошу любить — женщин, и жаловать — мужчин. Я хороший!
— Симон! — обрадовано воскликнул один из двух прибывших с Курбским летчиков.
— Ваше сиятельство! — поклонился второй, глядя на Елизавету Скулнскорх.
— О, Казимир! — вскинулся бронеходчик. — Господа! Это же боярин и оружейничий Казимир Ванькович!
— Казимир, — склонил голову в поклоне светло-русый "медведь" с тонкими, прямо-таки образцово-аристократическими чертами лица. — Рад знакомству.
— Вы… — сказала Елизавета Скулнскорх, вставая из кресла. Ее лицо заливала смертельная бледность.
— Капитан граф Кезгайла, — представился высокий черноволосый мужчина. Его синие — почти черные сейчас — глаза смотрели прямо на графиню. На одну нее, и только для нее он, по-видимому, и представлялся.
"Что за черт?!" — удивился Мориц.
И в самом деле, зачем бы этому Кезгайле — "Литвин?" — представляться именно графине, если они и так уже знакомы? Но говорил-то черноволосый летчик именно с Елизаветой, поскольку все остальные являлись для него не более чем статистами. А кому интересны, спрашивается, имена поющих в хоре?
А между тем пауза — некое провисание времени и настроения, вызванное первым впечатлением — благополучно завершилась, изжив саму себя, и все вдруг задвигались разом, заговорили, заспешили. И краски снова стали самими собой, а не бледными копиями былого великолепия. И запахи вернулись, словно и не исчезали никуда. И, возможно, что никто — кроме Морица Розенкранца — этого даже не заметил. Однако барон "перелом" уловил, а, уловив, обратным зрением исследовал предшествующее окончанию паузы время и сильно удивился. Что же такое необычное случилось в эти мгновения, что образовался "гнилой омут", как называла такие вот странные разрывы непрерывности Норна Гильдернстерн — двоюродная бабушка Морица. В иные времена герцогиню Сёмсе наверняка сожгли бы со всей помпой, полагающейся такому неординарному случаю, или тихо утопили, что более соответствовало ее положению в обществе, однако в новые времена даже колдуньи пользовались благорасположением закона. И хорошо, что так: бабка Норна была интересной женщиной, незлой и нежадной, и первые свои карманные деньги — настоящие деньги, разумеется, а не гроши — Мориц получил именно от нее. Впрочем, речь сейчас не о ней.
Прибывшие летчики вылезли — не без женской суеты и смеха — из своих меховых костюмов и остались в несколько помятой, но, все равно, гораздо более подходящей случаю форме, хотя и босиком. Но тут выяснилось, что проблема обуви была ими заранее учтена и решена. Кто-то из обслуги притащил с пирса кожаный мешок с форменными ботинками, и вскоре новоприбывшие выглядели строго по уставу, то есть, мало чем отличались по внешнему виду от наблюдавшего за ними Морица, который и сам был пилотом Объединенного Штурмового Корпуса.
— Не ожидала встретить вас здесь, — графиня Скулнскорх говорила очень тихо, стоя так близко к капитану второго ранга Кеззгайле, что казалось, они обнимаются. — И это звание… ордена… Как давно ты воюешь?
— С первого дня, — граф не улыбался, но выражение его лица было настолько сложным, что Мориц ничего не понимал.
Влюблен? Любит? Как давно?
"И ведь Елизавета совсем еще девочка… Сколько ей может быть лет? Девятнадцать? Двадцать? А графу? Чуть больше, возможно… Или, напротив, много больше?"
У капитана было очень странное лицо. Интересное — "Бесспорно!" — но при том такое, что ни о возрасте, ни о настроении хозяина ничего определенного не скажешь. Вот даже Мориц Розенкранц, способный обычно на многое, затруднился. А жаль, — Кеззгайла оказался весьма любопытным персонажем, особенно если принять во внимание его хорошее знакомство с графиней Скулнскорх и завидный ряд орденских планок на левой стороне груди.
"А у него еще и "Полярная звезда" в галстуке". Обалдеть!"
Однако, чтобы понять реакцию барона Розенкранца, следует иметь в виду, что сам он воевал уже десять месяцев, совершив восемьдесят семь боевых вылетов и одержав три победы в воздушных поединках. В своем полку он считался опытным пилотом и умелым бойцом, а вопрос о его храбрости просто не обсуждался. Тем больше вопросов возникало в голове лейтенанта Розенкранца при взгляде на трех вновь прибывших летчиков. Про князя Курбского он уже слышал, и более того встречал его несколько раз в обществе. Соответственно, и не удивлялся. Эка невидаль, положа руку на сердце, двадцатитрехлетний капитан-лейтенант на третий год мировой войны! Впрочем, оставался еще вопрос, живут ли достаточно долго пилоты палубных истребителей и торпедоносцев, чтобы выслужить такие звания и награды? Но — истины ради — и то верно, что среди этих пилотов есть даже адмиралы. И вот он, пример, стоит с графиней Елизаветой и смотрит на нее сверху вниз. И, хотя лицо капитана второго ранга непроницаемо, как полярная ночь, у Морица от любопытства даже виски сжало, так хочется ему заглянуть сейчас в глаза незнакомого литвина. Есть у барона подозрение, что взгляд этих синих глаз многое рассказал бы ему и об этом отважном авиаторе, и об отношениях, связывающих незнакомца с одной из самых красивых и знатных невест Европы. Очень ему было любопытно, но нет, не обернется и к себе не подпустит. Стоит — руки по швам, хотя ощущение такое, что это обман зрения — смотрит на девушку сверху вниз, прямо в ее поднятое навстречу лицо, в глаза графини, сияющие золотом и медом, и молчит. Молчит мужчина, молчит и женщина, но Морицу кажется, что это не так, вот только диалог их не предназначен для посторонних ушей и глаз.
"Не предназначен… Увы".
"Интересно, — думает княгиня Ольга, поглядывая время от времени краем глаза на "эту сладкую парочку". — Интересно, о чем они молчат?"
А в том, что за молчанием этим скрывается пропасть прелюбопытных фактов, и сомневаться не приходится. Оттого и неспокойно на душе у Ольги, которая на самом-то деле никакая не княгиня — "право не выросло", как изволит выражаться ее папенька — генерал-лейтенант князь Загряжский-Змий — а всего лишь княжна пока, но в обществе теперь новые веяния. Вот и княжну "Змеюкину" кличут княгиней, и, следует отметить, титул ей к лицу, потому что родилась Ольга писаной красавицей, в русском, славянском стиле красавицей — лицо круглое, глаза голубые и волосы цвета зрелой пшеницы, — хотя и происходили Загряжские от татар, а Змии от пруссаков. Но темна вода во облацех, и законы генетики недаром писаны попами да монахами. Кто же возьмется объяснить, каким образом тюркская кровь — и это еще относительно просто, если тюркская, а не ханьская, скажем, или центрально-азиатская, — в сочетании с германской дает спустя годы и годы такие вот дивные цветы на пышных пажитях восточнославянской империи. Всем была Ольга хороша, и лицом, и фигурой — статная да высокая, — и умом бог не обделил, но зато нрав имела наисквернейший и склонности соответствующие, отчего и звалась за глаза "княжной Змеюкиной" или "Лядью Вавилонской". И это еще не самые ужасные прозвища, что тянулись за ней, словно шлейф, или окутывали на манер пышных одеяний.
А двое все миловались, даже если и не обнялись ни разу, и даже самого "дружеского" поцелуя себе не позволили, но о чем они говорили оставалось неизвестно. И Ольга могла жалеть об этом или не жалеть, однако в любом случае ничего поделать не могла. Ни ей, ни Морицу Розенкранцу, ни кому-нибудь еще ходу за барьер отчуждения, где встретились и слились личные пространства женщины и мужчины, не было. А между тем…
— Людо… — сказала она.
— Лиза… — сказал он.
— Мой муж.
— Жена моя.
— Граф Кезгайла? А?
— Всего лишь еще одно имя.
— Я скучаю… скучала… Как долго еще продлится разлука?
— Война.
— Война, — как эхо повторяет она. — Война.
И он видит ее слезы и одинокие дни, полные неведения и тоски, и страх, что он не вернется с очередной войны, и веру в него и в его слово.
Война, — говорит он.
И Елизавета видит идущие сквозь полярную ночь корабли, и самолеты, срывающиеся с обледенелой палубы и уходящие в грозное, полное опасностей небо. Видит, как сшибаются над ледяной бездной пилоты Союза и Коалиции, чтобы упасть, исчезнув навсегда в штормовом море или вернуться на борт авианосца победителем и героем. Бомберы, разведчики, торпедоносцы и, разумеется, истребители и штурмовики — тяжелая кавалерия мировой войны.
— Я люблю тебя.
— Я тебя люблю.
— Люблю…
— Люблю…
— Лю…
— Л…
…
"О чем они молчат? Ну, о чем?!"
— Бетан! Бетан! Сюда! Иди скорее сюда! — Анна стояла на краю скошенного наружу подоконника окна-бойницы, и ей приходилось держаться руками за стены, чтобы не выпасть наружу. Впрочем, куда он выпадет при ее-то бедрах?
"Застрянет", — решила Лиса, рассматривая импровизированную лестницу, по которой забиралась в окно Анна.
Скамеечка для ног, стул с высокой резной спинкой, поставленный к стене боком, подоконник.
"Недурно…"
— Выпасть не боишься?
— Я крепко держусь! Смотри, ганзейцы пришли!
"Ганзейцы!" — ну, что ж, на это действительно стоило посмотреть. Вопрос, как?!
Разумеется, можно было выдернуть Анну из бойницы и встать на ее место, и, возможно, так и следовало поступить, если сама не додумалась уступить место Лисе. Но Анна не только и не столько дочь Карла Еггера — вассала дома Скулнскорх, сколько подруга и наперсница Лисы, единственная, кто называет ее детским именем Бетан. Перетаскивать же "лестницу" показалось унизительным, да и как, спрашивается, станет тогда спускаться Анна? Оставалось второе окно.
Лиса примерилась и решила, что длины ног должно хватить. Она подошла к бойнице, задрала юбки и поставила правую ногу на край подоконника, и да — глазомер ее не подвел. Почти. От резкого движения ноги так схватило промежность, что Лиса испугалась, что описается, а спустя еще мгновение забеспокоилась, не разорвала ли себе ненароком девственную плеву. Во всяком случае, Лена Менк и Вера де Йон — старшие по возрасту девушки ее свиты — утверждали, что так и теряют невинность крестьянские девушки.
"Еще, кажется, от езды в мужском седле…"
Между тем, боль отступила немного, зато заныл низ живота и бедро.
"Ладно, — решила тогда Лиса, — сделанного не воротишь, а отступлению всегда следует предпочитать атаку".
"Иду на вы! — рявкнула она мысленно и, ухватившись рукой за скобу, на которую навешивают зимой внутренние ставни, вытянула себя вверх и встала на подоконник обеими ногами. — Защищайся, засранец, я атакую!"
Боль разлилась по всей промежности, норовя просунуться глубже — в прямую кишку и женские органы, о которых так складно рассказывала им с Анной замковая повитуха Альма Йост.
"Царица небесная!" — но зрелище, открывшееся перед Лисой в этот момент, сразу же заставило ее позабыть обо всем на свете. Даже о боли.
Вид из бойницы открывался просто поразительный. Далеко внизу, у основания скалы, на которой стоял замок Скулнскорх, лежал залив. Погода стояла хорошая, солнечная, и море, раскрашенное в ультрамарин и бутылочную зелень, казалось ровным, как стекло. Легкий ветерок надувал паруса нескольких маленьких корабликов, скользивших по глади залива среди солнечных бликов и голубого сияния, а в южную гавань входил ганзейский когг. Расстояние было велико, но Лисе показалось, что на флаге изображен красный ключ Зоста. Впрочем, это было не так уж и важно, из какого именно города Любекской лиги пришел корабль. Важнее другое: торговцы привезут не только всякую всячину, вроде венецианских зеркал, франкских и италийских тканей, и сирийского сахара, но и книги, но главное — новости. Вести стекаются в ганзейские города со всего мира, их приносят торговые караваны, речные барки и морские суда, чтобы собрать, переварить и, упорядочив, передать дальше.
— Вылезай из окна, — приказала она Анне, — и иди, выясни, когда твой отец будет принимать негоциантов! И скажи там, чтобы приготовили мое кресло, я буду присутствовать!
Анне, судя по всему, уходить совсем не хотелось, но и ослушаться Лису она не посмела. Это ее отец, Карл Еггер, мог себе позволить возражать графине Скулнскорх — и возражал, не без этого, — но его дочь не он, хотя временами и забывается.
— Иди, иди! — поторопила ее Лиса. — Я буду в бойцовом дворе, туда и приходи.
— А нельзя еще посмотреть? — взмолилась Анна. — Они же все равно еще даже во внутреннюю гавань не вошли.
— Иди! — когда Лису охватывал гнев, она могла быть более чем "убедительной", и Анна это знала, как никто другой.
Стеная и охая, она спустилась по своей импровизированной лестнице и, колыхнув возмущенно юбками, вышла из комнаты.
Лиса проводила подругу глазами, все еще не решив, стоит ли на нее обижаться или "бог с ней", взглянула коротко вниз, где когг проходил как раз мимо круглой башни морского форта, и, спрыгнув на пол, пошла искать Аскольда или Эрика, а лучше их обоих. Она еще не знала, зачем ей вдруг понадобились эти двое, но интуиция никогда ее по-настоящему не подводила, и Лиса привыкла доверять тому, что северяне называют "охотничьим чутьем".
Шла она быстро, испытывая какое-то странное, почти незнакомое ей нетерпение, и прошла не менее половины пути, пока сообразила, что болеть между ног уже перестало, и это, по-видимому, следовало считать скорее хорошим признаком, чем наоборот.
"Возможно, — решила она, прислушиваясь к своим ощущениям, — что я все еще девушка, а женщиной, даст бог, меня сделает мой будущий супруг".
Эрика она нашла именно там, где ожидала — в "бойцовом дворе". Воевода ее "морской дружины" сидел на массивном комлевом чурбаке у стены — на солнышке — и наблюдал из-под полуприкрытых век за тем, как, разбившись на пары, упражняются в мечном бое его "морские вои". Этот двор был одним из самых маленьких в замке, и фехтовать одновременно могли в нем не более десяти человек. Остальные гвардейцы сидели, как и их командир, кто на чем, вдоль стены или на мостках деревянной галереи и грелись в лучах не по-весеннему жаркого солнца.
— Ваша светлость! — вскочил первый же из гвардейцев, увидев Лису, выходящую из башни.
— Ваша светлость! — проворно поднялись на ноги остальные воины, а дравшиеся на мечах остановились и, опустив оружие, обернулись к своей госпоже. Без подобострастия, но с уважением, то есть, совсем не так, как смотрели на Лису в "высоких покоях".
— Графиня! — кинжал возник в руке Эрика, словно по мановению волшебной палочки, а в следующее мгновение он уже летел, кувыркаясь, прямо к Лисе.
"Еще три оборота, и он воткнется мне между грудей!" — мысль была стремительной, но верной.
— Воевода! — Лиса вынула клинок из воздуха тем самым движением, которому обучил ее сам Эрик, и улыбнулась своему старому другу и наставнику. — Упражняйтесь, господа! — кивнула она гвардейцам и пошла навстречу огромному, словно вставший на дыбы медведь, воеводе.
— Где Аскольд? — тихо спросила она, когда они остались наедине, то есть несколько в стороне от гремящих железом воинов.
— В море, — так же тихо ответил Эрик, ссутулившись и склонившись так низко, как мог, чтобы не заставлять Лису чрезмерно задирать голову. — Он ушел на ночной лов и, значит, скоро вернется.
— А Олаф? Сава? Осип? — быстро перечислила самые важные имена Лиса.
— Тебе понадобились все? — нахмурился Эрик.
— Может быть, — ответила она, раздумывая над тем, что с ней творится и почему.
— Что-то случилось?
— Пока нет, — покачала она головой, принимая и признавая непостижимость путей богов. — Но сердце вещует. Знаю, грядет буря!
— Олаф в городе, пьет, поди, — пожал плечами Эрик, поведение его внешне не изменилось, но в глазах зажегся темный огонь. — Сава в замке, Осип на своем хуторе.
— Найди всех, кого сможешь! — приказала она, решившись, наконец, сказать то, ради чего, собственно, сюда и пришла. — И собери своих. Если так сложится, мне понадобится каждый из них.
"Что я творю? Зачем?" — но не было ответа. Вернее, был, но он вряд ли удовлетворил бы Лису, даже если бы она его осмелилась сформулировать.
— Госпожа! — Эрик был явно смущен, но и тверд, тем не менее, как и всегда в подобного рода вопросах. — Не знаю, что происходит, не спрашиваю и повинуюсь, как велят долг и честь. Но я встревожен, я опасаюсь за вас и не знаю, как уберечь мою госпожу от неизвестных мне опасностей…
— Эрик, — с улыбкой прервала его замысловатую речь Лиса. — Слова не меч, оставь их другим. Обо мне не беспокойся, я вполне способна за себя постоять.
— Вера де Йон, — Эрик уже не сомневался, он был решителен и непоколебим в своем понимании долга. — Лена Менк и Ирина Большая. Я требую, чтобы они все время были рядом с тобой!
"Ну, вот ты и перешел на "ты", — улыбнулась мысленно Лиса.
— Ты в них так уверен?
— Я уверен только в себе, — возразил воевода, — но эти трое кажутся мне лучшими из тех, кого я могу к тебе приставить.
— Твои амазонки, а? — в открытую улыбнулась Лиса.
— Мои валькирии, — очевидно, Эрик не склонен был сводить разговор к шутке. — Гейр, Гондукк и Рота[24]. Запомни эти имена, госпожа, это Вера, Лена и Ирина. Имя-ключ. Они пойдут за тобой даже в огонь, вернее, войдут в пламя первыми.
— Ты пугаешь меня, Эрик! — она смотрела на своего воеводу снизу-вверх. Он был высок и кряжист, невероятно силен и столь же немыслимо быстр, хотя этого от него никто как раз и не ожидал. А еще он являлся, вероятно, лучшим бойцом по эту и ту сторону залива и самым желанным женихом в графстве — красив, отважен, богат и знатен, — но, увы, женщины Эрика интересовали ровно настолько, насколько они могли прикрыть его истинные увлечения.
— Лучше напугать, чем погубить, — пожал он широкими плечами.
— Пофехтуешь со мной? — спросила Лиса, меняя тему.
Все было сказано уже, и нечего было тянуть этот опасный разговор до бесконечности. Да и в "бойцовый двор" графиня пришла, уж верно, не затем, чтобы любезничать с воеводой.
— Отчего бы и нет! — усмехнулся гигант. — Но учти, красавица, через пол часа ты будешь пахнуть не лучше всех этих козлов, баронам это может не понравиться.
— Мне даже неловко говорить, боярин, что я думаю об их мнении. Начнем?
Лиса вошла в зал приемов в половине третьего. Прошла между придворными, сопровождаемая всего четырьмя фрейлинами, поздоровалась с вышедшими навстречу баронами Еггером, Фором, Гаррахом и Роганом, и, наконец, опустилась в свое резное кресло. Оно было простовато для помазанницы божьей, но уже десять поколений Скулнскорхов правили своими землями и подданными из этого вырезанного из дуба кресла-трона. Когда-то предки Лисы звались конунгами и лишь четыре поколения назад — в годы империи — стали именоваться графами, но суть дела от этого не изменилась: правитель остается правителем, как бы он ни назывался.
Негоцианты — их было пятеро — появились в зале буквально через минуту после того, как сенешаль объявил о том, что "трон занят". Впрочем, при ближайшем рассмотрении, ганзейцев среди них было только двое. Трое других были выпечены из иного теста. Высокий широкоплечий человек, одетый в черную шерсть и кожу, носил на боку рыцарский меч, а на груди — золотой капитанский горжет[25]. Лицо его украшали многочисленные шрамы, левая рука заканчивалась стальным крюком, а нога — на этот раз правая — не сгибалась в колене. Его сопровождали два очевидных дворянина, но, как заметила Лиса, эти двое были всего лишь статистами.
— Ваше сиятельство, госпожа правительница! — Негоцианты робко отошли в сторону, и перед Лисой оказался человек в черном. — Я капитан Конрад дер Шау.
— Прошу прощения, капитан, что прерываю вашу речь, — Карл Еггер сидел слева от Лисы в кресле, немногим уступавшим размерами и высотой ее трону. — Вы ошиблись в титуловании, господин дер Шау. Графиню Скулнскорх следует называть meykongr[26], а не kongr[27].
— Но если графиня правит…
— У нас не принято называть женщин мужчинами, — улыбнулся Карл Еггер, он нашел удобную формулу, и она должна была устроить всех присутствующих.
— Что ж, прошу прощения, — лицо капитана дер Шау не дрогнуло, взгляд не изменился. — Госпожа графиня, — он тоже, оказывается, умел находить изящные выходы из трудных ситуаций. — Я капитан Конрад дер Шау имею честь и удовольствие представлять перед вами моего господина и сюзерена князя Хлодвига Хагена, наследника…
— Остановитесь! — окрик Карла Еггера заставил многих вздрогнуть, но отнюдь не Конрада дер Шау.
— Кто этот человек, что перебивает меня уже во второй раз? — спросил он холодным, словно сталь, голосом. — Имеет ли он право перебивать посла к правящей графине Скулнскорх?
— Вы не посол, любезнейший! — Еггер встал со своего места, лицо его побагровело от гнева, и гнев этот показался Лисе чрезмерным и неуместным.
"Что его так взбесило? Всего лишь посол от какого-то князя…" — имя князя практически ничего не говорило Лисе, хотя возможно, все дело было в произношении. На германский лад многие нормальные имена звучат весьма странно.
— Вы не посол, любезнейший! Ибо вы представляете самозванца и мятежника…
— Кто этот человек? — дер Шау смотрел прямо на Лису, требуя ответа от нее, но что она могла ему ответить?
"Сказать тебе, что я царствую, но не правлю?! Ты этого добиваешься?"
— Это барон Карл Еггер, — сказала она, сохраняя лицо, — мой родич и лорд-протектор графства Скулнскорх. И да, мой любезный друг Конрад дер Шау, барон Еггер имеет полное право говорить то, что сочтет нужным, и тогда, когда сочтет правильным, — она "благосклонно" кивнула еще больше покрасневшему от ее "комментария" барону Еггеру и перевела взгляд на посла. — Но не сейчас! Дядя Карл, будьте любезны, сядьте и позвольте мне выслушать посла.
Сердце Лисы готово было вырваться из груди, она в первый раз в жизни осознанно и прилюдно дерзила лорду-протектору.
— Итак? — краем глаза она заметила, что барон Еггер все-таки сел в свое кресло, он не решился на публичное унижение графини.
— Князь просит вас прочесть его послание и принять подарки.
— Начнем с послания, — Лиса поняла вдруг, что сердце не зря пророчило бурю, шторм пришел.
— Дайте сюда! — Еггер протянул руку и ожидал повиновения. — Я ведаю всей перепиской ее светлости, как, впрочем, и ее политикой.
— Послание адресовано графине Елизавете Скулнскорх, лично! — возразил посол.
— Вы же видите, барон, это личное послание! — улыбнулась Лиса и протянула руку.
"Теперь он меня отравит… или оставит без сладкого!"
Мысль показалась Лисе настолько странной, что, несмотря на драматичность момента, она повторила ее про себя два или три раза. Необычная мысль, знакомая и чужая одновременно — словно бы, и ее собственная, но как бы высказанная кем-то другим. Этой вот, Елизаветой Скулнскорх, например, поскольку Елизаветой Лису не называли даже в официальных документах, хотя имя Елизавета и являлось аналогом имени Лиса.
А между тем, пергаментный свиток, обвитый серебряной лентой с тремя печатями, оказался уже у нее в руках, и, сорвав печати, Лиса развернула грамоту. Послание оказалось коротким, но его содержание…
Графиня, писал князь Хлодвиг Хаген по-немецки, в Брюгге я случайно увидел ваш портрет, писанный мастером Иоакимом из Гента. Ваш портрет, сударыня, произвел на меня огромное действие, породив чувство, какого я и сам от себя не ожидал. Прекраснее женщины я не встречал в жизни и не мог себе даже вообразить, что в подлунном мире может появиться такое совершенство. Я навел справки и узнал, что вы не только красивы, но также умны и отважны. Подобное сочетание качеств кажется мне не случайным. Я пишу эти строки собственной рукой в надежде, что вы прочтете их собственными глазами.
Графиня Елизавета Скулнскорх, я предлагаю вам свое сердце и руку и прошу стать моей женой перед богом и людьми!
Князь Хлодвиг Хаген
"Хлодвиг Хаген…"
— Что там написано? — все-таки барон Еггер не мог долго сдерживать переполнявшие его гнев и нетерпение.
— Что с вами, госпожа?! — склонилась к ней Вера де Йон. — Вы бледны…
"Когда она успела подойти? Я бледна? Вера… Гейр… Мое копье… Что?"
— Ваша светлость, графиня! — капитан дер Шау блондин с серыми глазами, но Лисе все время казалось, что этими глазами на нее смотрит мрак.
— Обождите, капитан! — подняла она руку и обернулась к Карлу Еггеру. — Барон, я как-то пропустила эти новости…
"Пропустила? Ну, да! О нем, как будто, рассказывали еще прошлой зимой".
— Кто он такой этот Хлодвиг Хаген? — спросила она.
По-видимому, барон такого вопроса не ожидал и попросту растерялся.
— Вы хотите, ваша светлость, чтобы я рассказал вам сейчас всю историю? — поднял он брови.
— Я никуда не спешу! — ответила она, пытаясь сдержать безумный бег сердца.
— Как вам будет угодно! — сдержанно поклонился барон. — Господин д'Тур, будьте любезны, сообщите графине все необходимые подробности!
— Ваше высочество! — вышел из-за спины вернувшегося в кресло барона Еггера Яан д'Тур, секретарь лорда-протектора. — Два года назад на съезде ноблей в Мюнстере граф Лудовико Корвин объявил себя потомком Аспида Кагена в третьем поколении и потребовал корону империи.
— Что значит, объявил? — остановила Лиса рассказчика. — Он представил доказательства?
— Да, — начал, было, секретарь, но его перебил Еггер.
— Нет! — отрезал он. — Граф Корвин представил поддельные грамоты, и был объявлен самозванцем!
— Вы лжете или не знаете правды! — вступил в спор капитан дер Шау. — Граф Корвин представил съезду ноблей подлинные грамоты, согласно которым он является потомком князя Кагена в четвертом поколении и третьим этого имени.
— Съезд отверг его притязания! Я сам там был!
— Почему я узнаю об этом только сейчас?! — остановила спорящих мужчин Лиса. — Барон, что вы делали на съезде ноблей, ведь графство не состоит в Лиге, да и в любом случае, представлять Скулнскорх на съезде ноблей могу только я!
— Или лорд-протектор, если монарх юн годами и к тому же женщина.
"Царствую, но не правлю… женщина… юна годами…"
— Ладно, — сказала она примирительно, хотя пламя гнева уже вовсю бушевало в ее душе. — Что произошло на съезде ноблей? Я хочу услышать вашу версию, барон! А вы господин д'Тур возвращайтесь на свое место. Итак?
— Граф Корвин выступил со своими нелепыми претензиями, — раздраженно пожал плечами барон Еггер, — и был отвергнут собранием и объявлен лжецом и самозванцем!
— Но спустя два года после съезда ноблей он все еще жив и посылает ко мне посла… Капитан, будьте любезны, изложить вашу версию событий.
— Князь Хлодвиг Хаген, третий своего имени был признан частью собрания и отвергнут другой его частью. Мнения разделились, и ни одна из сторон не смогла собрать большинства голосов, притом, что около трети участников со своим решением не определились и в голосовании не участвовали.
— Значит, на континенте неспокойно?
— Самозванец развязал кровавую войну! — подтвердил барон Еггер.
— Князь Хаген и его союзники одержали ряд важных побед. Он удерживает Ломбардию и маркграфство Верона, Крайнскую и Истрийскую марки, Швабию и Баварию, большую часть Бургундии.
— Что скажете, барон? — обернулась Лиса к Еггеру. — Это так?
— Самозванец силен и его поддерживают некоторые из великих домов, — поморщился лорд-протектор. — Вы должны понимать, ваша светлость, у каждого свои интересы. Впрочем, возможно, вы этого и не знаете, международная политика неинтересное занятие для юных дам.
— Значит, на континенте война, — Лиса все еще пыталась унять не на шутку расходившееся сердце, но чувствовала, что на долго ее не хватит. — Что нового произошло этой зимой?
— Войска князя Хагена после семимесячной осады овладели Веной, — капитан говорил спокойно и уверенно. — Пали Пресбург, Гран и Буда, армия маршала Готлиба наступает на Брён и Олмуц. Кроме того, на сторону князя Хагена встали два новых сильных союзника: княжество Галич-Мерь и графство ла Марк.
— Каков вождь таковы и союзники! — перебил капитана барон Еггер. — Клодда Галицкая безумна и дважды обвинялась в ведовстве! А Томас фон дер Марк еретик, если вовсе не язычник! Чего еще ожидать от таких людей?!
— Барон, мне рассказывали, что еще наши отцы, ваш и мой, молились в священной роще, — Лиса знала это наверняка, и сама бывала в той роще, но сказать этого вслух не могла: грань между христианством и язычеством в графстве Скулнскорх была тонка и отнюдь не очевидна.
— Глупости! — перекрестился Еггер. — Не слушайте глупцов и еретиков, графиня. Наши отцы были ревностными христианами…
— Оставим кости мертвых, — нахмурилась Лиса, что-то встревожило ее в последних репликах, но ей никак не удавалось вспомнить, что это было. — Капитан дер Шау, вы говорили о подарках…
— Их два, ваша светлость! — склонил голову посол. — Георг!
Один из двух дворян, сопровождавших посла, вышел вперед и протянул Лисе продолговатый деревянный ларец, покрытый тончайшей резьбой и инкрустированный серебром и перламутром. Лиса приняла дар, оказавшийся довольно тяжелым, и, поставив ларец на колени, откинула крышку.
"Несколько странный подарок для невесты, нет?"
На ложе из черного бархата лежал кинжал с длинным узким лезвием и рукоятью, отделанной бивнем мамонта и серебром. Темная сталь, темное серебро… Что-то ворохнулось в памяти Лисы, что-то смутное пока, но крайне важное…
"Что?"
Она взяла кинжал в руку, и по приемному залу пошел ропот. В самом деле, юным дамам не дарят оружия, но ощущения, испытанные Лисой в тот момент, когда кинжал оказался в ее руке, были такого сорта, что ее даже ознобом пробило, и тут же бросило в жар.
— Покажите второй подарок! — произнести эти звуки оказалось совсем непросто.
— Хьюго!
Второй дворянин занял место первого и, сбросив шелковый покров, протянул Лисе небольшой живописный портрет в строгой, украшенной серебром раме. Хлодвиг Хаген оказался молодым мужчиной с правильными чертами лица, пронзительно синими глазами и длинными, до плеч, волнистыми черными волосами. Он не был красив, но лицо князя выдавало в нем умного и твердого в своих принципах человека. И еще одно, она знала его, казалось, всю жизнь, и нет, он не мог быть подлецом и самозванцем, потому что это был он.
"Людо… Людо Каген… Третий этого имени… Мой Людо!"
И туман беспамятства растаял вдруг, очистив взгляд, и опала шелуха чужих жизней и чужих страстей.
"Он назвал меня Елизаветой и послал кинжал! — Лиса все еще сжимала клинок в руке. — Он знает! Он хотел лишь напомнить мне, кто я на самом деле… Или надеялся, что я это я…"
— Можно ли произнести имя вашего князя на иной манер? — спросила она капитана. Сердце успокоилась, и на душу пал покой. Все было решено, и не о чем стало беспокоиться.
— Разумеется, ваша светлость, — поклонился Конрад дер Шау. — В каждом языке свои особенности…
— Людвиг Каген, — сказала она тогда. — Что скажете?
— В Швабии и Вероне его так и называют.
— Что ж… Дамы и господа, — Лиса встала из кресла и медленно обвела зал взглядом. Она знала, ее взгляд мог показаться рассеянным, но на самом деле, она видела все и подмечала любые, даже самые мелкие детали.
"Что ж, "дядюшка" Карл, я дам тебе одну последнюю возможность, и не жалуйся потом, если не воспользуешься моей щедростью!"
— Дамы и господа! — сказала она спокойным ровным голосом, но с той интонацией властной уверенности, что никогда не получилась бы у Лисы, но неплохо выходила у Елизаветы. — Я получила от князя Людвига Кагена личное послание, в котором он предлагает мне руку и сердце. — Она встретилась взглядом с Эриком и чуть прикрыла глаза веками. — Я принимаю его предложение и объявляю об этом официально и при свидетелях.
— Ты не можешь этого сделать!
"Ты все-таки решил умереть… жаль…"
— Барон, с каких это пор вы стали обращаться ко мне на "ты"?
— Я лорд-протектор! — зло усмехнулся в ответ Еггер.
— Уже нет, — покачала она головой. — А за дерзость вы ответите головой. Барон Бар, мой воевода!
— По вашему слову! — расшвыряв придворных, словно кегли, Эрик стремительно приблизился к Карлу Еггеру и одним коротким, но мощным ударом кинжала, почти начисто снес барону голову. Хлынула кровь, и барон стал заваливаться направо и назад, а воевода Эрик Бар уже развернулся к залу, держа в правой руке кинжал, а в левой — охотничий рог.
Присутствующие замерли в ужасе, но оцепенение продолжалось недолго. Эрик протрубил в рог, дико закричала, бросаясь к отцу, Анна, а вокруг трона сомкнулось кольцо ее собственных, Елизаветы Скулнскорх, валькирий. Гейр, Гондукк и Рота держали в руках длинные кинжалы, скрывавшиеся до этого момента в складках их пышных юбок. Мгновение и, оценив обстановку, к ним присоединились Конрад дер Шау и его дворяне. Три кинжала и три меча, а в коридорах замка уже слышны были крики боли и вопли ярости, звенела сталь, и рушились на пол столы и посуда. Это "морские вои" Эрика вырезали замковую стражу, поставленную покойным лордом-протектором.
— Эрик! — позвала она через головы своих защитников. — Когда закончится резня, начинай готовить флот к отплытию. Мы идем на помощь Людвигу Кагену, моему господину и супругу!
Флот вышел в море только в середине кветня или, говоря по-старому, в белтайн[28]. Нетерпение сжигало нервы и испаряло кровь, но раньше никак не получилось. Дела не делаются в спешке, ведь так?
"Так! Все так, но…" — разумеется, она знала, что даже девять беременных женщин не родят младенца через месяц, но как же непросто претворяются в жизнь прописные истины!
Сначала Елизавете пришлось налаживать "новую старую" власть, что, естественным образом, не обошлось без крови и слез. Чтобы "царствовать и править", случилось послать на плаху кое-кого из друзей и родичей Карла Еггера, и не только их, но Анну она пощадила.
— Отправьте ее на север, — распорядилась Елизавета, глядя на заплаканную подругу. — И пусть ей не причинят вреда. Выдайте замуж за кого-нибудь из однодворцев, я даю за Анной приданное в пять сотен серебряных марок, и объясните им всем, — она сделала "собирательный" "жест, за которым скрывались многие и многие имена и титулы, — что возвращаться не надо. Никогда.
Конфискованное имущество семьи Еггер оценивалось в триста тысяч золотом и полностью пошло на снаряжение флота. Впрочем, "резня" заняла гораздо меньше времени, чем мерещилось в начале. Все-таки Елизавета не узурпатором была, а помазанницей божьей, плоть от плоти властителей Скулнскорх, как бы они не назывались и когда бы ни жили на этой суровой земле.
Но время шло, а дел не становилось меньше, и тень заботы омрачала порой даже самые радостные дни весны. Начали возвращаться с зимовок птицы, весенние грозы смывали последние снежные языки на склонах гор, и отплыл в конце березня[29] в туманную даль капитан дер Шау.
— Передайте князю Кагену, что я согласна стать его супругой перед Богом и людьми! — сказала она, прощаясь с человеком, изменившим ее судьбу. — Передайте, что я узнала его. Так и скажите, Елизавета Скулнскорх узнала вас и вполне оценила подарок. Запомните?
— Полагаю, что запомню, — капитана, по-видимому, смутила ее настойчивость, но он был из породы бойцов и не мог показать даже намека на слабость. — Я передам ваши слова, как услышал их и запомнил.
— Глядите же! — если бы она могла, поплыла бы с ним прямо сейчас, но долг тяжел, да и разум не слуга чувствам, а господин. — Передайте так же, что я готовлю армию и вскоре предполагаю вступить в войну на континенте. Идите!
И дер Шау ушел, вернее, отплыл, а вот Елизавета этого сделать пока не могла. Ей еще пришлось собирать войско и припасы, ожидать тележные обозы, тянущиеся по плохим дорогам из самых дальних деревень и хуторов. Нужны были товары, чтобы продать ганзейцам, и денежный оброк, который можно собрать только после большого весеннего торга. И ратники добирались в столицу, кто пеший, кто конный, а кто и на лодках по рекам и озерам, через болота и плавни. А вслед за тем пришлось еще дожидаться, пока корабельных дел мастера завершат ремонт старых судов и достроят новые. Долго, муторно, тяжело.
Но вот что странно, нетерпение, гнавшее ее вперед, заставлявшее торопиться и переживать за каждое "потраченное впустую" мгновение, покинуло Елизавету, едва она взошла на палубу "Росомахи" — ее флагманской галеры. Корабль был огромен, едва ли не дюжина дюжин франкфуртских локтей[30] в длину. О том, что творится в межпалубном пространстве, где располагались гребцы — по шесть человек на огромное пятнадцатиметровое весло — не хотелось и думать. Елизавета и не думала. В чужой монастырь со своим уставом не ходят, и, если на дворе средневековье, то речь идет всего лишь о приемлемых формах зверства и его размерах. Ни больше, но и не меньше. Это она сказала себе еще в тот день, когда развязала резню. Но и то верно, что к чему-то подобному вела дело и "тихая робкая" Лиса. Ведь не зря же графиня день за днем и год за годом — едва ли не с малолетства — выстраивала свою собственную систему отношений в замке и за его пределами, до поры скрытую, но, как выяснилось, вполне работоспособную и эффективную.
"Росомаха" вышла из гавани и ходко пошла курсом на юг, за ней, как караван серых гусей за вожаком, пошли другие галеры — большие и малые, старые и новые. Двести семнадцать кораблей, среди которых попадались и снекары[31] с тремя десятками воинов-гребцов, лодьи и драккары с пятью дюжинами воев на борту, и совсем крошечные кочи, шли сплоченной стаей. Три тысячи шестьсот пеших воинов и триста рыцарей в латах, с лошадьми, слугами и оруженосцами, — это была та сила, которая могла и должна изменить ход войны на континенте. Ведь насколько помнила Елизавета, армии, ходившие по старым римским дорогам, были невелики, и мало кто из полководцев мог похвастаться таким обученным и сильным войском, какое вела на войну графиня Скулнскорх.
— Ветер крепчает! — Олаф Йорт не многим уступал Эрику в росте, но был не столь массивен, как кряжистый воевода "морских воев", и больше любил море, чем земную твердь. — Ушли бы вы, госпожа, в надстройку, а то, не ровен час, продует!
— Пугаешь? — усмехнулась Елизавета. — Лихоманки боишься, или я тебе здесь мешаю?
— Боюсь, — кивнул Олаф. — Пугаю. Мешаете.
Он был немногословен, но отважен и предан, что при нынешних обстоятельствах значило куда больше, чем приятная внешность, красивый голос и дар красноречия. Впрочем, если не считать манеры выражаться в духе жителей древней Лаконии, Олаф был мужчина — хоть куда! Не будь она занята, вполне могла бы рассмотреть его кандидатуру на роль первого мужчины, но…
"Не судьба, господин кормчий! И не надо отводить глаза от моей груди, все равно под кирасой ничего не видно!"
— Когда мы достигнем мыса Брок?
— Полагаю, ближе к вечеру, — Олаф оглядел морской горизонт и поднял взгляд к небу. — Да, при таком ветре, дойдем до Винги-фьорда до сумерек.
— Что ж, залив Винги хорошее место для стоянки, не так ли? — Елизавета никогда там не была, но, если верить карте, все так и обстояло: мыс Брок с башней Дальнего дозора и глубоко врезавшийся в скалистый берег залив, вход в который прикрывает крепость Икьхгорн.
— Как думаешь, бароны Западного края пойдут с нами или будут ждать, когда удобнее всадить мне нож в спину?
Тема не новая, но оттого не ставшая менее актуальной.
— Что решит Большой Сава, то и будет!
— Ладно, Олаф, не буду тебе больше мешать. Прикажи меня позвать, как только окажемся в виду Краичьей скалы.
— По твоему слову, госпожа!
"Вот именно! По моему слову, Олаф! Только по моему!" — Елизавета спустилась с возвышения, построенного вокруг фок-мачты, и пошла на полуют, где в кормовой надстройке, которую в Скулнскорхе смешно называли большой попой, были устроены несколько кают для графини и ее приближенных. Передвигаться по палубе несущегося[32] по морю корабля непростое занятие. Даже притом, что погода стояла отличная, легкая зыбь, помноженная на скорость, раскачивала галеру так, что следовало проявлять недюжинную сноровку и немереную осмотрительность, чтобы не споткнуться и не упасть. Хороша она будет, если растянется на досках настила или сядет на задницу на глазах у доброй сотни гвардейцев, расположившихся вдоль бортов галеры.
