Глава 12
Десять верст на северо-запад от Брянска. Деревня Демьяхи
17 июня 1606 год
— Крест покосился, — сказал мужчина, смахивая скупую слезу, предательски скользившую по покрасневшей правой щеке.
— Не вижу, Батя, как и было. Али нет? — парень, лет пятнадцати, посмотрел на отца.
— Можа и не покосился, — сказал Игнат сын Трофимов.
Два мужчины, а парень пятнадцати лет уже никак не мальчик, стояли возле небольшого холмика с крестом. В живописном месте, на высоком холме, в версте от деревни находилось кладбище. Тут было-то всего не более четырех десятков крестов. Однако о малом или большом количестве могил можно судить только относительно количества живущих в деревне и времени, сколько существовало поселение. А сейчас в Демьяхах проживало всего-то чуть более трех десятков человек. И лишь год назад преставился основатель поселения, тот самый Демьях.
Но нет, это не трагедия, и не было мора от хворей, но был мор от голода, когда в живых и оставалось только две семьи. Остальные бежали, кто на Дон, кто на Урал-камень, а иные и померли, как только с холодами закончилась трава и древесная кора, которая хоть как, но давала возможность питаться. Но тогда мало прибавилось могил, так как не было достаточно людей, чтобы суметь через промозглую землю выкопать ямы.
Сейчас же, два года спустя, ситуация стала выправляться. В Демьяхи, как и в другие деревни, стали приходить люди, а дети, слава Богу, из десяти аж трое выживало. И зверь пришел, потому и охотой прожить можно было. А Демьях до самой своей смерти умело руководил поселением и лавировал между разными боярами и дворянами, так и не пошел в крепость ни к кому. Может быть, это стало возможным из-за того, что поселение было окружено лесом и через него мало проходило людей. Дороги на Брянск, Стародуб, Смоленск, Москву шли чуть в стороне. Что, впрочем, было только на руку демьяховым поселянам, которые периодически выходили на дороги и торговали с иными деревнями и с путниками.
— Тоскуешь по мамке? — спросил Игнат своего сына Третьяка?
— Тоскую, Батя. Добрая она была! — сказал сын и скривился, силясь не заплакать.
Прошло сорок дней со дня смерти Марыси, жены Игната. Она не смогла разродится тринадцатым ребенком и Господь забрал ее и так и не рожденного сына. Теперь у Игната остался старший сын Третьяк, третий из сыновей, но лишь первый среди выживших. Была еще дочка Милка, той четырнадцать лет недавно исполнилось. Живым еще был последний рожденный сын, годом от роду, прозванный в честь основателя поселения, Демьяхом.
— Добрая жонка была! Хату смотрела, да скотину обихаживала, — говорил Игнат с нотками сожаления.
Не того сожаления по потере любимого человека, а утрате доброго работника. По нынешним меркам у Игната было большое хозяйство и справляться с ним без жены будет нелегко. Тем более, что Милка уже сосватана и уйдет в другой дом еще до холодов.
— Ажанить тебя нужно! — сказал Игнат, рассматривая сына. — Да мне сойтись с Феклой.
Третьяк не стал комментировать решение отца сблизиться с Феклой, которую уже все, как год, считают вдовьей. Ее мужик два года назад поехал в Москву, посчитав себя самым умным, что сможет в стольном граде дешевле купить соль, но не вернулся. Не стоит гадать, что стало с мужем соседки, тут можно предположить несколько десятков причин, почему Северка Старшой не вернулся.
— Батя, так где ж невесту мне сыскать? Ты же не хотел, кабы за меня отдали Дарью, — сказал Третьяк, внутренне содрогаясь от предвкушения положительного ответа отца.
— Видел я, что работящей девка стала. Ранее часто хворала и худа была, хозяйство не потянула бы. Нынче уже бабой выглядит. Дом ее батьки худой, коровы нет, да только что и хряк, да качки [утки] остались, но ничего, сын, у нас-то всего вдоволь! — сказал Игнат и улыбнулся, наблюдая за тем, как сын радуется и прямо устоять не может на месте. — Беги уже, скажи Дарье, что за утро приду сговариваться с ее батькой, опосля и сватать станем.
