– Я просто так спросил. Я и сам желаю ему возвратиться невредимым.
– Что бы там ни случилось, не будем торопить судьбу, – одеваясь, сказала она, – припозднились мы сегодня с тобой, а холод там уже Ляззу за ребра взял.
Так закончила она разговор, словно желая, чтобы тема его оставалась открытой, или, по крайней мере, надеясь, что будет именно так.
На другой день пришла, как и обещала прошлой ночью, Лязза. Матери она сказала, что идет выбирать ожерелье. Та была занята разговором со своими подругами, женами шейхов, пришедшими ее навестить, и ясно было, что дочь отправляется без нее.
– Возьми с собой кого-нибудь из рабынь, – крикнула мать.
– Кого-нибудь и возьму, – отвечала Лязза, подумав, что возьмет с собой девочку десяти лет, тогда как матери ее хотелось, чтобы с ней пошла мать этой девочки.
Мать поняла, что Лязза имела в виду, лишь тогда, когда увидела, что она уходит с маленькой служанкой, но спорить с дочерью при гостях не решилась. Поэтому она осталась сидеть, рассуждая сама с собой:
– Как я могу запретить ей делать то, что делала сама и она видела это? Но если дочь моя не помешала мне сделать то, что я сделала, потому что не вольна мне указывать, то разве не должна я помешать ей сбиться с пути, если осознаю умом, что это постыдное заблуждение, что бы я там сама ни думала, ставя себя на ее место? Раз уж я сама оказалась в таком положении, неужели обязательно впутывать в него и собственную дочь?
Она отвлеклась на время от гостей, сделав вид, будто занята каким-то делом, хотя занимали ее лишь беспокойные мысли:
– А что бы сделал Иезекиль, если бы я ее к нему не пустила? Наказал бы меня? Если он бросит меня, в каком положении я окажусь? Наверное, в положении человека, с которого грабители сняли одежду, а он, вместо того чтобы защищать себя, бросился наутек с криком: «Спорю, что вы меня не поймаете!» А грабители с хохотом кричат ему вслед: «Проваливай, пока цел! У тебя ничего не осталось, чтобы за тобой гоняться!»
– Если бросит, я потеряю и наслаждение после того, как потеряла честь. Не лучше ли оставить все как есть, чтобы сохранить репутацию, хотя я и знаю, что честь моя пропала безвозвратно? Ведь доброе имя еще может спасти, став прикрытием вместо давно утраченной чести. Что лучше – сохранить честь и доброе имя дочери или свою репутацию, пусть сама я знаю, что поругана честь, да и Лязза с Иезекилем все понимают?
Она колебалась, не зная, какое решение принять.
– Может, оставить эти мысли, пока не вернется Лязза? А что, если Иезекиль добьется от нее своего? Нужно было настоять, чтоб ее сопровождала взрослая рабыня. Хотя, кем бы ни был раб, он покроет грехи своего господина. Если бы даже Лязза меня послушалась, разве взрослая рабыня смогла бы ей помешать? Не смогла бы, ведь она никогда не забудет, что она рабыня и дети ее рабы, и если она умрет, все равно они останутся рабами у шейха. Поэтому, будь с ней даже взрослая рабыня, та ничем не смогла бы помочь при желании Иезекиля и слабости Ляззы.
– Если я, самая главная здесь, попалась в сети Иезекиля, как может молодая девчонка устоять перед ним, когда я на ее глазах стала на путь неправедный и сорвалась в пропасть?
Слезы полились у жены шейха из глаз. Она утерла их и, имея совершенно разбитый вид, вернулась к ожидавшим ее женщинам. Увидев следы слез на ее щеках, те бросились ее утешать:
– Не плачь, он вернется, – имея в виду, конечно же, шейха, – вернется со своими людьми и с богатой добычей, как только одолеет аль-Мухтара.
Они подумали, что она плачет от тоски и беспокойства за мужа. Но она, улыбнувшись, сказала:
– Не переживайте. Мир богат самыми разными вещами и самыми разнообразными оттенками.
Лязза пришла к дому Иезекиля и нашла его в готовности и ожидании. Вошла она в дом, неся с собой в мешочке обещанный ею шанан.
Иезекиль с благодарностью принял шанан, потом бросился к перегородке между мужской половиной, где Лязза велела сидеть рабыне, и женской, где они вдвоем находились, и показал ей свою меховую накидку.
– Смотри, – сказал он, разворачивая мех так, чтобы ей было видно, – никаких вшей. Я прокоптил ее возле печи, а потом весь день продержал на палящем солнце на растяжке шатра. Смотри вот здесь на спине, где подмышки и рукава. И еще я помоюсь, как ты велела, принесенным тобой шананом.
Говорил Иезекиль возбужденно, словно помешанный. Он открыл большой деревянный сундук, стоявший посреди шатра у самой перегородки.
– Вот сундук с золотыми украшениями. Бери все, что тебе понравится.