— Как думаешь, Лена, — обернулась она к следовавшей за ней, как тень, телохранительнице в роли фрейлины, — будет смешно, если я поскользнусь и шлепнусь на задницу?
— Будет, — улыбнулась в ответ Лена Менк, — но только мне. Ну, еще, может быть, вам, потому что тому жеребцу, что подаст голос, я собственноручно отрежу яйца. Ему точно будет не до смеха!
Разумеется, этот обмен репликами был услышан. Для того и предназначался. Гвардейцы заулыбались, перемигиваясь и выставляя вверх большие пальцы. Грубоватая манера общения в устах нежных девушек им импонировала, и да, похоже, они, и в самом деле, любили свою госпожу, что не могло не радовать.
Зато необходимость ходить в юбках доводила до слез, но делать нечего: против одетой в мужские штаны графини хором выступят и "блюстители отеческой старины", и церковники. Так что приходилось выкручиваться "в пределах разумного и возможного". Чтобы не мерзли ноги, графиня придумала носить в походе чулки, связанные из плотной шерсти. Чтобы чулки не спадали, предложено было пристегивать их к панталонам, сшитым из льна наподобие мужских коротких штанов[33]. Идея неплохая и вполне реализуемая на том технологическом уровне, на котором пребывало европейское домоводство, но возникала другая проблема. Шерсть греет — это несомненно, но она так же имеет неприятную манеру "кусаться", в особенности раздражая нежную кожу внутренней стороны бедер. Пришлось шить еще одни чулки — поддевочные — из шелка. В конечном счете, получилось неплохо. На толстые шерстяные чулки легко, оказалось, нашить кожаные подложки, чтобы надевать наколенники и поножи, которые было бы затруднительно навесить на голое тело. Вообще военный аспект высокой моды Скулнскорха, да и всей Европы заодно, сводился к тому, что женщины не воюют и не возглавляют армии. Отсюда и все остальное. Женская одежда была неудобна и нефункциональна, хотя и подчеркивала некоторые особенности фигуры: тонкий стан, например, или "пышный" бюст. Еще бы не подчеркивать, если сначала тебя стягивают жестким — на китовом усе — корсетом, а потом "вздымают" грудь специальным покроем "скромного" декольте. Однако ради дела, пришлось поступиться не только принципами. Проблема решаемая, надо только захотеть. А Елизавета хотела, желала и верила, что и невозможное возможно, если напрячь мозги и подтолкнуть — "разумными" вопросами — технологии немного вперед. В результате, чулки превратились в подобие рейтуз. Летом конечно будет жарковато, но, с другой стороны, не потеть в эту эпоху, нечего было и мечтать. Потели все, и мужчины, и женщины, а рыцари страдали в своем снаряжении и летом, и зимой. Летом жарко, зимой — холодно, и никаких промежуточных решений. Но зато на ноги в шерстяных рейтузах можно стало надевать полный доспех: бутурлук и налядвенник, защищавшие голень вместе с верхней частью стопы и бедро от пояса до колена. Юбки при этом получили глубокие разрезы, скрытые до времени под лентами с вышивкой, но высвободить их — минутное дело. Дернул посильнее, и все: свободна, словно птица. Подхватила края подола, вздернула, зацепила специальными крючками за пояс и хочешь — беги и прыгай, а хочешь — скачи в мужском седле. Верхнюю же часть платья, скроили и сшили, как стеганый дублет, чтобы можно было надеть сверху посеребренный кольчатый доспех и серебряную с чернением кирасу. Но все это, включая красивый, но прочный шлем, кольчужные перчатки, защищающий горло горжет, наплечники, налокотники и наручи, тянуло на добрых пятнадцать кило веса — без малого пуд. Впрочем, сидя на коне, терпеть этот ужас было вполне по силам, тем более что водить кавалерию в бой, Елизавета не собиралась. Надо было лишь соответствовать образу, этим она и занималась.
"Если упаду в воду, сразу утону. А в одном платье, глядишь, и помучалась бы чуток…" — гремя подкованными сапожками по палубному настилу, Елизавета дошла до надстройки, вошла в просторную кормовую каюту и, "отпустив вожжи", позволила себе вздохнуть от души. Но служанки — а Елизавета взяла на войну целых двух — уже снимали с нее перевязь с мечом-шпагой и расстегивали ремешки крепления доспехов.
— А потом все снова надевать! — усмехнулась Лена, и сама носившая кольчугу под кафтанчиком, полы которого весьма соблазнительно лежали на крыльях юбки.
— Ну не сидеть же до вечера в броне! — пожала плечами Елизавета. — Если честно, я бы чего-нибудь съела — с утра маковой росинки во рту не было, — да и выпила бы, чего уж там.
— Хлеб и сыр? — спросила, входя, Вера. — Кружка крепкого эля, а?
— Да, — сразу же согласилась Елизавета. — И еще раз — да!
В следующие полчаса она съела три толстых куска хлеба с копченым белым сыром и медом и выпила большую кружку пахнущего карамелью и орехами красновато-коричневого эля. Эль был вкусный, сладкий, с привкусом пережаренного солода, и крепкий, почти как вино. Елизавета наелась, согрелась, и усталость, наконец, взяла верх над азартом. Она прилегла, кто-то накрыл ее меховым одеялом, и Елизавета заснула, чтобы мгновенно проснуться, когда на ее плечо легла уверенная рука Ирины.
— Просыпайтесь, Лиса! — мягко, но с известной долей уверенности в голосе, позвала русоволосая красавица, истинные размеры которой повергали в ужас многих крепких мужиков, неправильно оценившие на расстоянии, что там и к чему. А "там" была женщина изумительных пропорций, заставлявших вспомнить о Фрейе[34] или о Деване[35], но следовало иметь в виду, что ростом она была шесть бременских футов и семь дюймов[36].
— Что уже Краичья скала? — вскинулась Елизавета. — Сколько же я спала?
— Достаточно, чтобы бражничать теперь до утра с Большим Савой и его баронами.
— Думаешь, придется?
— А куда вы денетесь? — улыбнулась Ирина. — Вежество и дипломатия, политика и традиции. Придется пить и есть, но я вам помогу. Я, верно, могу съесть не меньше Савы, но он толстеет, а я нет!
— Свинина, баранина и рыба… — печально сказала Елизавета, окончательно просыпаясь.
— Уха из белорыбицы, дикие гуси с кислыми яблоками и старый мед… — кивнула Ирина. — Будете надевать полный доспех?
— Да, нет! — отмахнулась Елизавета. — Зачем? Покрасовалась уже. Кольчугу надену, чтобы видели, кто в доме хозяин, и меч возьму, но платье… Пусть будет то из золотой парчи, да и кольчугу на этот раз надену золотую с рысью.
— Хороший выбор, — согласилась Ирина. — И графскую корону наденьте, чтобы не забывались. И мы с сестрами наденем кольчуги и золотые обручи в волосы.
— Мечей не берите! — всполошилась Елизавета. — А то, бог знает, что подумают.
— Возьмем хаджары[37], они на кинжалы похожи, а в бою ничуть не хуже мечей!
— Хорошая идея, но надеюсь, до этого не дойдет.
Большой Сава, однако, удивил. Вышел в море и встретил как раз на полпути между башней Дальнего Дозора и узким горлом Винги-фьорда. "Росомаха" только обогнула мыс Брок, как из устья фьорда, зажатого между двух отвесных скал, на одной из которых и стоял замок Икьхгорн, вылетели и понеслись навстречу флоту Елизаветы семь больших драккаров. Длинные корабли шли на веслах против ветра, но гребцы — все как один вольные и вооруженные — держали фасон. Это называлось "знай наших" и являлось неотъемлемой частью здешней культурной традиции. Соревновались между собой мужики — кто бревно дальше кинет или быстрее добежит до леса с бабой на закорках, — "гордились" и бабы, которая больше парней родила или чей пирог с олениной пышнее да румяней. Состязалась молодежь в силе и ловкости, в стрельбе из лука, в мечном бое или владении секирой, в беге и гребле, в любви и ненависти. И отцы семейств неизменно мерялись всем, что поддавалось измерению, богатством ли, детьми, или мужской силой. Так что в том, что гребцы выбивались из сил, желая показать невиданную удаль, ничего странного не было. Но то, что графиню Скулнскорх и ее флот вышли встречать в море, говорило о многом. Вернее, на многое намекало. Говорил же во весь голос длинный желто-красный флаг, на котором наверняка сцепились в поединке не на жизнь, а на смерть волк и медведь. Самый большой драккар летел, как птица, под флагом вайзграфа[38] Савы цу Хёгля, и это означало, что сам Большой Сава вышел в море, чтобы оказать почет графине Скулнскорх, но не только. Этим он признавал ее своим сюзереном, а значит, и все бароны Запада, которые уже двадцать лет всегда и во всем следовали за Большим Савой, тоже на стороне Елизаветы. Однако Наместник Западных Земель пошел даже дальше, чем требовали законы вежества и вассальные клятвы. Когда корабли сблизились настолько, что стали различимы детали, Елизавета увидела, что дракон с носа убран[39], а на артиллерийской платформе, прямо перед баллистой стоят двое: огромный седой мужчина — он был в полном доспехе черного цвета, но без шлема — и высокая (она доставала мужчине до плеча) русоволосая девушка. Волосы девушки свободно развевались на ветру, но лоб стягивала узкая лента из золоченой кожи с крупным изумрудом, свисавшим на цепочке почти до переносицы.
— Дочь-наследница! — шепнула Вера де Йон. — У Савы пять дочерей, эта старшая — Зои, владетельница Икьхгорна.
"Так вот ты какая, давняя прабабка моей тети Жозефины! Хороша!"
Зои Икьхгорн оказалась интересной и, по-видимому, хорошо сложенной девушкой, но любопытным и, пожалуй, даже многозначительным было другое. Поверх темно-зеленого платья с пышными юбками, Зои носила золоченую кирасу и была опоясана приличных размеров мечом.
"Чудны дела твои, господи! Или мы устроим феминистскую революцию лет на пятьсот раньше намеченного, или все мы попросту безумны. И второе предположение, увы, ближе к истине!"
Между тем, корабли сошлись, весла были подняты и уложены вдоль бортов, матросы перебросили с палубы на палубу канаты и, подтянув галеру и драккар борт к борту, — при этом "Росомаха" оказалась несколько ниже "Короны Запада", — уложили доски сходней.
— Пошли! — скомандовала Елизавета своим фрейлинам и дворянам эскорта и начала спускаться с возвышения.
А навстречу ей грянули с драккара длинные трубы, и ударил приветственной дробью ходовой барабан. Вайзграф Сава цу Хёгл легко, словно и не стар годами и не обременен тяжелой броней, спрыгнул на сходни, так что доски издали жалобный стон и заходили ходуном, но гиганту все было нипочем. Он в три шага перешел на борт "Росомахи" и, чуть обернувшись, протянул руку дочери. Впрочем, Зои держалась на все еще "танцующих" досках сходен, словно бы и не испытывала никаких затруднений.
"Славная девушка!" — сейчас Елизавета рассмотрела, что Зои Икьхгорн никак не больше шестнадцати лет. Оказывается, они были ровесницами, а это отнюдь не мало, когда надо устанавливать отношения с незнакомым человеком.
— Приветствую вас на борту "Росомахи", Сава цу Хёгл, мой славный вассал и любимый родич!
Ну, каким вассалом является вайзграф на самом деле, еще следовало выяснить, да и по поводу "любимого родича" не все было понятно до конца. Дальний родственник, седьмая вода на киселе — это Елизавета знала точно, но таких родичей у нее, без малого, полграфства, и любим ли ею именно этот Сава и за что, если все-таки, любим, покажет время. Пока же это всего лишь вежливая форма обращения к гостю, пожаловавшему в твой дом, ведь галера — это тоже дом, если сейчас ты на ней.
— Моя графиня! — как ни странно, Сава встал на колено и протянул Елизавете свой меч.
Поступок неординарный, но вряд ли искренний.
"Поглядим! — решила Елизавета, принимая меч. — Он хитрец, но и я не дурой родилась!"
— Прими сей меч, как знак доверия и власти! — формула несложная, но принимать и передавать обратно полуторный[40] меч — упражнение, требующее некоторых усилий. Казалось бы, всего полтора килограмма, ну может быть, чуть больше, но бастард — длинный меч, и ворочать им труд, а не развлечение.
— Поднимитесь, сударь мой! — улыбнулась Елизавета, когда меч снова оказался у Савы. — И познакомьте меня скорее с вашей дочерью!
— Баронесса Икьхгорн, — представил девушку в золоченой кирасе вайзграф. — Моя старшая дочь и наследница.
"Так вот в чем дело! А я-то гадала!"
И в самом деле, чего проще? Вайзграф — титул не наследственный, хотя только полный идиот не попытается превратить его в наследие своего рода. Однако у Савы нет сыновей, одни дочери, и это еще большой вопрос — подчинятся ли бароны женщине. Но если на троне не граф, а графиня, сила прецедента начинает работать в пользу цу Хёгля.
"А ведь он, пожалуй, пошлет ее со мной! — поняла Елизавета, обмениваясь с Зои поцелуями. — Вернется живой, станет героиней. Не вернется, у него еще четыре дочери есть, а память о деве-воительнице останется. Может быть, и на века…"
— Мы предполагали встать в Винги-фьорде на ночевку, а завтра с отливом выйти в море, — сказала она, выпустив Зои из объятий.
— Сегодня мы пируем в замке баронессы, — усмехнулся в ответ Большой Сава. — А завтра на рассвете Зои присоединится к вашему флоту, графиня, с тридцатью двумя драккарами. Западный край посылает на войну сто рыцарей и восемьсот лучников.
"Полторы тысячи человек… Вполне!"
В шестую перемену подали ассорти из каплуна, откормленных голубей, пестрых кур, говяжьего языка и ветчины, и, хотя Елизавета любила язык, особенно копченый или заливной, есть она уже не могла. Жареный петух в меду оказался последним блюдом, которое она съела с аппетитом. Но пить вино она еще могла. Тем более, разбавленное, и маленькими глоточками.
— Где вы предполагаете высадиться? — вайзграф, как и предполагалось, ел за двоих, пил еще больше, но не пьянел и осоловелым не выглядел. Напротив, чем дольше длился пир, тем веселее и бодрее он становился.
— Я хочу идти вдоль датского побережья так долго, как позволят обстоятельства.
— Король Клавдий сильный противник…
— А разве Данией правит не Хамлет? — удивилась Елизавета.
— Нет, — покачал головой Большой Сава. — Покойному королю наследовал брат, а Хамлет лишь принц-наследник.
— Если Клавдий посмеет заступить мне дорогу, я убью его и сожгу Эльсинор, — пожала плечами Елизавета.
На самом деле, ей совсем не хотелось ввязываться в военные действия с датчанами Клавдия или норвежцами Фортинбраса, но если так сложится… Что ж, она отправилась на войну, а не на прогулку.
— Попробуйте это вино, миледи! — вайзграф жестом подозвал чашника, и тот с готовностью наполнил кубок Елизаветы темной, сладко пахнущей жидкостью. — Это ягодное вино, графиня. У вас в Скулнскорхе такое тоже, небось, делают. Такое, но не такое! — улыбнулся он. — Это вишневое вино из черных сладких вишен, таких спелых, что они начинают лопаться от переполняющего их сока и бродить прямо на ветвях.
— Звучит заманчиво! — Елизавета поднесла кубок к лицу и вдохнула аромат вина. — И пахнет замечательно!
"Вишневый сад… Чехов, кажется… Пьеса. Забавно!"
Она вдохнула винные пары еще раз и хотела уже отпить из кубка, как вдруг почувствовала присутствие опасной ноты в гармонии аромата насыщенных вишневых тонов.
— Постойте, вайзграф! — остановила она Большого Савву, поднесшего кубок с вином к своим толстым губам. — Вино отравлено! — сказала она тихо. — Вопрос лишь в том, стоит ли поднимать тревогу?
— Вы это точно знаете? — Сава, как ни в чем, ни бывало, широко улыбался ей поверх кубка.
— Знаю! — улыбнулась она, налету подхватывая игру Большого Савы.
— Постойте-ка, графиня! — загрохотал Сава во весь голос. — Потом выпьем! Успеется! А сейчас, пока ноги еще держат, пойдемте смотреть самоцветы баронессы! Зои, девочка моя, ведь ты покажешь графине свои сокровища?!
— С радостью, отец! — поклонилась Зои, вставая из-за стола. — Прошу вас, графиня! У меня действительно есть пара камней, которыми можно удивить всякого!
— Ведите же нас, баронесса! — Елизавета уже стояла на ногах.
На них посмотрели, разумеется, но без удивления и настороженности, как заметила Елизавета. Все, что они делали, все еще оставалось в рамках приличия.
— Мы покинем вас ненадолго, господа! — зычно провозгласил вайзграф. — Пейте, ешьте, на здоровье! Вас ждут еще три перемены! А мы отлучимся на время и вскоре вернемся! Прошу вас, графиня! — и он пошел вперед, показывая дорогу. За ним шла Зои, а уже за ней — Елизавета с Верой и Ириной.
В переходе, когда их не могли уже видеть гости и слуги, Сава подозвал одного из стражников и тихо нашептывал ему что-то на ухо в течение минуты или двух.
— Все! — обернулся он к Елизавете, когда воин опрометью бросился вон. — Теперь это дело раскрутят без нас, если, разумеется, раскрутят… Черт! Знать бы хоть, на кого охота, на вас или на меня?
— Может быть, и узнаем… — Покушение не удалось, и Елизавета не собиралась изматывать себя бесполезными переживаниями.
"Не теперь, не здесь… и не по этому поводу!"
— А у вас крепкий желудок, графиня! — с откровенным восхищением произнес Сава, с новым интересом рассматривая Елизавету.
— Спасибо за комплимент, — почти равнодушно ответила Елизавета, ее занимало сейчас совсем другое чувство. Она снова "видела", и открывшееся ей всего "в двух шагах впереди", Елизавете совсем не понравилось.
— Похоже, нам придется наслаждаться вашим гостеприимством гораздо дольше, чем мы рассчитывали, — добавила она через мгновение.
— Вы изменили свои планы? — нахмурился Сава.
— Нет, — покачала она головой. — Всего лишь буря! Всего лишь клятая буря, что докатится до нас на рассвете! Мы вовремя ввели флот в фьорд, херр Хёгль, иначе бы нас разметало штормом.
— Вы это точно знаете? — повторил свой давешний вопрос Сава, он был озабочен и, пожалуй, несколько смущен.
— Знаю, — кивнула Елизавета. — Это вас пугает?
— Да, нет, — покачал головой гигант, — скорее наоборот. Пойдемте, графиня, я угощу вас вином без яда, — и он пошел вперед, увлекая девушек за собой.
Сводчатый коридор, дубовая дверь, обитая железными полосами, открытая с одной стороны галерея, по которой гулял прохладный ночной ветерок, еще не набравший силы шторма, но уже пахнущий бурей. Затем была винтовая лестница в стене мощной круглой башни, и, наконец, еще одна дверь, а за ней — просторный покой, по-видимому, служивший уже некоторое время вайзграфу жильем.
— Вот хорошее франкское вино! — он подошел к большому круглому столу, отчасти заваленному бумагами, отчасти заставленному разнообразными кувшинами, флягами и бутылями, кубками разных размеров — из дерева и венецианского стекла, всевозможными чашами из серебра и золота и глиняными стаканчиками причудливых форм. — Вот это! — и Сава поднял перед собой кожаную флягу.
— А что там? — указала Елизавета на бутыль зеленого стекла.
— Это Aqua vitae, моя госпожа, что в переводе с латыни…
— Я знаю латынь.
— Даже так? Ну, что ж, у меня есть алхимик, он магометанин, если говорить откровенно. Так он изготавливает это зелье из яблок… Говорит, из винограда лучше, но где же в наших краях найдешь виноград?
— Эту живую воду можно пить? — поинтересовалась Елизавета.
— Можно, но… — смутился Сава.
— Ничего, налейте мне немного. Я хочу попробовать.
— Ну…
— Не сомневайтесь! — улыбнулась Елизавета. — Если можете вы, смогу и я.
— В голову может ударить… да и вкус…
— Я уже поняла, что это яд, но совсем иного сорта чем тот, которым нас пробовали отравить.
— Ну, да… — все-таки Сава налил ей немного желтоватой жидкости в серебряный стаканчик. — Это она оттого желтая, что я ее в бочках из-под яблок выдерживаю. Получается лучше, чем сразу после изготовления. Мухаммед называет этот процесс возгонкой, но я так и не понял, в чем там колдовство. Э… графиня, я… Ну, в общем, когда-то я держал вас на руках и не раз… Вы, должно быть, этого не помните… Людвиг Каген, он действительно император?
Ну, что ж, вопрос задан.
"Держите удар, барышня!"
— Да, — ответила Елизавета и одним глотком выпила содержимое стаканчика.
Горло обожгло, дыхание пресеклось, и одновременно Елизавету бросило в жар, так что пот выступил на висках и на лбу, но вкус яблок во рту остался. Хотя это были горьковатые яблоки, конечно.
— Верю, — кивнул Сава. — Отчего-то знаю, так и есть. И вы… вы ведь выйдете за него и станете императрицей?
— Не сомневайтесь, херр Хёгль, — улыбнулась Елизавета, чувствуя, как тепло разливается по телу, а душу наполняет золотое сияние. — Не прогадаете!
Шторм пришел на рассвете, да такой силы, что в Икьхгорне так и не рассвело. С низкого неба на замок и море обрушивались потоки воды. Сильный ветер подхватывал дождевые массы и нес их над волнами не на шутку разгулявшегося моря. Волны били в скалы с грохотом и силой штурмовых таранов. Замок содрогался от близких ударов ужасающих молний. Прокатывались, заставляя вздрагивать, раскаты грома.
— Хорошо язычникам! — Зои стояла у бойницы и смотрела на бушующее море. — Была бы я язычницей, сказала бы, что это бог Тор крушит своим молотом великанов-турсов, или Перун мечет молнии в Чернобога.
— Но ты не язычница, — мягко сказала в ответ Елизавета, — и у тебя нет подходящего объяснения.
— А у тебя есть? — на "ты" они решили перейти еще ночью, когда укладывались спать.
— Не знаю, — Елизавета приблизилась к бойнице, и в лицо ей ударил тугой порыв ветра, плеснувший заодно холодной дождевой водой. — Холодно, знобко. Пойдем в покои, сядем у очага, выпьем горячего вина с медом и корицей…
— У меня есть идея лучше! — отвернулась от бойницы Зои. — Там, внизу, — она показала рукой куда-то под ноги, — в третьем дворе, мой дед построил мыльню на ромейский лад. Он вообще был не такой, как отец. Не в смысле роста, Карл Хёгль был большой мужчина, но он путешествовал по миру, жил в Риме и Венеции… Ой! — всплеснула она руками. — Ты же должна знать эту историю, про нее и скальды с трубадурами поют.
— Что за история? — Елизавета откровенно любовалась Зои Икьхгорн, та была чудо, как хороша, и умна к тому же.
— Про мавра на службе Венеции! Про черного кондотьера, который задушил свою жену!
— Ах, да! — вспомнила Елизавета. — Ее звали Дездемона, и она была дочерью дожа.
— Все так, — кивнула Зои. — Но ты не знаешь, что мой дед Карл служил у Отелло капитаном! Он командовал Италийской армией.
— Да, что ты говоришь! — воскликнула заинтригованная рассказом Елизавета. — Может быть, ты даже знаешь подробности?
— Знаю! — гордо сообщила Зои. — Моя тетка, она в то время была его… ну, ты понимаешь… — она замялась. — В общем, она спала с Карлом.
"Ага! — сообразила Елизавета. — Так речь не о тете, а о тетке, то есть, о женщине, следившей за Зои, пока та была маленькой".
— Пойдем, погреемся в мылне, и я тебе там все про это расскажу! Согласна?
— Мыльня — это как баня с очагом? — спросила Елизавета, когда они начали спускаться по лестнице.
— Нет, это много лучше! Увидишь! Сейчас прикажу там все приготовить, и через час можно будет уже идти мыться.
Но, как вскоре выяснилось, им и ждать не пришлось. Учитывая те драматические изменения, что произошли "под солнцем и луной", еще рано утром кастелян замка приказал протопить в мыльне печи, исходя из предположения, что кто-нибудь да захочет "в такую-то погодку" попариться. Так что всех приготовлений — приказать принести в мыльню одежду на смену и льняные простыни, масла да притирания, губки, гребни и прочие потребные молодым девушкам вещи. А "париться" пошли впятером: Елизавета с номинальной хозяйкой замка, а также валькирии графини — Лена, Ирина и Вера.
— Это аподитерий! — Они вошли в просторную, без окон палату, где вдоль стен стояли широкие деревянные лавки, а из дубовых панелей торчали бронзовые крюки и крючки разнообразных форм. Еще имелись здесь несколько маленьких столиков, легко передвигаемых с места на место и заставленных сейчас блюдами и кувшинами.
— Аподитерий — это по-гречески, — объяснила "европейски образованная" Елизавета своим валькириям. — А по-нашему — просто предбанник. Здесь раздеваются до исподнего или вообще. Вы как моетесь? — повернулась она к Зои. — В рубашках или нагие?
— Мы моемся голые, — улыбнулась Зои. — Иногда и мужики с бабами, но я никогда… — покраснела она вдруг.
— А здесь тепло! — сменила тему разговора Ирина Большая, успевшая, по-видимому, ухватить главное.
— Вообще-то здесь просто жарко! — подытожила Елизавета. — Раздеваемся! Пока до исподнего, — решила она, мимоходом оценив ситуацию, — а как пойдем в тепидарий, это сама баня так по-гречески называется, или в кальдарий, то есть, в парилку, тогда уж донага. Ведь есть же здесь парная палата?
— Как не быть, — гордо улыбнулась Зои, павой проходя вперед.
— Ой! А это что? — Только сейчас Елизавета увидела главную достопримечательность предбанника — ростовое зеркало невероятных размеров, вставленное в подвижную раму. До этого момента его скрывал тяжелый занавес, отдернутый теперь сильной рукой Зои.
— Венецианское зеркало! — и Зои продемонстрировала, как можно повернуть раму. — Это как раз мой дед из Венеции привез в подарок невесте. А бабка, когда уже поженились, приказала его здесь поставить. Она красивая была, моя бабка Хельги, и очень этим гордилась. Говорила, мол, одна беда — сама не могу собой любоваться.
— Это как Нарцисс, что ли? — спросила Вера, которая от помощи служанки отказалась и раздевалась сама, споро и без видимых затруднений.
— А тебе разве покрасоваться никогда не хочется? — удивилась Зои.
— Так красуются перед другими! — отмахнулась Вера де Йон, самая старшая из девушек. — Моя красота мужчинам услада, а мне-то в ней что?
— Ну, не знаю… А ты, что скажешь? — повернулась Зои к Елизавете.
— Я в этом смысле занимаю умеренную позицию, — улыбнулась Елизавета, с которой служанка как раз снимала платье. — Я согласна с Верой, наша красота ласкает взгляд мужчин, для того ее Господь нам, верно, и дал. Но и самой иногда любопытно узнать, все ли с этим в порядке, и все такое.
— Ты носишь шерстяные чулки? Зачем? — заинтересовалась Зои, когда платье Елизаветы было повешено на один из крюков, похожий по форме на морду рыбы-молота, иногда приходящей к скалистым берегам Скулнскорха.
— Во-первых, не чулки, — Елизавета подняла подол нижней рубахи и показала хозяйке дома продолжение своих "чулок". — Это как бы штаны, шоссы, но вязаные из шерсти. И в них, представь, зимой совсем не холодно. Но, главное, и это, во-вторых, на них можно надевать броню, защищающую ноги. Сюда налядвенник, — погладила она себя по бедру, — а сюда бутурлук, — нагнулась она, чтобы достать до голени.
— Здорово! — восхитилась Зои. — А не тяжело?
— Да, нет, — пожала плечами Елизавета. — В самый раз.
Она освободилась, наконец — хотя и не без посторонней помощи — от одежды и осталась в одной нижней рубахе. Сорочка была тонкая — из полупрозрачного фландрского батиста — и короткая, чтобы заправлять в "штаны", а сверху на нее обычно надевалась более плотная и длинная полотняная рубаха.
— Ох! — сказала она, потягиваясь, — до чего же хорошо!
— Здесь здорово! — поддержала ее Лена.
— Великолепно! — повела покатыми белыми плечами Ирина Большая.
— Угощайтесь! — предложила Зои, взглядывая искоса, то на одну, то на другую девушку, но более всего на Елизавету. — Тут вот пирожки с мороженой брусникой, а эти — с семгой, а те — с олениной. Там шаньги[41], как их у нас готовят, с соленым творогом, и к ним треска копченная, пряники медовые…
— А в кувшинах что? — спросила Вера.
— В расписных — ставленый мед, но он крепкий, сорок лет в дубовых бочках простоял.
— Ого! — сказала на это Ирина. — Хорош, должно быть. Я пока только двадцатилетний пробовала.
— Да, вкусный, душистый, — подтвердила Зои, — но много пить нельзя, я от него совсем дурная становлюсь. Такое могу утворить, что стыд и срам… А там, — сменила она тему, — в деревянных флягах — перевар.
— Сбитень что ли? — уточнила Лена.
— Да, — кивнула Зои, — восточники сбитнем зовут. А в бочонке италийское вино.
— О! — вспомнила Елизавета, присаживаясь на скамью и аккуратно пододвигая к себе один из столиков. — Ты обещала рассказать нам про венецианского мавра. — И не размышляя долго над тем, что делает и зачем, плеснула себе в серебряный кубок ставленого меда. — Тебе налить?
Служанки ушли, и остальная часть девичника проходила в условиях максимально приближенных к боевым: все-таки девушки собрались на войну, а, значит, им следовало учиться проявлять самостоятельность и привыкать к тяготам армейской жизни.
— Да, налей! — улыбнулась Зои, присаживаясь рядом на теплые выскобленные до белизны доски, и косясь, между делом, на обнаженные колени Лисы. — Сейчас расскажу. Этот мавр… Спасибо, Лиса! Он был кондотьером в Венеции.
— Кондотьер — это как капитан? — спросила Лена.
— Нет, кондотьер — это воевода по-нашему. Командующий их армией, но только наемный.
— Ага!
— Так вот он был, хоть и магометанин, но знатный рыцарь, и армия Венеции побеждала всех врагов…
Бу-бу-бу… Бу-бу-бу… Отелло… Дездемона… Яго… Коварство и любовь… Краденый платок… Приступ ревности, переходящий в приступ ярости, и финальное — "Молилась ли ты на ночь, Дездемона?" В общем, Зои излагала историю Отелло весьма близко к тексту, а Елизавета, тем временем, размышляла о превратностях судьбы и о себе самой. Она думала о себе и о Людо, и о том, кто она такая, на самом деле, и еще о том, что это значит, быть двумя разными женщинами одновременно. Несомненно, она оставалась Елизаветой, какой помнила себя всю жизнь с того давнего мгновения, когда, судя по всему, осознала себя впервые, связав свое внутреннее "Я" с именем Елизавета, и противопоставив то и другое окружающему миру. Ей было тогда шесть месяцев, как утверждает изустное предание, и с тех пор Елизавета, собственно, и существовала, как обособленная от внешнего мира личность. Но, с другой стороны, она все еще оставалась и Лисой-Бетан Скулнскорх, как бы странно это не звучало.
— И тогда он ее задушил насмерть! — подняв голос, торжественно сообщила Зои.
— Ох, ты! — выдохнула Ирина и начала спешно заедать трагический финал шаньгами и кусками нежирной, остро пахнущей рыбы. — Вот ведь до чего мужиков ревность доводит! Подлецы!
— Да, уж! — поддержала разговор Елизавета и отпила из кубка. Мед оказался не просто хорош, он был великолепен! Да, крепковат[42], пожалуй, для нежного женского организма, но зато душист и приятен на вкус.
Елизавета переждала прохождение ласкового медового пламени по пищеводу в желудок и, сделав еще пару глотков, поспешила закусить пирожком с брусникой. Бруснику в Икьхгорне морозить умели не хуже, чем в Скулнскорхе. Она не потеряла ни вкуса, ни замечательного аромата.
— А клюкву вы тоже морозите? — спросила она, прожевав пирожок, оказавшийся куда меньше, чем ей показалось на первый взгляд.
— А как же! И морозим, и мочим! Приказать принести клюквы?
— А, давай! — махнула рукой Елизавета. — Холодная клюква в горячей бане, это звучит убедительно, как полагаешь?
— А про принца Датского историю знаете? — спросила Вера де Йон после того, как Зои приказала принести из погребов мороженую клюкву.
— Это про то, как девушка Офелия ему дала, а он ее бросил? — хохотнула Лена Менк. — Это старая история!
— И грустная, — вздохнула Ирина Большая, — она же из-за него утопилась!
— А у нас рассказывают, с башни бросилась, — Зои отпила из кубка и с удивлением посмотрела внутрь. — Пустой!
— Наливай! — предложила Елизавета. — Я тоже слышала, что утопилась.
— Ну, мне маменька говорила, что со скалы бросилась, — пожала плечами Вера. — Это она к тому, что "Умри, но не давай поцелуя без любви!", и до венца — ни-ни!
— А, между прочим, — Елизавета подняла кубок, наполненный Зои, и поднесла его к губам. — Вполне может сложиться ситуация, что Клавдий вышлет нам навстречу именно Хамлета. Хамлет, рассказывают, разбил уже однажды Фортинбраса Норвежского. У него репутация хорошего военачальника, но, говорят, он не любит поединков.
— А если его вызовет женщина? — спросила Зои.
— На себя намекаешь?
— Да, нет, — с сожалением в голосе, вздохнула Зои. — Скорее на тебя. Папенькины шпионы доложили, что дерешься на мечах, как рыцарь, хотя твой меч и тоньше рыцарского.
— Уже доложили? — усмехнулась Елизавета и выпила мед.
— А как же! — рассмеялась Зои и то же опустошила свой кубок. — Так это правда?
— Ну, я могла бы попробовать объяснить принцу Датскому, что девушек обижать нельзя.
— А к слову, вы хоть знаете, о чем идет речь? — подняла бровь Ирина Большая. Она раскраснелась, и была сейчас, чудо, как хороша. Ленточки на правом плече развязались, и рубаха спустилась вниз, обнажив правую грудь, тяжелую, белую, с темным соском в широком коричного цвета пятне. — Я имею в виду, про "отдалась"?
— Ну, — пожала плечами Елизавета. — Я знаю, что к чему, ну то есть, что куда.
И в этот момент она порадовалась, что в жарко натопленной комнате, да еще после двух кубков — пусть и маленьких — старого меда, краснеть дальше просто некуда.
— Ты, графиня, небось, Боруна и Ингрид видела, они везде в замке любились, — добродушно усмехнулась Ирина.
— Ну, и их тоже, — вынуждена была признаться Елизавета, помнившая памятью Лисы голый зад стражника Боруна и раздвинутые ноги служанки Ингрид.
На самом деле, маленькая, в то время, Лиса, осознав, что этим двоим не до нее, подобралась к ним вплотную и разглядела все, что требовалось. А поскольку лошадей и собак, быков и баранов она за этим занятием уже заставала, сделать выводы, что там и к чему, не составляло труда. Впрочем, в рыцарских замках оставаться невинной — в прямом и переносном смысле, — непросто. Жизнь такая незатейливая, да и нравы ей под стать.
— А я сама пробовала, — пожала плечами Вера. — Первый раз — так себе, но не ужасно, как маменька говорила. А дальше — сладко… точно мед!
— Это с кем это ты? — нахмурилась Ирина.
— С суженным, ряженым! — отрезала Вера. — А ты?
— Я с Иваном — Всеволодовым кормчим, он с батей моим и по рукам уже ударил, и виру[43] за мою "честь" уплатил.
— А как же он узнал? — Елизавета этой истории, как ни странно, еще не слышала.
— А он нас на горячем поймал, — рассмеялась Ирина. — Иван внизу, я наверху, и оба голые.
— А как это сверху? — сделала круглые глаза Лена.
— Как-как! Верхом!
"Верхом?" — Елизавета, все это время уверенно державшая лицо, чуть не дрогнула. Она не сразу сообразила, как это "сверху".
— А у моего отца, — сказала, между тем, Вера, — есть такая книга, называется "Фацеции или жарты польски, или издёвки смехотворны московски"[44]. Так там такие срамные сказки записаны, что просто в румянец бросает.
— В Скулнскорхе, в библиотеке есть книга италийца Боккаччо "Декамерон", — наставительно сказала Елизавета, — так в ней вообще про все говорится, и про блуд, и про полюбовников…
— Да, что нам италийцы! — расхохоталась Ирина, разливая мед, двигалась она при этом легко и плавно, словно бы и не пила крепкого вина. — В любую деревеньку заедете, на мызу, в фольварк, на хутор какой, вам бабы таких сказок понарасказывают, что повторить язык не повернется.
— А так, чтобы не про это? — спросила Елизавета, справившись с очередным пирожком с сёмгой. — Про любовь, про верность…
— Ну, есть такой рассказ, его кормчие рассказывают, когда бражничают, — Вера тоже съела пирожок, и ее губы лоснились от жира. — Вот говорят, давным-давно, в Новогороде, жил-был кавалер Роман Монтеков сын, а в том же белокаменном проживала девица из рода Копулетовых, именем Ульяна…
— Постой, Вера! — остановила ее Елена. — А разве его не Ромус звали? Ромус и Ляна. И это не в Новогороде случилось, а на Литве…
— Да, нет же! — воскликнула раздосадованная Елизавета. — Ни в какой не в Литве, а в графстве Верона! И кавалера звали Ромиус, а девицу — Юлия!
— Нет, — покачала головой Зои. — Его звали Ромео, а ее — Джульетта, и она…
— О, господи! — подняла тогда руку Елизавета. — Похоже, мы уже изрядно выпили, пойдемте-ка в баню!
Она встала с лавки, стянула через голову рубашку и первой пошла к двери в тепидарий.
— А ты красавица! — сказала ей вслед Зои.
"Красавица? Что ты имеешь в виду?" — что-то в словах Зои насторожило Елизавету. Похоже, баронесса сказала вслух совсем не то, о чем подумала.
"Я…" — она остановилась перед венецианским зеркалом и посмотрела на себя, как бы со стороны.
Лиса и Елизавета были похожи, но не как сестры близнецы, а как погодки, скажем, дети одних и тех же родителей. Лиса была чуть старше и несколько более женственной, чем Елизавета. Во всяком случае, грудь у нее явно была полнее, а бедра — шире. В остальном — жесткие вьющиеся волосы цвета червонного золота, широкие скулы, большие янтарные глаза, белая кожа и тонкая кость — они походили одна на другую, но только походили. Чуть иной разрез глаз, разница в чертах лица, в осанке, в плавности движений…
"Ерунда! Не это!"
— Любуешься? — сзади подошла Зои и тоже отразилась в зеркале.
"Вот!" — понимание пришло сразу, как только Елизавета увидела хозяйку замка Икьхгорн.
Зои тоже разделась. Она была хорошо сложена, но дело не в том, какой она появилась на свет, а в том, какой ее сделали постоянные упражнения с мечом и копьем. Зои являла, на взгляд Лисы, пример настоящей девы-воительницы: длинные мускулистые ноги, способные во время боя нести тело воина по качающейся палубе драккара, плоский живот, широкие развитые плечи и сильные руки. Нельзя сказать, что она не привлекала внимание, или не обладала женственностью, но это была не красота нежного ангелоподобного существа, каким изображала женщин куртуазная поэзия, а опасная, исполненная мощи и грации красота хищника.
А вот Елизавета, словно бы и не носила на себе пуд железа и не фехтовала мечом. Округлые плавные линии, нежная кожа, тонкая кость… На глаз, не более трех пудов, максимум три с половиною, но при таком весе и такой комплекции быть рыцарем весьма непросто. Вернее, невозможно, в принципе. Однако на практике — вот она Елизавета, и это она — и никто другой — ходит в броне, взбирается в седло, неся на себе массу разнообразного железа, бьется на мечах. И пусть ее меч не так велик и тяжел, как настоящий рыцарский, и броня облегчена, где и как возможно, это все-таки доспехи и меч, а не платье и веер.
— Ну, не знаю! — сказала она вслух, встретив испытующий взгляд Зои. — Такой уж я уродилась!
— Ты родилась красавицей, графиня, — без улыбки ответила ей из зеркала Зои Икьхгорн. — И ты настоящая дева щита. Ты, а не я! Такими, как говорят легенды, они и были — с виду хрупкие, но в бою не уступали мужчинам. Брунхильда, Альвильд, Поляница…
— Аминь! — Елизавета отвернулась от зеркала и пошла в банный покой.
В банном покое было жарко, в парилке — разверзся ад. Но этот ад был сродни любви, подобием страсти, он был ближе к раю, чем ад церковный.
— Ох!
— Ах!
— Смотри, не растай!
— С чего б мне таять, чай, не снегурка!
— Ох-хо-хо!
Потели не без удовольствия, до полного изнеможения, до алого марева перед глазами.
— Все-все-все! — закричала Елизавета, чувствуя, что еще немного, и кости потекут, как восковые свечи. — Вы как хотите, а я в фригидарий[45]!
Она вскочила с деревянного полка и опрометью бросилась вон. Пробежала сквозь облако горячего, пахнущего кедром и сосной пара, толкнула заранее примеченную низенькую дверцу, толстую — в две доски, миновала темный коридор, где жар парильни сменился прохладой, толкнула еще одну дверь и вылетела под дождь. Фригидарием в замке Икьхгорн служил неглубокий каменный бассейн, зажатый между стеной мыльни и основанием крепостной башни. Место уединенное, укрытое, куда никто не заглянет, не увидит и не услышит, что здесь происходит. Из стены, сквозь пробитый в камне канал, текла в бассейн холодная родниковая вода, вытекая с другой его стороны.
