Теперь еще следующее: я сколько ни пытался установить подлинность имен, которые в этом произведении появляются, не сумел этого сделать.
И еще насчет "этой страны"...
А если когда-нибудь в этой стране
Поставить задумают памятник мне...
А. Ахматова
Кладбище было черным. Не потому, что черный цвет - цвет траура, а потому, что большая его часть была застроена склепами, огромными крестами и плитами из черного гранита. В основном похоронены в этой стороне кладбища были целые старообрядческие кланы, все купеческие фамилии. Они и церковь помогали строить, и кладбище это содержать. Теперь же все здесь заросло лианами, спускавшимися с корявых ветвей, паутиной и забвением. Джунгли!
Процессия была небольшая. Гроб несли медленно, пробираясь сквозь ивовые ветви, вьюны и еще черт знает что, как сквозь тростниковые заросли. Узкую тропинку уже еле было видно, откуда-то со стороны завода "Серп и молот", где пятый год простаивало три четверти мощностей, повеяло холодом. Зюганичев шел за гробом, опустив голову, вспоминая меню второй половины вечера.
- Так, - вздохнул он начальственно, - где тут яму-то вырыли, Анатолий Иванович?
Из-за спины Зюганичева, как вспухший призрак Суслова, показался отставной козы барабанщик стихуйщик Пролежнев. (Это его литературный псевдоним, настоящая его фамилия - Экземпляров.)
- Дальше, - промычал он.
Они шли еще долго, пока совсем не стемнело. Обернувшись на вереницу соратников, Зюганичев увидел только горящие во тьме воротнички белых рубашек, словно глаза призраков. В кладбищенском мраке по-кошачьи проорал филин. Кто-то встрепенулся в ветвях, оббил об них перья и перепрыгнул на другое дерево.
- Может факелы зажечь? - спросил Пролежнев.
Устроили факельное шествие. Пришлось помучиться с деревьями: факелы все время цеплялись за ветки и стебли, пару раз сухие стволы лиан, вспыхнув как бикфордовы шнуры, понесли огонь вверх, к кронам. От ночного холода и жара огня вокруг шествия образовался туман. Если бы кто-то мог видеть процессию с ветвей, кроме жирных летучих мышей, тот увидел бы, что территория кладбища давно закончилась и яма, зияющая на лысой горе и приготовленная для гроба, вырыта на склоне одного из вулканов, которые повырастали в Москве за этот год, как шампиньоны.
- Забивай, - буркнул Зюганичев рабочим, смахнув скупую слезу со щеки, помните, товарищ Ленин, я вас любил.
- Чего же боле? - успокаивающе приобнял его Пролежнев.
- Што?! - насупился Зюганичев, ему всегда слышалась в голосе Пролежнева издевка. Даже то, что лицо Пролежнева выдавало в том давно умершего человека, тоже казалось издевкой. Ему вообще все его окружение казалось сбежавшим с шабаша мертвецов, да и в своем лице он находил мертвечинку, и это раздражало его.
- Ветчинки бы сейчас, - зевнул Пролежнев, - опускать, что ли?
Зюганичев еще раз подошел к гробу. Постучал в крышку. Никто не ответил.
- Молчание - знак согласия, - резюмировал он. - Опускайте.
Гроб положили на веревки и медленно стали опускать в яму. Дна ее не было видно. Неожиданно гроб всей своей подошвой плюхнулся на поверхность воды, рабочие растерялись и выпустили из рук веревки. Провожающие сгрудились над могилой.
- Да наклони ты факел-то! - раздраженно приказал Зюганичев какому-то пожилому человеку с орденскими планками на двух полочках пиджака. - Фу, вонь какая! С завода что ли?
Гроб, действительно, плавал, как башмак в колодце. Случайно с факела полилась разгоряченная жидкость и небольшой огарочек полетел вниз. Тут же вода, а точнее бензин, который наполнял могилу, взорвался и столб огня вылетел из могилы на двадцать метров вверх. Вдруг земля заскрипела, зашевелилась и разошлась по швам. Заработали жернова вулкана, разбуженного взрывом, и сквозь трещины в земле, словно кровь, засочилась красная лава. Зюганичев, не помня себя, ринулся напрямик, через пустырь, куда глаза глядят. Земля под его ногами была похожа на корку кипящего болота, она ходила ходуном и скрипела, как пружинная кровать под телами грешников в комнате Карамзина, где была написана "История государства Российского...", в той самой комнате, из которой большевики в свое время устроили для своих палату санатория.