И Третьяк побежал. Ни для кого в деревне не было секретом, что сын Игната и Дарья нравятся друг другу, но их отцы несколько в ссоре. Игнат часто был заносчив и гонорился, словно литвинский шляхтич, что живет богаче иных. Игнат считал, что в праве хвастать, так как у него и дом справный, срубный и просторный, да скотник добрый, земли обрабатывает не менее тридцати четей. Корову имеет, да еще и телую, скоро разродится должна, бык у его есть, которого пользуют всей деревней для коров своих, а еще есть у Игната две козы, три десятка кур, три свиньи и еще четыре подсвинка. По местным меркам — олигарх, да и только.
Пока была жива Марыся, она хоть беременная, хоть только что родившая, но никогда не запускала хозяйство. Скотина была всегда кормлена и обихожена, семья постоянно с горячей стряпней и не обязательно это была травяная несчимница [имеется ввиду суп только из травы: крапивы, щавеля и др.], порой семья ела и похлебки с салом и со свежем ржаным хлебом.
Теперь хозяйству нужна баба, иначе будет худо. И единственная толковая девка, которая могла бы со временем потянуть домашнюю работу у Игнатовых, была Дарья, пусть за ней и не будет приданного.
— Вот же! — улыбнулся Игнат, глядя на то, как лихо сбегал с кладбищенского холма его сын, потом повернулся к могиле жены. — Вот так, Марыся, будут бабы в доме, на захудеет хозяйство наше. И Фекла работящая, да и Дарья не трутень. Только Милку отдать придется… да, ничего , еще и Демьях подрастет, так помощником станет.
Уже спускаясь с холма, Игнат заприметил, что что-то не так : далеко от деревни, через уже засеянное поле, подымая большое облако пыли, неслись конные и… было плохо видно, но, скорее всего, и оружные. А кто же скакать станет на конях без оружия?
Игнат, сын Трофимов, слышал, что западнее Брянска появились какие-то тати, что грабят и убивают. Но это было так далеко, почитай не меньше пятидесяти верст до разбойников. Кто ж с них дойдет до Демьяхов, расположенной внутри леса? Это же еще Брянск взять нужно, а там и крепость и стрельцы стоят.
Игнат не был из робкого десятка, он вполне мог вписаться в любую казачью сотню, если бы во время годуновского голода решился — таки пойти на Дон. Потому, мужчина, так же заприметив приближающуюся опасность, побежал в деревню, по дороге подыскивая наиболее удобный дрын-дубину, чтобы встать на защиту своей семьи. Оружные люди — это всегда плохо, человек с оружием не может принести в дом добро, но стоило надеяться, что это государевы люди, тогда просто пограбят чуток, да пойдут стороной.
*………*………*
Третьяк забылся о всадниках, как только показался дом его невесты.
Дом Ждана, отца Дарьи, был на окраине деревеньки и Третьяку пришлось пробежаться через три дома, чтобы достигнуть хаты вожделенной девы. Пусть теперь в деревне на день разговоров будет, почему и зачем бежал Третьяк, парню было все равно, его отец решил все-таки пойти на уступки сыну. Пусть Игнат, сын Трофимов, показал, что сам принял решение о сватовстве сына к Дарье, на самом же деле он пошел вот таким образом на уступки сыну, который уже трижды просил отца ни с кем не сговариваться, окромя Дарьи.
— Йо-хо! Хо! Улла! — раздались крики и деревня в миг наполнилась вооруженными всадниками, которые ворвались в поселение не только с криками, но и с саблями наголо.
Жители Демьяхов, пусть и успели позабыть, что такое прятаться в лесах, но инстинкты сохранили, потому, как только в деревню ворвались конные, люди побросали все свои дела и рванули в лес.
Третьяк замер и спрятался в зарослях крапивы, что росла у бани рядом с домом Дарьи. Было плохо видно. Обзору мешал и край скотника , и трава , и дым, что чадил из мыльни. То, что одна из двух бань в деревне топится, это было нормально, суббота, как никак, время перед службой в храме помыться. Пусть в деревне не было церкви, но в воскресенье все деревенские люди встречались и читали вместе молитвы, воздавая Господу хвалу за то, что живы и что не голодают, да хвори обходят стороной. Потому люди и мылись в банях, чтобы как будто подготовится к походу в храм.