Елизавета вылетела из дверей мыльни и рухнула в ледяную воду. Холод обжег, выбил из легких воздух, сжал спазмом горло, давя в нем крик, но в следующее мгновение кто-то рухнул в воду рядом, вздымая веер брызг, мешающихся с дождем, и еще кто-то, и еще. Ударила молния, превратив полусумрак в слепящий свет, прокатился камнепадом гром, а в бассейне вдруг стало тесно от разгоряченных тел. И Елизавета выдохнула со стоном и приняла холод в себя, растворяясь в нем, как прежде в жару парильни.
И сразу же стынущий под ледяным дождем бассейн наполнился возней, криками и смехом. Елизавета чувствовала прикосновения в самых неожиданных местах, видела улыбки, взгляды, раскрытые в воплях удовольствия рты. Мелькали руки, ноги, спины и ягодицы, распущенные мокрые волосы липли к лицу…
"Боже! Как хорошо! — подумала Елизавета, сплетаясь с кем-то из подруг в объятиях или борьбе. — Как ужасно хорошо!"
А потом они снова парились, и опять купались под дождем, и грелись, попивая старый мед и лакомясь, горячим пирогом с кабанятиной, а еще потом, чистая, усталая, разомлевшая от сытости и парного тепла, Лиса добралась до отведенных ей покоев и забралась под меховое одеяло.
— Можно с тобой? — спросила Зои.
— Можно!
Зои тоже влезла под одеяло, они обнялись, согревая друг друга, и заснули, но, уходя в сон, Елизавета подумала о том, как ей не хватает здесь Тильды. Однако Тилли была далеко, и, если Клодда Галицкая — это все-таки она, то сейчас Тильда на войне, одна, маленькая и несчастная…
Местность вокруг лежала низкая и скучная. Дюны, перелески, одинокие сосны, огромные валуны, скудные поля и невысокие холмы. Между тем и этим попадались иногда то нищие деревни, то унылые, серые замки. Деревни при приближении армии пустели, замки — запирались. В принципе, можно было бы для острастки спалить пару деревень и взять один из замков штурмом, но не хотелось. Ну, их, убогих! Пусть идут с миром, лишь бы под ногами не путались!
Две недели назад армия высадилась в удобном заливе, предварительно захватив лихим ночным налетом торговый городок, называвшийся Холбек или как-то в этом роде. Маленький затрапезный городишко с жалким портом и никудышной крепостью. С тех пор армия двигалась на юг, вынужденно — из-за условий местности — все больше отклоняясь к востоку. Шли медленно — темп задавали пешие воины и обоз, — не встречая сопротивления, но и не имея понятия, куда их занесла нелегкая. Никто из пойманных в округе крестьян и рыбаков не мог сказать, где точно они находятся. Впрочем, оно и понятно: вся жизнь этих простых людей проходила в одних и тех же, строго ограниченных жизненной необходимостью местах. Даже рыбаки не уходили далеко от своих деревень, зная более или менее хорошо лишь считанные мили побережья. К тому же, люди здесь говорили на ужасающем языке, понять который было крайне трудно, но другими языками в этих местах не владел никто. Священник, которого привели к Елизавете на третий день марша, знал латынь с пятого на десятое и смог лишь объяснить, что высадились они, как и намеревались в Дании, и что где-то "там", то есть, если судить по взмаху старческой руки, на северо-востоке, находится столица Датского королевства.
— А где у них столица? — спросила Елизавета своих кормчих.
— В Крогене! — уверенно сказал один.
— В Эльсиноре! — возразил другой.
Про Эльсинор Елизавета кое-что слышала, но — убей бог! — не помнила, в какой части королевства находится этот замок. Не знали этого и другие, а карты Дании, разумеется, у них не нашлось. На самом деле, Елизавета не была уверена даже в том, что такая карта реально существует. Поэтому и решила идти на юг, предполагая выйти к Фленсбургу или Килю, откуда рукой подать до Любека. Где-то там, на юге, в Германских землях воевал сейчас, если полагаться на старые новости, князь Каген.
— Графиня! — Елизавета распорядилась, чтобы в походе никто не тянулся и не величал ее "светлостью". В этом смысле обращение "графиня" ее вполне устраивало: коротко, по существу, и в меру уважительно.
— Графиня! — Эрик осадил своего огромного буланого жеребца, преграждая ей путь.
— Что такое, воевода? Случилось что? — На самом деле, Елизавета прекрасно знала, что именно случилось. Эрик неоднократно пытался прекратить ее "поиски" во главе авангарда. Но тащиться с основными силами армии невыносимо скучно, и, пересев — по случаю "военной необходимости" — в мужское седло, Елизавета едва ли не ежедневно выезжала посмотреть, "что и как впереди". И нет ничего удивительного в том, что зачастую авангард далеко отрывался от основных сил, что, разумеется, чревато, как объяснял ей раз за разом верный Эрик, многими опасностями и бедами. "Это война, графиня, — говорил он, играя желваками на скулах от едва сдерживаемой ярости. — Это не прогулка и не охота, это бойня, миледи, где убивают пленных, даже если они высокого рода, и где режутся не на жизнь, а на смерть без всяких куртуазностей и кодексов вежества!" О том, что на войне насилуют женщин, Эрик промолчал, но это подразумевалось, само собой.
— Вернулись разведчики, миледи! — воевода, по своему обыкновению, был сумрачен, если не сказать, угрюм. — Похоже, мы крупно ошиблись с местом высадки.
— Что такое? — насторожилась Елизавета, сдерживая нетерпение своей вороной лошадки.
— По-видимому, буря снесла нас гораздо восточнее, чем мы думали, — сообщил Эрик. — Отсюда, — кивнул он на перелесок справа, — мы вряд ли попадем в Любек. Это остров или что-то на остров чрезвычайно похожее. Придется поворачивать на запад, там — в пяти или шести переходах — находится залив Корсё, впрочем, я не уверен, что правильно выговариваю эти варварские названия. Флот — если его не перехватят по пути датчане — мог бы принять нас там. А дальше, судя по всему, нам будет выгоднее всего вернуться назад, туда, где мы высаживались, и, продолжая двигаться в восточном направлении, обогнуть мыс, на котором, к слову, и находится этот их проклятый Эльсинор. Только это не замок, графиня, — замок называется Кроген, — а город. И вот если мы не встретим в море датчан или норвежцев, оттуда, идя почти прямо на юг, можно выйти к Любеку. Впрочем, неизвестно, в чьих он сейчас руках, и не придется ли брать его штурмом.
— Разведчики добыли карту? — Елизавета не знала, радоваться ей или горевать. С одной стороны, корабельщики совершили непростительную ошибку, промахнувшись, чуть не на пять сотен миль, но, с другой стороны, наконец-то что-то начинало проясняться.
— Не карту, — усмехнулся Эрик. — Они поймали ганзейского кормщика. Его когг выбросило бурей на камни… положение, сами понимаете, не радостное, а мои люди пообещали ему защиту. Так что он нарисовал нам кроки, и получается, что мы пока далековато от нашей цели.
— Что ж…
— Еще одно, с вашего позволения…
— Да?
— Миледи, вы рискуете собой, а значит, и своей армией. Не жалеете себя, пожалейте ваших валькирий, графиня, пожалейте меня, Олафа, своих рыцарей и кормчих, баронессу Икьхгорн, наконец! — сказал он, поклонившись Зои.
— Ладно, воевода! — вздохнула Елизавета. — Вы правы. Давайте, доедем вот до той рощицы, посмотрим, что за ней, и сразу — назад. Идет?
— Как прикажете, миледи, — поклонился из седла Эрик.
— Прикажу! — рассмеялась Елизавета и, поворотив лошадь, послала ее вперед крупной рысью.
Взглянув, спустя мгновение, через плечо назад, Елизавета увидела, что весь отряд следует за ней, а несколько всадников, послушные немому приказу Эрика, начинают обходить ее справа и слева, формируя прикрытие с флангов.
"Ладно, Эрик! Ты опять кругом прав, но что мне делать со своим дурным нравом?"
Подскакав к рощице, Елизавета перевела Охке[46] на шаг, и осторожно въехала под дубовые кроны. Роща была просторная, светлая, деревья росли в ней достаточно далеко друг от друга, но их мощные корни вздымались тут и там над землей, змеями "скользили" в траве. Чтобы не покалечить лошадь, Елизавета ехала медленно и осторожно. Впрочем, рощица оказалась совсем маленькая, и ее противоположный край был уже хорошо виден за мощными стволами дубов.
"Посмотрим, что там, и домой!" — решила Елизавета, приближаясь к опушке, и почти сразу же увидела противника. То есть, увидела-то она с полсотни всадников, приближающихся к роще с противоположной стороны, но, поскольку друзей и союзников, не говоря уже о родичах, — не считая каких-то совсем дальних фон Браге, — у графини Скулнскорх в этих местах не было, следовательно, навстречу ей ехали враги.
Была бы она одна, то есть, с небольшим, компактным эскортом, Елизавета отступила бы тихонько за деревья, чтобы не попасться неприятелю на глаза, и поторопилась вернуться к армии. Но с секунды на секунду слева и справа от нее из-под деревьев выедут на опушку ее, графини Скулнскорх, телохранители, и враги поймут, что они здесь не одни. Однако не нами сказано, что инициатива на войне, равно как и фактор внезапности, равны приращению сил, и наоборот.
— Атакуем! — бросила она через плечо Вере, и в следующее мгновение за спиной Елизаветы протрубил рог. Теперь оставалось лишь скакать на врага галопом, чтобы застать его врасплох и ошеломить внезапной атакой.
"Идиотка! Боже мой, какая же я идиотка!"
Окхе вынесла Елизавету из рощи и, набирая скорость, понесла дальше, прямо навстречу ехавшим шагом всадникам. Расстояние между ней и противником быстро сокращалось, но Елизавета успела все-таки приготовиться к схватке: отпустив поводья, левой рукой сорвала с рукояти меча тарч[47], а правой — высвободила из ременной петли свой любимый клевец[48]. Вообще-то выбор диктовался размерами ее тела и мышечной силой. Кулачные щиты все больше использовали в пешем бою, или чтобы просто покрасоваться перед дамами. Небольшой, красивый и не слишком тяжелый, он отлично смотрелся на рукояти меча. Но для Елизаветы он стал кавалерийским щитом. Сделанный из металла, прочный и относительно легкий, кулачный щит мог ломать чужие мечи и служить — разумеется, в опытной руке — вполне смертоносным оружием при метком ударе ребром. То же самое можно сказать и о клевце. Это был совсем неплохой выбор для боя верхом, особенно для женщины. Ничуть не хуже меча, а то и опаснее, но клевцом надо еще уметь защищаться от встречных ударов, что отнюдь не просто, хотя и возможно. Елизавета, во всяком случае, надеялась, что учение пошло ей впрок.
Тем временем, чужаки — а это, несомненно, были датчане — заметили опасность и начали поворачивать коней, пытаясь наскоро организоваться для отпора. Однако у них просто не хватило времени. Опередивший Елизавету гвардеец первым скрестил свой клинок с вражеским, и к тому времени, как графиня добралась до датчан, дрались уже несколько пар всадников. Тем не менее, работы хватило и ей. Первый же выскакавший навстречу датчанин ударил мечом наобум, не успевая сформировать правильную атаку. Елизавета парировала выпад щитом и обрушила на противника клевец. Отогнутое несколько книзу острие легко, словно пергамент или бумагу, пробило сталь шлема, и всадник вывалился из седла, скорее мертвый, чем ошеломленный. Но времени торжествовать победу не оставалось. Вокруг Елизаветы развернулось настоящее сражение, и не все чувствовали себя в нем так же уверенно, как она. Отбив клевцом случайный удар, Елизавета привстала на стременах и окинула место схватки коротким, но все подмечающим взглядом. Помощь — притом неотложная — требовалась Зои и Вере. Девушки вдвоем едва справлялись с наседавшим на них рыцарем в черненых[49] латах. Это был крупный и опытный воин, и его полутораручный бастард — грозное оружие в сильной и умелой руке — заставлял девушек напрягать все свои силы, чтобы сдерживать натиск. Их легкие клинки буквально летали, словно чайки, охотящиеся на рыбный косяк, но все равно, ни пробить защиту датчанина, ни надежно защитить себя от его ударов, они не могли.
"Ах, ты ж, нечисть!" — Елизавета развернула кобылу, отмахнулась щитом от чьей-то бьющей наобум булавы, отбила клевцом метившее ей в бок копье, и в три шага оказалась рядом с подругами. Щита у датчанина не было, зато имелся толстый щиток на левом плече, который он то и дело подставлял под удары девушек, оставляя правую руку свободной. Прием не ахти какой хитрый, но при правильном исполнении вполне эффективный. Использовал его датчанин и против нового противника. Вот только в руке Елизаветы находился не меч, а клевец, вся мощь удара которым сосредотачивается на крошечной площади брони, куда бьет стальной наконечник. Впрочем, у клевца имелись не только достоинства, но и недостатки. Пробивать-то броню он пробивал, но зачатую тут же в ней и застревал. Именно это и случилось, когда Елизавета нанесла свой удар. Датчанин вскрикнул и дернулся в седле, едва не пропустив выпад Зои. Скорее всего, он был ранен, но насколько опасно, в горячке боя знать было нельзя. Елизавета потянула клевец обратно, и поняла, что острие застряло в пробитой им броне.
"Кровь и пепел!" — Елизавета сделала единственное, что успевала и могла сделать, она подняла Окхе на дыбы, заставляя кобылу повернуть влево. Острая боль пронзила плечо, но Елизавета рукоять клевца все равно не выпустила. Использовав себя и лошадь на манер рычага, а клевец — как крюк, она вырвала датчанина из седла.
"Ох! Вывих? Перелом?" — но, похоже, обошлось без членовредительства. Рука выдержала, а бой между тем выдыхался, подходя к финалу. Все-таки в авангарде Елизаветы состояло до полутора сотен воинов, даже если пятеро из них — девушки. У датчан же едва набиралось шесть десятков бойцов.
Результат очевиден, но в тот момент, когда Елизавета уже праздновала в душе свою первую военную победу, вдали, за полями — милях в полутора на восток, — показались едущие шагом всадники. И вот их, судя по количеству поднятых к небу копий, было гораздо больше.
"Основные силы датчан!" — всполошилась Елизавета.
— Труби отход! — крикнула она Вере. — Уходим! Уходим! Быстро! Эрик! — В пылу боя она даже забыла, что на людях они с Эриком условились, не переходить на "ты". — Будь другом, прихвати этого дылду! — кивнула она на распростертого на земле рыцаря в черненых доспехах.
Затрубил рог. Воины начали поспешно собираться вместе и уже через минуту скакали рысью в обратном направлении. У некоторых из них — и, разумеется, у Эрика — поперек седел мешками висели пленники.
— Парламентер! — шепнул кто-то рядом.
— Я вижу, — огрызнулась Елизавета.
Правое плечо болело, весь левый бок, наверняка, выглядел как один сплошной синяк. Это еще если все ребра целы! При отходе она совершенно неожиданно оказалась под обстрелом затаившихся в кустах на фланге датских арбалетчиков. Болт ударил ее на предельной для выстрела дальности, но кирасу все-таки пробил, остановленный лишь кольчугой. Впечатление, однако, было такое, что ее ударили в бок бревном. От удара она чуть не вылетела из седла. Вернее, вылетела, но ее поймала оказавшаяся в нужное время в нужном месте Ирина Большая.
"Кровь и пепел! Вот же дура упоротая, прости господи!"
— Вы позволите, графиня? — Эрик был само спокойствие, все, что он думает по этому поводу, он скажет ей позже и наедине.
— Да, воевода Баар, поезжайте! Узнайте, чего они хотят!
Датское войско выстроилось напротив, готовое дать сражение. Не менее пяти тысяч пехоты, и до пятисот рыцарей. У Елизаветы было чуть больше конных рыцарей, но в три раза меньше пеших ратников. Однако у нее имелось преимущество, о котором датчане пока не знали — почти половина ее воев была вооружена ростовыми луками, из которых скулнскорхцы к тому же умели стрелять быстро, далеко и метко. И Елизавета представляла себе, во что превратится датское войско до того момента, когда появится возможность сойтись грудь в грудь. Об участи кавалерии не хотелось и думать.
"Это будет бойня! Клятая средневековая бойня!"
Между тем, Эрик выехал из строя и, не торопясь, направился навстречу датскому парламентеру. На правой руке у него был повязан белый шарф.
"Романтично…" — сидеть в седле было тяжело, и при некоторых особенно глубоких вздохах боль пробивала бок и грудь. О правой руке Елизавета уже не думала. Клин клином вышибают, как говорится.
— Может, на поединок вызовут? — тихо, едва ли не шепотом, предположила Зои.
— Но не меня! — Елизавета не представляла, что будет делать во время сражения, но ясно было, что отсиживаться в тылу нельзя, а сможет ли она командовать своими, "бодро" разъезжая за спинами выстроившихся рядами лучников, один большой вопрос. — Вон, Эрик большой, пусть он и машет железом.
Выражение отнюдь не фигуральное: у Эрика кроме меча имелся моргенштерн[50] на цепи, от одного вида которого становится нехорошо.
Наконец Эрик достиг места, где ожидал его датский парламентер, и остановил коня. Последовал пятиминутный обмен репликами, затем переговорщики отсалютовали друг другу, развернули коней и поехали каждый к своему войску.
"Ну, и чего же вы хотите?"
— Чего они хотят? — спросила она Эрика, когда тот подскакал к ней. К этому моменту, у нее и голова начала болеть, и спазмы в животе появились.
— Они требуют вернуть им принца датского Хамлета.
— Кого, кого? — опешила Елизавета, разом забывая о боли в боку и резях в животе.
— Армией датчан командует наследник престола Хамлет Датский, — Эрик и сам был явно обескуражен этой новостью. — Армия оказалась здесь случайно: они возвращались после очередной стычки на побережье. Я не понял, кто там высаживался и зачем, но сражения не произошло. Армии разошлись мирно, и принц повел свое войско в Эльсинор. А тут мы. Нам просто не повезло, могли и разминутся. В общем, тот рыцарь в черненой броне, это, похоже, и есть Хамлет.
— А он как там? — забеспокоилась Елизавета. — Он хоть жив?
— Жив, — ухмыльнулся Эрик. — Но за него мы теперь можем выторговать себе свободный проход до ближайшего порта, куда придет наш флот. Ну, а оттуда мы дня за два, максимум, за три, доберемся до Любека!
— Что ж, — Елизавета попробовала улыбнуться, но не смогла, — пойдемте, воевода, поговорим с нашим принцем. А вдруг мы еще чего-нибудь у него сторгуем?
Принц Датский, освобожденный от брони и с перевязанным плечом, сидел на чурбаке, облокотившись на врытый в землю столб. К этому столбу принц, собственно, и был прикован. За шею.
— Добрый день, принц! — Елизавета решила не покидать седла. Во-первых, Хамлету так обиднее, а, во-вторых, сделать это с прежней легкостью ей бы не удалось, а срамиться не хотелось. — Я Лиса Скулнскорх, милостью божьей, kongr[51] Севера и Запада. Вы мой пленник, принц, поскольку я командую этим войском, и, хотя первой причины вполне достаточно, назову и вторую. Это я выбила вас из седла.
— Даже и не знаю, что сказать! — принц встал, но далеко отойти от столба не смог. — Мне показалось в пылу боя, что сражаюсь с женщинами, но, честно говоря, я и сейчас с трудом верю собственным глазам. Вы дама. Вы красавица. Вы носите, юбку, наконец! Но удар боевого молота… Это ведь был молот, я не ошибаюсь?
— Не совсем, — она все-таки улыбнулась через силу. — У меня клевец, — и она продемонстрировала датчанину свое смертоносное оружие.
— Н-да… Никогда таких не видел… Но удар! У вас сильная рука, миледи!
— Графиня.
— Так значит, Лиса, графиня[52] Скулнскорх… Приятно познакомиться, графиня, — он чуть поклонился, звякнув цепью. — Хамлет Датский, к вашим услугам.
— Принц, — взяла Елизавета быка за рога, — мне нет дела до Дании.
— А зря! — усмехнулся принц. — Выходите за меня замуж, миледи! Мой отчим стар и болезненен. Он вряд ли протянет долго. Я стану королем, вы — королевой…
— Спасибо, принц, но я помолвлена.
— Это не проблема! Скажите мне, кто он, и я вызову его на поединок!
— Боюсь, если я назову вам его имя, вы обделаетесь! — сказано грубо, чего уж там, но Елизавету задела легкость, с которой этот обормот предлагал ей руку и сердце.
"Подумаешь, король! Мой будущий муж, может быть, вообще император! Но я же не хвастаюсь!"
— Похоже, я был недостаточно галантен. Простите, миледи, если так! Но мои слова искренни.
— Забудьте, и перейдем к делу. Как я уже сказала, нам нет дела до Дании, и мы не имеем в вашем королевстве никаких интересов, кроме транзита. Нам нужно попасть в Любек. Вы можете нам в этом помочь?
— Вы знаете, где вы сейчас находитесь? — прищурился принц.
— В Дании, разве нет?
— В Дании, но где именно в Дании?
— Принц, я не сильна в географии.
— Это остров Зеландия.
— Намекаете, что придется плыть до Любека по морю?
— Такова, правда.
— У меня есть флот, — улыбнулась Елизавета. — Но нам нужен удобный порт, лоцман и карта, и еще нас надо в этот порт пропустить без боя.
— У вас скромные требования.
— Заметьте, за наследного принца я могла бы взять немалый выкуп.
— Тоже верно.
— Итак?
— Тут недалеко проходит тракт.
— Великолепно! И куда по нему можно прийти?
— В Кёге, это на восточном побережье Зеландии. И оттуда день пути до Любека. Впрочем, это под парусом с попутным ветром. Если на веслах, — два дня.
— Дадите проход до Кёге?
— Дам.
— Что насчет карты?
— Хорошо, это часть сделки.
— Проводники, лоцманы?
— Я пошлю с вами двух своих дворян, Розенкранца и Гильденстерна. Они обеспечат вам свободный проход по датским землям. Ну, и по водам, разумеется. Гильденстерн отлично знает Остерзуен и…
— Остерзуен? — переспросила Елизавета.
— Так мы называем Варяжское[53] море. Гильденстерн проводит вас до Любека. Но я бы не рекомендовал вам туда идти.
— Почему? — насторожилась Елизавета.
— Город захвачен еретиком и врагом церкви Томасом фон дер Марком.
"Бургграф Хам и Зост… — вспомнила Елизавета, — граф Ламарк. Но с каких пор Дамаль заделался еретиком?"
— Это наши проблемы. Так мы договорились?
— Я готов подписать договор.
Она все-таки слезла с лошади. Именно слезла, на большее у нее просто не было сил, но не орать же такое на весь лагерь!
— Принц, можно задать вам один личный вопрос?
— Задавайте! — усмехнулся принц. — Заслужили.
— Что у вас за история с Офелией?
— С Офелией? — нахмурился Хамлет. — А кто это? Впрочем, постойте! Вы имеете в виду дочь нашего канцлера Полония? Офелию Хюмстедт?
— Возможно…
— Уверяю вас, графиня, у меня с ней ничего не было и не могло быть! Она замужем за графом Розенкранцем, моим другом и родственником, так что…
— Извините, принц! — улыбнулась довольная Елизавета. — И давайте займемся текстом договора!
Разумеется, принц напутал. Не два дня, а четыре, но все-таки флот Елизаветы споро продвигался на юг. Последнюю стоянку перед переходом в Любек, сделали на острове Фальстер, близ деревеньки Гедесбю. Для Елизаветы и ее крошечного двора реквизировали — на время, конечно же, и за деньги — местный трактир, над которым находилось нечто вроде гостиницы: несколько комнат с кроватями и скудной мебелью.
Поужинали в общем зале, жареной бараниной из корабельных запасов, кровяной колбасой оттуда же, копченой рыбой, ноздреватым хлебом вчерашней выпечки и густым, плотным и сытным, словно хлеб, пивом. В очаге горел огонь, трещали факелы, распространяя вокруг запах горячей смолы, тени плясали по балкам низкого потолка и сложенным из дикого камня стенам.
Лиса!
Елизавета вздрогнула и огляделась. Однако вокруг все было по-прежнему: сидели за длинным столом девушки и несколько гвардейцев Ближней Стражи, разговаривали, пили пиво, флиртовали, кто больше, кто меньше, но…
Елизавета!
Это было похоже на немой окрик, на тень тени, на бесплотный шорох, возникающий сам собой в пустых домах.
Я здесь. Я жду.
Елизавета прислушалась. Треск факелов, речь и смех, скрип ставни, тяжелые шаги трактирщика, стук глиняных кружек о дерево стола…
Лиса! Лиза! Цисси! Батан! Елизавета!
Она встала со скамьи, прошлась по залу, ловя на себе взгляды стражников и валькирий.
— Тсс! — приложила палец к губам. — Я выйду сейчас в ночь, и никто не последует за мной, ни мужчина, ни женщина.
Елизавета! Я здесь, я жду…
Она оглядела свой притихший двор.
— Сейчас тот случай, — ответила она на немой вопрос, — когда вам следует довериться мне и не перечить.
— Тсс! — повторила она, снова прикладывая палец к губам.
Лиса! Бетан! Бесс! Бетти! Я жду!
Елизавета распахнула дверь и вышла в ночь. На небе луна, ее свет отражается от моря, спокойного, словно озеро, и растворяется среди камней, деревьев, кустов.
Тина! Беке! Лизель! Бабет! Я здесь, я жду… — странно, но бесплотный голос был так же реален для Елизаветы, как звуки обычной речи.
— Графиня!
— Ты не должен, Эрик! — бросила она, не оборачиваясь.
— Лиса, разреши мне…
— Зои, я возьму тебя с собой в бой, но сейчас ты мешаешь мне сделать кое-что важное…
Бета! Лича! Бе!
Елизавета прошла несколько шагов, безошибочно определяя направление.
— Лиса!
— Все! — отрезала она.
Лиза! Эржбет! Эльза!
Эрик и Зои остались на пороге трактира, а Елизавета шла сквозь ночь. Лунное сияние, игра причудливых теней, шорох ветра в кустарнике, плеск воды в маленьком ручье…
Лиза! Ели! Цака! — имена, страны и эпохи, судьбы…
"Судьба…"
А зов все звучал и звучал, растворенный в шорохе травы, в движении мыши, во всплеске рыбы…
Элс! Лизбит! Лис!
Елизавета обошла огромный валун, глубоко зарывшийся в песок, темный, покрытый мхом. За его плечом пряталась небольшая вымоина, заросшая по краю кустарником. На дне овражка горел костер, освещая сгорбленную темную фигуру. Человек? Приведение? Оборотень?
Элса! Лиса! Елизавета!
— Я пришла, — сказала Елизавета, приблизившись к костру. — Что скажешь?
Тень подняла голову, и Елизавета увидела всклокоченные волосы, темное лицо, блестящие глаза.
— Ведьма к ведьме пришла, — неожиданно пропел скрипучий старческий голос, — но вопроса не нашла!
Ведьма к ведьме пришла,
Но вопроса не нашла.
Был вопрос, и нет вопроса,
Кто-то взял его без спроса!
Нет вопросов, есть ответы,
На клинок ее надеты…
"Странный стишок. Что? На клинок?" — Елизавета коснулась пальцами рукояти кинжала, висевшего на ее поясе.
— Возьми! — предложила старуха. — Не бойся! Обнажи сталь!
— Я не боюсь! — Елизавета обнажила клинок, и блики огня заиграли на лиловой стали.
— Боишься! — возразила старуха. — И боишься признаться себе, что в тебе живет страх. Она была такой же! Отрицала страх, но ужас шел за ней попятам.
— Кто? — нахмурилась Елизавета. — О ком ты говоришь?
— О ней! О Деве Севера, конечно! Ты не она, но она живет в тебе! В твоей крови растворены предания седой старины. Впусти их в свои сны, красавица! Не противься дару Джеваны!
— Джевана? Так ты знаешь про принцессу Джевану?
— Мы обе знаем, что с того?
— Зачем ты позвала меня?
— Затем, что две это две, а не одна.
— Маргарита Корвин!
— О, она была совершенно бесстрашна! Не странно ли? Нежная женщина…
— Я знаю.
— Ты знаешь, но двое не одна!
— О чем ты? — Елизавету не оставляло чувство, что за насмешливыми загадками старой карги скрывается причудливая истина.
"Истина где-то рядом…"
— Истина где-то рядом! — рассмеялась ведьма. — Садись к огню, товарка. Нам, ведьмам, нечего делить, ведь так?
— Я не знаю, о чем ты говоришь, — покачала головой Елизавета и присела к костру.
— Знаешь! — хихикнула старуха. — И знаешь, что должна сделать! Дай Лисе взглянуть на мир! Посмотри на вещи ее глазами! Глядишь и поумнеешь!
И вдруг с Елизаветой случилась странная вещь: она словно бы раздвоилась и видела теперь костер двумя парами глаз.
— Молодец, девонька! Молодец! Иди дальше! Не бойся!
Голос отдалился, растаял в тумане свет костра, звезды набрали силу и нестерпимо засверкали на черном бархате неба.
Я…
Ты…
Я…
Мы…
Их было двое: она и она. Елизавета и Лиса.
— Барон Еггер давно хотел, чтобы я исчезла, — сказала Лиса.
— Он хотел тебя убить? — ужаснулась Елизавета. — И ты знала об том?
— Я последняя своего рода, он мог основать новую династию.
— Значит, брак с Людвигом, сама возможность этого брака означала, что приговор вынесен?
— Да.
— Выходит, не соверши переворота я, его совершил бы Карл Еггер!
— Вот видишь…
— Вижу!
И Елизавета увидела, как все произошло на самом деле. Не так, как запомнила, а как было.
— А теперь вспомни об уговоре с Большим Савой! — предложила Лиса.
— Уговор? Какой уговор? — удивилась Елизавета.
— Я приказала баронам Запада присоединиться к моему флоту у острова Ло.
— И в самом деле! — вспомнила вдруг Елизавета. — Как я могла забыть!
— Но не зайди ты в тот день в Винги-Фиорд, продолжи идти курсом на юг, шторм захватил бы флот в пути…
И Елизавета увидела шторм, пресекающий ее планы. И саму жизнь, и любовь.
— К чему ты ведешь?
— Тсс! Думай! Яд был припасен не для тебя, а для Большого Савы, и должен был оказаться во взваре, где бы ты его не почувствовала, но случай заставил убийцу изменить свои планы…
— Я могла умереть от яда?
— Я могла умереть от яда.
— Что-то еще?
— Шторм отогнал флот на восток, но не уйди вы с прежнего курса, ты встретилась бы в море с норвежцами.
Резня. Смерть. Крушение планов.
— Болт мог ударить чуть выше… Хамлет — удержаться в седле… копье — ударить сильнее…
— Я иду по лезвию меча.
Я иду по лезвию меча…
Трещали ветки в костре, но не было рядом ведьмы. Елизавета одна сидела у огня.
"Что ж, — решила она, обдумав случившееся. — Все справедливо. Кто-нибудь должен был объяснить мне несколько простых истин…"
Как только слева по ходу галеры открылся вид на темную громаду замка, в городе начали звонить колокола.
— Замок Буку, — указал на крепость Гильденстерн. — Его построили славяне-ободриты, но с тех пор, как я слышал, его неоднократно перестраивали.
— Это и есть резиденция герцога? — Елизавета смотрела на замок, на город, отделенный от крепости рекой, и пыталась понять, какое настроение растворено в теплом летнем воздухе.
"Ода "К радости"[54], не так ли?"
Стоял благодатный месяц мейтим, который принцесса Джевана назвала бы червенем, а Маргарита Корвин — июнем. Итак, был месяц мейтим, день, посвященный богине Фрейе Фриггс[55], и "Росомаха" ходко шла по полноводному в это время года Травену. Небо над головой сияло безоблачной голубизной, зеленели берега реки, справа по ходу галеры открывался вид на город Любек, построенный на острове, а слева — высилась крепость Буку.
— Да, — ответил на вопрос Елизаветы Гильденстерн, — раньше там располагалась резиденция герцога, но, вероятно, теперь это уже не так.
Мягко сказано. Армия графа фон дер Марка разгромила герцогское ополчение вкупе с королевскими войсками еще два месяца назад, а сейчас в руках Томаса-Еретика находилась уже огромная территория от Гамбурга на юго-западе до Штральзунда на северо-востоке и Фленсбурга на северо-западе. Во всяком случае, так рассказывали в Превале, около которого встал на якорную стоянку флот Елизаветы. Там он и оставался. В Любек на встречу с "Чудовищем Ламарком" отправились только "Росомаха" и два небольших драккара эскорта. Всех девушек Елизавета с собой на этот раз тоже не взяла, назначив Зои и Олафа следить за флотом и армией. Веру и Лену Елизавета оставила охранять баронессу Икьхгорн, а сама отправилась на рандеву с тем, кто мог оказаться "тем самым Томасом", а мог — и не оказаться. И в этом, втором, случае слово Еретика не стоило и ломаного гроша, хотя сведений о его вероломности пока не поступало. Тем не менее, следовало иметь в виду, что понятия о чести и крепости слова имеют в эту эпоху весьма разнообразные толкования, в абсолютном большинстве случаев тесно увязанные с обстановкой и обстоятельствами.
— Граф фон дер Марк назначил встречу на ратушной площади, — мягко напомнил граф Розенкранц.
Оба датчанина неожиданным образом прижились при дворе Елизаветы и возвращаться домой передумали. Они решили последовать за графиней Скулнскорх, куда бы она их не повела.
— Воевода!
— Чем могу служить вашей светлости?
— Во-первых, тем, что перестанешь портить мне настроение! — подняла тон Елизавета. — Господа, — обернулась она к свите, — я официально объявляю, что барону Эрику Баару, моему главному воеводе и родичу, за бесчисленные подвиги и не поддающуюся оценке верность даруется право обращаться ко мне на "ты" и по имени. Я все сказала.
— Елизавета! — упал на колено Эрик.
— Встань, Эрик! — потребовала Елизавета, — и предупреди стрелков, чтобы не горячились. Мне совсем не хочется начинать союз с резни.
— Я их уже предупредил.
— Знаю я, о чем ты их предупредил! Пусть не дурят!
— По вашему слову.
— Далеко еще? — повернулась она к Гильденстерну, и в этот момент на берегу ударили большие барабаны.
— Впечатляет! — признала Елизавета, когда в дробный ритм больших и малых барабанов вплелись голоса труб и длинных флейт. — Ну, что ж, во всяком случае, нас ждут.
Она оказалась права, разумеется. Их прибытия ожидали и не поскупились на расходы. На причале застыл почетный караул городской стражи — ровно столько, чтобы оказать честь, но не испугать — стояли главы любекских гильдий и члены городского совета. Возглавлял их бургомистр, державший перед собой "ключи от города", что было несколько странно. Все-таки Любек находился под властью фон дер Марка, о чем откровенно печалились все встреченные Елизаветой ганзейцы. Свободным городом он, таким образом, быть перестал, но и Елизавета его штурмом не брала. Тем не менее, полюбовавшись на костюмы представителей "третьего сословия" и картоны с росписями на темы триумфа, украшавшие специально выстроенную в ее честь арку, Елизавета приняла ключи, передала их Ирине Большой — единственной сопровождавшей ее свитской даме — и на глазах обалдевших стражников, "легко" вскочила в седло. Окхе при этом лишь чуть двинулась боком, но, в целом, вела себя более чем прилично, учитывая долгий переход на галере. Однако смотрели не на лошадь, а на всадницу. В порту находилось достаточно опытных людей, чтобы понять, с каким грузом на плечах запрыгнула в седло графиня Скулнскорх.
— Вы произвели сильное впечатление, графиня! — Эрик подъехал к ней слева и, поравнявшись, остановил коня.
— Да, будет, о чем поговорить! — Ирина Большая заняла свое место справа, выглядела она серьезной, но глаза смеялись.
— Пусть говорят! — улыбнулась Елизавета. — Ну, с богом!
И они тронулись с места. Впереди ехали герольды, выкрикивавшие ее имя, за ними двое трубачей и барабанщик. Потом шел отряд городской стражи с алебардами, возглавляемый капитаном, и, наконец, она — Лиса Скулнскорх, милостью божьей, и все, что следует по правилам титулования. Ехали по узким городским улицам, мимо людей, стоящих вдоль стен и выглядывающих из окон, мимо праздничных венков из древесных ветвей с молодыми листьями — дуб, липа и клен — и сосновых лап — "Ну, чистое Рождество!" Мимо церквей, мимо статуй святых, мимо колодцев, окруженных толпами горожан.
— Лиса Скулнскорх, милостью божьей… — выкрикнули герольды.
Протрубили трубы, и раздалась барабанная дробь. Стражники разошлись в стороны, вытекая с улицы куда-то в невнятное "вперед", и Елизавета осталась одна перед пустым открытым пространством замощенной камнем площади.
"Ратушная площадь".
На противоположной стороне небольшая группа пышно одетых всадников и строй солдат — копейщики и арбалетчики — позади них.
"Итак…"
— Отстаньте! — приказала она и первой выехала на площадь, за ней, отстав на корпус, следовали Ирина и Эрик, потом все остальные, но Елизавета о них даже не думала. Все ее внимание сосредоточилось на всаднике на темно-буланом[56] в яблоках коне, выехавшем ей навстречу.
Наступила тишина. Лишь лошадиные копыта размеренно цокали по камням брусчатки. Сотни, может быть, тысячи глаз смотрели сейчас на Елизавету, горделиво выпрямившуюся в мужском седле. На эту встречу она надела платье из шитой золотой нитью парчи, шелковой тафты и персидского шелка пяти оттенков золотого цвета, украшенное сапфирами, гиацинтами, опалами и янтарем. Но видеть можно было только пышные юбки, поскольку верх платья не предназначался для посторонних глаз, он служил поддевкой для позолоченной кольчужной рубахи, на которую сверху надевались золоченая кираса с выгравированной на груди рысью Скулнскорхов, наплечники с шипами, налокотники и наручи. Золотой шлем был выполнен в форме головы рыси, но забрало со звериной мордой было поднято сейчас, открывая на обозрение лицо графини. Из оружия Елизавета взяла лишь меч-шпагу, с надетым на рукоять золотым кулачным щитом, и кинжал Людо. И, разумеется, в кожаной петле у правой ноги висел ее любимый клевец.
Итак, она ехала через площадь, и все взгляды были устремлены на нее, но сама Елизавета смотрела на приближающегося к ней размеренной рысцой Томаса фон дер Марка. Вопрос, тревоживший Елизавету, сводился к сакраментальному, "он или не он?"
Этот Томас, Томас-Еритик, был старше Дамаля фон дер Тица. Ему было, пожалуй, больше двадцати.
"Двадцать два? — прикинула Елизавета. — Двадцать три?"
Зрелый мужчина по нынешним временам. Однако похожи они были с Дамалем, как повзрослевшие близнецы. То же лицо, те же волосы — граф ехал с обнаженной головой — те же глаза.
— Графиня! — у него был бархатный баритон Тома, и еще взгляд: вопросительный, молящий, полный надежды взгляд серых глаз.
— Граф!
— Что привело вас в Любек, моя госпожа?
— Но и вы, мне кажется, не местный.
— Весьма уместное замечание, но я здесь проездом.
— Идете в Польшу, я полагаю.
— Вы хорошо изучили мой маршрут, графиня, с чего бы это?
— Из чистого любопытства! Какие новости о Клодде Галицкой?
Вот тут он дрогнул, но заминка была короткой, в следующее мгновение граф Ламарк уже вполне себя контролировал.
— Три недели назад княгиня Галицкая взяла Краков, и, если я не ошибаюсь, она идет на запад.
— К морю?
— Возможно.
— Но ни у нее, ни у вас нет флота.
— Он есть у вас, графиня.
— Не желаете ли прогуляться, граф? Я хотела бы переговорить с вами с глазу на глаз.
— А вы?.. — он явно замялся. — Это не будет?..
— Если вы имеете в виду мою честь, то мы ведь будем разговаривать на глазах у всех этих идиотов! — отмахнулась Елизавета. — Если же речь о том, смогу ли я самостоятельно выбраться из седла, не говоря уже о том, чтобы в него вернуться, то, во-первых, отчего бы вам не помочь бедной девушке? — улыбнулась Елизавета. — А, во-вторых, я воин, граф. В последнем по времени поединке я выбила из седла Хамлета Датского.
Разумеется, это было художественное преувеличение. Не в последнем по времени, а в первом и единственном, и не в поединке, а во время собачьей свалки скоротечного боя. Но и не скажешь, что солгала. Так и случилось: принц Датский вылетел из седла.
— Вы серьезно? — нахмурился фон дер Марк.
— Я поразила его в плечо вот этим самым клевцом и вырвала из седла. В моей свите едут два датских дворянина — Розенкранц и Гильденстерн. Вы можете спросить у них.
— Я очарован, — он легко соскочил с коня и, подойдя к Елизавете, протянул руку. — Разрешите вам помочь, графиня?
— Извольте!
Поговорить удалось только после пира, да и то… У дверей встали два дворянина: ее и его. В кресло у стены уселась Ирина, а они с Томасом, соответственно, расположились в дальнем конце обширных покоев, у разожженного камина.
— Чем вас угостить, графиня?
Рядом с ними в выжидательных позах застыли слуги. Слишком много слуг.
— После пира? — скептически подняла бровь Елизавета.