Сундук из индийского дерева был украшен орнаментом. Поперек крышки шла металлическая полоса, которая накидывалась на железную скобу, укрепленную в нижней его части, куда продевался замок. Обычно сундук стоял закрытым. На его крышке изнутри было прикреплено зеркало, чтобы смотреться в него просто так или когда постригаешь бороду. Смотрелись в него и те, кто приходил за товаром. Точно такой же сундук стоял у наших бабок и наших мам лет семьдесят или сто назад. Они складывали в него свои вещи и непременно клали туда кусок душистого мыла, чтобы его запахом пропиталась одежда и чтобы в ней не заводилась моль.
Иезекиль открыл сундук, и взору Ляззы предстало все его содержимое. Взяв одно из ожерелий и приложив его к шее, она, не оборачиваясь к нему, а он стоял сзади, кокетливо спросила:
– Ну что, Иезекиль, тебе это нравится?
Лицо его побледнело, а губы задрожали. В горле застрял ком, но все же он выговорил:
– Великолепно! Все, что ты надеваешь, становится просто великолепным.
Он подошел еще ближе.
– Помочь тебе застегнуть? – голос Иезекиля звучал теперь увереннее, хотя он еще не совсем оправился от волнения. Волнение его в этот раз было не тем, что в первый раз, когда он не мог представить себе ни реакцию девушки, ни чем закончится его предложение. Теперь это было непреодолимое желание, охватившее его, лишь только он услышал: «Тебе это нравится?»
Разве это не знак для мужчины, что женщина его желает? По крайней мере, этого вполне достаточно для того, чтобы он возомнил такое. Разве не такого сигнала ждет мужчина от незнакомой женщины, особенно если они находятся в уединении?
– Застегнуть тебе ожерелье? – повторил Иезекиль свой вопрос.
– Да, – сказала Лязза и подняла спадавший сзади край шали, обнажив перед ним шею. Потом наклонила голову вперед и держала в руках концы ожерелья, чтобы он их взял.
Иезекиль приблизился еще. Теперь тела их едва не соприкасались, но его руки дрожали, и он никак не мог перехватить у нее концы ожерелья.
– Что с тобой, Иезекиль?
– Потрепи немного, душа моя, – голос его подрагивал в такт рукам. И вдруг, когда она обернулась к нему, он попытался сорвать с ее губ поцелуй. Лязза изо всех сил оттолкнула его и выскочила с женской половины с ожерельем в руке:
– Если ты не можешь застегнуть, оставь его мне, я сама попробую!
– Я могу! Почему ты такая нетерпеливая?
– Ты и сам слишком нетерпеливый. Успокойся, иначе я опоздаю, мать ждет меня дома. Я приду к тебе вечером, когда ты наконец помоешься. Накидку не надевай, пока не отмоешь всю грязь шананом, что я тебе принесла.
– А как же твоя мать? – спросил Иезекиль, когда Лязза уже покидала шатер.
– Я скажу ей, что эта ночь будет моей, или найду отговорку получше. Тебе это не нравится?
– Тому, кто решился сойти с пути истинного, нетрудно найти своему поступку оправдание или причину, – добавила она уже про себя.
– Ради твоих слов умереть не жалко. Все что угодно ради тебя.
Когда они подошли к маленькой рабыне, та крепко спала, положив голову на седло для осла. В марте в стране Аш-Шам бывает еще прохладно, и, чтобы согреться, она свернулась в клубок, сложив руки и спрятав их между ног. Чтобы меньше мерзнуть, человек всегда старается свернуться так, чтобы холоду негде было разгуляться.
Лязза вышла, и маленькая рабыня отправилась вслед за ней. Весна утопила ступни ее ног в траве. Со стороны каждого шатра доносилось блеянье маленьких ягнят, звавших своих матерей. А ослы, включая осла Иезекиля, ревели в один голос, давая понять, что они готовы сыграть свою роль в пьесе продолжения жизни, после того как миновали голод и холод зимы.
Лязза шла, погруженная в мысли, и всю дорогу рассуждала сама с собой:
– Ах ты, собака, я покажу тебе, где твое место! Я тебе покажу, что арабские женщины – это не чужеземки, – говорила она, намекая заодно и на мать, которая не была в родстве с ее племенем.
Так шла она к дому, но не заметив в густой траве довольно глубокую яму с камнями по краям, споткнулась и очутилась на земле, да так, что нога ее подвернулась и сломалась в лодыжке. Застонав от боли, Лязза тут же упала без чувств и очнулась только тогда, когда мать с соседками перенесли ее в дом.
Медицина в те времена держалась на лекарственных травах и на тех, кто знал в них толк. Не было ни школ, ни институтов, а учились врачеватели на тех уроках, что преподносила им жизнь. Переломы вправляли просто. Сломанную ногу или руку обвязывали со всех сторон прутьями, которые обматывали пропитанной яичным желтком тканью. Все это закреплялось веревкой, и если у больного был перелом стопы, голени или бедра, двигаться ему не рекомендовалось.