Он выбежал на Владимирку, ту самую, по которой гнали в Сибирь сначала тысячи людей, одурманенных коммунистическим пониманием свободы, а потом миллионы людей, живших при этой "свободе", тогда этот тракт уже назывался "шоссе Энтузиастов".
За его спиной раздавались крики людей и звуки прожорливой земли, ворочающей своими челюстями...
Как ни странно, в самой Москве еще было светло. "Уж не пришел ли в столицу феномен белых ночей?" - подумал Зюганичев, тормозя одинокий, позвякивающий, как стаканы на подносе, освещенный изнутри трамвай.
- До Красной площади, именем революции, - сказал Зюганичев и положил перед вагоновожатым стодолларовую бумажку.
Вагоновожатый выдал Зюганичеву тысячу проездных талонов на все наземные виды городского транспорта, кроме автолайна, и Зюганичев обрадовался, что транспорт теперь в руках коммунистов.
К восьми часам погорелец добрался до Мавзолея. Там уже начинался кордебалет. Из-за голубых елок взвивались в небо разноцветные пушистые феерверки, Зюганичев был ранен в самое сердце. На трибуне Мавзолея лежали дюжины четыре стройных дамских ножек, стоял визг и гам. Под тентом бегали официанты, демократы играли в "Биржу", а возле дверей Мавзолея прохаживался насупленный Президельцин. Увидев Зюганичева, Президельцин довольно улыбнулся.
- Ну, что, колобок ты мой недопеченый, пока ты на революционном трамвае сюда громыхал, там, понимаешь, "Серп и молот" выгорел на три четверти. Вот тебе решение Верховного суда о взыскании убытков с компартии на сумму годового бюджета на двухтысячный год.
- Так это провокация? - возмутился Зюганичев и отошел назад на полтора шага. - Я буду жаловаться в ЮНЕСКО и ГРИНПИС...
- А вы поплачьте, товарищ, - крикнул ему из толпы, ожидающей объедков, некий Отрыжков, старый комбрат Зюганичева.
В тот момент, когда разъяренный Зюганичев ворвался в комнату, где ждал его команды близнец-брат партии, потому что Ленин и партия близнецы-братья, Каликин допивал уже пятую бутылку "Шампанского", закусывая одним только пивом и занюхивая ленинской кепкой.
Президельцин вошел в банкетный зал. Взгляд его упал на стол, где все эти годы лежал мертвый человек. Президельцин сел на свое место, все шумно сели следом, но кто-то подал знак, издавна означавший "тихо, Чапаев думать будет", и гул голосов затих, все устремили глаза в глубину себя. Президельцин вытянул перед собой руки и взгрустнул. "Лежал себе и лежал старик, никого не трогал, - подумал он, - и что меня дернуло разрешить Лужникову здесь торговые бутики открыть. Все-таки память юности, ностальгия, понимаешь... Другие, так те в парках траву мяли, а мы, как в Москву, так к Ленину, сверять сердцебиение. Да я здесь и покойника-то впервые в своей жизни толком увидел, интересно..."
Глава 6
ШУМЕЙ И ШАХРАЙКО
Эта глава самая приятная, потому что в ней в ретроспективном изложении я сочинил себе даму, которую люблю по сей день. Встретил я ее в городе Варезе на севере Италии в провинции Ломбардия, где должен был состояться большой всемирный съезд шпионов-нелегалов, и куда я приехал из Парижа без документов, к тому же забыв отметить визу.
Но все разрешилось благополучно: пограничные чиновники Франции и Италии были и сонными и глупыми, короче говоря, я вышел на перрон варезского полустанка.
И вот теперь, излагая суть происшествия, я нахожусь в неловкой ситуации, ибо не могу умолчать о том, что в настоящий момент как раз лежу в постели с моей роскошной возлюбленной, а вы принуждены ждать, пока я продолжу мой в высшей степени правдивый рассказ.