— Вы едва притронулись к еде…
— Да, полноте, граф! Сколько по-вашему может съесть женщина моей комплекции? У вас чудный повар! Медвежатина с кислыми яблоками и пирог с олениной выше всяческих похвал. Карпы, запеченные в тесте… Отменное блюдо! Маринованные миноги были чудо как хороши! Копченые угри, малосольная лососина… И вы говорите, что я едва притронулась к угощению?!
— Хорошо, — не стал спорить Томас, — тогда, может быть, марципаны?
— Отличная идея!
— И белое рейнское вино… улыбнулся Томас, намекая на рождественский обед в замке своего будущего деда.
— Просто замечательно!
И вот они сидят у огня, она и Томас. Одни, вернее, в иллюзорном одиночестве людей власти. Но если говорить вполголоса, никто не услышит и не узнает, о чем они говорят.
— Думаешь, это она? — Елизавете хотелось верить, что так и есть, но где Тилли ван дер Шенк, и где “безумная княгиня Галицкая Клодда”, которую к тому же считают ведьмой?
— Ну, если ты это ты, а я это я… И ведь есть еще Людвиг Каген… Я надеюсь, что Клодда — это Тильда. Вопрос лишь в том, куда теперь идти? Людвиг в Швабии. Во всяком случае, он там был три-четыре недели назад. А Клодда в Польше…
— Сколько у тебя людей? — как бы, между прочим, поинтересовалась Елизавета.
— Три тысячи семьсот всадников и восемнадцать тысяч пехоты.
— Так много?! — Елизавета оказалась не готова к подобным числам, шпионы просто не успели подготовить ее к таким сюрпризам.
— Не считая тех, кто встал гарнизонами в захваченных городах, — мягко ответил Том.
— Но как? — вопрос, что называется, напрашивался.
— Лиза, ты же слышала, меня называют еретиком, и, поверь, неспроста.
— И что это означает? — насторожилась Елизавета. Она любила старых богов, это так. Но при этом она очень трепетно относилась к сохранению статус-кво, которое среди прочего включало и церковную службу с органом и хором.
— Это означает, что к моей армии примыкают все, кто готов поддержать идею империи.
— Гвельфы и гибеллины[57], а? — Елизавета смотрела на Тома и не могла поверить, что рядом с ней сидит Дамаль фон дер Тиц. Впрочем, из идеального юноши, похоже, получился идеальный рыцарь.
"Первый рыцарь?"
— Гвельфы и гибеллины? — переспросил Том. — Нет, скорее гугеноты…протестанты… Императорская власть дает им надежду на будущее. А знаешь, что смешнее всего? Герцоги Баварские приходятся мне родичами, но и Людвиг Каген строит совсем другую империю.
— А кстати! — вспомнила Елизавета вопрос, мучавший ее уже некоторое время. — Каков сейчас твой статус?
— Я велик! — просто и ясно ответил Томас и, возможно, впервые улыбнулся "той самой" улыбкой. — Kongr Лиса Скулнскорх, ты, в самом деле, хочешь услышать все мои титулы?
— Все не надо! — Елизавета поднесла к губам кубок, но не пила, дожидаясь ответа. — Назови основные.
— Что ж, — пожал он плечами, — будь по-твоему. Граф Ламарк или, по-твоему, фон дер Марк, впрочем, это ты знаешь. Герцог Клевский и герцог Юлих-Бергский…
— Постой! Постой! — остановила его Елизавета. — Получается, ты крупный игрок в Рейнланде и верхнем Порейнье, ведь так?
— Так, — кивнул Томас. — Я знаю, к чему ты ведешь! От верхнего течения Рейна рукой подать и до Баварии, и до Швабии.
— Как же ты очутился в северной Германии?
— В момент выступления Людо, я находился в одном из своих замков в Бургундии. Меня там, представь, собирались женить, но это уже не актуально, как ты понимаешь. В общем, мне пришлось начинать свой маршрут из города Невера, это на правом берегу Луары. А далее обстоятельства заставили меня склоняться то к западу, то к северу, пока я не обнаружил себя во Фландрии, где меня и застала весть о том, что "бесноватая Клодда" двинула на запад “темные дружины галичан и мери“. Что мне оставалось делать? Куда идти? И вот я здесь, и ты тоже здесь.
— Да, вычурно получилось! — усмехнулась Елизавета, восстанавливая в памяти свой собственный путь к Любеку. — Я думаю, мы сделаем так. — Она все-таки выпила вина, прочувствовала его аромат и сложный вкус, кивнула удовлетворенно, довольная, к слову, и тем, что Томас молчит, терпеливо ожидая, что же она скажет и по какому поводу.
— Сделаем так, — повторила Елизавета, — я оставлю тебе половину своих людей под командованием барона Гарраха. Абель отличный воин и опытный воевода, и с ним останется моя Правая Рука — Зои Икьхгорн. А ты дашь мне взамен пару сотен рыцарей и лошадей для лучников. Я пойду морем до устья Вислы и поднимусь по ней так далеко, как получится. Возможно, до Плоцка, а, может быть, и до Кракова. Не думаю, что большие корабли пройдут в верховьях реки, но все равно это будет быстрее, чем пешком. — Елизавета знала, о чем говорит, она нашла в Травемюнде большую коллекцию карт и, разумеется, присвоила их все. — Как только упремся в мелководье и узости, пойдем верхами… Я найду Тилли, обещаю тебе, Дамаль! Я ее найду, и мы вместе повернем на Магдебург или Геттенген, в общем, докуда доберемся. Ну, а ты будешь нас там ждать. Придется тебе немного помаршировать по бездорожью, но и нам не близко идти!
— Весьма впечатляющий план! — ни один мускул не дрогнул на лице Томаса. — Но я не отпущу тебя одну, — он поднял руку, останавливая готовые сорваться с губ Елизаветы возражения. — Это не обсуждается, Цисси! Просто прими, как есть!
На том их первый, разговор, собственно, и закончился. Но кем бы была Елизавета, если бы, в конце концов, не настояла на своем? Вероятно, кем-то совсем иным: другой женщиной, графиней, но не вождем, красавицей, но не стервой. Где-то так.
— Нет, — покачала головой Елизавета, — не на свидание идем. Вздохи при луне, объятия, поцелуи…
— Размечталась! — хохотнула Ирина. — Но в целом, права. Это если обниматься, то кольчуга будет мешать, и это я не говорю уже о том, чтобы "покувыркаться"… А на малый прием к герцогу Клевскому стоит пойти во всеоружии.
— С секирой, что ли? — рассмеялась Зои.
— Ну, секира — это недостаточно возвышенно, — возразила Елизавета, — однако, образ девы-воительницы нам стоит поддерживать, исходя даже из одних только политических соображений. Такой образ в здешних краях дорогого стоит, тем более, что сказки тут рассказывают те же самые, что и у нас. Поэтому одеваемся красиво, но скромно. Кирасы и поножи с наручами можно не надевать, но кольчуга и меч, я думаю, будут вполне уместны и даже необходимы.
Так и сделали. Елизавета облачилась в темно-синее платье, украшенное сапфирами, аквамаринами и бирюзой, и посеребренную кольчугу, перепоясавшись кованным серебряным поясом с мечом и кинжалом, и, набросив сверху куничью душегрейку. А наряд Зои был выдержан в алых тонах, тем более что и позолоченная кольчуга ее отливала красным. И, разумеется, обе надели на головы короны. Елизавета — графскую, золотой обруч, украшенный крупными жемчужинами, алмазами и изумрудами, а Зои — наместническую — с гранатами и рубинами.
— Ты бесподобна! — Елизавета оглядела подругу с ног до головы и не нашла ни единого изъяна.
Однако, следует заметить, восхищение было взаимным.
— Ты — Фрейя[58], Лиса, ты — Морриган[59], ты настоящая "Ворона битвы"[60]! — У Зои от восхищения сияли глаза.
— Надо быть скромнее! — вспомнила Елизавета наставления тетушки Жозефины, вздохнула, и, скомандовав, "Пошли!", первой вышла из покоев в коридор, где их ждал малый эскорт.
Впереди шли два гвардейца, затем Елизавета и Зои, Ирина Большая за их спинами, и еще два гвардейца замыкали маленькую процессию.
"Для сражения мало, — мимолетно подумала Елизавета, проходя темной анфиладой — для чести достаточно… Что?"
На этот раз с ней просто заговорило второе Я. Тихо, но внятно, неслышно для окружающих, Лиса шепнула Елизавете, "Сейчас", и снова растворилась в жемчужных туманах забвения.
"Сейчас… " — повторила мысленно Елизавета.
"Сейчас?" — спросила она себя.
"Сейчас!" — поняла, почувствовав на лице холодный ветер вечности, предвещающий выбор между жизнью и смертью.
И в этот момент они вышли в лоджию второго этажа, ограниченную слева лишь аркадой и парапетом. Вдетые в железные кольца факелы, потрескивая и шипя, освещали образованную поперечными арками анфиладу колеблющимися пятнами света, оставляя достаточно места ночному мраку, воображению и причудливым теням, бегущим по камню стен вслед за порывами ветра. Галерея была пуста, если не считать группы дворян, сосредоточившихся в весьма разумном отдалении от ее начала.
"Они?"
В сущности, все выглядело вполне безобидно. Десятки, если не сотни, придворных, офицеров армии и просто местных дворян целыми днями шатались по замку, заполняя его дворы, покои, лоджии и галереи. Это был род светской жизни, и появление в вечернее время десятка молодых людей на открытой галерее второго этажа не удивляло, тем более что дворяне не прятались. Говорили громко, еще громче смеялись, передавая между делом от одного другому бутылки с вином.
— Кровь господня! — воскликнул один из них, когда маленькая процессия Елизаветы несколько приблизилась. — Смотрите! Это же те северные шлюхи, что приплыли на кораблях!
— Красавицы, не желаете ли провести с нами веселую ночку? — крикнул другой, и вся компания залилась оскорбительным смехом.
— Они в своем уме? — шепнула Зои.
— Полагаю, да! — так же тихо ответила Елизавета. — Они провоцируют нас и подзуживают себя. Сейчас они нападут!
— Эй, ты, засранец! — Елизавета понимала, что совершает ровно то действие, которого от нее ожидают, но ничего с этим поделать не могла. Дашь слабину один раз, и потерю лица уже ничем не возместишь.
"И ведь они здесь, чтобы напасть, а значит, нападут в любом случае!"
— Эй, ты, засранец! — окликнула она самого разговорчивого. — Повторишь это мне в лицо, или обосрешься?
Все-таки он был дворянин, чем бы ни занимался теперь, и кто бы его ни послал выполнять грязную работу наемного убийцы. Мужчина явственно вздрогнул от ее слов, словно от пощечины и шагнул вперед.
— Я готов, миледи!
— Ага, — кивнула Елизавета, стараясь не упустить из внимания ни одного из противников, — теперь, сударь, вы все-таки вспомнили, что вы дрянной, нищий дворянчик, а я владетельная графиня, не так ли?
— А если и так? — окрысился мужчина. — Хочешь послушать еще раз, слушай! — он был уже близко, оторвавшись от своих друзей, или их следовало называть соучастниками?
— Пропустите этого отважного человека! — приказала Елизавета, и гвардейцы расступились.
— Ну, я слушаю! — сказала она, подходя к заговорщику почти вплотную. — Говори!
— Ты…
— Вы, — поправила мужчину Елизавета, отмечая краем сознания, что Зои и Ирина тоже чуть разошлись в стороны. — Продолжай!
— Ты…
— Ты знаешь, парень, что сейчас ты нанес мне смертельное оскорбление?
— Ты…
— Господи! — вскричала тогда Елизавета. — Да, ты еще и косноязычен! — и без замаха всадила ему в солнечное сплетение кинжал Людо. — Тебе не следовало говорить таких слов, человек, у нас оскорбление женщины карается смертью, а ты оскорбил еще и величие.
Охнул, пытаясь схватить руку Елизаветы, убитый ею мужчина, но опоздал: она выдернула кинжал и оттолкнула начинавшего заваливаться на нее мертвеца ударом ноги. Пинаться в юбках страшно неудобно, но правая рука нужна была Елизавете, чтобы выхватить из ножен меч.
— Круг! — скомандовала она, но гвардейцы и сами уже сообразили, что к чему.
Однако и убийцы оказались в этом деле не новички. Зазвенели скрестившиеся мечи, раздались крики, посыпались проклятия, и несколько мужчин, одетых просто, но со значением, прорвали линию, выстроенную охраной, так что Елизавета вынуждена была пустить в ход свой меч-шпагу. Она парировала пару ударов, направленных в нее, поддержала стремительную и оттого неожиданную атаку Ирины, прикрыла Зои, на которую насели сразу два противника. Отступила, ушла в сторону, поменялась местами с Зои, дав той отдышаться за спиной Ирины, и сама атаковала невысокого, но крепко сбитого широкоплечего дворянина. Она приняла его меч на кинжал, одновременно уходя в сторону и тем, заставляя мужчину развернуться, и коротким выпадом ранила его в плечо. Крепыш резко отскочил назад, но, поскользнувшись, полетел спиной на каменный пол, а Елизавета уже дралась с другим противником. Этот был почти таким же высоким, как Томас, у него были длинные руки, и дрался он тяжелым боевым мечом. Достать его Елизавета не могла, ей просто недоставало роста, но и защититься толком не выходило. Ее меч был слишком легок, да и коротковат, пожалуй, и ей самой не хватало не только роста, но и массы тела. Поэтому Елизавета отступала, но и это оказалось непросто: чуть поторопишься — запутаешься в юбках, и конец. Поэтому отходила она насколько возможно медленно и осторожно, но и, почуявший ее слабость, рыцарь тут же усилил натиск.
— Графиня! — один из гвардейцев заступил ему дорогу, предлагая Елизавете передохнуть за своей спиной, но пауза получилась короткой: вражеский меч пробил защиту гвардейца, и тот вскрикнул, падая на колено. Он получил рану в бедро, и, по-видимому, не мог теперь стоять.
Елизавета же не могла оставить его — беспомощного — перед лицом неминуемой гибели и кинулась вперед, пытаясь парировать рубящий удар высокого дворянина, однако все-таки запуталась в юбках и полетела на пол прямо под ноги врагу. Получилось удачно, хотя она этого и не планировала. Сбитый с ног, противник повалился на Елизавету. От удара из нее чуть дух не вышибло, но времени на такие "пустяки", как обморок, у нее не было и, извернувшись ужом, для чего пришлось приподнять навалившуюся на нее тушу, Елизавета всадила своему врагу кинжал в бок. Она почувствовала, как уступает клинку сталь тонкой кольчуги, поддетой под скромный камзол, а в следующее мгновение мужчина страшно задергался и заорал, а на Елизавету хлынула горячая кровь. Она сделала еще одно неимоверное усилие, сбрасывая с себя вопящего кавалера, получила мимоходом удар сапогом в грудь, упала на спину, пытаясь нащупать выпавший из руки меч, услышала какофонию звуков — брань, вопли и крики, стоны и проклятия — попыталась откатиться в сторону, но опять наткнулась на чьи-то ноги, — на это раз животом, получила удар мечом плашмя по спине и, наконец, выдралась из собачей свалки, оказавшись у самого парапета. Самое скверное — и об этом она подумала раньше, чем о чем-нибудь другом, — что сейчас она была абсолютно беззащитна, поскольку безоружна. Меч она потеряла, кинжал — тоже. Но мир не без добрых людей, первой, опережая смерть, к ней добралась Зои со своим и Елизаветиным мечами в руках. Говорить она не могла, так запыхалась за считанные мгновения скоротечного боя, поэтому просто протянула Елизавете меч и тут же развернулась к фронту, чтобы защитить свою госпожу и подругу. Но на этот раз счастье оказалось на их стороне. На шум схватки с обоих концов лоджии прибежали стражники, и бой быстро утих, ввиду неравенства сил. Из десяти или одиннадцати заговорщиков, — или кто там они были, — на ногах осталось только двое. Их обезоружили, и скрутили так, что они почти доставали головами носки своих сапог.
— Вы целы, ваше сиятельство? — встревожено воскликнул один из офицеров Томаса, прибежавший на зов боевого рожка. — Боже милосердный, вы вся в крови!
— Надеюсь, это не моя кровь, — но уверенности в этом Елизавета не испытывала. У нее болело все, буквально все, даже то, что болеть, по идее, не должно.
А трубы и рожки уже "кричали" тревогу по всему замку.
— Рота! — Елизавету напугал вид валькирии. У Ирины была рассечена губа, и под левым глазом набухал огромный синяк. Разорванное во многих местах и запятнанное кровью платье выглядело жалкими лохмотьями, и меч Ирина держала в левой руке, потому что правая висела плетью.
— Я цела… — сказала Ирина, подходя. Теперь выяснилось, что она еще и хромает. — Ну, во всяком случае, мне так кажется.
— Зои?
— Могло быть и хуже, — скромно ответила баронесса Икьхгорн, выглядевшая, однако, ничуть не лучше других участников схватки.
И в самом деле, учитывая, что чей-то меч распорол ее кольчугу от горла до живота, могло быть и хуже. Причем, сильно хуже, а так из разрыва торчали лишь обрывки ткани и обломки китового уса.
— Господи! — воскликнул Томас, появляясь в анфиладе. Судя по всему, он бежал всю дорогу, и не он один. Томас ворвался в лоджию во главе большой группы дворян, держащих, как и Том, обнаженные клинки в руках. — Что здесь произошло?!
— Заговор и предательство! — с театральным пафосом воскликнула Елизавета.
"Кровь и пепел! — подумала она, пережив мгновенный приступ боли. — Не стоит так орать!"
— Вы целы? — Томас едва ли не с благоговением оглядел место схватки, ведь одно дело услышать, и совсем другое — увидеть. — Графиня? Баронесса?
— Прикажите, подать вина! — устало ответила Елизавета. На самом деле, она не отказалась бы и от горячей ванны, кровати с пуховой периной, и чего-нибудь куда более крепкого, чем обычное вино, чтобы забыться и заснуть.
"И видеть сны…"
— Хотите вареный мед? — кажется, Томас понимал, что с ней происходит, но и то правда, он знал ее много лучше других.
— Да! — согласилась Елизавета, разглядев за его спиной "усыновленных" Альтера Розенкранца и Ретвина Гильдернстерна, бедняги не знали, куда девать глаза от обрушившегося на них бесчестья. — Самый крепкий, какой есть!
И тут же вокруг Елизаветы закружилась карусель, состоящая из слуг и служанок, дворянских жен и самих дворян, галантных и восхищенных, переполняемых желанием помочь, поддержать, защитить. Ее увлекли куда-то, поддерживая под локотки, предложили кресло, укрыли пледом ноги, бесстыдно обнажившиеся в прорехах платья, и поднесли кубок медового вина, в котором явственно ощущалось присутствие спирта.
"Крепленое вино?" — напиток был умеренно сладким, имел вкус меда, что не удивительно, привкус вишни и еще каких-то трав, едва ли не цветов, но притом был ненормально крепок даже по сравнению со ставленым медом.
Елизавета выпила вино залпом, перевела дыхание, чувствуя, как благодатное тепло растекается по телу, и протянула пустой кубок в клубящееся жемчужным туманом пространство.
— Еще! — потребовала она, стараясь, чтобы не дрогнул голос, и зубы не начали стучать друг о друга. Безумие боя отступало, оставляя после себя страхи и сожаления — коварных спутников боевого стресса.
— Графиня! — голос принадлежал немолодой женщине, но рассмотреть ее никак не удавалось, в глазах стоял туман, менявший цвета от палевого до золотого. — Я понимаю, сейчас не самое подходящее время…
"Да, уж сударыня! — с тоской подумала Елизавета. — Время для разговора вы выбрали самое неподходящее".
— Ну, что вы, право! — повернулась на голос Елизавета. — Эй, там! Простите, сударыня, но я жду это треклятое вино уже битых три часа!
— Не стоит извиняться, — ответила все еще не рассмотренная и неопознанная женщина. — А вино уже несут. Вот и чашник…
— Скажите, графиня, — продолжила женщина, когда вино хлынуло в кубок, — ваша подруга… Я имею в виду баронессу Икьхгорн, она помолвлена? У нее есть жених?
— Отчего вас тревожат ее обстоятельства? — кубок приятно оттягивал руку книзу, и Елизавете хотелось пить, а не разговаривать.
— Мой сын, сударыня… Мне кажется, он влюблен…
— Кто ваш сын, мадам? — прямо спросила Елизавета, зрение ее стремительно прояснилось, и сознание очистилось от "суеты". Разговор приобретал серьезный характер, и Елизавета не имела права на слабость.
— Я Дитта Церинген, — ответила женщина, оказавшаяся высокой сухощавой дамой, увядшее лицо которой было уже знакомо Елизавете. — И мой сын герцог Церенгенский, правящий герцог Каринтии, герцог Бургундии и маркграф Вероны.
"Надо будет спросить его о Ромиусе и Юлии", — мимолетно подумала Елизавета.
— Так он союзник графа фон дер Марка? — спросила она, надевая на губы любезную улыбку.
— Они вместе выступили из Бургундии, — в холодноватых глазах герцогини выражение неуверенности сменилось надеждой.
— Засылайте сватов, сударыня! — решила Елизавета, которой идея пришлась по душе, и даже более того.
"И будем надеяться, что он настолько же хорош собой, насколько богат и знатен…"
Южное побережье Варяжского моря, к удивлению Елизаветы, оказалось скудно заселено и лишено впечатляющих пейзажей, а крупные поселения после Штральзунда отсутствовали вовсе. Впрочем, ближе к устью Вислы с галер видели несколько городков, но Елизавета предпочитала устраивать ночные стоянки в пустынных местах, она не хотела, чтобы кто-нибудь вычислил ее курс.
Берега реки были куда живописнее: дремучие леса, болота с зарослями камыша и множеством птиц, поднимающихся в воздух при прохождении флота. Попадались и заливные луга, и места, расчищенные под поля. Домик тут, лачужка там, деревенька на высоком берегу или на холме в отдалении от реки. Первая крепость появилась миль через двадцать выше по течению. Названия ее Елизавета произнести так и не смогла — слишком много согласных подряд.
— Кто бы говорил! — покачала головой Ирина Большая. — Полагаешь, Скулнскорх, произнести легче?
. — Мне, да! — пожала плечами Елизавета, но стала внимательнее к звукам чужой речи.
"Замек Крежачки", "Гмина", "замек Кемпинг", "город Торун"…
Река поворачивала то к западу, то к востоку, расширялась, раздвигая берега на три-четыре руты[61], стягивалась в жгут, так что "Росомаха" едва проходила, не складывая весел. Иногда на берегу появлялись всадники. Скакали вдоль строя галер и драккаров, смотрели, окликали на непонятных языках. Одни, вроде бы, говорили на каком-то славянском диалекте, другие, как бы, не по-тюркски. Кто это был, чего хотел, кому докладывал о вторжении чужого флота, Елизавета не знала, но понимала — безопасный проход не гарантирован. И не ошиблась.
На третий день путешествия, ближе к полудню, с высокого берега реки, из-за густо растущих деревьев в "Росомаху" полетели стрелы. Стреляли из луков, с небольшого расстояния — дай бог, если там было больше полутора сотен локтей[62]. Елизавета в этот момент находилась в кормовой надстройке, услышала глухие удары по доскам корпуса и сдуру выскочила на палубу, чтобы "посмотреть", что и как, враз угодив под рухнувший на галеру град стрел. Две вонзились в доски настила прямо перед ней, одна вжикнула над ухом, и в этот момент время обернулось вспять…
… трещали, сгорая в пламени, сухие ветки можжевельника, отблески огня ложились на камни и кусты, делая ночь еще темнее, а по другую сторону костра сидела закутанная в темное старуха с всклокоченными волосами…
— Ходит, ходит бес по кругу, — выводил хриплый голос ведьмы, — Ловит бес мою подругу. Осторожней, Лиса, будь — Метит Темный прямо в грудь…
"Метит Темный прямо в грудь…"
…Две стрелы вонзились в доски настила, одна вжикнула над ухом…
"Четвертая в грудь!" — Елизавета вскинула перед собой руку, даже не додумав до конца мысль, но стрела — четвертая, как поняла она чуть позже, — ударила не в грудь, а в руку. А в следующее мгновение кто-то прикрывал уже Елизавету большим щитом, а кто-то другой кричал и ругался, но графиня Скулнскорх никак не могла понять, отчего все суетятся вокруг нее, и почему плывет перед глазами. Она начала оседать на палубу, и тут же пришла боль. Елизавета опустила глаза, одновременно заваливаясь назад, и увидела, что стрела пробила ей руку на пядь — на ее тонкую узкую пядь — выше локтя, и кровь течет по рукаву к запястью, стекает в ладонь, капает с пальцев.
"Так много крови?" — успела удивиться Елизавета перед тем, как сознание покинуло ее. — Наверное, перебита артерия, что?"
… Ночь, костер в заросшей кустами промоине, и странный разговор с неожиданной собеседницей.
"Ведьма! — удовлетворенно подумала Елизавета. — Это же настоящая ведьма!"
— Ведьма к ведьме пришла…
— Отчего ты зовешь меня ведьмой? — спросила Елизавета.
— А разве ты не ведьма? — засмеялась в ответ старуха. — Ну-ка, вспомни, красавица, не ты ли "придумываешь истории будущего"?
"Я… но только ли я? Тилли поймала герцога в свой сон, и молва утверждает, что Клодда Галицкая безумна, а что есть ведовство, как не безумие?"
— Умничка! — ведьма была явно довольна. — Тебе, сестрица, даже помогать — в радость! Подтолкнул чуток в правильном направлении, ан, а ты уже там…
— Темный — это Триггерид?
— Про то мы можем только догадываться.
— Почему он охотится на меня? Он же дал слово…
— Слово тени?
— Но…
— Он задолжал дар, и исполнил обещанное, но клялся ли он, не мешать тебе на "путях"?
— "Пути"? — еще одно знакомое слово, наверняка означавшее что-то совсем другое.
— Все мы ходим путями, — непонятно объяснила старуха. — У одних они простые, у других путанные. Одни ведут в никуда, другие — к славе и величию. Как знать, на каком из них находишься ты?
Иногда ведьма, по-видимому, забывала свою "роль" и начинала говорить совершенно в ином стиле.
"Кто ты?"
Но нет ответа, только холод и боль…
— Холодно… — прошептала Елизавета. — Ра… разожгите огонь… принесите меха…
Приказ следовало отдавать громко, и тон должен быть такой, чтобы никто не усомнился ни в содержании приказа, ни в праве его отдавать. Но нет сил, и воли нет, а есть только холод и боль, и мутная пелена перед глазами.
— Скорее! — кричит кто-то над ее ухом. — Графине нужен кров, ей нужен этот замок. Объясните защитникам, что, когда я его возьму…
— Эрик…
— Я здесь, графиня!
— Я…
"О чем я хотела спросить?"
Мысли путаются, уводят в сторону, норовят ускользнуть… Елизавета, словно бы задремывает, и тогда в ее сон входит знакомый хрипловатый голос:
Из железа кована,
Злaтом коронована,
С серебром обрученa,
Ты одна, и я одна!
Удержись, и я приду,
Прогоню твою беду.
Помоги и мне, сестрица,
Ночь светла, мне в ней не скрыться…
"Что за глупые вирши?! — встрепенулась Елизавета. — Что за бессмыслица и дурновкусие?!"
Но странное дело, "сон" пошел ей на пользу: взбодрил, придал сил, освежил…
— Эрик? — язык и голос ей подчинялись, и одно это уже было хорошо.
— Я здесь, Лиса! — его рука лежала у нее на лбу, большая рука доброго великана.
— Отчего твоя рука холодна? — спросила Елизавета, не открывая глаз.
— Это ты горишь, Лиса! — тяжело вздохнул воевода. — Это пламя порчи, а не мой лед.
— Порча?
— Так думает брат Кельхарт…
— А что думает Тага?
— Травник делает, что может…
— Но мне это не помогает, — она все-таки открыла глаза.
В комнате было сумрачно, но об этом Елизавета догадалась не сразу. В первое мгновение ей показалось, что солнце взорвалось прямо в глаза.
— Куда попала стрела? — спросила, отдышавшись и проморгавшись. — Ведь это была стрела?
"Или мне все это приснилось?"
— Стрела попала в плечо, на три пальца выше локтя.
— Пальцы твои?
— Мои.
— Значит, я верно запомнила, на пядь выше локтя.
— Ну, — Эрик казался еще более сумрачным, чем обычно, — если это твоя пядь.
— Кость?
— Стрела прошла через мышцы насквозь.
— Я потеряла много крови?
— Бывает и хуже…
— Тогда, что? — к ней снова вернулся холод, и начало потрясывать в ознобе. — Ты сказал порча? Полагаешь, это яд?
— Тага думает, что яд, но доказательств нет. Стрелу выбросили, стрелявших не поймали.
— Быстрые, на конях, — ответил Эрик на ее немой вопрос. — А мы, пока выгрузили лошадей, да организовали погоню, их уж и след простыл. Но я думаю, что знаю, кто это был.
— Постой, постой! — Елизавете пришлось напрячь все свои силы, чтобы не стучать зубами. — Сколько времени я была?..
— Три дня.
"Три дня… Надо же, а я и не запомнила… Три дня? Три! Ах, ты ж пропасть!"
— Так, так, так… — сказала она вслух. — Где мы сейчас?
— В замке, — мрачно усмехнулся Эрик, — ну, не то чтобы это действительно можно назвать замком, но здесь есть кровать, камин, и крыша над головой.
— Я… я вижу, — говорить опять становилось трудно. — Т-ты в-выслал р-разведчиков?
— Об этом я и хотел тебе рассказать!
— Г-гов-вари! Т-толко ббыстрее! — ее бил крупный озноб, и Елизавета опасалась, что вскоре потеряет способность соображать.
"Как она сказала? Удержись, и я приду… Держаться? Ну, я этим и занята, товарка! Держусь!"
— Разведчики обнаружили две армии, — Эрик говорил быстро, тревожно вглядываясь в глаза Елизаветы. Должно быть, он понял ее правильно. — С востока идет большое войско. Магнус Кьёрг видел только авангард, но видел он и облака пыли. Дороги сухие, поднять пыль легко. Он говорит, не менее десяти тысяч.
— Я… я в-верю М-м-магнусу!
— Я тоже, — кивнул Эрик. — Старик знает, что говорит, и никогда не говорит о том, чего не знает. Авангард нес хоругвь с соколом. Я такого герба не знаю, Магнус — тоже. Но в гербовнике Карла Либиха есть похожий — "Сокол с воздетыми крыльями". Если так, дружина эта из Суздаля, а Суздаль ныне принадлежит князьям Галич-Мерским…
— К-клодда…
— Похоже на то. А с запада им навстречу идет другое войско. Идет скрытно, словно знает, от кого прячется. Идут лесами… Торар Волк видел их вечером и ночью. Костров не разжигают, таятся и скрываются, а сила немалая. От пяти до шести тысяч конных воинов. Почти все в легкой броне, рыцарей среди них, похоже, нет, но все с луками и пиками. Люди Торара поймали двоих, один — по-германски немного говорил. Сказал, угры.
— К-кто? — не поверила своим ушам Елизавета. — Уг-гры?
— Да, вот и мне странно показалось, — согласился воевода. — Но Волк, Лиса, в языках не силен, а я такие стрелы, какими нас забросали, видел однажды, когда с византийцами на хазар ходил. Венгры это, графиня. Они на их языке гуннами зовутся, вполне можно перепутать.
— В-венгры… — Холод добрался до сердца, сжал в ледяных тисках. — Они… — Рот пересох, губы едва слушались Елизавету, язык ворочался как старый морж на галечном пляже. — Он-ни в-сс-т-ретятся ч-через д-два дня, так?
— Так, а откуда ты?..
"Помоги и мне, сестрица! Ночь светла, мне в ней не скрыться!"
— М-молчи! — приказала она, собрав последние силы. — Н-найди м-мне м-мед-дведя… К…кровь… П-пон-ни…
— Понимаю, — помог Эрик. — Тебе нужна медвежья кровь.
— Еще б-быка.
— Бычья кровь? Парная? Будет!
— П-прик-кажи Т-таге с-свар-рить "П-поц-целуй…"
— "Поцелуй Фригг[63]"? — всполошился Эрик. — Но зачем, ради всех святых?! Это же яд! Страшный яд!
"Ведьма к ведьме пришла… Иду! Жди!"
— П-повинуйся!
— Повинуюсь! — склонил голову Эрик, но не сразу, совсем не сразу.
— Б-баня… — повторила Елизавета, чтобы быть уверенной в результате. — Ммедведь… яд… б-баня.
— Вам нужна будет медвежья кровь, яд, и натопленная баня.
— Т-так… И б-бык…
— И бык после бани! — кивнул Эрик. Разумеется, он ничего не понимал, но подчинялся.
"Такова суть феодализма, сестрица! Я приду, жди!"
— З-зав-втра… — Елизавета отпустила узы, и ее затрясло так, что в глазах померк свет…
Просыпаться не хотелось, но пришлось. Смерть подобралась так близко, что в пору испугаться. Но страдания тела были настолько ужасны, что Елизавета перестала бояться небытия, которое означало забвение. И вот это-то испугало ее по-настоящему. Такого никогда не должно было случиться, потому что ей нельзя еще уходить. Не время. Ведь она нужна Людо, а он нужен ей. И если суждено умереть, то не теперь, когда от нее зависят многие, и многое станет возможным, только если она, Елизавета Скулнскорх, исполнит взятые на себя обязательства.
"Не теперь… Не сейчас…"
— Пить… — попросила она, но голоса не было, одно лишь хриплое сипение вырвалось из горла.
Однако ее поняли, и сейчас же к пересохшим губам поднесли чашу, пахнущую вином. Елизавета отпила немного, все еще не открывая глаз. Полежала на чьей-то сильной ладони, поддерживающей затылок, передохнула, и сделала еще несколько глотков терпкого с резким привкусом горечи вина.
— Сутки прошли? — озноб оставил Елизавету, но сердце по-прежнему сжимали ладони вечного льда.
— Да! — ответила откуда-то сверху Ирина Большая. — Теперь утро, Лиса.
— Который день?
— Второй день луноса. Тейва, — Ирина была упоительно сильна и точна в деталях.
"Второй день августа, день Тюрина[64]… Возможно, все еще удастся переиграть…"
— Приготовили? — сил на длинные вопросы не было, но Ирина знала, о чем идет речь.
— Баню построили и протопили, — поспешила отчитаться валькирия. — Медведь ревет, бык… тоже, — усмехнулась она. — Медведь немного помял твоего воеводу, но ничего страшного. Эрику только на пользу.
— Тага?
— Он составил яд, но…
— Без но… — Елизавета собралась с силами. — Проверь… готова ли баня… Потом… прикажи… мне нужен яд и кубок медвежьей крови… лучше два… Отнесешь меня?
— А куда я денусь? — пожала покатыми плечами Ирина. — Отнесу… помою…
— Париться буду…
— Уверена? — судя по всему, валькирию снедали нешуточные сомнения.
— Не рассуждай! Прошу! — это все, что могла сказать Елизавета. И дело не только в том, что ей трудно было говорить, — ей и дышать стало уже трудно, — а в том, что объяснить необъяснимое не стоит и пытаться.
Ирина ушла, потом вернулась, но Елизавета прошедшего времени не ощутила — наверное, задремала.
— Вот!
Елизавета открыла глаза. Перед ней стояла Ирина. В руках валькирия держала крошечный серебряный стаканчик — в левой, и большой золотой кубок в правой. Показалось, что над золотым кубком дрожит воздух.
— Давай! Приподнимите меня кто-нибудь! — взмолилась Елизавета, чувствуя себя унизительно беспомощной.
Из-за спины Ирины шагнул Эрик, лицо его было располосовано звериными когтями, но ничего страшного с ним, действительно, не произошло: нос цел, глаза — на месте.
— Сейчас, Лиса, сейчас! — он просунул свою широкую, словно щит, ладонь ей под спину и немного приподнял.
— Еще!
Рука послушно, но аккуратно, мягко, почти ласково, пошла вверх.
— Спасибо, Эрик, — Елизавета бросила взгляд на левую руку. Замотанная кусками холста, белыми, но уже промокшими кое-где, пропитанными кровью и гноем, рука висела плетью, и что хуже всего — не болела.
— Давай, Ирина! — Елизавета взяла стаканчик, молча протянутый валькирией, и, не раздумывая, выпила его до дна. Вкус у "Поцелуя Фригг", как, впрочем, и ожидалось, оказался отвратительный. Запах тоже. Унюхаешь такое, тем более, выпьешь, и сразу понятно — тебя отравили.
"Ох!" — сжало сердце, перебило дыхание.
"Все?"
Секунду или две ничего не происходило, только сердце перестало биться, и не стало дыхания. Потом пришло облегчение: тело, словно бы растаяло, неощутимое, как греза, и дышать ему стало незачем. А на душу легло спокойствие, какого Елизавета никогда и не знала. Абсолютное спокойствие при ясной голове и здравом разуме.
"Будет жаль, если все напрасно… Но ощущение любопытное. Надо же, как меня проняло!"
Мысли текли ровно, лишенные чувства, кристально четкие, прохладные…
Она увидела ужас в глазах Ирины, и отчаяние — в глазах Эрика, но это были всего лишь факты, которым следовало уделить внимание, но и только. Учесть, запомнить, отложив на будущее, и "посмотреть" вокруг.
Елизавета "прислушалась" к ровному такту времени, различила тона и оттенки, "увидела", как разворачиваются в пространстве возможности и вероятности, и поняла, что ничто еще не кончено. Войско Клодды Галицкой равномерно и неудержимо выдвигалось к холмам, что лежали в трех-четырех лигах[65] к западу. К заходу солнца они встанут лагерем, оседлав высоты, за которыми — на несколько миль к северу и югу, и на милю к западу — простирается распаханная крестьянами долина. Ровное место, удобное для битвы. Хорошая позиция для войска, учитывая, что к этому времени разведчики доложат княгине о противнике, выдвигающемся с запада. Три-пять тысяч, скажут они. Конные. Вооружены короткими кавалерийскими пиками с трехгранным наконечником, легко пробивающим латы, и степными роговыми луками, из которых можно стрелять на скаку. Выйдут к равнине уже в темноте, увидят отсветы костров Галицкого войска и встанут лагерем на расстоянии полулиги…
"Так и будет…"
Венгры расположатся на бивак в виду армии Клодды, а на рассвете начнут готовиться к бою. Но вот чего не узнает княгиня Галицкая и ее воеводы, так это того, что три тысячи всадников, окутанные "черным туманом", непроницаемым ни для взгляда, ни для "воображения", двинутся в обход, склоняясь к северу, чтобы при первых лучах солнца оказаться на правом фланге Клодды, причем ближе к тылу Галицкой армии, чем к ее фронту.
"Смертельный удар в спину, но…"
А яд, между тем, добрался, наконец, до крови, смешался с ней и медленно потек по охваченным холодной агонией жилам. Еще мгновение или два, и сердце ударило в грудь. Сначала робко, словно пробуя "ногой тонкий лед", и еще раз, и еще, чтобы забиться затем ровно и сильно.
"Я не ошиблась!"
Воздух хлынул в легкие, и Елизавета захлебнулась им, закашляла, содрогаясь всем телом и выхаркивая из раскрытого в немом крике рта сгустки темной крови и мертвой плоти.
К ней бросились, поддерживая, стирая с лица слезы и пот, промокая полотенцем губы…
— Давай! — едва почувствовав, что способна говорить, Елизавета "оседлала бурю" и понеслась на ней, как на коне, вперед.
— Давай! — ее рука дрожала, но Ирина помогла ей, поддерживая тяжелый кубок, и через мгновение теплая, пахнущая жизнью и звериной силой кровь полилась Елизавете в рот.
"Держись! — сказала она себе, чувствуя, как "встает на дыбы" измученное тело. — Не останавливаться! Теперь только вперед!"
— Еще! — потребовала она, едва отдышавшись. — И зажарьте его с яблоками… Есть же здесь кислые яблоки?
И она снова приникла к кубку.
— Все, — сказала Елизавета, опустошив его до дна. — Рота, ты сможешь отнести меня в баню?
Валькирия не ответила, она легко подхватила Елизавету на руки и бросилась вон из комнаты.
— Не спеши! — шепнула Елизавета, чувствуя, как растекается по телу благословенное тепло. — Не спеши! Я жива…
"Пока…"
— Ты не дышала целую вечность, — ответила ей набегу Ирина. — Живые так долго не могут, а мертвые не возвращаются…
После бани и трех чаш бычьей крови, Елизавета заснула и проспала почти до вечера, а, проснувшись, почувствовала себя здоровой. Силы вернулись, черная опухоль с раны на руке сошла, и сама рана затянулась, как если бы прошло дней пять или шесть. О случившемся напоминала лишь ноющая боль в том месте, где плоский наконечник стрелы пробил мышцы насквозь.
"Поцелуй Фригг" или убивает сразу или дарит отсрочку, но именно на нее Елизавета и надеялась.
— Эрик! — она встала с постели, закутавшись в меховой плащ, и прошлась босиком по холодному каменному полу. — Да, не моргай, старина! Ты же видишь, я жива. Доверяй мне, и мы всех свернем в бараний рог! Веришь?
— Верю!
Плиты пола холодили ступни, от горящих в камине березовых дров шел жар, вкусно пахло жареной медвежатиной, рыбной похлебкой и вином.
— Тогда, готовь людей. Мы выступаем в полночь.
— В полночь?
— Пошли разведчиков. Мы идем прямо на юг. В двух лигах к югу протекает речка. Мы должны быть там перед рассветом. Стрелки по фронту вдоль берега реки, и конные рыцари, прикрывающие тыл.