Дверь в мыльню приоткрылась и Третьяк выпучил глаза на открывшуюся картину. Это была Дарья, нагая, полностью, с растрепанными русыми волосами. Дева так же увидела своего потенциального мужа и на миг замерла, зарделась и быстро спряталась за хлипкими дверями мыльни. Парень же забылся обо всем, он встал в полный рост и превратился в безмолвного истукана. Все нутро молодого мужчины забурлило.
Дарья, всегда одевавшаяся в бесформенный сарафан и заплетающая волосы в длинную девичью косу, и в таком виде будоражила естество парня. Сейчас же он окаменел. Девушка была в свои пятнадцать лет не просто пригожей, она была для Третьяка идеалом красоты, основой для его греховных мыслей. Наливные груди, широкие бедра, привлекательное, без изъянов лицо…
Дверь в мыльню снова открылась и звонкий, задорный голосок девицы, не показываясь даже ликом, прокричал:
— Охальник!
Впрочем, в этом не было осуждения, скорее элемент заигрывания. Дарья так же ощутила непонятные эмоции, которые грели лучше, чем натопленная баня. Девушка выдержала паузу, предвкушая, как вновь предстанет перед парнем обнаженной, но ударит того за греховные мысли… за свои же мысли. Вот и не отходила Дарья от дверей, с трепетом и дрожью в коленках ожидая от парня решительности.
А в это время в доме Ждана уже хозяйничали разбойники, которые себя таковыми не считали, ибо они были на службе у Димитрия Иоанновича, того, что чаще всего упоминается с приставкой «Могилевский». Отец Дарьи лежал с проломленным черепом, ее пятилетний брат был заколот, а трехлетняя сестра спряталась в хлеву и зарылась в солому, не обращая внимания, что соломы там было меньше, чем навоза. Пусть у Ждана не было коровы, но имелся добротный скотник, где соседи держали двух своих молочных кормилиц.
— Глянь, браты, мыльня чадит! — выкрикнул кто-то в метрах двадцати от Третьяка, приводя остолбеневшего жениха в чувство.
Инстинкт выживания взял верх над инстинктом размножения, и Третьяк снова нырнул в крапиву, еще больше обжигая руки и лицо о колющуюся траву.
— Так суботница! Ты, Стенька, мыться вздумал? — смеялся один из разбойников, медленно, с опаской перебирая ногами в направлении бани, при этом держа свою саблю на изготовке и впереди.
Опытный казак-запорожец Богдан Нырко знал, что даже в таких, на первый взгляд, безобидных деревушках могут найтись мужики, которые могут и с топором оказать сопротивление и нежданно оглоблей огреть.
В отличие от своего наставника, опытного Нырко, Стенька еще не был научен горьким опытом и не пошел, а побежал к бане, прошмыгнув всего в двух метрах от Третьяка, но не заметив горе-жениха.
Горе! Оно пришло в деревню. Никто не обольщался, что можно договориться с теми, кто взял поселение в кольцо и незатейливо убивал всех мужиков, детей и старых баб. Знали напавшие о том, что в лесу селяне могут скрыться и туда не стоит и соваться. И никто не сбежал.
Третьяк даже через заросли травы увидел, как у молодого, лет семнадцати-восемнадцати, татя с первого раза не получилось открыть дверь в мыльню. Дарья уже поняла, что не ее жених рвется к ней. Третьяка она бы пустила, чтобы залепить по наглым щекам, но пропустила бы, но не того неизвестного, который не прекращал говорить и от разговоров которого становилось страшно. Теперь у девушки уже не растекалось, неведомо откуда взявшееся тепло и нега, теперь ее коленки дрожали от страха.
— Батька! — закричала Дарья, что есть мочи.
В какой-то момент Третьяку стало даже обидно, что Дарья зовет на помощь не его, будущего своего мужа, а отца. Но эти мысли вмиг улетучились, вновь уступая место всеобъемлющему страху. Парень хотел, сильно хотел, встать, защитить свою невесту, убить охальника с оружием, потом побежать домой и там встать на защиту своей сестры. Биться плечом к плечу со своим отцом. Он хотел, но не мог сделать движения даже пальцем, обуянный страхом.
— Хех! — с силой рванул на себя дверь мыльни Стенька и державшаяся за дверную ручку Дарья, вывалилась вслед за открывшейся дверью.
— Ох, ты ж! — Стенька замер.
Дарья упала, уже лежа пыталась руками прикрыть свои женские особенности, но получалось это плохо, уже потому, что девушка была развита не по годам и запотевшие груди, как их не пыталась прикрыть руками Дарья, предательски выскальзывали.