У меня замечательная возлюбленная: кроме того, что она просто создана для любви, она еще красива, умна, респектабельна и хорошо владеет русским языком.
Я познакомился с ней при весьма заурядных обстоятельствах: вышел в Варезе из парижского поезда и попросил первую же даму дать мне две копейки на телефон-автомат. Попросил, конечно, по-английски, потому что в голову не могло придти, что она говорит на моем языке тоже. И что такие прелестные дамы знают кириллицу. Но сама сорвавшаяся с языка ностальгическая фронда с двумя копейками заставила маховик рулетки остановиться там, где это было нужно мне. Нет, сначала-то она по инерции протянула мне свой автомат У-ZI, достав его из дорожной сумки, но потом, элегантно проведя пальчиком по лбу, воскликнула:
- Ах, телефон-автомат! - и прищурилась.
Она дала мне монету, и я позвонил туда, куда должен был поехать. Из телефона я вышел к ней так, словно у нас было запланировано свидание. Сообщив своему абоненту ее приметы, я с удовлетворением принял информацию о том, что она и есть мой связник, просто меня забыли предупредить о ее существовании.
Должен сказать, что в Варезе съезд шпионов организовал я. Потому что, когда некоторые мои наблюдатели стали сообщать мне, что спецслужбы Европы, Южной и Северной Америк, Юго-Восточной Азии, практически всех развитых стран и России продались и работают налево, я в сердцах бросил крылышко куропатки в Зюганичева, который как раз в этот момент высветился на сцене, и тут же стал организовывать совещание в Варезе прямо в банкетном зале Мавзолея.
Появился какой-то сбой в шпионской информации, которая всегда была двигателем прогресса. Я приехал в Варезе в крайне злом настрое, повезло же некоторым, что связная оказалась столь точной копией моего идеала женщины.
Мы тайно договорились создать дубль спецслужб, которые работали бы всерьез на то государство, которое нам приемлемо. Поэтому такой съезд и должен был происходить в никому неведомом городишке Варезе в сорока пяти километрах от Милана на границе со Швейцарией.
Не обошлось без курьеза. Немцы - участники ассамблеи - оказались настолько законопослушными, что побежали советоваться относительно возможности принять участие в форуме со своим правительством: целесообразно ли такие подпольные спецслужбы создавать и, конечно, были дисквалифицированы. Но в общем с немцами бороться никогда не представляло труда. У них ведь ordnung, они шпионят с девяти до шести с перерывом на съедание сосисок, а с шести до девяти можно спокойно шпионить за ними.
Вы будете недовольны, но Варезе слегка напоминало мне Перестройкино: росли на холмах сосны и по-чешски пели русские птицы. Здесь тоже очень хотелось писать стихи и плевать на государство, которое кроме неприятностей никому ничего не принесло. В этом городе некогда жил Пьерокьяро, и я никогда не мог отделаться от мысли, что его новеллы мне близки по духу. Вы, конечно, понимаете, что каждый разведчик должен иметь свою особую профессию. Так вот той самой профессией прикрытия была профессия писателя, как и у многих других, чьи имена рядом с моим мне упоминать нескромно. Я сочиняю и надеюсь это делать и впредь.
В ту весну все было удивительно хорошо, и кабы знать тогда, что все столь гармонично закончится, можно было совсем ничем не заниматься. Не идти, например, в кабачок, чтобы принять свои триста пятьдесят виски, не утруждать себя ухаживанием за понравившейся дамой. Но в ту весну я еще не готов был уверовать в то, что вечность, которая даст и отдохновение и спокойствие и даже в какой-то степени выпестует аристократизм духа, чтобы можно было иногда, этак не торопясь, создать рассказ в духе О'Генри - уже наступила.
В тот самый момент, когда я бросал под ноги Зюганичева крылышко куропатки, прогоревший в нескольких местах, угрюмый конферансье Зюганичев встал в стойку на авансцене рядом в постаментом для гроба вождя. Он широко расставил ноги и сцепил руки под животом. Президельцин взглянул на него исподлобья. Встал с рюмкой в кулаке. Какой-то протоеврей поддержал его под локоть.