— Ты сказала "мы", — Эрик был потрясен и дезориентирован.
— Эрик, ты обещал мне свое доверие. А коли так, держи слово, воевода! Я иду с войском. И знаешь, что, одолжи мне свой моргенштерн. На один раз! Идет?
— По твоему, слову, Kongr! — Эрик склонился в поклоне, а, выпрямившись, сразу же заспешил вон. — Моргенштерн я пришлю с Квигом! И не спорь, конунг, Квиг и Мане будут с тобой все время, а Магнус Мальм будет ходить с Ириной. Это не обсуждается!
"А я и не обсуждаю! — усмехнулась Елизавета мысленно, стараясь не думать о том, правильно ли она разгадала загадку. — Ведьма к ведьме пришла…"
— Подавайте мясо! — приказала она. — И похлебку! И что там есть еще! И принесите мне бочонок со ставленым медом, тот, что подарил граф фон дер Марк!
Следующие два часа она посвятила неторопливому, но упорному поеданию медвежьего мяса, зажаренного с кислыми яблоками, и тушеных овощей — гороха, брюквы и капусты, густой похлебки и запеченных в тесте карпов. Трижды она выходила во двор, чтобы по примеру предков лечь животом на бревно. Ей не нужен был полный желудок, но ей требовалось насытить оживший под действием яда организм.
Потом она позволила двум испуганным служанкам из местных обтереть себя холодной водой и расчесать волосы. Ирина помогла одеться и облачиться в полный доспех. От ужаса и восхищения, переходящего в изумление, валькирию явственно потрясывало, но Елизавета с этим ничего поделать не могла. Ее и саму трясло не на шутку, но если она правильно понимала то, что с ней происходит, к началу боя дрожь должна была пройти.
— Корону! — приказала она, почувствовав вес брони.
— Может быть, лучше шлем? — в несвойственной "робкой" манере спросила Ирина.
— Ладно, — согласилась Елизавета, "сдавая назад" и принимая к сведению, что ее начинает заносить. — Бери шлем и поехали, армия уже час как на ногах.
И она первой пошла к выходу. Впрочем, Квиг, несущий ее моргенштерн, и Мане все равно ее опередили. Ирина, прихватившая кроме своего еще и кулачный щит Елизаветы, с Магнусом Менком шли следом за ней. А во дворе замка Елизавету ожидал эскорт — полсотни гвардейцев Эрика.
— Дороги разведаны? — спросила она, поднимаясь в седло.
— Да, конунг! — отрапортовал сотник Карл Яарст. — Мы пойдем по восточной тропе, по западной — идет заслон.
— Тогда, вперед! — приказала Елизавета и тронула свою черную как ночь кобылу.
Венгры шли, спрятавшись в "черный туман", беззвучные, словно тени, бесплотные, незримые. Но увидевший их единожды, способен следить за ними и дальше. Во всяком случае, Елизавета их "видела", хотя расстояние, ночная мгла, едва прореженная жемчужным сиянием рассвета, и обычный белый туман, кажущийся пока серым, скрывали врагов не хуже колдовской завесы.
"Ну-ну, Тригерид! Ты знаешь, старый бес, что и на тебя найдется управа?!"
— Прикажите людям вести себя тихо, и пусть держат тетивы за пазухой. Я скажу, когда наступит время!
Елизавета слезла с лошади и прошлась, вслушиваясь в себя и в ночную тишину. Все было правильно, и все шло именно так, как было предсказано.
— Ждем! — сказала она, присаживаясь на поваленное дерево.
Где-то рядом, — за деревьями, туманом и ночью, журчала вода. Там текла речка. Мелкая, неширокая, скорее разлившийся ручей, чем река.
Время в отличие от воды текло медленно. Мгновения сменялись мгновениями, чтобы уйти в прошлое, но будущее наступать не торопилось.
"Всему свое время… Время разбрасывать камни, и время их собирать…"
На краткий миг Елизавета вспомнила, что она всего лишь девочка. Девушка. Барышня. И ей стало вдруг так себя жаль, что слезы подступили к глазам. Однако это были несвоевременные мысли, и вредные чувства, и единым усилием воли Елизавета изгнала их из своего разума, который должен был оставаться незамутненно ясным, и из своего сердца, обязанного биться ровно и сильно.
"Я не девочка, — сказала она себе. — Я женщина и я конунг!"
Елизавета "прислушалась". Солнце было уже близко. Галичане занимали высоты, венгры готовились атаковать. И затаившиеся за "черным туманом" враги изготовились нанести фланговый удар.
— Пора! — тихо сказала Елизавета, но ее, разумеется, услышали. — Луки к бою!
Тихое шевеление распространялось от нее на запад и восток. Воины доставали сухие тетивы из-за пазух и снаряжали луки. Работали тихо, но споро, не дожидаясь особого распоряжения, выстраивались в три шеренги, чтобы обеспечить высокий темп стрельбы, готовили стрелы, втыкая их в землю перед собой.
— Квиг, приготовься! — Елизавета, как и прежде, поднялась в седло без посторонней помощи и надела поданный Ириной шлем. Забрало было поднято, влажный воздух холодил лицо.
Из-за деревьев в зенит ударили первые лучи восходящего солнца. Небо засветилось розовым, туман, стлавшийся над речной долиной, наполнился опаловым сиянием. Где-то далеко, в нескольких лигах на запад заиграли рожки, подали голос медные горны, — это венгерская конница выстраивалась на равнине для удара в лоб. В Галичьмерских порядках тоже заиграли трубы, но у них была иная тональность, другие голоса. Турьи рога и длинные трубы издавали сильные печальные звуки, от которых стыла кровь, и вставали дыбом волосы на загривке.
Напряжение нарастало, но время Елизаветы еще не пришло. Закричали горны, дрогнула земля под ударами копыт, и волна атаки пошла с запада на восток. Галичане сомкнули строй, выставив вперед длинные пики и прикрывшись ростовыми щитами первой линии. Ничего этого Елизавета, разумеется, не видела, и видеть не могла, но она знала — все это правда. Ее история будущего совпадала с разворачивающимися в пространстве и времени событиями, как рисунок и его отражение в зеркале.
"Сейчас!"
Волна венгров обрушилась на галичан, и до застывших, словно языческие идолы, скулнскхорцев и бургундцев, донеслись звуки отчаянного сражения. Просто слитный шум, в характере которого, впрочем, никак не усомнишься. Сражение. Битва. Кровь и смерть. Отчаяние, надежда, мужество и безрассудство, — все слилось в этих звуках, но Елизавета "слышала" и то, чего не могли услышать другие. Она, словно бы, была там и "видела", как с треском ломаются пики и лопаются щиты, как со свистом летят стрелы, как ржут обезумевшие лошади, кричат раненые и богохульствуют живые. Сталь высекала искры из стали, летели веером капли крови, и смерть во всем своем безобразном величии простерла над полем брани черный подбитый вечностью плащ.
"Аминь!"
Где-то на западе поднял свой сильный голос медный горн, и сейчас же за завесой "черного тумана" зашевелились массы изготавливающихся к последнему смертельному броску всадников.
"Время!"
— Квиг!
— Я здесь, конунг!
"Боже мой! Ни один из них не смеет теперь назвать меня просто графиней…"
Между тем, затаившаяся до времени кавалерия пошла, тронулась с места, осторожно, шагом, выдвигаясь к пункту последней атаки. Минута. Две. Три…
"Пошли!"
Их не было видно за пологом все еще не рассеявшегося тумана, но расстояние было невелико — пятнадцать саженей[66], никак не более. И стрелки не могли не слышать, как набирает скорость кавалерийская лава.
— Труби!
Квиг взбросил руку с рогом ко рту и над речной долиной поплыл долгий и мощный звук. А в следующее мгновение разом вжикнули, исчезая в тумане, сотни стрел, и снова, и опять… Лучники метали стрелы так быстро, как только могли, постепенно переходя с навесной траектории к настильной стрельбе. За клубящимися туманами слышались приглушенные, глухие, как через толстую ткань, вопли, крики, отчаянное лошадиное ржание, треск ломаемых при падении пик, звон металла о камень, и металла о металл.
— Сейчас они повернут на нас! — Елизавета опустила забрало, "оскалившись" на невидимого пока врага рысьей пастью, взяла из руки Ирины щит и приняла от одного из гвардейцев моргенштерн Эрика. — Труби тревогу!
И снова взметнулся к светлеющему небу призывный клич. Елизавета повела плечами, примериваясь к тяжести брони, двинула левой рукой, держащей щит, почувствовала боль и приняла ее, как часть договора. Потом приподнялась в стременах и слегка повела правой рукой. Устрашающая "Утренняя звезда" качнулась на цепи. Она была тяжелая — шесть гривен[67], никак не меньше, — но руку не тяготила, и ухватистая рукоять не скользила в кольчужной перчатке.
"Ведьма к ведьме пришла…"
Раздались чавкающие звуки, плеск разбрызгиваемой воды, звонкие удары лошадиных копыт по камням, и из колеблющегося марева туманных масс выплыл, медленно обретая форму и скорость, первый всадник. За ним другой, третий… Венгры, испытавшие, по видимости, шок и растерянность в первые мгновения боя, когда на них внезапно посыпались вражеские стрелы, нашли в себе достаточно мужества, чтобы не бежать, а, напротив, атаковать неведомого врага.
"Молодцы!"
Первая шеренга скульнскхорцев уже передала луки и колчаны назад, взяв в руки мечи и боевые топоры. Вторая — выстрелила в последний раз, сбросив с коней еще пару десятков всадников, и тоже взялась за сталь. Лучники третьей шеренги, отступив на шесть шагов назад, успели выпустить по две стрелы, прежде чем и им пришлось взяться за мечи.
Началась резня. Всадники рубили с плеча, но скулнскхорцы опытные воины и сражались не на первой войне. Они крутились, уходя от ударов, и сами стремились вытащить венгров из седла или нанести им удар снизу-вверх. Они останавливали вражеские мечи своей сталью, бестрепетно принимая вызов судьбы, и подрубали лошадям ноги, рискуя получить копытом в лицо. Они сражались, и кавалерии никак не удавалось смять их или отбросить. К тому же, подошедшие из тыла бургундцы, вооруженные алебардами и боевыми косами, усилили оборону, а рыцари начали движение в обход сражающейся пехоты. Эрик вел сотню тяжеловооруженных всадников на левый фланг, Елизавета — полторы сотни — на правый. Тревога сжимала сердце, ведь невозможно было знать, устоят ли пешие вои против конных. Но одно было очевидно, фланговый удар по войску княжества Галич-Мерь не состоится.
— Пошли! — крикнула Елизавета, завидев выезжающих из леса венгров, и пришпорила Окхе, посылая кобылу вперед. — Вперед! Пошли!
— Пошли! Пошли! — подхватили многие голоса, — Ура! Скулнскорх!
Затрубили в рог, в другой, и еще, а лошадь уже перешла с быстрой рыси в галоп.
— Скулнскорх! Скулнскорх! — кричали вокруг, — Лиса! Конунг! — этот клич зажег ее сердце и Елизавета, подняв правую руку вверх, начала раскручивать медленными движениями кисти тяжелый шипастый шар.
Ну, а следующие мгновения ее жизни слились в одно длинное, полное ужаса и восторга впечатление, не поддающееся, впрочем, ни осмыслению, ни обобщению. Движение кистью… полет моргенштерна… удар, сминающий заостренный кверху шлем… Щит принимает удар булавы… Кровь, кости, куски кожи и плоти летят ошметками с возвращающейся назад кровавой звезды… Наклониться, пропуская моргенштерн над головой, отбить щитом топор, метящий в горло, и самой — возвратным движением металлического диска — ударить противника в лицо… Удар… Кровь, разлетающаяся веером… Хриплое дыхание… Божба умирающего… Проклятия раненого… Богохульства живых… Вонь, пот, кровь… Движение кисти, и смерть летит навстречу врагу… Удар… Шипы пробивают деревянный щит… Окхе привычно встает на дыбы, позволяя хозяйке вырвать застрявшие в коже и дереве стальные шипы… Удар… Ирина прикрывает ее своим треугольным щитом… Удар… Мане парирует выпад мечом… Удар… Моргенштерн разбивает всаднику грудь и, возвращаясь назад, кромсает шипами голову коня… Крик лошади… ржание… вопли… Удар… удар… удар… Смерть и кровь, движение кисти, танец щита…
Когда все закончилось, туман уже рассеялся, и взошло солнце. Речная долина, мелкая и неширокая под стать самой реке, была завалена человеческими и лошадиными трупами. Тела запрудили реку, и она перетекала через них, смывая кровь. Тела громоздились тут и там ужасающими курганами, из которых торчали перепутанные и переломанные конечности, руки в кольчужных перчатках, лошадиные копыта, сапоги. Среди мертвых лежали и раненые, молившие о помощи и пощаде или просто безнадежно стонавшие, хрипели умирающие, бились в конвульсиях искалеченные кони. Над полем смерти стоял смрад, а само это поле шевелилось и глухо мычало множеством слабеющих голосов, среди которых прорезались иногда взлетающие к небу богохульства и крики боли.
Елизавета огляделась, стараясь оценить ущерб собственному войску. Как ни странно, уцелело гораздо больше скулнскхорцев и бургундцев, чем можно было вообразить, доподлинно зная, что здесь творилось всего несколько минут назад. Но многие действительно остались в седле или на своих двоих, а все пространство за рекой устилали тела венгров, на которых обрушился сквозь туман убийственный шквал длинных, с коротким оперением, стрел.
— Конунг! — Эрик шел пешком. Он весь — с головы до ног — был забрызган кровью. В кровавую маску превратилось и его лицо!
— Слава Одину, ты жива! — когда воевода нервничал, он сразу забывал, что христианин и должен благодарить господа, а не старых богов.
— Я жива, — устало кивнула Елизавета. — Похоже, Тор[68] с Уллем[69] были сегодня на нашей стороне.
— Ну, не знаю, кто ворожил нам этой ночью, — откликнулась, подъезжая, Ирина Большая, — но пару раз мне показалось, что слышу хохот Морриган — "Великой госпожи ворон"!
— Разболтались! — остановила их Елизавета. — Эрик, пошли кого-нибудь посмотреть, что там на равнине!
— Я выслал разведчиков, как только утих бой.
— Спасибо, Эрик! Ты, как всегда, золото, а не серебро! И спасибо тебе за моргенштерн, он славно послужил мне этим утром! — Елизавета протянула Эрику его внушающую ужас "звезду смерти" и только теперь увидела то, что, должно быть, видели Эрик и все остальные. Все те, кто собирался вокруг нее, подъезжая на измученных лошадях, или подходя на своих двоих через поле брани, ставшее полем смерти.
Моргенштерн был весь в запекшейся крови, а на его шипах виднелись неаппетитного вида ошметки, о происхождении которых не хотелось и думать. В запекшейся крови была и ее рука. Елизавета опустила взгляд, насколько позволял шлем. Ее грудь — выпуклый панцирь, надетый сверху, на кольчужную рубаху — была в крови, и кольчужные полы, и седло, и грива Окхе, и ее морда — все было покрыто кровью.
— Оставь его себе, конунг, — Эрик поклонился и сделал шаг назад. — Он твой! Ты… прекрасна и смертоносна, королева, я…
— Я не королева, Эрик! — остановила его Елизавета, раздосадованная и одновременно тронутая словами воеводы. — Император даровал моему прадеду Годину титул графа, забрав право именоваться конунгом.
— Император мертв, правительница! — Эрик смотрел на нее, и в его взгляде сплетались вызов и любовь, почтение и гордость. — Скулнскорх уже три поколения не подчиняется никому, и ты вправе носить титул своих предков.
— Людвиг Каген предъявил права на корону империи, — возразила Елизавета, заметив краем глаза верховых, спешащих к ним со стороны равнины.
— Вот с ним ты и выяснишь свои права, — голос Эрика стал каменно тверд, в глазах горел вызов. — Но он еще не император, и ты не его жена! А для нас, для всех нас, — он обвел движением могучей руки, лежащее за его спиной поле и всех живых и мертвых скулнскхорцев, находившихся там. — Для нас ты конунг, Лиса. Слава королеве! — заорал он вдруг, и десятки, сотни голосов подхватили его клич.
— Слава конунгу! Слава королеве! — кричали люди, чудом пережившие свою смерть, и Елизавете нечего было им возразить.
— Рота! — оглянулась она на Ирину. — Сними с меня, пожалуйста, шлем!
— Госпожа! Воевода! — судя по виду, подскакавшие к ним воины, нескучно провели ранние утренние часы. — Венгры разбиты и бежали. Княгиня Галицкая едет со своей свитой к вам.
— Ко мне? — Елизавета не была готова к такому повороту дел. — Как далеко она находится?
Ей следовало умыться, причесаться, снять с себя, наконец, броню, покрытую запекшейся кровью.
— Думаю, вы не успеете переодеться, моя королева! — склонился в поклоне разведчик.
"Королева! Да, что они все с ума посходили?! Безумие какое-то!"
— Тогда, поедем ей навстречу! — решила она и тронула с места свою черную, как ночь, кобылу.
Впрочем, проехать напрямки не удалось, везде громоздились горы мертвых тел. Пришлось взять немного к западу, потом еще немного, а когда они все-таки попробовали вернуться на прежний маршрут, княгиня Галицкая со свитой появилась на краю речной долины. Зрелище это было достойно того, чтобы запечатлеть его на полотне, но, увы, художника в обозе графини Скулнскорх не нашлось, разве что недурно рисовавший граф Гильдернстерн отобразит это диво свинцовым или серебряным карандашом на зеленоватой эссенской бумаге.
"Где-нибудь, когда-нибудь…"
Первыми появились всадники на каурых[70] диковатого вида лошадях. Одеты они были непривычно, незнакомой оказалась и броня, и мечи их имели характерную кривизну.
— Мерь? — тихо спросила Елизавета.
— Хазары, — коротко ответил Эрик.
"Хазары, ну надо же!" — народ этот в представлении Елизаветы мало чем отличался от мифических Гога и Магога. Жили они неизвестно где, на краю мира, за великими равнинами и еще более, великой рекой Итиль.
Хазары выехали вперед и разошлись веером, а вслед за ними появились верховые в знакомых Елизавете славянских кафтанах, кольчужных рубахах или пластинчатых бахтерцах, и в шишаках с наносником и кольчужной бармицей до плеч.
— Рязанцы, — объяснил Эрик. — Может, в наеме, а, может быть, уже и подданные. Клодда семь лет воюет, почитай, с малолетства…
А вскоре явилась и она сама. Клодда — если, разумеется, это была она, — ехала на огромном боевом коне, а сама была настолько маленькая, что располагалась в седле на особый лад. Так не ездили ни мужчины, ни женщины. Клодда Галицкая сидела в седле по-портновски, поджав скрещенные ноги под себя. Как она удерживала равновесие — отдельный вопрос, но выглядело это завораживающе. Юбки ее были разрезаны посередине и лежали цветными — алыми и желтыми — крыльями на крупе лошади, открывая ноги в восточных шароварах зеленого шелка и литовских красных сапожках. Сверху на девушке — а Клодда оказалась примерно одного с Елизаветой возраста, — был синий с золотым шитьем кафтан, а на голове, удерживая в относительном порядке заплетенные во множество длинных косиц огненно-рыжие волосы, — золотая княжеская диадема, сверкающая самоцветами и драгоценными камнями. По сторонам буланого, золотистого оттенка коня двигались четверо пеших телохранителей, огромных, как великаны ётуны, с бритыми головами, на которых оставалась лишь длинная тщательно заплетенная косица сзади. В руках этих воинов даже внушительных размеров бердыши выглядели детскими игрушками.
Съехались, молча. Остановились, рассматривая друг друга.
— Ты кто? — зеленые глаза смотрели на Елизавету спокойно и как бы рассеянно, голос чуть хрипловатый, интонации непонятные, германский говор правильный.
— Я Лиса Скулнскорх, милостью божьей королева Скулнскорха, владычица Севера и Запада!
"Ну, вот я королева!"
— Это ведь не твоя кровь? — звучит то ли жалобно, то ли иронично.
— Нет, это кровь венгров.
— Чем ты их? — вспыхнули изумрудами глаза. — Ведь не мечом? Нет?
— Моргенштерном, — усмехнулась Елизавета. — Знаешь, что это такое?
— Шарик с пупочками… Я Клодда Галицкая, княгиня Галичмерская. Ты спасла меня от удара в спину. Благодарю! — рассеянный взгляд вдруг потускневших глаз, вялый кивок.
"Благодарю? И это все, что ты можешь сказать?"
— Я что-то забыла? — голос тихий, надтреснутый, выцветшая зелень глаз напоминает болото, покрывшееся ряской. — Ах, да! Позавтракаешь со мной?
— Это приглашение? — Елизавета едва сдержалась, чтобы не расхохотаться.
— Ах, да, разумеется! Это приглашение, — официальным тоном сообщила Клодда. Она была похожа на Тилли, но только похожа, а вот кем она являлась на самом деле, предстояло еще выяснить.
— Я принимаю твое приглашение, — церемонно улыбнулась Елизавета.
— Эй, кто-нибудь! — Клодда подняла руку в кожаной перчатке и небрежно помахала ею в воздухе. — Кликните слуг! Пусть накроют тут где-нибудь… — она вдруг замолчала, словно о чем-то задумалась.
— Как полагаешь, это ничего, что здесь пованивает? — спросила после короткой паузы.
— Может быть, отъедем чуть в сторону? — Елизавета начала опасаться, что княгиня Галицкая устроит пир прямо на трупах. Кажется, такое уже случалось в одном из славянских княжеств. Или, наоборот, это были тартары?
— Да, наверное… Как думаешь, Скуба?
Один из гигантов, что стоял справа от княгини, пожал богатырскими плечами.
— А бог его знает!
— Левша? — повернула Клодда голову влево.
— Надо бы отъехать, — веско бросил второй великан. — Воронье слетается, будут мешать.
— И то правда! — вздохнула княгиня и как бы даже пригорюнилась. — Опять ехать…
"Она, воистину, безумна! — решила Елизавета. — И кто она вообще такая? Или что?!"
— Наверное, — сказала Елизавета, — мне стоило бы переодеться к завтраку.
— Ну, что ты! — всплеснула руками Клодда. — Ты такая прелесть! А можно посмотреть на эту твою погремушку?
— Можно! — Елизавета уже не знала, как реагировать на слова княгини, та представлялась ей все более и более странной особой. — Квиг, будь добр, покажи княгине мою "звезду".
"Ну, она же теперь моя, не так ли?"
— Прошу вас, ваше высочество! — Квиг шагнул вперед и поднял перед собой моргенштерн. "Утренняя звезда" по-прежнему выглядела ужасающе, словно одно из тех орудий, какими вооружены черти в аду. И не мудрено, ни отмыть, ни почистить ее, времени ни у кого не нашлось. Люди еще и от боя-то, по сути, не отошли.
— И ты этим вот, туда-сюда? — княгиня покрутила головой, и глаза ее снова вспыхнули двумя огромными изумрудами. — Туда-сюда, да?
— Ну, можно сказать и так, — согласилась Елизавета. — Туда-сюда, — усмехнулась она, — туда-сюда.
— Хорь! — позвала Клодда.
— Я здесь, княгиня! — подъехал один из всадников эскорта.
— А у нас такие есть? — кивнула княгиня на моргенштерн.
— Не точно такие, но есть, — ответил воин. — Кистень, называется. Эй, Элекей мурса[71]! Будь добр, покажи княгине свой басалык!
Хазарянин развернул коня и подскакал к княгине.
— Вот он, княгиня. Басалык, а, по-вашему — кистень.
Кистень этот, на взгляд Елизаветы, и в самом деле, ничем особенным от моргенштерна не отличался, только что вместо шара у него был многогранник.
"Или он называется полиэдром?"
Однако куда больше занимал Елизавету другой вопрос, с какой, спрашивается, стати все эти славяне и хазары так хорошо говорят на германском языке? Получалось, что это не случайное совпадение, и, наверняка, не общепринятая практика в княжестве Галич-Мерь. Скорее следовало предположить, что, выезжая на встречу с нежданным союзником, Клодда заранее знала, с кем предстоит иметь дело, и взяла с собой только тех, кто мог ей в этой непростой ситуации пригодиться.
В конце концов, место для завтрака нашлось неподалеку: разведчики, посланные на поиски, обнаружили симпатичную лесную поляну всего в пяти минутах неторопливой езды от места встречи. А там уже все шло, как по-писаному. Клодда только с виду казалась "не от мира сего". На самом же деле, как поняла Елизавета, немного пообщавшись с княгиней, женщина эта точно знала, чего хочет и как этого достичь.
Прискакали слуги на боевых конях, в броне и опоясанные мечами, побросали на траву кто ковер, кто подушки. Привезли корзины со снедью, вбили колья и натянули голубой шелковый навес.
"Недурно! — отметила Елизавета, покидая седло и входя под колеблемую ветерком крышу. — И предусмотрительно".
— Изволите присесть на подушку, или лучше табурет? — не успела Елизавета и шага ступить, а перед ней уже вырос дюжий детина. В одной руке он держал шелковую расшитую золотой нитью подушку, в другой — низкий табурет, куда более удобный для девушки, ноги которой закованы в броню.
— Табурет, — Елизавета сделала еще шаг и осторожно села на аккуратно, а главное, вовремя подставленный ей под зад табурет.
— Вино? Мед? — спросил другой слуга, появляясь справа.
— А что самое крепкое? — спросила Елизавета, чувствуя, как помаленьку, отпускает напряжение.
— Киевский взвар.
— Тогда, взвар!
— Осторожнее, королева Лиса, — рассеянно улыбнулась Клодда, располагаясь на подушках. — Это не сбитень, а взвар. Он горит, если ты понимаешь, что я имею в виду.
— И как он горит? — прищурилась Елизавета.
— Ровно, — ответила Клодда, — и без копоти.
— Вот пусть и горит! — кивнула Елизавета, одарив княгиню самой очаровательной улыбкой, на какую была способна, но способна она, судя по взгляду Клодды и выражению ее лица, оказалась не на многое. — Пирожки с чем?
— Эти с ягодой, — указал ей слуга слева, — а эти с капустой. А вот те, квадратные, со свининой.
— С ягодой, — решила Елизавета и приняла в одну руку кубок, а в другую — пирог. — Итак?
— Где находится этот твой Скулнскорх? — Клодда отщипнула кусочек белого сыра и бросила его в рот. — Уходите! — махнула она слугам рукой.
— Далеко, — Елизавета сделала осторожный глоток и поняла, что пьет жидкий огонь. Впрочем, это пламя грело, а не сжигало.
— За морями, за долами, — сказала она, пережив прохождение огня и обогатившись еще одним странным впечатлением. — А где находится твое княжество?
— Там! — махнула тонкой рукой Клодда. — Где-то там.
— Сколько тебе лет, Клодда? — спросила Елизавета и откусила от пирожка.
— Много, — вздохнула княгиня. — Замуж пора, а никто не берет…
— Так уж и никто?
— Ну, — знакомо запыхтела Клодда вздернутым носиком, — под кого попало я не лягу, сама понимаешь, а серьезных мужиков нынче мало. Был вот один… — сумрачно вздохнула она. — Так его мои болваны живым зарезали.
— Как так? — удивилась Елизавета и покосилась на кубок в своей руке.
— А так, — застенчиво улыбнулась княгиня. — Он псковским посадником был, и род хороший — княжеский — и внешность… А еще говорили, что он в этом деле, ну, знаешь, в этом! Неутомим, сказывали, аки бык. Но не судьба! Сговорился с Прохором, князем Угличским, и пошел на меня войной. А моим лиходеям лишь бы хорошего человека порешить! Порезали его всего. Бранен рассказывал, в капусту порубили…
Как ни странно, печальный рассказ завершился мечтательной улыбкой и томным вздохом.
"Правду люди говорят, — решила, глядя на Клодду, Елизавета. — Она безумна! И она безумная извращенка!"
— Ты умираешь, ведь так? — неожиданно спросила княгиня.
— Да, — призналась Елизавета. — Всей жизни до восхода луны, — и она опрокинула кубок надо ртом, ловя губами и языком, небом и гортанью, пахнущий медом и полынью взвар.
— Так-так-так… — покивала Клодда и тоже отпила из своего кубка, но пила она, насколько поняла Елизавета, белое вино.
— Поможешь? — надежда вдруг ударила в сердце, как било в колокол.
— Ведьма к ведьме пришла… — улыбнулась княгиня, отставляя золотой кубок. — До тебя, Лиза, дотянуться, как до утренней звезды, да не твоей, а настоящей, что перед рассветом восходит. Но я достала, ведь так?
— Достала, Тилли, — кивнула Елизавета, еще не веря, что загаданное сбывается. — Что теперь?
— Выпей взвара, — предложила Тильда, какой она была сейчас и здесь. — Выпей, Лиза, поешь, отдохни. Мои люди поставят пока шатер, построят баню…
— У меня есть баня. Тут недалеко, в замке…
— Не надо! — махнула тонкой рукой Тилли. — Они уже строят. Через час-два все будет готово. Чуть полдень минует, я уже ворожить начну.
— Так ты, действительно, ведьма?
— А кто же я? — удивленно заморгала Тильда. — А ты? А мы? А кто? А как?
— Тилли! — остановила ее Елизавета. — А что за вирши ты мне пела?
— Ну, — Тильда опять шмыгнула носом, но вместо сумрачного взгляда одарила Елизавету совершенно очаровательной улыбкой. — Клодда любит стихами говорить, но ты ее стихов оценить все равно не сможешь: ты ни на славянском, ни на мерском, ведь, не говоришь? И хазарского не знаешь…
— Твоя правда.
— Тогда довольствуйся виршами, я на германском наречии нормальных стихов сложить не сумею, — застенчиво улыбнулась Тильда, воплотившаяся в Клодду. — Налить тебе еще?
— Налей! — кивнула Елизавета. — А то мне в моем железе даже не нагнуться нормально.
— Ты меня удивила! — Тильда взяла с ковра серебряный тонкой работы кувшин и, нагнувшись вперед, наполнила кубок Елизаветы. — У вас там все женщины такие, или только некоторые?
— Шпионов засылала?
— Засылала, — согласилась Тилли, — но не к тебе, а к Томасу. Очень мне хотелось узнать, он это или нет.
— Он.
— Ты точно знаешь? — нахмурилась Тилли.
— Я с ним говорила.
— Тебе повезло.
— Тебе тоже повезет!
— Как знать…
— Я знаю! — твердо сказала Елизавета и выпила взвар.
— А о чем вы говорили? — спросила после долгой паузы Тилли.
— О тебе, — взвар, как ни странно, подействовал на нее самым странным образом: настроение поднялось, но мысли не путались и не скакали, они обрели ясность и летели, словно Окхе, брошенная в карьер[72].
— А он? — голос Клодды упал на октаву и охрип еще больше. — А я? Он что? Я… Мы… И как?
— Как, не знаю, — хихикнула Елизавета, — но предполагаю, что скоро и бурно.
— Ты! — в глазах Клодды заиграло колдовское зеленое пламя. — Я… А он?
— Мы объединим силы и пойдем в общем направлении на Магдебург и Геттинген. Томас будет нас ждать там.
— Хорошо бы, — добавила Елизавета через пару мгновений, — хорошо бы… мне только пережить эту ночь, и чтобы мы успели соединиться с Дамалем до наступления холодов…
— Хоровод водили… — затянула Тилли, раскачиваясь на манер страдающей под порывами жестокого ветра плакучей ивы. — Воду в пламя лили…
— А без этого никак нельзя? — Елизавете и так было неудобно и стыдно лежать голой на банной лавке, так еще эти хриплые завывания и чудовищные вирши.
— Молчи! — требовательно каркнула Тильда. — Ворожить мешаешь!
— И не открывай глаз! — добавила она через мгновение, каким-то образом узнав, что Елизавета подсматривает сквозь неплотно зажмуренные веки.
— Семь бед на семь ветров, — заголосила Тильда, как только Елизавета подчинилась и смежила веки, — Семь дорог, и семь костров…
… молния ударила в одинокое дерево, разорвав ночь в клочья. Дуб вспыхнул, словно лучина, заметались в ужасе тени, и гром пологим мощным раскатом скатился в долину…
… семь ударов, семь ветров, семь кинжалов, семь послов…
Новая молния ударила с невидимого неба, и еще одна, и еще. Вспышки ослепительного света — голубого, оранжевого, пронзительно фиолетового — прошивали сверкающими нитями черный бархат ночи, и горело, превратившись в яростный костер, огромное дерево, одиноко стоящее посередине пустой темной равнины…
… семь вопросов, семь ответов, семь ночей и семь рассветов…
Внезапно Елизавета очнулась от морока и обнаружила, что стоит в полной темноте, что называется, посередине "нигде". Здесь было холодно и одиноко, и мрак давил на плечи, словно каменный свод.
"Я умерла?"
Если верить интуиции, вокруг нее простирались огромные пустые пространства без имени и смысла. Однако ничто постепенно превращалось в нечто. Твердь под ногами, и прохладный ветерок в лицо… Верх и низ, правая половина мира и левая его часть, и бесконечность, зовущая вперед и приглашающая назад. Добро и зло, небо и земля, прошлое и будущее…
Елизавета прислушалась к ощущениям. Оказывается, она была одета и снаряжена для боя, но что ей предстояло — турнир или сражение — неизвестно. "Рассказ" о будущем не складывался, и это было скверно. Непредсказуемость будущего порождала Великую Неопределенность. Вероятности множились, словно ветви прорастающих сквозь тысячелетия генеалогических деревьев. Они ветвились и умножались, порождая все новые и новые развилки. Поколения сменялись поколениями, приходили зимы со снегами и суровыми ветрами, наступали лета, жаркие, как любовь, миры рождались и умирали, и близнецы гляделись в глаза друг друга, как в зеркала, а Елизавета стояла "посередине нигде" и готовилась встретить судьбу.
И вот она пришла — великая Госпожа, Хозяйка удачи, Считающая шансы. Елизавета уловила тягучее и мощное движение за спиной и, не раздумывая, прыгнула в сторону.
— Выбор сделан! — нет, это был не человеческий голос. С Елизаветой говорили Небо, Вселенная, Судьба.
— Выбор сделан! Ты определилась со своей половиной мира.
"Выбор?" — но Елизавета уже знала, что так оно и есть.
Ее прыжок перевернул мир, в котором она пребывала, отменив тьму и окончательно определившись с тем, что составляло основу и принципы устройства этого мира.
Огромное нечто пролетело мимо Елизаветы, обдав ее тугой волной холодного воздуха, и она увидела, что стоит посередине невероятно огромной шахматной доски. Полоса рубинового сияния рассекала расчерченное поле посередине, и вдоль нее, опасно приближаясь к поверхности, раскачивался исполинский маятник. Он был огромен, но время, которое он отмерял, текло, по-видимому, куда быстрее обычного человеческого времени. Массивный стержень маятника, уходивший в непроглядную тьму, сплотившуюся над головой Елизаветы, казался неподвижным, но секирообразная оконечность — "Эдгар По, Боже мой! Это же Эдгар По!" — была едва уловима взглядом, так стремительно она уносилась прочь, чтобы мгновенно вернуться назад. Скорость колебаний была настолько велика, что проскочить перед маятником или за ним было тем же, что перебежать железнодорожные пути перед мчавшимся изо всей мочи курьерским поездом. Нет, не так. Перепрыгнуть через рельсы, когда локомотив находится уже на расстоянии вытянутой руки.
"Что, черт побери, здесь происходит?" — но вычурность декораций, как ни странно, казалась вполне осмысленной и, более того, исполненной величия.
Та часть шахматного поля, на которой стояла Елизавета, составленная из черных и белых квадратов, представлялась ей позитивом, а та, что лежала за рубиновой чертой — белые квадраты вместо черных, и черные вместо белых — негативом. Маятник стремительно проносился перед Елизаветой то справа налево, то слева направо и воспринимался как неподвижный занавес из прозрачного черного крепа. И именно там, за завесой стремительного движения, возникла неожиданно темная фигура с мечом в руке,
— Сюрприз! — расхохотался герцог Тригерид, нанося молниеносный удар.
— Вот еще! — парировала выпад Елизавета. — Я ведь тоже могу уколоть!
Ее меч стремительно пробил "мерцающий занавес" и немедленно убрался назад, уступая дорогу возвратному движению маятника.
— Вы быстры! — признал Тригерид, нанося стремительные, словно взгляд, удары, которые, впрочем, не принесли ему удачи.
— А вы ждали чего-то другого? — ее меч пробил блок Тригерида и на мгновение погрузился в его призрачную плоть.
— Ох! — выдохнул герцог. — Вы…
— Я! — нанесла Елизавета следующий удар.
— Вы…
— Умри! — потребовала она, в третий раз, поражая сотканную из теней фигуру. — Умри!
— Я давно уже умер, миледи! — усмехнулся герцог, делая шаг назад, но голос выдал мерзавца, он был, как минимум, ранен.
— Почему бы тебе не упокоиться с миром?
То, что она сделала в следующее мгновение, было чистой воды безумием, но она это сделала. Поймав момент, Елизавета перескочила на другую сторону шахматного поля, нанесла молниеносный удар и прыгнула спиной назад, успев вернуться на свою половину мира раньше, чем секира маятника разрубит ее на части или отрежет навсегда от своего, лишь ей, Елизавете Скулнскорх, принадлежащего места.
— Ты победила! — провозгласил сухой голос, шедший, казалось, отовсюду и ниоткуда. — Ты добыла свой шанс.
Ударили колокола, заиграли куранты, трубы возвысили свои голоса, и Елизавета проснулась.
Сердце заполошно билось в груди, сорванное дыхание с хрипом и свистом вырывалось из горла, и все тело было мокрым от пота. Отчего-то именно ощущение липкой сырости оказалось наиболее сильным, и буквально выдернуло Елизавету из забытья.
— Ох! — простонала она, возвращаясь в себя. — Я…
В первое мгновение она не поняла, что с ней происходит, и где она вообще находится, вернее, в чем. Здесь было темно и жарко, и да: похоже, Елизавета была завернута, Бог знает, в какое число слоев разнообразных покровов, внутри которых, словно в коконе, плавая в собственном поту, она была слаба, одинока и беззащитна.
"Боже милосердный! Да что же это такое!"
Но недоразумение разрешилось быстрее, чем Елизавета успела удариться в панику. Истерики не случилось, и опозориться не довелось. Кто-то открыл ее лицо свету и прохладному сладкому воздуху, откинув закрывавший его угол одеяла, и Елизавета сориентировалась, наконец, а спустя минуту — и не без помощи Ирины Большой — получила ответы почти на все вопросы, актуальные на данный момент времени. Оказывается, уже наступила ночь, и Елизавета лежала около жарко пылавшего костра. Лежала на ковре и бараньей шкуре, завернутая в простыни и меховые одеяла и накрытая куньими шубами.
"Боже! — подумала она с ужасом, оценив количество и толщину покровов своего "кокона". — Да, я там запросто могла упреть до смерти!"
Но, разумеется, это было всего лишь художественное преувеличение. Не упрела, да и не могла, на самом деле, но вот здоровье, похоже, поправила.
— Так что? — спросила она княгиню Клодду, сидевшую на кошме по другую сторону костра. — Удалось или как?
— "Или как", — хихикнула Клодда, — только у русалок с лешими бывает! А у нас, как надо, так и выходит!
— Значит, я теперь, как бы, не при смерти? — осторожно поинтересовалась Елизавета.
— А что помирать приспичило? — засмеялась Клодда.
— Да, нет! — отмахнулась Елизавета. — С чего бы! Я девушка молодая, мне торопиться некуда!
— Ну, вот и я так подумала!
— Значит?
— Значит, получилось! — серьезно ответила Клодда. — Ты жива, и от этого яда уже не умрешь. Впрочем, и от некоторых других, полагаю, тоже. Это называется иммунитет.
— А день сегодня какой?
— По-нашему, вторник, — пожала плечами Клодда, — а, по-вашему, тивс.
— Но сражение-то…
— А сражение с венграми, Лиза, имело место в субботу, — мрачно кивнула Клодда, ее веселость исчезла, словно роса на камнях, высушенная жарким солнцем. — Ты проспала больше двух суток, но… Я думаю, это небольшая цена за жизнь? — знакомо запыхтела она своим чудным крошечным носиком.
— Конечно же, нет! — успокоила подругу Елизавета, и это не являлось формулой вежливости, это был искренний порыв.
— Тогда, умойся, переоденься и пошли к остальным! — казалось, глаза княгини вспыхнули в ночи яростным изумрудным сиянием.
— Умыться?
"Где, прости, Господи? Одеться? Во что? В кунью шубу, что ли?"
Но она опять повелась на несерьезный — и "не тутошний" — облик княгини. На самом деле, Клодда Галицкая была девушкой предусмотрительной, и внутри организуемого ею сумасбродного хаоса всегда оставалось святое место для серьезности и порядка. Княгиня довольно усмехнулась и хлопнула в ладоши, и тут же из темноты, подсвеченной кострами и факелами, набежали девушки в островерхих шапочках, словно бы в шишаках, в шароварах и длинных рубахах, белых, стянутых на талии плетеными поясками, расшитых по вороту и груди, в распашных халатах с узкими рукавами. Набежали, окружили, растянули куски холста, создав для Елизаветы ее личное, интимное пространство, где бы она могла, наконец, встать, как была, нагая, в полный рост. Принесли деревянные ведра, шайки да ушат с горячей и холодной водой, обтерли Елизавету мягкой шерстью и жесткой холстиной и смыли с нее липкий пот. А там уже и ее служанки подоспели — обе две под предводительством довольно посмеивающейся Ирины Большой — принесли ее собственные белье и одежду, броню и корону, меч и щит.