— Тиш, тиш, девка, жить будешь, тиш, говорю тебе! — приговаривал Стенька, запутавшись в шнурках своих шароваров.
— А ну, молодой! — подошел Богдан Нырко.
Тридцатисемилетний казак залюбовался девицей. Давно его так не волновали бабьи прелести.
— Ты, девка, не кричи! Так, мабыть, мы вдвоя будем, а закричишь, как любой казак помять тебя захочет, уж вельми пригожа ты, — у опытного казака сноровистее получилось скинуть красные шаровары и оголиться.
Дарья с ужасом смотрела на тех мужиков, которые сейчас будут ее насильничать. Все девичьи мечты рушились. Теперь Третьяк не возьмет ее замуж, она будет опозорена. В какой-то миг девушке стало обидно, что она не виновата в том, что произойдет, что Третьяк, ее жених тут , рядом, смотрит на ее стыд, но ничего не делает. Но Дарья даже в таких условиях не стала выдавать своего любимого.
— Ты девка не дергайся, поверь, больнее станет! — приговаривал Нырко, подтягивая Дарью под себя за ее бледные ноги, относительно загорелых ручищ насильника.
Третьяк нащупал камень и его глаза сразу застил туман, разум отключился. Парень выскочил из своего укрытия и когда Дарья уже кривилась от боли, силясь не кричать, а опытный в сече и осторожный казак, закатил глаза от удовольствия, парень ударил Нырко по затылку.
— Дядько! — вскрикнул Стенька и лихо, извлек саблю, а через секунду уже рубанул по голове непонятно откуда взявшегося местного селянина.
— Ах ты! — вскричал Стенька и с силой ударил кулаком в лицо Дарьи.
Голова девушки повернулась от удара в сторону, где упал замертво ее жених. Больше Дарья ничего не чувствовала, не переживала. Она встретилась глазами со своим любимым и даже когда ее пользовал уже пятый, или шестой насильник, она всегда поворачивала голову в сторону, где лежал Третьяк. Разбойники же были столь озабочены скинуть свое сексуальное напряжение, что их даже не смутило то, что девушка медленно, но умирала.
*………*………*
— Хороша! — сказал сотник Тарас Свистун, зашнуровывая шаровары. — Взять ее и буде мне хмельное подавать!
Главарь ватаги, которая зовется казаками, но является не более, чем разбойничьей, только что снасильничал Милку Игнатовну. Уж больно она приглянулась главарю. Тарасу пришлось обратить внимание именно на это подворье, потому как в нем закрылся один мужик, что пришиб двоих казаков. Нужно было показательно наказать селянина, который решил оказывать сопротивление. Тарас убил мужика не сразу, тот умудрился ускользнуть от первого рубящего удара сабли, но клинок Свистуна нашел правую руку хозяина дома и отсек ее. После убить мужика было уже даже не делом главаря. А вот попользовать девицу, которую безрукий защищал, то да, дело нужное. Так посчитал Тарас Свистун, решив взять девицу с собой для развлечений.
В лагере у Димитрия Могилевского у Свистуна была баба, но та уже и сама стала податливая для плотских утех. Тарасу же нравилось, когда с ним возлегают без желания, когда баба не позволяет себе какую-либо активность, но делает все, чего требует сотник. Ему нравилось бить и принуждать.
— Тут чадо! — сказал один из ближних людей.
Годовалый Демьях как будто понимал, что творится вокруг, и все время, с момента, как в дом ворвались чужаки, молчал, спрятанный под лавкой.
— Зови Егора! — принял решение Тарас.
Егор был сыном побратима Тараса Свистуна, можно сказать, учителя. Еще когда Тарас гулял на Дону, его учил и сабельному бою и верховой езде и иным воинским премудростям именно Ванька, отец Игната. Теперь Тарас взял в обучение сына своего побратима, так как Ванька погиб еще во время бунта Северина Наливайко.
— Убей! — потребовал Тарас, указывая на ребенка.
Не дожидаясь ответа или действий, сотник вышел из дома. Было много дел, а времени крайне мало. Еще предстояло собрать казаков, которые насильничают и грабят, вывести скотину, найти подводы. Тарас зашел далеко от тех мест, что более-менее контролировались войсками Димитрия Могилевского и можно было ожидать, что за ним будет отправлен разъезд или более того, стрелецкий полк из Брянска.