— Мы что, в поход выступаем? — удивилась Елизавета.
— А как еще? — заморгала Клодда. — А мы? А я? А он? А ты?
— Понятно! — усмехнулась Елизавета. — Поесть-то дадите, или как?
— Про "как", я тебе уже говорила, — нахохлилась Клодда. — Но могу и добавить. У нас в Галиче говорят, что и "как не пустяк".
Смысл присказки не сразу дошел до Елизаветы, но и то сказать, она и очнулась-то от своего зачарованного сна не так чтобы давно.
— Замысловато! — восхитилась она, вполне разобравшись с идиомой. — И наверняка неприлично, в обществе и не скажешь!
— Кстати об обществе, — довольно улыбнулась княгиня, — пойдемте, конунг, у нас тут пир небольшой намечен, по случаю выступления в поход.
— Так ты знала, что ли, когда я очнусь? — спросила Елизавета тихим шепотом.
— Надеялась, — пожала плечами Клодда и пошла вперед.
Столы сколотили из свеженапиленных, остро пахнущих живым деревом досок, вместо лавок уложили очищенные от коры бревна, а для Клодды и Елизаветы поставили на красном конце вытесанные из пней кресла. Во главе пиршественного стола, накрытого прямо на лесной поляне в окружении высоких темных сосен, разместились по левую руку от Елизаветы ее первый воевода Эрик Баар, младшие воеводы Карл Гено, Нанд Хельм и Гунарь Вальд, Ирина Большая, а также барон Розенкранц и граф Гилденстерн, и командир бургундцев виконт де Сан се Же. А по правую руку Клодды Галичмерской сели ее воеводы: великие бояре Скуба и Ярин, князь Роман Северский, Яркай Мурса и Охозия Мурса — князья хазарские, и Акпалат — князь черной мери.
Выпили вина, подняв здравицы за княгиню и королеву, за друзей и родичей, отцов и матерей, за пращуров и за победу, за живых и мертвых, за старых и новых богов, за удачу, и снова за победу, и за то, чтобы сгинули "все наши враги", сколько их ни на есть, и кто бы они ни были. От количества выпитого голова шла кругом и страшно хотелось писать, но выйти из-за стола до окончания здравниц было бы невежливо, и Елизавета крепилась, но в голову лезли нехорошие мысли. Вспоминался отчего-то знаменитый алхимик Тихо Браге, кстати сказать, приходившийся Елизавете дальним родичем по материнской линии, уходящей одним из своих ответвлений в Датское королевство.
"Ох! А я и забыла! Браге — род знатный, может быть, они и сейчас уже живут где-нибудь в Дании. Надо будет спросить Розенкранца или… или Гильденстерна… И да, граф Браге был, кажется, любовником королевы и умер от разрыва мочевого пузыря!"
— Прошу прощения, княгиня! — встала из-за стола Елизавета. — Дамы, господа! Вино великолепно, но его много. Зов природы, так сказать… — улыбнулась она своей самой очаровательной улыбкой, вернее, той, какой смогла улыбнуться, испытывая невероятное напряжение внизу живота.
Хорошо хоть идти далеко не пришлось. Пиры на природе, да еще под покровом ночи имеют некоторые, но весьма существенные преимущества перед застольями во дворцах и замках, хотя и в помещениях, порой, творилось такое, что просто стыд и срам.
"Одним словом, мрачное средневековье! Ни прибавить, ни убавить!"
Но, разумеется, она лукавила. Жизнь здесь была куда сочнее, ярче и интересней, чем в прошлом будущем, откуда Елизавета пришла, чтобы превратиться в Лису Скулнскорх, уже графиню, как и сама Елизавета, но все еще конунга, от чего в просвещенном будущем, увы, не осталось и следа.
"Возможно, мне просто повезло, — думала она, возвращаясь из "кустиков", — или, напротив, не повезло, смотря, как судить и откуда смотреть".
И в самом деле, там, в отдаленной вероятности еще не воплотившегося в явь грядущего, где баронесса Икьхгорн не юная подруга, а престарелая тетушка, Елизавета была по-своему счастлива. Но это было — так ей теперь казалось, — всего лишь рассеянное довольство, род полудремы в золотое майское утро, когда, вроде бы, и не спишь уже, но все-таки и не вполне проснулась. Здесь же, в этом диком и грубом времени, жизнь полнилась невероятной энергией, расцветала тысячами красок и ароматов, заставляла кипеть кровь и сходить с ума сердце. Здесь хорошо дышалось и славно жилось, особенно по контрасту с тьмой небытия и тенью смерти, присутствовавшими везде и всюду, в любой миг, в бою, на пиру или в любви.
А за столом, между тем, начались разговоры обо всем. Гости еще не пели веселых песен, тем более, не затягивали печальных. Впрочем, до этих стадий опьянения доводить дело не предполагалось. Как ни крути, а утром в дорогу, хотя… Армии, — и это Елизавета уже усвоила, как "Отче наш", — движутся медленно. Пехота шагает по плохим дорогам, глотая пыль, поднятую кавалерией, но и та никуда не спешит, ибо всадники берегут лошадей, а позади всех скрепят обозы. Длинные, долгие, неповоротливые, словно кандалы на ногах каторжника. Но и без них нельзя. Куда ты денешься без припасов и провианта в пустом и пустынном мире, где вдоль редких дорог, да по берегам рек едва мерцают огоньками жизни и надежды жалкие селения, крошечные торговые городки, замки на холмах и крепости на водных путях. Так что, если рати, галичмерская, скулнскорхская и бургундская, как и планировалось, выступят в поход на рассвете, Елизавета легко догонит их, даже прихватив "с устатку и по пьяному делу" пару другую утренних часов для сна и протрезвления. Sic vita truditur, как говорится. Такова жизнь.
— … и там Итиль впадает в Хазарское море, — повествовал между тем Роман Северский. — Море сие, да будет вам известно, не в пример морю Варяжскому, бывает теплым, но шторма и там случаются изрядные. Однако речь не о божьем гневе, а о дорогах и путях, о городах и странах. На западном берегу моря стоит богатый город Самандар, а далее к югу города Каякент и Дербент. Дербентская же крепость замыкает приморское дефиле — единственную дорогу на север и юг. Магометане, да будет вам известно, господа… э… и вам, княгиня, и вам конунг, разумеется… Так вот, магометане, рекомые так же народом аль-араб, двигаясь через горы на север, доходили только до Дербента. Сейчас же, отогнанные персами, ушли из тех мест и более не угрожают Великому шелковому пути…
"О, Господи! — мысленно покачала головой Елизавета, — это мне снится? Я сплю? Я грежу? Что за речи! Что за персонажи!"
Она сделала уверенный глоток взвара, наполнившего грудь жаром и трепетом, и посмотрела на князя. Он был хорош собой: высок ростом, крепок телом, и русые с редкой сединой волосы тугими волнами ниспадали на широкие богатырские плечи. Даже некоторая мягкость черт и травяная зелень глаз, более преличиствующая девам, не портили впечатления.
— … и вот достигли мы Шемахи, и далее, следуя с караваном, пришли в священный город Ниш. А земля там не как у нас — везде горы, и чем далее к югу, тем выше они и круче, словно волны на море, идут за волною волна, и каждая следующая выше предыдущей. Ночами там холодно, даже если днем солнце выжигает скалы и пески…
Он был необычайно поэтичен, этот князь, германским наречием владел в совершенстве, как родным, и речь его лилась, словно неторопливая река — могучая и плавная, и глаза смотрели в ночь, как если бы видел сейчас князь Северский те далекие сказочные страны, о которых вел рассказ.
— И сказки у них другие, и былины не нашего роду, — продолжал между тем князь. — А в том городе, Нише, рассказал нам один старец вот какую историю. Сидел, мол, как-то Сулейман Великий — это они так царя Соломона на свой лад зовут, иногда и Сулейманом ибн Даудом кличут, — подмигнул князь Северский сидевшему рядом с ним Аркаю Мурсе, — что по-нашему означает Соломон сын Давида. Ну, и вот сидит, стало быть, Сулейман Великий на золотом троне, окруженный людьми, ангелами и зверями. Он молчит, и все молчат, не смея нарушить его молчание. Но лев, однако, не удержался, да зевнул. А львы, будет вам ведомо, звери огромные. Это, как если бы рысь наша была в три раза больше, и рычат они, что медведи. Зевнул, стало быть, лев, и рыком своим нарушил великое молчание. В гнев пришел от эдакого неуважения Сулейман Великий и хотел уже наказать льва, но тот возьми и скажи: так, мол, и так, великий государь, а только нет на мне вины, потому что Аллах — то есть, Бог по-ихнему, — заранее все рассудил, создавая этот мир. Все предопределено под луной и солнцем, так что и мне было предопределено нынче зевнуть. Но тут вмешалась в разговор птица Симург. А птица сия, рекомая так же Сенмурв или на сарматский лад Семарглом, поставлена была над всеми птицами, как лев над зверьми. И говорит Симург, нет, лев, в твоей речи правды. Свободны мы в решениях своих и делах пред ликом господним, зато и отвечаем за грехи свои сами, не перекладывая на Аллаха то, что есть наше и только наше деяние. Заспорили. Лев свое гнет, Симург свое, и никто не хочет уступить. И вот вдруг спускается к ним от престола господня архангел Джабраил или, по-нашему говоря, Гавриил и речет: Вот прямо сейчас, говорит он собравшимся, в это самое время у падишаха Восточных земель родился сын, а у падишаха Западных земель — дочь. И предопределено им встретиться и соединиться, когда войдут в возраст, и принцесса от того соединения невенчанная родит принцу сына. Что ж, Симург, если ты права, то уж, верно, сможешь помешать тому юноше, познать принцессу. Согласна? Да, отвечает Симург, так и сделаю. Что ж, говорит тогда Джебраил, попытайся раз так…
"Ох-хо-хо!" — вздохнула про себя Елизавета, рассеянно слушавшая рассказ, и сделала еще один глоток взвара. Жидкое пламя со вкусом меда и полыни вспыхнуло в горле, прокатилось сквозь грудь, зажигая мимоходом сердце и пресекая дыхание, волной жара обдало желудок. История, которую взялся излагать князь Северский, была похожа на все те арабские сказки, что рассказывала красавица Шахерезада, чтобы не потерять девственность в постели султана. На взгляд Елизаветы, перед глазами которой вставало сейчас жаркое золотое марево, усилия Шахерезады плохо соотносились с угрозой дефлорации.
"Тысяча и одна ночь… Это сколько же будет? Три года? С ума сойти!"
Но, с другой стороны, Елизавета не была уверена, что проблема состояла всего лишь в том, чтобы из принципа "не возлечь" ненароком с этим самым султаном. Возможно, Шахерезаде угрожало усекновение головы. Все возможно, но Елизавета этого не помнила. А рассказ князя, судя по всему, подходил к кульминации.
— И тогда развернули кожи, — повествовал князь, — и нашли в них принца, принцессу и их новорожденного ребеночка…
"Я что-то пропустила? — удивилась Елизавета, — они же сами, вроде бы, едва народились… "
— Так была посрамлена за самонадеянность птица Симург, и ее — по слову архангела, — следовало бы наказать, но так все были рады свадьбе принца и принцессы, навеки соединивших Восточные и Западные земли под властью своего сына, что простили неразумную птицу и отпустили ее жить на вершинах гор.
— Значит, что ж? — поднял бровь Эрик. — Нету, выходит, свободы воли, и судьбы наши расписаны еще до рождения?
— А сам, как полагаешь, воевода? — пожал плечами князь. — По сказке получается, что все предопределено, ведь что не делала птица, чтобы не дать принцу соединиться с принцессой, а все ж вышло, как вышло.
— Дура птица, — неожиданно для себя вмешалась в спор Елизавета. — Если хотела узнать наверняка, ей надо было придушить принцессу, или принца зарезать. Вот тогда бы мы и посмотрели, как действует предопределение, и на кого!
— Сильный довод, — с уважением кивнул Элекей Мурса. — И в жизни, наверняка, так бы и случилось. Но притчи создаются с иной целью.
"Это да, — мысленно согласилась с ним Елизавета. — Назидательные сказки должны назидать, а в жизни все отчего-то случается иначе. Но я-то сделала свой выбор сама! И судьбу, если память не изменяет, поменяла, ведь так?"
К первому снегу, а он в том году выпал рано — в день Введения Богородицы во храм[73], добрались до Дрездена. Впрочем, штурмовать высокие городские стены не стали, лишь побросали через них для острастки горящие стрелы, и пошли дальше, оглядываясь изредка на остающиеся позади дымы пожаров. Шли вдоль реки, догоняя уходящий к далекому морю неторопливый, без конца и края, поток. Вода в Элве[74] походила на серую оружейную сталь, и, казалось, что холодный клинок реки, рассекает Саксонию надвое. Елизавету познабливало от одного только вида этой стылой и усталой воды.
"Река… — думала она лениво. — Небо… Земля… Сон разума… Пейзаж после битвы… Ужасы войны…"
Любое из этих определений являлось правдой, но слова не в силах передать особую атмосферу "последних дней", словно проехал здесь, по этой дороге, опережая армию на версту или две, всадник на коне бледном, тот самый, которого в Штутгартской Библии именуют Гражданской Войной. На что бы ни падал взгляд Елизаветы, на всем лежала тень Апокалипсиса. Холодная мертвая вода, унылые берега, голодные изможденные люди в сожженных деревнях. Разрушенный храм, висельники на черных ветвях старого дуба, воронье и стаи одичавших собак. Низкое небо, и серый снег, медленно падающий на бесплодную землю… Тоска смертная, но армия продвигалась вперед с неумолимостью рока и неистощимым терпением вола, и на третий день пути они услышали, наконец, колокола Мейсена.
Утро выдалось холодное, промозглое. Всю ночь непрерывно лил дождь. Дождь без начала и конца, менялась лишь его интенсивность: ледяной ливень переходил в стылую морось, и наоборот. Потом, уже утром, дождь все-таки перестал, и тогда на землю пал туман. Армия тащилась по раскисшей дороге. Уставшие, продрогшие солдаты обреченно месили прохудившимися сапогами густую, отвратительно хлюпающую под ногами, грязь.
Туман заливал низины, клубился над рекой, вылезал на дорогу, как созревающее тесто из кадки, глушил звуки, стирал черты, размывал фигуры. Елизавета ссутулилась в седле, остановив Окхе на вершине пологого холма, и с мрачным интересом наблюдала, как появляются из тумана тени ее солдат, чтобы через шаг или два раствориться в белесой мгле. Было тихо, только изредка переступала ногами лошадь, негромко скрипело седло, да глухо звякали серебряные пряжки и накладки конской сбруи. Казалось, армия движется бесшумно. Возможно, это была армия теней. Может быть, они все уже умерли, заснули, как предполагал принц Датский в трагедии Шекспира, и видят сны. Сны о дороге, которой не видно конца, о доблести и чести, поблекших под серыми дождями, об отваге, теряющей силу на холодных бивуаках, о войне, ставшей реальностью, и любви, постепенно превращающейся в недостижимую мечту…
Сначала, после славной победы над венграми и своевременного волховства Клодды, Елизавета полагала, что лишь считанные дни, — ну пусть не дни, а недели — отделяют ее от Магдебурга или Геттингена. Однако превратности пути, география и геополитика — в лице доброй дюжины политических интриганов, недоброжелателей, безумцев и дураков, — заставили объединенные силы галичмерцев и скулнхорцев идти не туда, куда хотелось, а туда, куда моглось. Моглось же на юг — юго-запад, оттого сначала вышли к излучине Ворта, позже — уже в Силезии — форсировали Одер и через Богемию достигли Саксонии. Но это так только говорится — прошли, вышли, форсировали… Прошли где топями, а где и горами, но везде с боем. Форсировали — в диких непригодных для переправы местах, избегая сражений за броды и узости. Достигли… Что ж, и в самом деле, достигли, пройдя чуть больше половины пути. И вот армия в Саксонии, но на дворе уже глубокая осень, едва ли не зима, а идти еще далеко и долго, и Людо Каген, по последним известиям, отошел к Страсбургу и Мецу, ведя военные действия одновременно на трех фронтах: против французов, ополчения швейцарских кантонов и армии графа Савойского.
— Что это? — спросила Елизавета, прислушиваясь к долгим печальным звукам, растворяющимся в клубах тумана.
— Колокола, я думаю, — Клодда, закутанная в соболиный плащ, нахохлившись, сидела несчастной птичкой на своем огромном боевой коне. — Кто-нибудь откликнулся?
В голосе Тилли звучала надежда, но Елизавете нечем было утешить подругу.
— Извини, фюрстина, но мне до них не докричаться, увы… — Елизавета отправлялась на поиски каждую ночь. Бродила среди теней, искала во снах, но находила лишь обрывки грез, следы собственных надежд и отзвуки отзвуков, блуждающие в мире неверных отражений, звала, но не слышала отклика. Ей все время мерещились далекие голоса Олафа и Аскольда, Зои и Дамаля, Веры, Лены и Абеля, но слышала ли она их на самом деле или нет, было не понять. И еще ей казалось, что иногда во сне она встречается взглядом с Людо, но, похоже, воображение и любовь были способны на многое, но не на все.
— Жаль… — Тилли была нездорова, хотя, казалось бы, чем может хворать ведьма?
— Мне тоже, — согласилась со вздохом Елизавета, и это была истинная правда.
— Война — это совсем не то, что я думала, — призналась она через мгновение. — И знаешь, Тилли, я так устала воевать…
— Нас ждет битва… — хрипло выдохнула Клодда Галицкая и выпрямилась в седле, словно сама собиралась тотчас вести галичмерцев в бой. — Неужели, ты их не чувствуешь, Цисси?
— Кого? — нахмурилась Елизавета, ничего такого не ощущавшая, кроме промозглого холода, разумеется, пробиравшего до самых костей.
— Курфюрст Саксонский ведет к Мейсену двадцатитысячную армию, — лицо Клодды стало сухим и строгим, глаза обрели цвет изумрудной зелени, и в них зажглись темные огни. — Он будет здесь завтра, и нам остается лишь взять крепость Альбрехтсбург или дать сражение на этой стороне реки…
— Крепость… — Елизавета закрыла глаза и попыталась увидеть Мейсен и замок Альбрехтсбург, но все было напрасно: туман застил взор, и тени мельтешили перед глазами.
— Высокий берег, — тихий голос Клодды был холоден и суров, — толстые стены, квадратные башни… Нам не взять крепость сходу.
— Что ж, — Елизавета открыла глаза и посмотрела на армию, идущую сквозь туман, — мы дадим Морицу бой в поле. Мне помнится, он не блещет военными талантами.
— Не блещет, — согласилась Клодда, — но с ним идет маркграф Филипп Гессенский, а он слывет удачливым полководцем.
— Удача — подруга случая, — почти беспечно пожала плечами Елизавета. — Не стоит полагаться на случай, Тилли, однажды он может оставить тебя с носом. Так мне кажется.
— Твоя правда, Цисси, но князь Нассау отнюдь не игрок, — возразила Клодда. — Он крепкий профессионал, как я слышала.
— Так Фридрих тоже с ними? — нахмурилась Елизавета, она начинала понимать, в какую сложную ситуацию угодила их армия. Битва на равнине в виду вражеской крепости, пусть и отделенной от поля боя рекой, и сама по себе не сахар, особенно если соотношение сил — один к двум. Но если этих "двух" ведут в бой толковые командиры, вроде Филиппа Гессенского, не говоря уже о таких талантах, как Фридрих Нассау, перспективы, прямо сказать, не кажутся блестящими. Да чего уж там, такие перспективы просто неприемлемы.
"Но других-то у нас, увы, нет… Или есть?" — что-то смутное ворохнулось на краю сознания, и Елизавета поняла вдруг, что не все потеряно: новая "история будущего" стремительно прорастала сквозь стылую марь, заволакивавшую разум Елизаветы.
"Холм… " — придумала она и "увидела" холм, у подножия которого струила к Эльву свои холодные воды невеликая безымянная речушка.
"Опорная позиция, нависающая над низиной. Низина… — неглубокая, но широкая поперечная долина, стекающая с возвышенностей к реке. По ней, наверняка, пойдет кавалерия, предполагая прорвать порядки скулнскхорцев и разрушить построение. — Они убьют нас безжалостно и наверняка, как удар шпаги в грудь… Но! Но если мы парируем этот выпад, смертельным станет уже наш удар, ведь так?"
— Цисси? — тревожно спросила откуда-то издалека Клодда. — Ты в порядке?
— Тсс! — остановила ее Елизавета. — Молчи!
"Холм! — она уже видела то построение, о которое сломает свою гордость Фридрих Нассау. — Холм, ну, конечно же, холм!"
— Королева! — Голос Эрика опередил стук копыт, а в следующее мгновение из-за туманного полога появился огромный конь, с легкостью несший всадника-гиганта. — Княгиня! — поклонился воевода из седла. — Разведчики обнаружили армию Морица Саксонского в одном переходе к западу. Курфюрст ведет тридцатитысячную армию.
— Тридцать тысяч? — нахмурилась Клодда. — Вы вполне уверены, барон?
— Так и есть, моя госпожа! — из тумана появился еще один всадник, капли холодного дождя стекали с его островерхого шлема, с наплечников, по обтянутой пластинчатой броней груди. — Королева! — прижал он руку в кольчужной перчатке к груди. — Пленные говорят о двадцати тысячах пехоты и десяти тысячах кавалерии.
"Далась им всем, эта королева! Королева чего, хотела бы я знать?"
— Правда, — продолжил князь Роман через мгновение, — тяжелой кавалерии у Морица около пяти тысяч на круг, но нам и этого хватит, ведь так?
— Если начнем отступать немедленно… — голос Эрика звучал не слишком уверенно, и Елизавета понимала, почему.
— Они все равно нас догонят, — покачала она головой. — Мы дадим сражение здесь… — Елизавета еще раз припомнила придуманную ею "историю будущего" и заговорила тем решительным тоном, каким, судя по рассказам бывалых людей, говорят, повелевая, только великие полководцы и прирожденные короли. — Там к северу, — неопределенно махнула она рукой в толстой кожаной перчатке, — есть, кажется, подходящая долина. Скалистый холм, обращенный крутым склоном на запад, я ничего не путаю?
— Точно так, конунг! — озабоченно свел брови Эрик. Каждый раз, сталкиваясь с этим странным даром графини Скулнскорх, он приходил в замешательство.
— У подошвы холма река, впадающая в Эльв, делает крутой поворот…
— Да, ваше величество, — поклонился из седла князь Роман, которого, похоже, проняло не меньше, чем скулнскорхского воеводу, — там есть река. Ее называют Ратмансдорфский ручей или Лексбах, а выше по течению, в полулиге, я полагаю, лежит деревня Ратмансдорф…
— Деревню сжечь! — приказала Елизавета. — Впрочем, — задумалась она, — нам понадобится дерево… много дерева… Или бревна лучше взять в лесу?
— В лесу, лучше, — еще раз поклонился князь Роман. — А что касается долины, я видел ее вчера во время разведки, она предоставит нам идеальную позицию: болота на левом фланге, холм и лес — на правом… Однако должен заметить, в этом случае нам придется биться, имея за спиной широкую и глубокую реку.
— Боитесь? — подняла бровь Елизавета.
— Оставь его, сестра! — нахмурилась Клодда Галицкая. — Князь Роман не боится никого и ничего, но он полководец и должен учитывать все возможности.
— Не обижайтесь, князь! — усмехнулась Елизавета, решившая, что ее шутки сейчас неуместны. — Вы же знаете, у меня вздорный характер! Женщины, что с нас взять!
— Конунг! — набычился Эрик, услышав ее слова. Он просто не мог допустить ни малейшего умаления ее величия.
— Королева! — покачал головой князь. — Вы не должны так говорить! Даже в шутку! У вас светлый ум и стальная воля, и вы великая воительница! Я буду удерживать центр построения, конечно, если вы мне позволите, ваша светлость! — поклонился он Клодде. — И мне будет спокойно за правый фланг, если там будет стоять королева Скулнскорха.
— Ты будешь командовать главными силами, — Клодда выпрямилась в седле, вытянулась вверх, словно бы прибавив в росте, глаза ее сияли зеленым огнем, щеки разрумянились, и языками беспокойного пламени развивались на неожиданно поднявшемся ветру выбившиеся из-под седого соболиного малахая огненно-рыжие локоны. — На левом фланге встанет боярин Скуба, конницу поведет Яркай Мурса, а резервный полк возьмет под руку князь Акпалат.
— Как я понимаю, холм и долину Лексбаха держать мне? — Елизавета уже видела, как это будет, но финал истории терялся в сумерках будущего вечера. Она не знала, чем закончится это сражение, но зато твердо знала, что оно состоится.
— Что ж, — закончила она вслух мелькнувшую ласточкой мысль, — туман, кажется, расходится, и нам пора выдвигаться к месту…
В Скулнскорхе говорят, что у каждой битвы есть ночь после битвы, и это правда, разумеется. Когда-нибудь заканчивается все — даже самые кровавые сражения. Другое дело, как ты встретишь "сумерки завтрашнего дня" — победителем, беглецом, или трупом. Возможны и другие отвратительные варианты, но, к счастью, в этот раз ей снова повезло. Сражение закончилось засветло, и, забрызганная с ног до головы кровью своих врагов, Елизавета была все еще жива, и более того — невредима. Затем сгустились сумерки, и наступила ночь, и это была ночь победы. Однако у вымотанной до последнего предела Елизаветы не осталось сил даже на то, чтобы отпраздновать свою военную удачу. Она упросила Тилли возглавить торжества, воссев на возвышении во главе пиршественного стола, а сама отправилась отдыхать. Однако впечатления прошедшего дня не оставляли ее ни на мгновение…
— О, ты — златокудрая дщерь огнеликого Марса, — служанки освобождали Елизавету от брони и промокшей от пота и дождя одежды, а в ушах звучала чеканная латынь. — Славься Беллона[75] — наперсница мудрой Афины…
На рассвете снова пошел дождь, мелкий, холодный, скорее — стылая морось, словно бы зависшая между небом и землей. Но воздух уже пах гарью, и чуткий нос Елизаветы улавливал отвратительные ароматы смерти. Сражение еще не началось, но будущее уже было растворено в утреннем воздухе, смешавшись с крошечными каплями медленного дождя.
Елизавета, сопровождаемая лишь малой свитой, объезжала фронт изготовившейся к бою армии.
— Ты, что затмила красой и удачей Диану… — Граф Богуслав Гасиштейнский из Лобковиц, одетый в тяжелый черный доспех, стоял перед строем богемских пикинеров и самозабвенно читал хмурым солдатам и низкому небу свои стихи. Великолепная латынь срывалась с его губ вместе с паром, а в глазах горело то экстатическое безумие, что одинаково свойственно истинным поэтам и бесстрашным воинам. Лобковиц был высок и крепок телом, хотя и немолод — в его бородке клинышком и длинных волосах была заметна густая седина. Тем не менее, он являлся не только высокообразованным человеком — что и само по себе редкость в эту суровую эпоху, — но и безупречным рыцарем и отличным командиром.
— Богемцы! — Елизавета привстала в стременах и взбросила вверх руку с клевцом, который, вместе с ее знаменитым моргенштерном, успел превратиться за месяцы безумного похода на запад едва ли не в символ графини Скулнскорх. — Богемцы! Слава или смерть! Стоять неколебимо! Драться отважно! Со щитом или на щите!
"Что я несу! Боже мой, что я несу!"
Но богемцы, приставшие к войску Елизаветы около месяца назад и поклявшиеся ей в личной верности, дружно ответили слитным воплем "Скулнскорх! Скулнскорх!" и подняли вверх в знак приветствия свои длинные пики.
— Виват, конунг! — кричали они. — Скулнскорх! Скулнскорх и Богемия! Ура!
"Сильно, дружно, но выдержат ли они удар рыцарского клина?" — думала Елизавета, проходя на рысях мимо сплоченного строя.
Восемьсот богемских пикинеров, пятьсот бургундцев виконта де Сан се Же, вооруженных алебардами и секирами, и две сотни брабантских арбалетчиков, во главе которых Елизавета поставила графа Гильденстерна, — им предстояло удерживать узкое дефиле на левом берегу Ратмансдорфского ручья.
"Но хватит ли их мужества и моей удачи, чтобы остановить рыцарей курфюрста Саксонии?" — вопрос не праздный, но ответить на него могли только время и опыт.
— Госпожа! — над широкой, не менее трех локтей в диаметре, деревянной кадкой поднимался горячий пар. Странно, но даже в таком великолепном замке, каким оказался Альбрехтсбург, не нашлось ни нормальной мыльни, ни медной ванной. Приходилось довольствоваться малым, то есть широкой и глубокой лоханью, наполненной горячей водой.
— Госпожа! — похоже, за воспоминаниями о сражении Елизавета не заметила, как осталась в одной нижней сорочке.
"Господи, ну что за люди!" — подумала она с отвращением. И в самом деле, рубашка, надетая, по правде сказать, еще три дня назад, насквозь и неоднократно пропотела, а теперь к тому же затвердела, несколько подсохнув прямо на теле Елизаветы, и да, от нее скверно пахло, если не сказать грубее.
— Снимите! — потребовала Елизавета своим сорванным напрочь, сухим и хриплым, каркающим голосом, куда бы лучше подошедшим какому-нибудь пьянице-сифилитику из городских трущоб её "прошлой" памяти, чем венценосной невесте императора Кагена. Но, увы, в сражениях не только умирают и льют кровь, в них еще и голос срывают.
"Особенно некоторые девушки, орущие благим матом… От полноты чувств и… Экстаза!" — мысленно констатировало Елизавета очевидное, и повторив вслух лаконическое "Снимите!", присовокупила к слову не поддающийся двойному толкованию жест.
В глазах служанок — простых саксонских девушек, доставшихся Елизавете в качестве военного трофея вместе с замком и городом — непонимание и растерянность быстро сменились полным ужасом, едва до несчастных дошло, чего хочет от них всевластная графиня Скулнскорх, победившая их возлюбленного курфюрста Морица прямо в виду его собственного замка.
"Вот ведь убогие!" — покачала головой Елизавета, вполне оценив переживаемый юными саксонками когнитивный диссонанс. По-видимому, в этих местах знатные дамы все еще мылись в рубашках, если мылись вообще.
Однако приказ в Германии, как известно, больше чем приказ, даже в средние века. И служанки все-таки решились на кощунство, послушно склонили головки и, безропотно обнажив Елизавету, помогли ей "взойти" в огромную шайку, собранную из шпона наподобие винной бочки.
— Ох! — с блаженством выдохнула Елизавета, опускаясь в горячую воду. — О, майн Гот! Да, да, да!
Прозвучало двусмысленно, но ей было все равно. Горячая вода и сама по себе способна творить чудеса с уставшим и "палками битым" телом, но ведь в ассортименте имелось еще и флорентийское зеленое мыло, и сарацинские ароматические масла, и отшлифованная силезская пемза, и великолепная губка с греческих островов.
"Просто праздник души какой-то, а не помывка после боя! — подумала она блаженно и обратила свой взор на замешкавшихся служанок. — О, Господи!"
— Мойте! — прокаркала Елизавета и, наконец, позволила себе отключиться, откинувшись на теплую деревянную стенку, задрапированную льняной простыней. Но отдыхало одно лишь тело, душа, ушедшая в саму себя, продолжала напряженно трудиться. Перед мысленным взором Елизаветы беспорядочной чередой мелькали эпизоды отгремевшего сражения, ее уши привычно ловили крики ярости и торжества, стоны и вопли, звон оружия, надсадное хриплое дыхание, глухие удары, треск ломающихся копий, ржание лошадей, басовитое гудение арбалетных стрел…
— Auf dem Papier war alles schon und gut, doch die Realitat sieht anders aus, — тихо и зло выдохнула Елизавета. Слова срывались с губ, тяжелые, словно камни, и облачко пара, образованное дыханием, висело у самого рта.
— Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним шагать! — Елизавета еще не знала, о ком сейчас говорит, но надеялась, что все-таки о саксонцах.
С вершины холма она ясно видела, как набирает скорость волна рыцарской атаки. Опустив тяжелые копья и покачиваясь в седлах, словно барки на мелкой волне, рыцари сомкнули строй и неотвратимо приближались к ощетинившемуся пиками построению богемцев. Огромные кони разбрызгивали копытами липкую грязь, трубили рожки, развивались плюмажи на шлемах и длиннохвостые вымпелы, слитный гром поднимался к низкому небу сквозь усилившийся дождь. Но отсюда, сверху, Елизавета видела не только врагов, но и порядки своей армии, и это зрелище заставляло тревожно сжиматься сердце. Терция[76] богемцев была тонка, как лист бумаги. Четыре линии пикинеров, брабантские стрелки на флангах и бургундцы с тяжелыми алебардами и глефами, подпирающие строй уроженцев "родины быков"[77]. По сравнению с ними мощь кавалерийского клина казалась неотразимой. Удар предполагался смертельным, но и это было не настолько очевидно, насколько могло показаться в первом приближении. Запел рожок, возвысили свои голоса трубы, и пикинеры дружно — быстро, но слаженно — перестроились и отступили на десять шагов назад. Теперь фронт армии Елизаветы выглядел совсем иначе, но, набравшая скорость рыцарская колонна уже не могла ни свернуть, ни затормозить. Однако рыцари смотрели только вперед и видели лишь возникшие на направлении их атаки заостренные колья засеки и рогатки, прикрывавшие проходы. За этой импровизированной стеной стояли плечом к плечу четыре шеренги богемцев с пятиметровыми пиками в руках. Чего не могли видеть всадники так это того, как разительно изменился строй скулнскорхцев, занимавших относительно пологий склон холма. Длинные жерди, призванные изображать пики, полетели наземь, и строй лучников начал неудержимое равномерное движение с холма вниз, сокращая дистанцию между собой и флангом кавалерийской атаки.
Снова запел рожок, и воздух загудел от сотен, выпущенных из длинных луков стрел…
— Вода уже остыла, ваше величество, вы можете замерзнуть!
"Мое величество? Ах, да, — сообразила Елизавета, выбираясь из лохани, — наверняка кто-нибудь перевел им титул конунг, как король, вот они и раболепствуют!"
— Вина! — потребовала она своим противным "мужским" шепотом. — Не дайте мне замерзнуть, девушки, и я не выпорю вас ремнем!
"Ну, что, видели, какая я страшная?"
— Ваше величество! — одна из служанок накинула ей на плечи широкий кусок тонкого льняного полотна.
— Ваше вино! — вторая служанка уже спешила подать Елизавете серебряный кубок с подогретым красным вином.
— Вот что, милая, — хрипло выдохнула Елизавета, выпив содержимое кубка одним долгим протяжным глотком, — скажи, чтобы принесли мне галицкого куренного вина. Спроси слуг княгини Клодды, они знают. Называется киевский взвар…
Следовало отдать саксонцам должное, они оказались крепкими и упорными бойцами. Ценой невероятных потерь, рыцари Филиппа Гессенского прорвали строй пикинеров, и в низине Ратмансдорфского ручья началась резня.
— Карл! — Елизавета бросила беглый взгляд на войско Клодды Галицкой, вступившее в сражение и ведущее тяжелый бой на позициях к северу от речного дефиле и обернулась к Карлу Гено. — Карл, и вы, барон Розенкранц, прошу вас, господа, держать холм. С этой позиции отступать нельзя! Барон Баар, поднимайте кавалерию! Настал наш черед!
— Лиса! — смотреть на Эрика было страшно, его каменное лицо дрожало, — Kongr! Я…
— Ты…
"А что, если он прав? — задумалась Елизавета. — Не искушай судьбу, Лиса, не искушай судьбу!" — мысль показалась правильной, и подействовала на Елизавету отрезвляюще, как ушат холодной воды. Но именно тогда, когда она готова была уже отступить, откуда ни возьмись на склоне холма появился новый персонаж. Высокая, выше любого из мужчин, каких когда-либо видела Елизавета, к ней по склону шла женщина с длинными черными волосами и прекрасным, но жестоким лицом, белым, словно алебастровая маска и совершенным на нечеловеческий лад. Огромные темные глаза, в которых клубилась тьма бездонных колодцев, смотрели прямо на Елизавету. Прекрасные губы кривились в холодной усмешке.
— Так что же, Kongr, страх сильнее чести? — ее голос был глубоким и звучным, и от него пробирал озноб, и волосы на загривке вставали дыбом.
— Я… — и тут Елизавета поняла, что выпала из реальности, ушла из-под власти физических законов, формальной логики и времени, вечно текущего из прошлого в будущее. Время остановилось, люди замерли в тех позах, в которых застало их явление Великой королевы. Двигались лишь Великая Госпожа Ворон, да Елизавета, шагнувшая навстречу Морриган.
— Вижу, ты узнала меня, воин! Что скажешь?
— Ты пришла, чтобы пророчить? — спросила Елизавета, спускаясь еще на два шага. — Я умру?
— Как знать! — усмехнулась Морриган и вдруг умножилась. Теперь перед Елизаветой стояли две богини — черноволосая и рыжая.
— Что скажешь, сестра? — спросила Великая королева, обращаясь к иной своей ипостаси, к неистовой Бадб.
— Разве ты не конунг, Лиса? — полные губы Неистовой разошлись в безумной улыбке, обнажив белые, как сахар, острые зубы. — Разве ты не боец, женщина?! — в ее зеленых, как у Тилли, глазах шальная лихость зажгла тревожные огни. — Ты высчитываешь шансы? Ты хочешь уцелеть? Тебя не прельщает неистовство битвы?
— Ты слышала, — холодно констатировала Великая Госпожа Ворон и заглянула Елизавете в глаза. — Но ты не знаешь саму себя, девочка, вот в чем дело.
— Да, знает она, знает! — расхохоталась пышнотелая блондинка, возникая по левую руку Морриган. — Ты можешь быть настоящей сукой, Kongr, разве не так? — оставалось гадать, кто это пожаловал к Елизавете в разгар битвы, "злобная" Фи или "ядовитая" Немайн.
— Но ведь вы пришли ко мне не просто так? — прищурилась Елизавета, ухватившая в словах богинь главное: они пришли не пророчить и не предостерегать, они явились, чтобы напомнить ей, кто она на самом деле, и какова ее кровь.
— Не просто так, — согласилась Морриган.
— Гляди не обделайся с испугу! — хохотнула блондинка, и Елизавета окончательно убедилась, что имеет дело с Фи.
— Иди и задай им жару! — потребовала Бадб. — Жизнь ходит под руку со смертью, но тем слаще жить!
— Это твой бой! — из-за спин сестер вышла еще одна женщина. Она была одета в черную броню, ее русые коротко остриженные волосы трепал ветер, а в руке она держала обнаженный меч. — Иди, женщина, и принеси мне пригоршню желудей[78]!
… и принеси мне пригоршню желудей! — донеслось до Елизаветы, словно бы дальнее эхо в горах достигло ее слуха, и время вернула себе свои права. Мгновение истины ушло в прошлое, и будущее открылось перед Елизаветой во всей своей неопределенности.
— Поднимай кавалерию, Эрик! — жестко повторила она. — Не спорь! Это приказ! Ирина! — обернулась она к своей подруге и телохранительнице, — помоги мне, пожалуйста, оторвать подол!
Собираясь на битву, Елизавета поддела под платье замшевые штаны и полный ножной доспех, как у рыцарей-мужчин. Выехать в таком виде на командный пункт армии, однако, не решилась. Но теперь, когда она шла в бой, условности перестали ее смущать…
Чисто вымытая и отогревшаяся, Елизавета позволила натянуть на себя ночную рубашку, толщиной и размерами напоминавшую скорее домашнее платье, — что и не плохо, на самом деле, по зимнему-то времени — и, вдев ноги в теплые туфли, присела к столу. Водные процедуры пробудили аппетит. Не волчий, пока еще — усталость по-прежнему давала о себе знать, — но все-таки и не пустячный.
"Немного жареной форели с травами, — решила Елизавета, — мне отнюдь не помешает. И пара ложек вюрцбургского бобового супа лишними не будут, как, впрочем, и кусок пирога с цыпленком и голубем. Ну и вино, разумеется. Кубок или два… И баиньки!"
В то утро Елизавета дважды водила кавалерию в бой, и еще один раз часа в два пополудни, когда судьба сражения буквально висела на волоске. Под ней ранили лошадь, она потеряла в собачьей свалке клевец, и какой-то саксонский поганец разбил молотом ее любимый кулачный щит. Доспехи были помяты тут и там, арбалетная стрела едва не пробила налядвенник, и ударом копья почти напрочь сорвало левый наплечник. Тем не менее, в начале третьего, когда дождь перестал, и в холодном воздухе появились первые белые мухи, Елизавета все еще была жива и в третий раз за день атаковала прорвавшихся рыцарей Филиппа Гессенского.
На этот раз под ней был злобный и сильный караковый жеребец в полном доспехе, включая кольчужный чепрак. Эта брутальная скотина безумствовала, как могла, но в целом, жаловаться не приходилось. Хэгри — то есть, попросту, Высокий, так его звали, дрался с отчаянной решимостью, и к концу сражения они оба — всадница и конь — прониклись взаимным уважением. Что же касается снаряжения и оружия, то броню — пока суд да дело — успели немного подтянуть и выправить, чтобы не стесняла движения и не мешала дышать. Вместо круглого баклера, разбитого вдребезги, кто-то из телохранителей подобрал Елизавете более тяжелый, но, тем не менее, небольшой и удобный в бою треугольный щит. А вооружилась она снова своим смертоносным моргенштерном.
— В Бога, в душу мать! — заорала она, посылая Хэгри вперед. — Убьем их всех!
— Так есть! — откликнулись скулнскорхцы, с места переводя лошадей в трехкратный аллюр. — Убьем их всех! Конунг! Скулнскорх! Аааааа!
— Давай! — кричала Елизавета, раскручивая над головой моргенштерн. — Эгей! Режь их, бей! Рви!
— Скулнскорх! — дружно подхватили ее рыцари.
— Чертов х-й! — выдохнула Елизавета, со всей мочи налетая на саксонца в серебристых с черной насечкой доспехах. — Ад и преисподняя! — она приняла на щит удар чужого меча, и обрушила на рыцаря всесокрушающую мощь Моргенштерна. — Умри, ублюдок!
Но, разумеется, последнего пожелания, саксонец не услышал. Вероятно, он был мертв, но, если даже нет, оглушен и выбит из седла. А Елизавета тем временем уже дралась с другим…
От пищи и вина Елизавета вконец осоловела, сомлела, расслабилась, и, в результате, едва доплелась до кровати, да и то, это скорее служанки довели "под локотки", чем она сама несла сквозь пространство свое отяжелевшее тело. Тем не менее, уснула не сразу, даже когда осталась одна, на мягкой перине и под теплыми меховыми одеялами. Полежала немного, словно бы задремывая в тепле и уюте, но вспомнила вдруг летящий в лицо шестопер и, вздрогнув, проснулась.
— Вот же дьявол! — хрипло выругалась Елизавета, стерла со лба капли холодного пота и, выбравшись из-под одеял, пошла босиком искать киевский взвар.
В просторной опочивальне было сумрачно, если не сказать — темно. Горела одинокая свеча в изголовье кровати, да в камине танцевали на дубовых поленьях язычки тихого пламени. Красные блики играли с тенями в прятки на каменных плитах пола, но все остальное пространство терялось в полутьме. Постояв немного около кровати, щурясь и приноравливаясь к неверному освещению, Елизавета высмотрела-таки серебряный кувшин со взваром, оставленный на каминной полке вместе с украшенной чернью и эмалями чаркой, и пошла на зов.
"Ну, вот и, слава Богу!" — думала она, с ухмылкой поглядывая на тусклое серебро кувшина, но пока дошла до камина, наполнила чарку, да выпила, ноги застыли, словно босая бежала по снегу. Но и то сказать, выстуженный камень плит под ногами мало чем отличался от не растаявшего зимнего снега. Тот же холод, одним словом. Поэтому пришлось выпить еще одну чарку, чтобы согреться, и еще одну — для душевного спокойствия.
А тот шестопер ей в лицо ведь так и не попал — успела уклониться. Смерть пронеслась над головой, обдав волной дождевых брызг, а в следующее мгновение собственный Моргенштерн Елизаветы поставил точку и в этом поединке. Одном из множества пережитых ею в тот день, не первом и не последнем, и даже не самом ужасном. Шестопер ее не задел, но и Елизавета не убила рыцаря с дубом и вороном на щите, а лишь оглушила, судя по всему, не высадив даже из седла. Бывает и так, и, возможно, эта сцена не осталась бы в памяти Елизаветы, вытесненная другими впечатлениями дня, однако случилось так, что запомнилась, и не случайно. Только успела Елизавета нанести свой ответный удар, как заиграла где-то рядом труба, забили большие барабаны, и судьба сделала свой очередной неожиданный — и, пожалуй, даже невероятный — поворот. Перелом в сражении случился в связи с резким, как удар молнии, и непредсказуемым, словно проявление стихии, изменением обстоятельств. Вот только что, галичмерцы и скульнхорнцы отчаянно сражались с саксонцами, уступая им в численности один к трем, и вдруг шансы сровнялись, потому что по Элве подошел с севера, от далекого Варяжского моря, флот под командованием Олафа Йорта, имея на борту десант в две тысячи баварских пехотинцев — копейщиков да меченосцев и три сотни икьхгорнских лучников, вооруженных ростовыми луками, короткими пехотными мечами и треугольными щитами. А с запада уже накатывалась кавалерийская лава: это Томас граф де ла Марк и Хьюго герцог Церенгенский вели в бой три тысячи баварских, швабских и бургундских рыцарей, и теперь уже саксонцам приходилось драться и по фронту, и в тылу…
"Надо же, каким неверным может быть военное счастье!" — усмехнулась Елизавета и в четвертый раз наполнила серебряную чарку.
"За ваше здоровье, дамы и господа!" — она отсалютовала пирующим в паласе Тильде и Дамалю, Хьюго и Зои, Эрику, Олафу и всем-всем-всем, включая сюда и датчан Гильденстерна и Розенкранца, с которыми сроднилась за время своего безумного похода, отсалютовала и выпила залпом чару жидкого пламени, пахнущего летом и солнцем, медом и травами.
— Ах! — на мгновение ей стало жаль, что не пошла со всеми на пир, но от взвара ее уже бросило в жар, и сладко закружилась голова, и перед глазами растеклось золотое марево. Так что и ноги мерзнуть враз перестали, и на висках выступил пот, и теплая струйка скатилась по шее из-под скулы в ложбинку между грудей, и до постели Елизавета добралась, уже едва соображая, кто она, зачем, и где…
Во сне, однако, ее одолевали все те же демоны отчаянных сражений и безнадежных битв. Елизавета спала, но сон ее был неспокоен: она сражалась, снова и снова переживая прекрасные и ужасные моменты отгремевшей битвы, слышала проклятья и божбу, стоны и вопли, грязную ругань и безнадежные мольбы. Видела кровь и грязь, и смерть во всех ее тошнотворных проявлениях, вдыхала запахи убийства и ненависти, крови и испражнений, лошадиного пота и человеческой мочи. Ей не было покоя даже в пьяном забытьи, и чувство опасности не отпускало Елизавету ни на одно мгновение.
"Что?" — она проснулась рывком, мгновенно перейдя из зыбкого забытья к ясному осознанию места и времени.
"Какого черта!" — но еще раньше, чем заметила смутную тень у дверей, рука нащупала под подушкой кинжал Людо.
— Эй, ты! — каркнула Елизавета, рывком садясь в постели.
— Ой! — испуганно взвизгнула тень и шарахнулась в темный угол возле дверей.
"И это убийца?" — ужаснулась Елизавета, примеряясь тем временем, как бы половчее уложить поганца в гроб.
"Или это поганка?" — было в голосе ночной тати нечто, позволявшее предположить, что это скорее женщина, чем наоборот.
— Ты кто? — голоса, как не было, так и нет, так что Елизавета хрипела, как могла, но и могла она не слишком хорошо.
— Ты кто? — выхрепела она вопрос.
— Г… графиня… — заикливо откликнулась смутная тень.
"Графиня? — удивилась Елизавета. — А я тогда кто?"
— А я тогда кто? — озвучила она свое недоумение.
— Вы мужчина моей мечты, ваше величество! — пылко воскликнула тень и шагнула в полосу колеблющегося света рядом с камином.
При ближайшем рассмотрении незнакомец действительно оказался незнакомкой, притом дама была молода — хотя, пожалуй, на год-два старше Елизаветы — приятна лицом и светла волосом.
"Так-так-так… голубоглазая блондинка… Ну, не оригинально, хотя и миленько. И кто же вы, моя прелесть, богемка, саксонка или вовсе пруссачка?"
— Представьтесь сударыня! — потребовала Елизавета.
— Я… — шагнула вперед блондинка.
— Стойте на месте! — остановила ее Елизавета. — Итак?
— Матильда, графиня фон Арнебург, ваше величество! — и девица присела в глубоком реверансе.
— И? — поинтересовалась Елизавета.
— Вы мой герой, ваше величество! — длинные ресницы опустились на мгновение и снова взметнулись вверх. — И я пришла к вам, чтобы отдаться!
"Отдаться? — обалдело подумала Елизавета. — Она сказала, отдаться? Мне?!"
И тут до нее дошло. Елизавета ведь въехала в замок в сумерках. Сидела на огромном боевом коне, одетая в броню по-мужски, да еще и замызганная в грязи, забрызганная кровью, при мече и в окружении злобных телохранителей. На пиру не появилась, сославшись на усталость — хотя так оно и было, на самом деле, — но по факту никто из здешних обитателей ее в глаза не видел. А все остальные, то есть те, кто ее знает, величают Елизавету нынче не иначе как Kongr. Во всяком случае, многие. И большинство из этих многих никогда не переведут слово "конунг" словом "королева". Kongr — король, и никак иначе. А в результате, теперь эта дура приперлась ночью в спальню Елизаветы и собирается отдаться какому-то незнакомому хриплому идиоту только потому, что он король?
"Это же надо так любить деньги! Впрочем…"
Возможно, девушка просто имела слабость к брутальным мужикам, машущим огромными моргенштернами.
"Забавно…"
— Ладно, — прохрипела Елизавета, до которой, наконец-то, дошел весь комизм ситуации. — Раздевайтесь, графиня! Посмотрим, что у вас там под платьем…
— Вы хотите, чтобы я обнажилась, мой фюрст? — вполне по-деловому подошла к делу блондинка. — То есть, совсем?
— Но ведь вы пришли, чтобы отдаться, сударыня! — едва сдерживая смех, возразила Елизавета. — Или вы собираетесь возлечь со мной в одежде и туфлях?
— Нет, ваше величество, конечно же, нет! — и блондинка начала раздеваться со всей возможной поспешностью. Однако раздеться женщине в средние века было, ой, как не просто. Елизавета знала это не понаслышке, но никогда — вероятно, в силу отсутствия у нее соответствующего опыта, — не связывала эти вполне очевидные сложности со стилем или, вернее, с техникой внебрачных любовных отношений, о которой была хоть и осведомлена, но не так чтобы очень. Однако сейчас, глядя на то, как мучается Матильда фон Арнебург, Елизавета сообразила, наконец, отчего знатные дамы "любятся" нынче, не раздеваясь. Пока обнажишься, как следует, все желание на "нет" сойдет, и у тебя самой, и у твоего нетерпеливого кавалера, а ведь после всего придется еще и одеваться по новой. Та еще работенка, особенно если без служанок! Один раз попробуешь, и любиться больше не захочется. Зато юбку задрать, особенно если не носишь нижнего белья, дело недолгое и несложное. Раз, и готово!
"Н-да…" — Елизавета смотрела, как раздевается блондинка, и в некотором неожиданно сошедшем на нее смущении размышляла о том, что будет делать с графиней, когда та все-таки разденется.
"Была бы я мужчиной… — несколько запоздало подумала Елизавета. — Но я не мужчина, — призналась она самой себе, едва ли не с сожалением. — Однако… Что мешает мне вообразить, что я все-таки муж, а не жена? — звучало заманчиво, особенно с пьяных глаз. — Только это, кажется, как-то по-другому называется, разве нет?"
Между тем Матильда избавилась от одежд и решительно подступила к огромной, затененной высоким балдахином кровати.
"Ну… — Елизавета не без интереса и даже, как бы, не "просто так" рассматривала широкобедрую и полногрудую графиню. — Что если, и в самом деле, попробовать? Это ведь не одно и то же, что "возлечь" с мужчиной? Это и изменой даже считать нельзя… Да и кто узнает-то?!"
Если честно, она так ни разу и не решилась "попробовать" ни с Зои Икьхгорн, ни с Верой де Йон, хотя неоднократно спала с ними — с каждой в отдельности и с обеими вместе, — в одной постели. Обе девушки недвусмысленно намекали, что не худо бы "пошалить или еще что", поскольку "это и не грех вовсе, а так — баловство". Но все равно было как-то неловко или даже стыдно, так что Елизавета мягко, но решительно отвечала — нет. На этом все и закончилось. Однако сейчас ситуация не предполагала ни неловкости, ни стыда. Матильда ей не подруга и не родственница. Даже не вассал. Так, шлюха приблудная, готовая лечь в постель с совершенно незнакомым ей человеком. Вот пусть и мучается теперь, раз такая дура!
— Иди сюда! — пригласила Елизавета женщину.
— Я здесь, мой повелитель! — откликнулась Матильда, проскальзывая под одеяла. — Я ваша! Возьмите меня, конунг! Что?!
— Ты думала я мужик, да? — хрипло рассмеялась Елизавета. — Увы, графиня, я даже не женщина пока. В девушках засиделась! — она крепко обхватила Матильду и прижала ее к себе. — Но я конунг, разумеется, — выдохнула она в лицо женщине, дрожавшей в ее объятиях то ли от холода, то ли от страха. — И это я вчера надрала задницу вашему курфюрсту!
Елизавета провела ладонью по голой спине Матильды фон Арнебург. У графини была шелковистая кожа, холодная и гладкая, словно поверхность мрамора, но под ней ощущалась живая, отзывающаяся на ласку плоть.
"Хм, — призналась себе Елизавета, достигнув пышного зада Матильды. — Отнюдь не отвратительно, как ни странно. Даже захватывает!"
Свободной рукой она нагнула к себе голову графини и поймала ее трепещущие губы. От поцелуя Елизавету, на удивление, не стошнило. Скорее, наоборот. Губы Матильды сначала растерянно приоткрылись, уступая напору и настроению, потом собрались вместе и как бы затвердели, что должно было, по-видимому, выражать протест, но вскоре поддались и снова чуть раздвинулись, принимая поцелуй. От мгновенного впечатления — еще безымянного, неопознанного и неосознанного — Елизавету бросило в жар. И в следующее мгновение она уже оказалась сверху и, оседлав нежданную "любовницу", начала стаскивать с себя через голову рубашку. Дело оказалось, однако, не таким уж и простым, но, сообразившая уже, что к чему Матильда тут же пришла на помощь. Графиня, похоже, имела отнюдь небогатый жизненный опыт, но, судя по всему, готова была экспериментировать, тем более оказавшись в постели с настоящим брутальным "королем"…
Ночью снег усилился, а утром все окрестности замка выглядели как зимние пейзажи Брейгеля. Исчезла под белыми покровами черная грязь, поля и облетевшие деревья, не говоря уже о фольварках и мельницах, приобрели вдруг пристойный и почти праздничный вид. Небо очистилось, поднялось и раздвинулось, и выкатившееся в бездонную синь солнце залило окрестности ярким светом. Сияли небеса, сверкал снег, и воздух казался отлитым из прозрачного богемского хрусталя.
— Холодно! — голос к ней так и не вернулся, но и то сказать, со времени битвы не прошло и суток. Так что спасибо и за то, что стоит на своих двоих, видит чудесные картины позднего утра, готового вот-вот обернуться полднем, вдыхает сладкий морозный воздух и выдыхает теплый пар.
— Да, уж — выстудило на славу! — усмехается Дамаль, прижимая к себе закутанную в меха Тильду. — А представь, если бы случилось биться в настоящую стужу?
— А вчера, под дождем, значит лучше было? — Елизавета не иронизирует, она думает вслух. Размышляет. Ищет истину.
— Мне передали, что ты трижды водила кавалерию в бой… — в голосе Дамаля звучат осуждение и страх, неодобрение, порицание и опасливое восхищение.
— Тебе все верно донесли, — усмехается Елизавета и подхватывает рукой в перчатке горячий, парящий в холодном воздухе пирожок. Такие пирожки в этих краях называются рунца, и они невероятно вкусны, особенно если кушаешь их поздним утром и на морозе. Тесто живое, дышащее, но пропечено на славу, а внутри начинка, горячая, словно только что из печи: тушеная капуста, мелко рубленая оленина и расплавившийся от жара мягкий сыр, придающий всему блюду чудную остроту.
— Награди повара, Дамаль! — просит она, справившись с первым пирожком. — Он прямо-таки кудесник! А где киевский взвар? — оборачивается она к слуге.
— Вообще-то, хозяйка здесь ты! — улыбается Дамаль, еще теснее прижимая к себе сияющую Тильду. — Замок Альбрехтсбург — твоя военная добыча.
— Или Клодды, — пожимает плечами Елизавета и берет с блюда еще один вкусно пахнущий пирожок. — Надеюсь, ты уже женщина, Тилли?
— А вот рассказывают… — как истинный кавалер граф де ла Марк спешит сменить тему разговора, они же с княгиней Галицкой еще не венчаны, и все такое.
— Да? — от запаха горячего теста рот наполняется слюной. — И что же вам рассказывают, граф?
— Говорят, — усмехается Дамаль, — что графиня фон Арнебург провела в ваших покоях, конунг, едва ли не всю ночь.
— Что, действительно?! — вскидывается Тилли, еще не посвященная, по-видимому, в "тайны Мадридского двора".
— Почему же почти? — пожимает плечами Елизавета, успевшая, пока суд да дело, прожевать и проглотить половину пирожка. — Как раз до утра…
— И? — поднимает бровь раскрасневшаяся на морозе Тильда Галицкая.
— Ты историю про монаха и шлюху знаешь? — Елизавета благодарно кивает мальчику-слуге, проворно доставившему на башню кувшин с киевским взваром, и принимает чарку. — Жил-был монах… — она медленно со вкусом вытягивает из серебряной чарки дивно ароматный и дьявольски крепкий взвар, выдыхает с чувством и продолжает, не спеша.
— Вот в этих как раз местах, — говорит она, возвращая чарку на поднос. — В Саксонии или Богемии, но история не об этом. Однажды… Налей-ка еще! Однажды, путешествуя по чужим землям, повстречал монах на постоялом дворе распутную женщину. Дело было к ночи, а свободная кровать оставалась в гостинице всего одна, и претендовали на нее, как вы уже, верно, догадались, и святой отец, и шлюха. Слово за слово, — Елизавета смутно помнила эту историю, читанную в давние, еще не наступившие времена в старинной книге из библиотеки тети Жозефины, и потому импровизировала, сочиняя анекдот прямо на ходу, — заспорили, но каждый твердо стоял на своем, и, казалось уже, что дело закончится скандалом и дракой, но шлюха, рассмотревшая во время спора, что монах молод и хорош собой, неожиданно предложила компромисс. Давайте ляжем вместе, святой отец, предложила она. Мне, как честной женщине, урону от этого никак не будет, ведь вы же божий человек и не обидите бедную девушку. Однако и монах, давно уже в тайне мечтавший, познать женщину, успел увидеть, что его собеседница обладает пышными формами и свежа лицом. Извольте, говорит тогда он ей. Это даже хорошо, поскольку засчитается мне, как подвиг воздержания.
— Что так и сказал? — прыскает Тильда.
— Так и сказал! — подтвердила Елизавета.
— Ну, прямо сэр Тристан, положивший между собой и леди Изольдой обнаженный меч, — комментирует с каменным лицом Дамаль.
— Обнаженный?! — переспрашивает Елизавета. — Меч? Звучит двусмысленно, ты не находишь?
— Ты не отвлекайся, конунг, рассказывай! — усмехается в ответ Дамаль.
— Ну, да! — Елизавета берет чарку и подносит к носу, вдыхая аромат. — Умеют у вас, черт возьми, гнать самогон! — улыбается она Клодде Галицкой.
— Повремени, Цисси! — просит встревоженная Тильда. — Я же говорила тебе, не ровен час сопьешься!
— Нешто?! — смеется Елизавета, но, тем не менее, не пьет, держит чарку у губ, нюхает, жмурится. — Так вот. Оказавшись в постели и шлюха, и монах резко поменяли свое мнение о добродетели и, скажем так, упали друг другу в объятия. Однако вскоре выяснилось, что неопытный монах совершенно не знает, с какой стороны начать, и где, так сказать, кончить… Хм, пожалуй, я все-таки выпью, если никто не возражает! — и она запивает нежданный каламбур глотком киевского взвара. Холодная струя касается задней части языка и неба, оставляя на них медовый аромат, и летит дальше, в глотку и пищевод, чтобы вернуться волной сладкого жара, возникающего где-то в недрах желудка и стремительно растекающегося по всему телу.
— Уф! — выдыхает Елизавета и прищуривается еще больше, но то ли от мороза, то ли от взвара роняет одинокую слезу, возникшую отчего-то под левым веком. — Однако! Так о чем это я? Ах, да, о монахе. Он оказался совершенно беспомощен перед известным ему лишь понаслышке ликом жизни. Он ничего не умел, что, в сущности, не странно, учитывая, что большую часть жизни он провел в монастыре, ничего не знал, и, естественным образом растерялся. Однако женщина была опытной шлюхой и, быстро сообразив, что к чему, взяла дело в свои руки. Она — извините за подробность — оседлала монаха, и все закончилось к обоюдному удовольствию, то есть, небыстро и с приятностью.
Елизавета смотрит на своих разрумянившихся слушателей и понимает, что, возможно, перегнула палку. Однако дело почти сделано, а бросать дела незавершенными не в привычке графини Скулнскорх.
— Ночь прошла, — говорит она, изображая губами "циническую" улыбку, — и случайные любовники разъехались, кто куда. Вернее, это дама уехала на барке вниз по реке, а монах ушел пешком, держа путь в ближайший город…
— Так в чем же твоя аллегория, Цисси? — хмурится Дамаль. — Ведь ты хотела ответить на мой бестактный вопрос аллегорической историей, ведь так?
— Так, — улыбается Елизавета, — но моя история еще не закончена, а в конце будет тебе и аллегория, и притча, и мой ответ на твой "вопрос по существу". Итак, прошло несколько дней, и монах пришел в тот город, куда и держал путь. Там, в этом городе, тоже был небольшой монастырь, в нем наш монах и поселился, решая свои дела с городскими гильдиями, ведь монахи не только молятся, они еще и работают, производя вино и масло, и прочие полезные продукты, и, разумеется, торгуют. И вот как-то ночью, вновь и вновь переживая в грезах свое замечательное приключение на постоялом дворе у речного порта, он вдруг вспомнил слышанное им когда-то достоверное известие, что от "этого дела" родятся дети.
— Что, в самом деле? — смеется княгиня Клодда Галицкая и бросает быстрый взгляд на возвышавшегося над ней, словно крепостная башня графа фон дер Мара.
— В самом деле, — любезно улыбается Елизавета. — Так что, я бы, дорогая, не стала на вашем месте затягивать с венчанием во избежание, так сказать, недоразумений и недопониманий.
— С вашего позволения, конунг, мы обсудим этот вопрос несколько позже, — на губах Дамаля играет таинственная улыбка, и Елизавете очень хочется узнать, что за секреты растворены в студеном воздухе полудня, но ее рассказ еще не закончен.
— Что ж, — улыбается она, предвкушая кульминацию, — монах оказался обескуражен и озадачен не на шутку. Он не помнил и не знал, как и почему это происходит, как не ведал и того, кто именно из двоих должен понести. Это пугало беднягу, он страшился позора и проклятия, которые непременно падут на его голову, если беременным окажется он, а не она. Кое-как скоротав остаток ночи в слезах и стенаниях, в молитвах и самобичевании на флагеллантский[79] манер, монах — едва рассвело — бросился в город к одному знакомому купцу, с которым, как полагал, мог обсудить тревожащую его проблему. Ему казалось даже, что тот упоминал как-то в разговоре о своих детях. Кому тогда и знать, как все это происходит, если не отцу семейства? И вот приходит монах к купцу и, заведя разговор издали, с цен на зерно и вино, видах на урожай, и темных толкований библейских текстов, переходит к главному. А вот, к слову, добрый мастер, говорит монах, внутренне холодея от предчувствия неминуемой беды, слышал я, что дети родятся не только промыслом божьим, но ревностным старанием мужа и жены. Так ли это, и если так, то кто из двоих должен понести от этого "старания"? Услышав вопрос, купец, а он был человеком набожным, смутился и не знал, что ответить. Вопрос был слишком скользкий, на его взгляд, чтобы обсуждать его с божьим человеком. Разумеется, настрогав с десяток детей, купец знал, что к чему, но не представлял, как объяснить это монаху, не потревожив посвященную молитвам душу грубыми плотскими подробностями. Ну, сказал он, поразмыслив над делом так и эдак, рожает тот, кто внизу!
— Э… — смущенно прерывает повисшую тишину Дамаль и машинально облизывает сухие, верно, с мороза, губы. — И в чем же здесь аллегория?
— Ну, — усмехается довольная произведенным эффектом Елизавета, — монах, говорят, повесился в ожидании плодов своих необдуманных действий, ведь снизу-то находился, если помните, как раз он. А возвращаясь к Матильде фон Арнебург, должна отметить, роль монаха в нашем случае пришлось исполнять ей, и да, Дамаль, если тебя интересуют грязные подробности, снизу была она… ну, как минимум, часть времени! Так что ей и рожать! — смех срывается с губ и летит к высокому голубому небу, и Елизавета ощущает невероятную легкость во всем теле и чувствует, как входит в сердце радостный покой.
Ближе к вечеру они наконец собрались все вместе: Томас де ла Марк, Лиса Скулнскорх и Клодда Галицкая, Хьюго Церенгенский и Зои Икьхгорн, храбрые и верные датчане Розенкранц и Гильдернстер, вполне прижившиеся, следует заметить, при дворе Елизаветы, раненый в плечо князь Роман Северский и барон Эрик Баар, опиравшийся на суковатую трость, Яркай Мурса, напоминавший своим хищным профилем и желтыми глазами степного беркута, и Олаф Йорт с покрытым шрамами широким лицом, Аскольд Кхаркхарен и Скуба Левша, Гунарь Вальд и Анри Сан се Же, а так же князь Акпалат, Вера де Йон, Ирина Большая, Ханд Хельм и Лена Монк. Не пир, тем более, не большой прием, лишь малое собрание. Разговор по душам в приватной обстановке и военный совет, если уж на то пошло. Большая отделанная дубовыми панелями гостиная, камин с жарко пылающими березовыми дровами, несколько жаровен с рдеющими углями, вина из подвалов замка, легкие закуски — пирожки и пироги, в основном, — медовые сладости, сухие яблоки и абрикосы, изюм и неторопливый разговор.
— Впечатляет! — не без восхищения в голосе признала Елизавета, выслушав до конца и со всеми приличествующими случаю подробностями историю Дамаля и всех-всех-всех, ведь не одни же они с Тильдой ван дер Шенк путешествовали и воевали через треть охваченной смутой Европы. Граф фон дер Марк со своим верным другом герцогом Церенгенским и красавицей-невестой герцога баронессой Зои Икьхгорн тоже "покуролесили" на славу. За их плечами остались кровавые битвы, настороженные маневры готовых наброситься друг на друга армий, — "Волки! Ну, чистые волки!" — и взятые штурмом города, некоторые из которых, следуя духу эпохи, были отданы на поток, то есть преданы огню и разграблению.
"Жестокая эпоха, — думала Елизавета, глядя то на Дамаля, так похожего и настолько не похожего на себя прежнего, то на Зои, еще больше похорошевшую за прошедшие месяцы. — Просто варварство какое-то! Нету на них Лиги Наций, на засранцев! Впрочем, а мы-то чем лучше? То же самое безнравственное бряцание железом и бессмысленная жестокость… "
— Что же теперь? — спросила она, выдержав короткую паузу. — И ведь ты, Дамаль, обещал объяснить мне что-то по поводу венчания? Я сгораю от любопытства, мой друг. Будет ли свадьба?! Мне не терпится увидеть вас с Клоддой мужем и женой, и вас тоже, милые, — улыбнулась она Зои и Хьюго. — Так как же это случится, где и когда?
— Полагаю, в Эрфурте, — мягко улыбнулся в ответ Дамаль. — Возможно, Людо предпочтет Эрфуртский собор, но я бы рекомендовал Северекирхе… Три свадьбы в один день, как вам такой оборот?
— Князь Каген далеко… — Елизавета почувствовала, как наворачиваются на глаза слезы. Ведь не кремень же она, не каменная, не железная, всего лишь человек из плоти и крови, девушка, девочка, а вокруг война, и Людо так далеко, что и понять нельзя, где.
— Не так уж и далеко, — возразил с улыбкой Дамаль и подошел к большому квадратному столу с разложенной на нем картой. — Мы в Саксонии, то есть, здесь, — ткнул он пальцем в Мейсен. — Людо же две недели назад был в Майнце, то есть, здесь, — провел Дамаль пальцем на юго-запад, — и обещал, в письме, полученном мною восемь дней назад, двигаться на Франкфурт. Мы же двинемся через Эрфурт на Вюрцбург и соединимся с ним не позже середины января, тем более, что сейчас между нами не осталось ни одного серьезного противника… Всех вырезали!
"Всех вырезали, — повторила про себя Елизавета, перестававшая иногда чувствовать грань между добром и злом. — Не куртуазно, но зато верно отражает реальность. Без эвфемизмов и розовых соплей, вот только… Разве этого хотела я, отправляясь на поиски счастья?"
Прямо сказать, ее квест воспринимался иногда — во всяком случае, ею самой — скорее, как игра чем, как подвиг. Но начался-то он, если не лукавить, с крови, причем с большой крови. Кровью и завершался. И это следовало иметь в виду, отмечая победы и празднуя триумфы, обнимая любимого и идя с ним под венец.
"История в багровых тонах… "
Однако историю пишут победители. Мысль почти банальная, но, по сути своей, правдивая. Так все и происходит на самом деле, и, когда все закончится, ее историю запишут цветной тушью на девственно-белом пергаменте, расцветив виньетками и узорами на полях страниц, украсив рисунками и переплетя в шагреневую кожу, инкрустированную серебром и перламутром и украшенную накладками из золота и драгоценных камней. Запишут, куда они денутся, если ей все-таки дано победить. А кровь… Что ж, кровь и смерть вечные спутники успеха, особенно в эти, богом проклятые, темные века.
"Триумфаторы, мать нашу! Бетховен! Бронза и мрамор… Тьфу ты! Напиться, что ли? Или не стоит? Ведь, если дашь слабину, враз сломают, не правда ли?"
— Хорошо! — сказала она, вставая из кресла. — Мы пойдем на Вюрцбург, и да, мы будем венчаться в Эрфурте в Северекирхе… Если…
Она хотела сказать, "если Бог поможет", но вспомнила вдруг о ревнивых богах севера и закончила свою мысль несколько иначе.
— Если соблаговолит улыбнуться Хозяйка Судьба!
Что ж, Дамаль оказался прав: врагов вдруг не осталось, вернее, повывелись, не пережив поры военных невзгод, те, кого следовало опасаться всерьез. Остальные же — а их все еще оставалось достаточно много — не только не представляли опасности, но и не вызывали к себе малейшего интереса. Все пути, таким образом, оказались открыты. И даже по бездорожью и в распутицу, армия двигалась вперед бодрыми маршами, захватывая изредка, по самым разным причинам, города и замки, погромыхивая оружием в мелких арьергардных и фланговых стычках, в меру зверствуя и мародерствуя, но чаще демонстрируя дисциплину и порядок и проявляя соразмерную эпохе и обстоятельствам гуманность и великодушие.
Однако, если военные действия, в сущности, прекратились, все остальное присутствовало в ассортименте. Армия шла через разоренные земли. Ее поливали холодные дожди, преследовали снежные бури и ледяные паводки. Волчьи стаи выходили на дороги, и чумные поветрия пытались накрыть бредущие на юг колонны. Но и это еще не все. За полтора месяца пути Елизавета пережила три засады и чертову дюжину покушений. Два раза ее пытались отравить, один раз — зарубить топором, а желающих потыкать в ее прекрасное, но замерзшее и усталое тело ножиком, оказалось аж целых семь. Испанская дага, баварский кошкодер, швейцарский басселард, новгородский засопожник, шотландский дирк, австрийский мизерикорд и венецианская чинкуэда — в общем, хоть коллекцию собирай, но Елизавете было не до смеха. Кто-то поджог дом, в котором она ночевала, а буквально через два дня рухнул под копытами лошадей конвойной сотни мост через ущелье. Деревянные сваи оказались подпилены, а лететь вниз, на острые камни пришлось бы никак не меньше шестнадцати франкфуртских локтей. Собственно, это и случилось с тремя ее дружинниками, и выжил лишь один из упавших. Так что мирной прогулкой этот марш через Германские земли не был. Всюду мерещилась кровь, отовсюду грозила опасность, везде могла ожидать Елизавету западня: дерево, упавшее на лесную дорогу, арбалетный болт, пущенный с крыши дома в маленьком провинциальном городке, или банда головорезов, попытавшаяся перехватить ее конвой в вечерней мгле. И вот что удивительно. Казалось, все эти люди и сами не ведают, что творят. Не знают, зачем или ради чего идут на смерть. Они — если удавалось взять их живыми — умирали долго и трудно, но ничего путного рассказать не могли даже под пыткой. Однако в тот момент, когда "заговорщики" подпиливали сваи моста, отравляли колодцы или метали стрелы, делали они это со всей серьезностью и с очевидным желанием уложить Елизавету — "молодую и красивую" графиню Скулнскорх — в могилу и закопать поглубже. Но не судьба! Елизавета оказалась на диво живучей. Ей сопутствовала удача. Англ-хранитель летел за ее плечом, или это древние боги Севера охраняли избранную ими деву-воительницу — в любом случае, Елизавета пережила все засады и покушения и в начале эйнара, который германцы вслед за латинянами звали январем, армия вышла к Кобленцу.
Неделя бескормицы, три дня непогоды с ледяным дождем, переходящим в снегопад. Короткие темные дни, холодные ночи, хмурые лица уставших солдат. И вдруг все в одночасье переменилось. В доннерстаг[80] вечером, вернее, в ранних зимних сумерках, Елизавете, ехавшей на этот раз вместе с Зои, доложили, что разведчики без боя захватил крепость Эренбрайтштайн. И это была отрадная весть. Елизавете, страсть как, надоело спать в крестьянских домах, а в крепости, всяко-разно, должно быть полно подходящих ее статусу покоев. Ну и, кроме того, гонец сообщил, что в замке найдены значительные запасы продовольствия. Таким образом, одним махом решались две немаловажные проблемы: снабжение оголодавшей армии и теплый, в меру безопасный ночлег для ее вождей. Так все и вышло. Добрались до крепости уже в темноте под усиливающимся дождем. Переоделись в сухое, обсудили за простой, но зато горячей едой ближайшие планы, выпили по паре кубков глинтвейна и со всей возможной поспешностью отправились спать. Во всяком случае, Елизавета только что с ног не падала, а глаза слипались так, что приходилось щуриться, чтобы видеть хоть что-нибудь. Но зато и ночь прошла незаметно, как и не было. Забралась под одеяла и тут же заснула, не успев даже толком пригреться. А утром выяснилось не только то, что "зима тревоги нашей миновала", но и то, что темная полоса кончилась не только в переносном, но и в прямом смысле слова.
Распогодилось. Дождь перестал, и из-за туч выглянуло не по-зимнему теплое солнце, и с замковой башни Елизавета увидела за рекой Кобленц, похожий отсюда на кукольный домик, знаменитый Немецкий угол — треугольный мыс в месте слияния Мозеля и Рейна. Вид на город и сверкающую серебром воду был просто потрясающий, и, стоя в радостном солнечном сиянии, легко было поверить, что "все у нас теперь будет хорошо".
"Все у нас теперь будет хорошо!" — повторила про себя Елизавета и довольно улыбнулась, оборачиваясь к Зои.
— Все у нас теперь будет хорошо! — счастливо засмеялась она, а еще через час знакомый уже Елизавете капитан дер Шау привез ей короткое послание от Людвига Кагена. В скупых словах — только самая суть — князь объяснялся Елизавете в любви, воздавал должное ее подвигам, слухи о которых уже вовсю гуляли по падкой на сенсации Европе, и просил дожидаться его в замке Эльц, находившемся как раз неподалеку от Кобленца.
"Это где-то в предгорьях Айфеля, кажется, в долине Эльцбаха… — припомнила Елизавета. — А Эльцбах, соответственно, приток Мозеля, ведь так?"
— Мы выступаем немедленно! — скомандовала она, но "выступить" удалось лишь назавтра, и дорога заняла еще двое суток, хотя, видит Бог, Елизавета проделала едва ли не весь путь на рысях.
Бург Эльц, а именно так, как выяснилось, назывался замок, Елизавете понравился. Он был хорош собой, — можно сказать, элегантен — с восемью великолепными башнями, вздымавшимися на шестьдесят — восемьдесят локтей каждая. Безупречный с фортификационной точки зрения, замок стоял на скалистом холме в окружении сбросивших листву лесов. Просторный и удобно устроенный, он предлагал своим обитателям тепло, уют и сравнительную безопасность, о которых так давно мечтала Елизавета. Въехав в ворота Эльца, она едва не разрыдалась, от переполнивших ее вдруг чувств, но положение обязывало, и она всего лишь вымученно улыбнулась. Однако улыбка — что не странно — вышла у Елизаветы такая, от которой скисает не только молоко.
— Аккуратнее, мой конунг! — хихикнула Ирина Большая, наклоняясь к графине из седла. — Еще одна такая улыбка, и нам может не достаться даже пива!
— Пиво зимой? — искренно ужаснулась Елизавета, забыв на мгновение, что, вообще-то, она родом с севера, если что.
— Можно подумать! — вскинула светлые брови Ирина. — А сливки, вымороженные, кто на снегу в Рождество ел?!
И то, правда, сливки с медом замораживали в Скулнскорхе и ели как лакомство, с незапамятных времен. Ела мороженое и Лиса, вылизывая сладкие ледышки на трескучем морозе, как нечего делать.
"Известное дело молодость!" — вздохнула она про себя.
— О пиве забудь! — отрезала она вслух. — Сегодня пьем вино допьяна! Девичник устроим и напьемся до изумления, а то приедет суженный да ряженный, а мы еще и девичество мое к чертям собачьим не спровадили!
— То есть, у тебя, моя светлость, на приезд князя серьезные планы имеются? — поинтересовалась Ирина, судя по всему, едва державшая лицо, готовое пойти судорогами от смеха.
— Ну не вечно мне в девушках ходить! — обиделась Елизавета такой нечуткости в понимании ее особых обстоятельств.
— Кто бы возражал! — улыбнулась Ирина, словно извиняясь перед госпожой и подругой. — Помощь нужна?
— Какая помощь? — нахмурилась Елизавета, начавшая уже грезить наяву на тему своих не вполне скромных намерений.
— Советы бывалых людей, то да се…
— А вот напьемся, тогда и расскажешь! — засмеялась Елизавета, сообразившая уже, что к чему. — И Клодду на откровенность раскрутим! Она у нас теперь тоже бывалая!
— Тогда уж и баронессу! — хмыкнула Ирина, довольная, по-видимому, достигнутым результатом.
— А что она тоже? — Елизавета не уставала удивляться реалиям жизни, но такова уж она наивная, словно вчера родилась.
"Ну, почему я все узнаю последней?!"
— А ты что думала, она венчания дожидается? — повела бровью Ирина.
— Ну не знаю… — пожала плечами Елизавета, ведь и она сама не собиралась оттягивать дальше то, что, по ее мнению, должно было уже давно случиться. Лет эдак пятьсот с гаком тому вперед.
"Пусть только приедет!" — мечтательно подумала она и легко, словно играючи, соскочила с коня. И только, приземлившись с подобающим грохотом на булыжник внутреннего двора, сообразила, отчего вдруг вытянулись лица у встречавших ее барона и баронессы Эльц. Одно дело — верить или не верить в гуляющие по Германии слухи, и совсем другое — наяву увидеть, как выпрыгивает Елизавета из седла, неся на себе при этом пуд железа, не считая мехов, кожи и шерсти…
Увы, но бани — даже самой плохонькой — в замке не оказалось. Пришлось мыться в огромной купельной бадье, собранной из пахучих дубовых клепок. Вода, разумеется, могла быть погорячее, да и в "банной" палате вполне ощущалось дыхание зимы, но за неимением гербовой, как водится, пишут на простой. Согреться Елизавета не согрелась, зато смыла многодневный пот, и впервые с Рождества почувствовала себя чистой. Казалось бы, малость, но из таких мелочей и состоит жизнь, а привычка к гигиене не есть недостаток. Скорее, достоинство.
"Так и есть!" — Елизавета вылезла из купели прямо в распахнутое перед ней льняное полотнище и позволила служанке обтереть себя с головы до ног, обратив особое внимание на жесткие вьющиеся волосы, с которыми не так-то просто совладать, тем более, расчесать их, как следует. Зато уложенные, как подобает, они выглядели настоящей золотой короной, в которой не стыдно "и на люди выйти".
"А если вообще без всего? — подумала рассеянно, мимолетно вспомнив свое отражение в венецианском зеркале баронессы Икьхгорн. — Но где ж его возьмешь, такое зеркало? И кому такое можно показать?"
Получалось, что оценили бы многие, вот только Елизавете и в голову не придет обнажаться "перед кем попало". Другое дело женская баня, но где она та мыльня в замке Икьхгорн, и где та Лиса-Бетан, какой она была тогда, целую вечность назад?
"Да, укатали сивку крутые горки[81]…" — вздохнула Елизавета, но, положа руку на сердце, чего было больше в ее вздохе: констатации простого факта, ведь она действительно превратилась из мечтательной и непосредственной девочки-подростка в циничную и хладнокровную деву-воительницу, или обычного женского кокетства? Елизавета знала, что хороша собой, и это еще мягко сказано. Вон граф Лобковиц ее иначе, как Дианой-охотницей не величает, а, описывая внешность Елизаветы на высокой латыни, не жалеет суперлативов и прочих гипербол.
"Ну, да, я красавица!" — Елизавета оделась. Впрочем, это только так говорится — оделась. Одевали ее две служанки, но и то — правда, что надевать на себя приходилось много чего, и все это "много" с застежками да крючками, запонками да заколками, так что действительно впору звать на помощь.
"Я красавица! — повторила она с правильной интонацией, подразумевавшей такое, о чем вслух и не скажешь. — Я красавица! — и даже зарделась. Во всяком случае, кровь ударила в виски, и стало жарко. — Я писаная красавица!"
Безусловно, как и любой женщине, Елизавете хотелось нравиться всем и каждому, но, на самом деле, существовал в мире лишь один человек, мнение которого ей было по-настоящему важно. Однако, если князь Людо Каген не слишком отличается от того Людо, которого знала Елизавета в будущем прошедшем, любил он ее не за это. Во всяком случае, не только и не столько за красоту, хотя и отдавал должное внешности своей супруги, как и подобает истинному рыцарю и настоящему мужчине…
— Что пьем? — Как и следовало ожидать, Елизавета "к началу" опоздала, но, как известно, короли не опаздывают, они задерживаются. Не стала расстраиваться по этому поводу и Елизавета, без церемоний заняв оставленное ей по-умолчанию место во главе стола.
— Что пьем? — оглядела она сотрапезников.
— Все, что душа пожелает! — поклонился в ответ фрейхер Эльц. — В Бурге Эльц, ваша светлость, великолепные винные погреба. Разрешите подавать первую перемену?
Этот немолодой рыцарь глаз с Елизаветы не сводил, а ведь за столом находились жена и две дочери барона и чертова куча всякой "природной знати". А среди этих последних, попадались более чем громкие имена. Та же княгиня Галичмерская или граф фон дер Марк, являвшийся по совместительству герцогом Клевским и Юлих-Бергским. Присутствовали на пиру и такие общепризнанные красавицы, как баронесса Икьхгорн или племянница Торара Эльца эдле Леонтина фон Вайза.
"Красивая женщина, — отметила мимоходом Елизавета. — И, что характерно, блондинка, а джентльмены, помнится, предпочитают… Кто сказал?"
— Разумеется, борон, распоряжайтесь и давайте без церемоний! Это я у вас в гостях, а не вы у меня.
И тут же резко сменила тему.
— Что это за вино? — спросила она, указывая на хрустальный, в золотой оплетке графин в руках бесплотной тенью приблизившегося слуги.
— Рейнгау, ваша светлость, — барон Эльц — хозяин дома, ему и ответ держать. — Попробуйте, — предложил он, не отводя взгляда от Елизаветы, — оно великолепно! Поздний сбор восемьдесят седьмого года был изумительно хорош, но и мои виноделы знают толк в этом деле. Прошу вас, дамы и кавалеры! Я хочу, — встал он из-за стола, — на правах хозяина этого замка и верного вассала нашего будущего императора произнести заздравный тост в честь конунга Елизаветы Скулнскорх!
Минута, заполненная звуками льющегося вина, и шум стих, все смотрели на барона. Торар Эльц был высок и крепок сложением, но седина уже густо запятнала его бороду и длинные волосы.
— Слухами земля полнится! — низкий сильный голос звучал спокойно и торжественно. — Нам сказали, князь Каген решил жениться, посватался и получил согласие. Но кто она та, кому предстоит носить золотую корону империи? Графиня Скулнскорх, сказали нам. Она правит на севере, где ледяные волны бьются о гранитные скалы суровой земли. Вот, что мы узнали о ней. Передавали, что Елизавета Скулнскорх юна годами и писаная красавица. Но что значат слова, когда речь заходит о красоте, и что есть красота, если мы заговорили о божественном? "Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?"[82] Рассказывали, что графиня высока ростом и сложена, как богиня, и что она носит корону золотых волос. Говорили, ее глаза подобны золотым аметистам, а кожа бела, как снега Великого Севера. Но красота, как мы знаем, зачастую сопутствует слабости, а не силе. Однако риттер дер Шау, возглавлявший посольство князя Кагена в Скулнскорх, рассказывал нам вот в этой пиршественной зале, что графиня не только прекрасна, но и опасна. Опасна для врагов, я имею в виду, потому что она настоящая дева-воительница. Одна из тех женщин, кто подобно жене короля Гуннара Брюнхильде, бьется на равных с мужчинами. Да, полноте, отвечали мы, разве возможно такое в нынешние времена? Но вскоре, на крыльях весны прилетели странные вести с севера. Чей-то флот прошел мимо Дании… Состоялось сражение… Принц Датский Гамлет выбит из седла предводителем северян… И вновь прозвучало имя Скулнскорх. Скулнскорх, передавали из уст в уста. Скулнскорх, звучало в песнях менестрелей. Скулнскорх… Доносили, что армию северян ведет женщина невиданной красоты, и что она ходит в бой наравне с мужчинами. У нее волосы, как у богини Сиф[83], пели миннезингеры, она отважна и смертоносна, словно земное воплощение валькирий. Она Kongr, она вождь, и ее моргенштерн не знает пощады. Мы слышали уже с дюжину песен о королеве Скулнскорх, как все чаще стали называть ее вслед за ее собственными рыцарями, наши певцы. Мы не знали, чему верить, ваша светлость, или правильнее сказать, ваше величество? Но вот вы здесь, сидите во главе стола в моем пиршественном зале, и вы действительно прекрасны. Ваша стать, Kongr, воистину божественна, ваше лицо безупречно, но главное, мы все видим огонь вашей души, конунг, и он не мерцает, он пылает во всю силу! Ваше здоровье, моя госпожа! — он поднял свой кубок, и с неожиданным энтузиазмом все гости повскакали с мест, выкликая здравницы в честь Елизаветы.
— Елизавета! Елизавета! — кричали они.
— Бетан! — ревели во всю мочь луженые глотки скулнскорхцев.
— Скулнскорх! Скулнскорх! — вопили друзья и союзники.
— Конунг! — орал Дамаль.
— Лиса! — кричала Зои.
— Королева! — улыбалась ей Тильда.
И, разумеется, все глаза были устремлены на Елизавету, и она просто купалась в волнах восхищения, обожания и любви. Но то, что взгляды Торара Эльца и его племянницы Леонтины фон Вайза отличаются от всех прочих, Елизавета заметила и отложила в памяти "на потом".
"Я подумаю об этом при первой же оказии".
В этих взглядах не было вражды или ненависти, но не было и теплоты, а вот что они означали, еще предстояло понять. Елизавета попробовала было "сочинить историю", но куда там! В таком шуме, при таком напряжении чувств…
"Я не забуду", — пообещала себе Елизавета и, отодвинув мысль в сторону, вполне отдалась удовольствию "купаться в лучах славы".
Ей было хорошо. Ее переполняло чувство восторга. Она, словно бы, опьянела или грезила наяву, и вдруг все ушло…
Пир был в разгаре. Подавали уже пятую перемену, и вино — это их чудесное Рейнгау — лилось рекой. Гости захмелели. Их голоса сделались громче, и нотки безумия зазвучали в смехе и песнях, откровенных, как бордель, и жестоких, как ночная схватка. Трещали факелы, металось на сквозняках пламя множества свечей. Собаки возились под столами, дрались за кости, скулили и ворчали, не осмеливаясь, тем не менее, "подать голос" по-настоящему. Сновали слуги, спешившие с кувшинами вина и блюдами новой перемены. Метались по стенам тени, огромные и невнятные, как ночные ужасы. Но все это было неважно, потому что впервые за много месяцев Елизавета смогла увидеть "на полшага вперед". История будущего сложилась сама собой под здравницы, выкликаемые сильными мужскими голосами, и под истерический женский смех, под звуки арфы и виолы, под речитатив и балладу, под шум и гомон, среди блеска и мишуры.
— Я вас оставлю, дамы и господа! — рассеянно улыбнулась Елизавета, поднимаясь из своего массивного кресла. — Продолжайте веселье, и молю вас господом Богом, не обращайте на меня внимания.
— Оставайся, Ирина, — взмахнула она длинным рукавом, направляясь к выходу из зала. — Веселись!
Елизавета вышла в крытую галерею, соединяющую палас со Старым дворцом, и кивнула верному Квигу.
— Кликни Магнуса и Мане, и седлайте коней, я спущусь во внешний двор так быстро, как смогу.
— По вашему слову, Kongr, — поклонился телохранитель и побежал исполнять приказ.
Служанки ее возвращения не ожидали, прикорнув у огонька, вблизи пышущего жаром каминного зева. Дров для графини Скулнскорх никто в замке не пожалел. Опочивальню протапливали к ночи так, чтобы дева-воительница, не дай Бог, не продрогла. Но оно и к лучшему.
"Будет тепло… " — улыбнулась мысленно Елизавета и с силой выдохнула сквозь плотно сжатые зубы ставший вдруг нестерпимо жарким воздух.
"Будет жарко!"
— Шевелите задницами, красавицы! — гаркнула она, и девушки прыснули с расстеленной на каменных плитах хазарской кошмы — подарка Яркая Мурсы. — Несите сталь и меха, я уезжаю, а на дворе ночь и зима!
И завертелось. Елизавета помогала служанкам, как могла, однако одеться самостоятельно во все эти слои железа, кожи и шерсти, шелка и мехов она не смогла бы ни при каких обстоятельствах.
"А может быть, ну его! — взмолилась она через пару минут, вертясь между рук своих служанок, беспомощная, словно спеленатое накрепко дитя. — Ах, пропади все пропадом!"
Но сквернословие не выход, и разум, в конце концов, возобладал над дурью сердца. Елизавета никуда не сбежала. Не выбежала в ночь, в чем была. Не ускакала прочь одна в холодной ночи. Она все еще удерживала в крепкой руке воли норовистого жеребца своего нетерпения. Сжимала зубы. Напрягала скрытые под шелковистой кожей и "соблазнительными формами" стальные канаты мышц. Считала удары сердца и глотала слезы, но оставалась на месте, позволяя девушкам "облачать" себя и "наряжать", натягивать, стягивать, подтягивать и шнуровать.
— Ваше величество! — Елизавета очнулась от грез, не сразу сообразив даже, где она, зачем, и о чем грезит. Но это длилось лишь мгновение. Удар сердца — не более, и она вполне осознала себя во времени, пространстве, и своих непростых обстоятельствах. Вернулась и память, если так можно выразиться, выплеснув Елизавете в лицо все то, чем оказался занят "на досуге" ее бедный разум.
"Ох, ты! — притворно ужаснулась Елизавета. — Кажется, я, и впрямь, в девках переходила! Пора и честь знать…"
— Великолепно! — кивнула она служанкам, поводя плечами под броней и мехами. — Теперь точно не замерзну!
"И зарезать меня умучаешься во всем этом железе!"
— Меч! — Елизавета подумала было о моргенштерне, но блажь эту тут же и отбросила, как ересь катарскую и глупость несусветную. Никаких "шариков с пупочками" на ночь глядя, но вот кончар — совсем другое дело.
Она пристегнула меч к поясу и, подойдя к стене, сняла с крюка длинный трехгранный клинок с короткой, как у ее собственного меча, рукоятью и простой стальной гардой. Похож на эсток, но полегче будет и сделан под одну руку, а не под две, хотя в кольчужных перчатках, можно перехватить клинок и второй рукой. Где-нибудь в футе от гарды или чуть дальше, но не слишком. И тогда, коли — не хочу. Не хуже пики или копья выйдет, но не такое тяжелое, как те, да и длинны — всего три локтя. Куда сподручней для "слабой женщины"!
— Сидите здесь тихо, и ни гу-гу! Я ясно выразилась? — могла и не спрашивать, Лисе Скулнскорх давно уже никто в здравом разуме и твердой памяти не брался перечить, тем более, слуги.
"Что же делать, если я такая и есть?!" — грустно усмехнулась Елизавета и вышла из покоев. Впрочем, отпускать ее одну — гулять самой по себе, как та кошка — никто не предполагал. За дверью, словно великаны-ётуны, подпирали стену широченными плечами Доттир и Гери — два брата близнеца из ее ближней сотни.
— Ну, что, парни, всю стаю по тревоге подняли, или просто погуляем?
— Нас, Kongr, в замке всего дюжина, остальные в поле, — не меняя каменного выражения лица, ответил Доттир. — Но наша дюжина иной сотне нечета.
— Хвастун! — бросила Елизавета через плечо. — Иди уже, не задерживай!
Гремя железом, они спустились по винтовой лестнице, прихватили ожидавших внизу Карла, Рамне и Нёкве и зашагали к конюшням, где остальные телохранители Елизаветы заодно с конюхами споро да ладно готовили лошадей. Снаружи оказалось даже холоднее, чем думала Елизавета: изо рта выплывали медленные облачка пара, и щеки пощипывало морозными иголками. Она и не подозревала, что в южной Германии может быть так холодно.
"Почти как дома… " — но она была не дома, и ночь разворачивала над ней свои черные крыла, и полная луна, не мигая, смотрела на Елизавету, словно бы, пытаясь напугать или предупредить.
— Ваша светлость! — из глубокой тени, собравшейся у подножия башни, навстречу Елизавете шагнули двое, мужчина и женщина.
— Не тревожьтесь, барон! — почти беззаботно улыбнулась Елизавета, вскидывая на плечо тяжелый кончар. — Мне просто не спится. Перегуляла, наверное. Бывает! Мы проедемся немного по окрестностям и вернемся.
— Легкая прогулка перед сном, — невозмутимо кивнул Торар Эльц, — Ночью, в полнолуние!
В его словах не было угрозы, но интонация не лжет — он был встревожен, хотя и не проявлял страха.
— О чем мы говорим? — поинтересовалась Елизавета.
— Об оборотнях, ваша светлость, — ответила племянница барона. — Полная луна… А вы ведь однажды уже встречались с вервольфом, я права?
— Откуда вы знаете? — в голосе Елизаветы зазвучал металл.
— От вас пахнет смертью, моя госпожа, — мягко объяснил Торар Эльц. — Оборотень всегда узнает человека, убившего другого оборотня.
— Он на меня первым напал! — Елизавета сказала это раньше, чем прикусила язык.
— Какой он был? — поинтересовалась Леонтина фон Вайза с такой интонацией, словно спрашивала о сущих пустяках, о шелковых лентах, например, или эмалевой броши.
— Огромный, черный, — вынуждена была ответить Елизавета и, не дожидаясь, пока ее об этом спросят, уточнила. — Я зарезала его кинжалом.
— Оправленным в серебро, я полагаю…
— Да, барон, — согласилась Елизавета, — кинжалом, оправленным в серебро. Вот таким, — она отбросила полу плаща и коснулась пальцами в кольчужной перчатке рукояти оружия. — Удар пришелся точно в сердце.
— У вас крепкая рука, конунг.
— Не жалуюсь.
— Леонтина поедет с вами, если позволите, — закончил поклоном разговор Торар Эльц.
— С какой стати? — нахмурилась Елизавета.
— На дорогах неспокойно, ваша светлость, — сухо объяснил барон, отступая в тень. — Полнолуние, моя госпожа. Волки вышли на охоту, если вы понимаете, о чем я веду речь. Между тем, я несу за вас ответственность перед князем Кагеном, вашим женихом и моим сюзереном. Надеюсь, мои доводы не покажутся легковесными, при том что я хозяин этого замка, а вы моя гостья…
— Уговорили! — подумав мгновение, согласилась Елизавета. — Эдле фон Вайза, — обернулась она к племяннице барона, — я приглашаю вас составить мне компанию, "если таково будет ваше желание".
— Благодарю вас, ваша светлость! — поклонилась женщина и, выпрямившись, накинула на волосы капюшон и плотнее запахнула меховой плащ.
— Не замерзните? — Елизавета вдела ногу в стремя и, как можно более непринужденно поднялась в седло.
— Не думаю, ваша светлость!
Елизавета уже обратила внимание, что и барон, и его племянница, обращаясь к ней, используют титулование, подходящее герцогине или княгине. Возможно, графине, если та, разумеется, обладает полнотой власти, присущей монархам. Герцогине, княгине, с натяжкой графине, но никак не королеве, и, скорее всего, они правы. В виду скорого прибытия князя Кагена, претендующего на императорскую корону, но все еще не коронованного, не стоило создавать прецеденты и плодить двусмысленности. И так проблем с лихвой хватало.
"Не королева, что ж с того?! Я с удовольствием побуду пока и графиней! Мне стыдиться нечего! Мой род старше иных королевских!"
— Что ж, господа, если все готовы, вперед! — Елизавета повернула коня и, не дожидаясь Леонтины (той как раз подводили серую в яблоках лошадь под дамским седлом), направилась к воротам.
Арнгейр[84] — огромный аспидно-черный жеребец, на котором Елизавета водила в бой кавалерию, — сначала шел свободным шагом, но за воротами, на подъемном мосту, почувствовав, как видно, простор, прибавил хода и вскоре перешел на собранную рысь. Холодный ветер ударил Елизавете в лицо, и она вдохнула открывающуюся ее взгляду ночь полной грудью. Черный, разбавленный лунной желтизной воздух пах жизнью и смертью, риском и любовью, жестокостью и надеждой. Он пьянил не хуже вина, обещал счастье, заставлял кипеть кровь. Ночной пейзаж был полон невероятного очарования, исполнен романтики и недосказанности, а перед внутренним взором Елизаветы уже разворачивалась очередная "история будущего". И от некоторых особенно живописных деталей, всплывавших в ее разгоряченном видениями сознании, конунга бросало в жар, а от других — в дрожь.
"Вот же, притча!" — и в самом деле, то разом пусто, то разом густо! То нет ничего, то вдруг алтын, как говорят в Новограде! Ведь звала же, искала, все ночи напролет проводила в поиске, но взгляд упирался в "никуда". Не было там ничего, в треклятом "мире тонких сущностей", лишь голос — его голос — возникал иногда на самом краю сознания, но слов было не разобрать, и не уловить направления. А теперь, словно подняли занавес, или пелена упала с глаз, но, что бы там ни было, Елизавете открылся вдруг замечательный вид на "все-все-все"! И не просто Все предстало теперь перед ее взыскующим взором, а Все, чего ждешь, на что надеешься и о чем мечтаешь, да с такими реалистическими подробностями, что перед самой собой стало стыдно.
"Стыдно? — переспросила она себя едва ли не с изумлением. — Стыдно? Кому это здесь, спрашивается, стыдно? — не на шутку рассвирепела она. — Мне что ли? И с чего бы это вдруг? И перед кем?!"
Но вскоре любые мысли, кроме самых простых, покинули Елизавету, и она вполне отдалась причудливой прелести ночной "прогулки". Гремели по каменистой дороге копыта лошадей, трещал факел в руке скачущего чуть впереди телохранителя, и ветер рвал яркое полотнище пламени и отбрасывал назад желто-оранжевые обрывки, унося их в ночную тьму и растворяя там без остатка.
"Ох!" — сплоченная группа всадников создавала так много шума, что легко забывалось, как "выглядит" тишина ночного леса, через который пролегал их путь. Но не услышать волчий вой, в особенности такой близкий, невозможно. Волчьи голоса возникли неожиданно по обеим сторонам дороги, и Елизавета почувствовала, как напрягся под ней бесстрашный и верный Арнгейр. Лошади — даже такие отъявленные убийцы, каким являлся конь Елизаветы, — боятся волков, но редко сдаются без боя. Однако в этот раз драться не пришлось. Волки не атаковали. Напротив, вскоре Елизавета различила впереди на дороге стелющиеся стремительные тени, и поняла, что волчья стая включилась в игру, составив авангард ее маленького отряда. Но и позади кавалькады, как тут же почувствовала Елизавета, теперь тоже бежали волки, или, быть может, это оборотни взяли под охрану графиню Скулнскорх и ее спутников.
"Что ж, эдле Леонтина, твоя правда! Такой эскорт мне отнюдь не помешает".
А дорога, между тем, плавно свернула на запад и пошла вверх, взбираясь на вершину пологого холма, заросшего едва ли не до середины изрезанных глубокими оврагами склонов густым черным лесом. Мелькнули пятна снега, укрывшиеся в тени древних дубов и буков, выбросила к дороге свои мощные корни корабельная сосна, словно бы выставленная в дозор хвойными лесами, лежащими чуть дальше к северу. Возник и исчез подсвеченный лунным сиянием ветхий домик лесника. Прожурчал где-то слева ручей. Вскинулась в небо испуганная топотом копыт сонная ворона…
Арнгейр сделал еще несколько быстрых, но удивительно точных шагов и вынес Елизавету на плоскую вершину холма. Здесь, на каменистой площадке было светло, как обычным для севера пасмурным осенним полуднем. Лунный свет, в котором смешались блескучее волшебное серебро и колдовская лимонная желтизна, заливал все вокруг: вросший в землю дольмен в виде огромного каменного стола, редкий кустарник, пятна мертвой травы среди камней и щебня.
— Стой! — крикнула Елизавета, натягивая поводья и одновременно пытаясь осмыслить только что мелькнувший в голове образ.
"Здесь?"
Возможно, что и так. Преодолев вершину холма, дорога начинала плавный спуск в неширокую долину, и оттуда, с опушки леса, обращенной к серебряной ленте реки, по направлению к отряду Елизаветы скакали несколько верховых, далеко оторвавшихся от эскорта — плотной группы всадников, едва появившихся из-за скрытого мощной скалой поворота дороги. Впрочем, возможно, взгляду Елизаветы предстала совсем иная картина. Ведь с тем же успехом это могло оказаться погоней, но сердце подсказывало обратное.
"Место и время! Их не спутать! Луна и каменный стол… Я жду!" — сердце ликовало, готовое бежать навстречу, но символы не обманывают: освещенная и освященная волчьей луной вершина холма с древним дольменом являлась лучшим из всех возможных мест в самое подходящее для этого время.
— Мы подождем здесь! — выдохнула она с паром и чуть развернула коня, чтобы лучше видеть дорогу и всадников. Ее спутники собрались неподалеку, рядом, но не вблизи.
Что характерно, никто из них не спросил Елизавету, чего именно они собираются здесь ждать, в морозной высоте в первый час пополуночи. Но, и спроси они, ей нечего было сказать в ответ. Чудо оттого и зовется чудом, что оно чудесно по своей природе, а волшебство словами не описать, как не выразить в звуках речи и таких невероятно сильных и глубоких чувств, как ненависть и любовь. Однако если вкуса настоящей мести, ненависти и гнева Елизавета все еще толком не знала, хмель любви, бродящий в крови, она успела испытать, и ошибиться в характере охватившего ее нетерпения просто не могла. Она знала, чего ждет, как знала и то, что ее "история будущего" верна, а вещее прозрение — истинно.
Между тем, время ускорило свой бег, и, изнывающая от нетерпения, Елизавета стала — следует заметить, совершенно неожиданно для себя — терять малые и большие отрезки времени, словно бы их вырезали из ткани мироздания или стирали из восприятия и памяти графини. Вот она видит едва различимые фигурки верховых у далекой лесной опушки, а вот всадники уже приблизились к подножию холма и, не останавливаясь, поскакали в гору, рискуя переломать на узкой каменистой тропе ноги своим лошадям, и убиться насмерть самим, если придется вдруг вылететь из седла. Однако ничего столь драматического не случилось, и вскоре их силуэты стали отчетливо различимы, и эхо подхватило уверенный речитатив лошадиных копыт.
— Людо! — вот и все, что она смогла ему сказать. Ждала, мечтала об этом дне, грезила наяву и видела сны. Неистовствовала и блажила, "придумывала" истории будущего… Шла к этой встрече день за днем и шаг за шагом через весь непостижимо огромный и смертельно опасный мир. Но, когда дошла, когда исполнилось заветное, и настал "тот самый миг", Елизавета едва не растерялась от множества нахлынувших на нее чувств. И все, на что оказалась способна, это назвать Людвига по имени, выдохнув звуки речи в ночной холодный воздух вместе с облачком пара.
— Людо! — Какая, прости Господи, лаконичность! Эпическая лапидарность! Едва ли не апокрифический аскетизм…
"Браге[85] сладкоречивый, и это все?!"
Но, похоже, Людо в большем и не нуждался, он понимал Елизавету даже тогда, когда она и сама себя толком не понимала.
— Лиза! — сказал он тихо, но таким голосом, от которого Елизавету повело как от выпитого залпом рога киевского взвара, и так же, как от медового самогона, бросило в жар, неожиданно превратив зимнюю стужу в летний зной.
— Лиза!
"Боги, как он красноречив! Верно, сама Сьёфн[86] подсказывает ему слова любви!"
Елизавета подалась вперед, навстречу Людвигу, но он был уже рядом. Подвел шагом своего огромного жеребца вплотную к ее коню и, протянув руки, вынул Елизавету из седла, словно она ребенок, девочка в летнем платьице, а не рослая по меркам этого времени дылда, фигуристая, что только добавляет веса, да еще и одетая, что твой барон-разбойник, в меха и кожу, шерсть и сталь.
— Я…
— Ты! — он не дал ей закончить мысль, он вообще не позволил ей больше говорить, закрыв рот поцелуем, но оно того стоило. Его поцелуй был таким, что Елизавета разом оказалась выброшена из времени и пространства, и из сознания, по-видимому, тоже. Во всяком случае, в следующий раз она пришла в себя уже по дороге в крепость Эльц. Елизавета по-прежнему находилась в объятьях Людвига — они ехали на одном коне, — вдоль дороги плыла ночь, а с неба изливала потоки волшебного серебра "волчья" луна. Кавалькада шла быстрой рысью, метались тени, и волчьи голоса сливались в невиданный и невозможный хор. Звери не угрожали, вот в чем дело! Они ликовали.
"Господи, боже мой! Царица небесная! Один[87] — царь ассов и Тор[88] заступник! Что же мы такое, если нашему браку радуются даже оборотни?" — мысль эта походила на бред, но состояние Елизаветы нормальным и не было. Она напрочь забыла себя, оказавшись вдруг в мире фей и богов, и все это от одного лишь поцелуя.
"Слезы Фрейи[89], что же случится, когда он сделает меня женщиной?!"
Особая прелесть средневековья заключена в простом, но очевидном факте: в эти богом проклятые времена человеку было даже глупостей толком не наделать. Не броситься, скажем, сломя голову, к любимому в другой город — все равно, очухаешься по дороге, заскучаешь или потеряешь кураж. Слишком долго и муторно, потому что медленно и неудобно. И так все. Даже отдаться по-человечески любимому мужчине оказалось совсем непросто, и уж точно — ни о какой спонтанности речи уже не шло. Кругом война и зима, и на влюбленных надето столько всего, что, если не кликнуть служанок, как раз к утру и закончишь все это с себя снимать. Но и с помощниками — не так, чтобы сразу. Небыстро, одним словом, медленно и неловко. Едва ли не стыдно. Ну, а стыд — если с ним не бороться — способен опошлить, а то и остудить любую, даже самую жаркую, небывалую, через века и страны полыхнувшую страсть.
Не то, чтобы Елизавета все это так себе и объясняла, в этих вот или подобных, разумных и правильно устроенных во фразы словах. Не до того было. И все-таки, главное она ухватила своим острым и быстрым умом, своим едва ли не звериным охотничьим чутьем, своим развитым эстетическим чувством. Всплыла, вырвалась из водоворота любовного безумия, "огляделась по сторонам" и поняла, ухватив самое главное — все свершилось! Состоялось. Но — увы — пока только почти. Стрелки великих часов застыли на полушаге между одиннадцатым и двенадцатым ударами. Пауза затягивалась, и даже тень неловкости могла испортить то, что вдруг оказалось самым главным для нее и, хотелось верить, для него тоже. И вот это главное ей и предстояло сейчас спасти.
— Ерунда! — рассмеялась Елизавета, выслушав "все доводы разума", изложенные Людвигом с присущим ему безукоризненным красноречием.
О, да! Людо, как всегда, был великолепен во всем блеске истинного рыцарства, уверенной в себе мужественности и неподдельной харизмы рожденного властвовать. И, однако, он был всего лишь мужчина. Все, чем располагал князь Людвиг Каген, не стоило и гроша ломанного перед лицом истинной власти, растворенной в крови Елизаветы Скулнскорх. Неожиданным образом, здесь и сейчас, посреди ночи в королевских покоях в бурге Эльц, стоя напротив своего мужа — в будущем прошедшем, — или жениха — в настоящем неопределенном, — она почувствовала в себе женщину, и это оказалось куда больше, чем Елизавета могла представить еще накануне вечером.
— Глупости! — она улыбнулась так, как, кажется, не улыбалась никогда в жизни. Никому. Даже Людо, в темно-синих глазах которого, ее улыбка зажгла кобальтовый огонь.
— Слушай меня и запоминай, муж мой Людо! — сказала она тогда с той невероятной силой убеждения, какую и не чаяла в себе найти. — Ты мой муж, а я твоя жена. Это факт истории, и мне наплевать, что по этому поводу думают твои и мои подданные. Разумеется, мы соблюдем формальности. Это случится через неделю в Северекирхе во Фрейбурге. Ты согласен?
— По твоему слову, госпожа! — Кажется, Людо уже все понял. Во всяком случае, синий огонь, все сильнее разгоравшийся в его глазах и особая, свойственная одному лишь Людвигу Кагену улыбка сказали Елизавете больше чем тысяча слов.
— Ну, вот и славно! — она ощущала нежность и страсть, но еще и горделивое понимание того, что сила ее сродни магии, изобретенной Одином, или им же принесенной в мир Поэзии. — А в эту ночь, любовь моя, мы обручимся перед ликами древних богов, и наш союз засвидетельствуют Сьёфен и Фрея. Правда, у меня нет красного платья, но, когда служанки разденут меня догола, я наверняка покраснею, так что что-нибудь красное на мне все-таки будет[90].
— Нагота… — задумчиво произнес Людо. — Да, это хорошая идея. Надеюсь, ты позволишь своим служанкам помочь с этим делом и мне?
— Разумеется, да! — счастливо рассмеялась Елизавета, ощущая, как сила ее власти еще больше подчиняет себе безукоризненного рыцаря Людо. И да, это оказалось чарующим опытом, сладким и пьянящим, сводящим с ума.
— Но прежде… — казалось, ее сердце остановилось на бегу.
"Что?!"
— … позволь мне сделать тебе свадебный подарок! — Закончил свою длинную фразу Людо.
"Подарок?! Какой, к дьяволу, подарок!? И разве о подарках идет речь?"
— Руку! — потребовал Людо и сам протянул Елизавете свою левую руку.
"У него, что обручальные кольца на такой случай припасены?!" — дыхание вернулось к Елизавете, но она была, мало сказать, удивлена, она была заинтригована.
— Моя рука, сударь!
— Мой подарок! — и он надел на безымянный палец ее левой руки тонкое золотое колечко с большим красным камнем.
— Он великолепен! — восхищенно воскликнула Елизавета, поднося кольцо к глазам. — Это не рубин, не так ли?
— Да, это красный алмаз, — кивнул Людо, — но не мудрено и спутать. Очень насыщенный красный цвет.
— Я таких никогда не видела…
"А уж я-то видела кое-какие камушки…"
— Честно говоря, я тоже, — смущенно улыбнулся Людвиг. — Купил вот у одного ганзейского купца… Как в воду глядел! — улыбнулся он еще шире. — Увидел, представил, как все будет, и купил. Но так все и вышло, как видишь. Только попам не вздумай рассказывать, — засмеялся он, — еще обвинят в ереси, как нашего общего друга!
И вдруг оказалось, что его сила ничуть не меньше, потому что Великая Женственность ничто в отсутствии Великой Мужественности. Мужчины бессильны перед женщинами, а женщины — перед мужчинами, но ни те, ни эти не могут быть счастливы без своих половин.
"Только вместе!" — сталь загремела о сталь, когда Елизавета бросилась в объятья Людо, но через несколько минут в покои ворвались поднятые окриками Ирины Большой служанки, и их с Людвигом растащили в стороны, словно рвущихся в смертельную схватку берсерков, и начали поспешно раздевать.
— Быстрее! — требовала Елизавета, выглядывая из-под локтя служанки и пытаясь рассмотреть там, по ту сторону кровати, Людо, которого крутили и вертели ее могучие телохранители. — Ну, что вы копошитесь! Скорей! Да, режь ты эти ремни, дура! Не жалей!
А между тем, кто-то разводил уже по новой огонь в камине, а кто-то другой — много кто, судя по суете — вносил жаровни с полыхающими темным огнем углями, накрывал стол, зажигал свечи.
— Сейчас же убрать! — закричала Елизавета, увидев эти свечи.
— Что?! — откликнулась откуда-то из-за спины Лена Монк.
— Свечи! — объяснила Елизавета.
— Ох, ты ж! — охнула Лена, но Ирина уже отдавала приказы.
— Вынесите, к чертовой матери, эти свечи! — От ее громового голоса вздрогнуло, как показалось Елизавете, даже пламя в камине. — Мане, Квиг, Магнус! Несите факелы! Факелы сюда[91]!
А потом суета вдруг прекратилась, и они остались вдвоем. Трещал в камине огонь, и рубиновое жаркое марево плыло над жаровнями. Пахло древесной смолой, сосновой хвоей, огнем и вином. Но Елизавета знала наверняка — жарко ей не от огня и вина. Это любовь и страсть, желание и нежность заставляли ее кровь кипеть, и все истории будущего, какие создавало сейчас ее воображение, были такого сорта, что, как говорится, ни в сказке сказать, ни пером описать, потому что ни один цензурный комитет такого не пропустит, и уж, тем более, для детей.
— Ну, вот это и есть мое красное платье… — сказала она, вспыхивая под взглядом Людо.
— Ты прекрасна!
— Да, я такая… — Но договорить он ей не позволил. Поцелуй снова закрыл ей рот, лишив дыхания и речи, но оно того стоило. Страсть Людо оказалась под стать ее собственному безумию, и то, что происходило с ними потом — с ним и с ней, с их телами и с их душами — было настолько велико, что не вмещалось в сознании, и было принципиально непостижимо. Обрушилось на них, словно шквал. Смело, закрутило и унесло в неведомые дали, в те райские края, над которыми не властны время, пространство и прочие законы природы, но откуда, рано или поздно, приходится возвращаться в вещный мир, к делам и заботам иного сорта, к злобе дня, к категорическим императивам обстоятельств и событий…
— Колокола! — сказал Людо, еще крепче прижимая к себе Елизавету. — Интересно, это они к утрене созывают или уже к вечерне?
Гейр — "Копье", Гондукк — "Волчица", Рота — "Сеющая смятение" — подлинные имена валькирий.
Горжет — металлическая пластина в форме полумесяца.
Meykongr — дева-правительница.
Kongr — правитель, король, в отличие от жены правителя, королевы, которую именовали drottning.
И ирландский белтайн, и славянский кветень соответствуют маю месяцу.
Т.е. в апреле.
Разумеется, Елизавета ошибалась. Франкфурский локоть равняется примерно 540 мм, то есть дюжина дюжин франкфуртских локтей равна 77760мм, но "Росомаха" имела всего 56 метров в длину.
Снекар — корабль-змей по аналогии с дракаром — кораблем-драконом.
15-20 узлов (около 30 км в час) совсем не смешная скорость для кораблей этого класса.
Идея неплохая, тем более, что она вполне в духе времени, ибо именно так возникли примерно в ту же эпоху европейские мужские штаны шоссы (или итальянские кальцонни) — чулки-шоссы обычно достигали верхней части бедра и по бокам крепились шнурками к поясу, пропущенному через верхнюю часть (кулиску) льняных мужских штанов (брэ), входивших в состав нижнего белья. Они, в свою очередь, заправлялись внутрь шосс. Позже, в 14–15 веках, возникли уже цельные облегающие, наподобие рейтуз или колготок, мужские штаны-шоссы.
Фрея — или Фреа ("госпожа"), в скандинавской мифологии богиня плодородия, любви и красоты.
Девана — в славянской мифологии богиня охоты, жена бога лесов Святобора. Девану древние славяне представляли в облике красавицы, одетой в богатую кунью шубу, отороченной белкою; с натянутым луком и стрелами.
Т.е. под два метра.
Хаджар — короткий, изогнутый арабский/индийский меч с клинком около 40 см. длиной.
Вайзграф — мы бы сказали вицеграф, то есть заместитель графа (то же, что виконт — дворянский титул между бароном и графом).
То есть, дракар пришел с мирными намерениями.
То есть, промежуточный по размерам, весу и назначению между обычным (одноручным) мечом и мечом двуручным. Полуторным бастардом можно сражаться одной рукой с коня, или двумя — пешим и без щита.
Шаньги — круглые открытые пирожки, название особого рода лепешек из дрожжевого ржаного, ржано-пшеничного и пшеничного теста, замешанного на бараньем или говяжьем жире. Блюдо северных народов и русских поморов.
15 %-20 % этанола. По нынешним временам, не так чтобы и крепко.
Вира — древнерусская и древнескандинавская мера наказания за убийство, выражавшаяся во взыскании с виновника денежного возмещения. Также вирой именовалось денежное возмещение за другие преступления.
Средневековый перевод некоторых новелл Боккаччо (из "Декамерона") на древнерусский язык.
Фригидарий — в римских термах прохладная комната с бассейном.
Ночь (гельский язык).
Кулачный щит, боче или фаустшильд— маленький, 20–40 см в диаметре, чаще всего металлический круглый щит. Был рассчитан, главным образом, в качестве вспомогательного оружия с мечом или шпагой. Держался за ручку с обратной стороны.
Клевец — дробяще-колющее холодное оружие. Является самостоятельным видом оружия, хотя некоторые специалисты относят его к боевым молотам. Боевая часть выполнена в форме узкого прямого или отогнутого к низу острия. Топорище прямое, длиной в руку (60–80 см). Общая масса 1–1,5 килограмма.
То есть, латах, покрытых чернью. Чернь — вид гравировки.
Моргенштерн — утренняя звезда — бронзовый шарик с ввинченными в него стальными шипами. Использовался в качестве навершия палиц и кистеней. Сам моргенштерн весил более 1,2 кг, что оказывало сильное моральное воздействие на противника, устрашая его своим видом. Наибольшее распространение получил цепной моргенштерн, в котором шипастый шар соединялся с рукоятью посредством цепи.
В данном контексте, правительница, королева, но используется термин мужского рода, подчеркивающий истинный статус Елизаветы, как полноправного монарха.
Она правящая графиня, то есть, монарх, конунг.
Варяжское море — балтийское море.
An die Freude — Ода к радости (нем.), написана в 1785 году Фридрихом Шиллером, изменена в 1793 и положена на музыку Бетховиным, войдя в состав знаменитой 9-й симфонии.
Friday (англ.), Freitag (нем.) — день Фрейи — пятница.
Буланая масть — желтовато-песочная или золотистая с черными гривой, хвостом и нижними частями ног до скакательных и запястных суставов включительно. Оттенки от почти кремового (светлая) до близкого к тёмно-гнедой, грязного желто-серо-бурого «шакальего» тона (тёмная). Необычно выглядит тёмно-буланая в яблоках: как будто поверх золотистого фона наброшена контрастно-тёмная сетка. Некоторые красноватые оттенки приближаются к светло-гнедой.
Гвельфы — политическое течение в Италии XII–XVI веков, представители которого выступали за ограничение власти императора Священной Римской империи и усиление влияния римского папы. Получили название от Вельфов, герцогов Баварии и Саксонии — соперников германской династии Штауфенов.Гибеллины — приверженцы императора. Свое название получили от латинизированного названия одного из замков Штауфенов — Гибелинг.
Фрейя — в германо-скандинавской мифологии богиня любви и войны.
Морриган ("Великая Госпожа Ворон", "Великая королева") — богиня войны в кельтской, в частности, ирландской мифологии.
Бадб — одна из трех ирландских богинь войны.
Рута — старинная мера длины в германских и скандинавских государствах. Одна из разновидностей руты равна 100 метрам.
По-видимому, около 70 метров.
Фригг — жена Одина, богиня судьбы.
Вторник.
То есть, в двенадцати-шестнадцати километрах.
60-70 метров.
Шесть гривен примерно равно 2.5 кг.
Тор — бог грома и бури, защищающий богов и людей от великанов и чудовищ.
Улль — пасынок Тора. Замечательный стрелок из лука. Все его стрелы попадают в цель, как бы далека и мала она ни была.
Каурый — "дикая" масть. Окраска туловища рыжеватая, грива и хвост рыже-коричневые, темнее корпуса, а ноги того же цвета, что и туловище, с наибольшей интенсивностью окраски в районе запястных и скакательных суставов.
Мурса — может быть и именем, но в данном случае, обращаясь к хазарскому воину, Хорь называет его титул — князь Элекей.
Очень быстрый галоп.
21 ноября.
Эльба.
Беллона — дочь Марса, богиня неистовой битвы, — принадлежит к древнеримскому пантеону богов.
Терция — боевое построение копейщиков, стрелков и мечников/алебардщиков.
Богемия — от лат. Boiohaemum, Bohemia, родина бойев, то есть быков (от bou — бык — человек, подобный быку).
Желуди Махи — головы поверженных врагов, которые посвящали богине Махе — сестре или одному из воплощений богини войны Морриган. Маху считают так же персонификацией битвы.
Флагелланство — движение "бичующихся" в средневековой Европе.
Donnerstag — день "грома" (день бога грома, то есть, Тора) — четверг.
Автор еще раз напоминает, что Елизавета и прочие герои думают и говорят не по-русски. Например, здесь Елизавета, скорее всего, подумала что-то вроде Die Jahre biegen den starksten Mann — "Годы сгибают даже сильного мужчину" (нем.).
Стихи Николая Заболоцкого.
Золотоволосая жена бога Тора.
Arngeirr — орлиное копье (древнескандинавский яз.).
Браге — в древнескандинавской мифологии бог поэзии и красноречия, скальд, супруг богини Идун.
Сьёфн — в древнескандинавской мифологии богиня любви и дружбы.
Один — в древнескандинавской мифологии отец асов и мудрейший из них, изобретатель поэзии и магии, бог грома и молнии, верховный бог, царь асов.
Тор — в древнескандинавской мифологии бог грома, защитник богов и людей.
Фрейя — в древнескандинавской мифологии богиня любви, плакала золотыми слезами.
Елизавета намекает на то, что по древнескандинавской традиции невесты надевали красное, так как это любимый цвет Тора, считавшийся символом любви. По этой же причине обручальные кольца в Северной Европе всегда были с красным камнем.
У древних скандинавов было принято проводить первую брачную ночь при свете факелов, что символизировало открытость и законность отношений.