Требование к Егору, чтобы он убил годовалого мальчика не были проявлением излишней жестокости. Казак не может боятся крови, он, если того требуется, не оставляет свидетелей. Что же касается младенца, то убить его сейчас — это своего рода проявление милосердия. Ребенок и так обречен умереть, так как никого в живых в деревне оставлять не будут.
— Не нужно, Господом молю! — прошептала девица, которую только что насильничал сотник.
Во время насилия девка отключилась, потеряла сознание, потому тащить ее было не с руки, пока не порешаются остальные дела. Но руки и ноги Милке связали. Кроме того, первая запряженная телега должна была стать личной каретой для наложницы сотенного старшины
— Он и так помрет! — оправдывался парень.
Егору было только шестнадцать лет и он впервые участвовал в подобных действиях. Парень был уверен, что станет биться за правое дело, за воцарение природного государя. Он родился уже на Дону и там, несмотря на весьма и вольные нравы относительно венчания, насилия, как такового, не было. Даже ногайских баб и черкешенок насильничали крайне редко, все чаще беря в жены. Но тут… православные же, а такое творили.
— В седле сидеть сможешь? — принял решение Егор.
Он был решительным человеком , и отец воспитывал парня в духе православной морали, потому не мог он допустить еще большей несправедливости и греха.
— Смогу! — почти что соврала Милка.
Сильная боль между ног не утихала. Но она будет терпеть, если есть шанс спастись и спасти Демьяха.
— Сиди пока! — решительно сказал Егор, обнажил саблю и крадучись пошел к выходу.
— Ты чего? — произнес последние слова в своей жизни Андрейка, третий человек в сотне Тараса Свистуна.
Егор был в свои шестнадцать лет мастером сабельного боя. Мало того, что отец ставил ему и хват, и удар, и ухватки свои показывал, так еще два года Егор учился у одного мастера-шляхтича, который бежал на Дон [в то время сильной разницы между казаками с Дона, Запорожья, или иных практически не было. Часто казаки могли перебегать от Сечи на Дон и обратно].
Он зарубил и Андрейку и еще одного казака, который справлял нужду прямо у крыльца в дом и в прямом смысле был застигнул со спущенными штанами.
Егор оттянул в скотник убитых казаков, забрал у Андрейки пистоль и мешочек с моментам. После пошел обратно в дом.
— Лес знаешь хорошо? — спросил Егор, дождавшись кивка девушки, продолжил. — Скачем быстро в лес, на опушке останавливаемся, я отдаю тебе ребенка, ты идешь с ним далее, я же смотрю погоню. Если что, то нагоню, если в лесу не заблужу.
Через пять минут три коня устремились в сторону леса. Как не было жалко свою лошадь, но Егор понимал, насколько быстры и умелые кони старшины и его сообщников. Тем более, что на спины коней были приторочены туго связанные узлы, в которых было немало из награбленного, по крайней мере, драгоценности и монеты всегда казаки перевозили с собой. Поэтому парень взял именно этих коней.
Милке было больно, очень больно, она шаталась в седле, вцепившись в уздцы. На половине пути к лесу, Егору пришлось взять одной рукой коня девушки, второй держа ребенка, и управлять ездовым животным, на котором сам восседал, только ногами. Было тяжело, но Егор был умелым наездником.
В деревне опомнились не сразу. Все были заняты грабежом и насилием. Парень боковым зрением приметил, как на окраине поселения насилуют девицу, он даже проскакал не так далеко от того места. Но все были настолько увлечены процессом, что не обращали внимание ни на что больше, как на процесс насилия. Пусть вот так, но Дарья помогла спастись Милке, Демьяху и Егору.
Что делать дальше, парень не знал, но то, что возвращаться на Дон нельзя, как и уходить на Сечь, было понятно. Убить собственных побратимов? Этого не простят и на любом казачьем круге даже слушать не станут доводы Егора.
Тогда… в Москву. В большом городе легче потеряться, начать новую жизнь. Теперь он не один, теперь у него жена и сын. Только так, как у казаков и заведено. Нужно будет только в стольном граде обвенчаться.
Они бежали, долго не останавливаясь, пробираясь через кусты и топкие места. Бежали молодые люди от Смуты, от того, что пришли смущенные люди, расчеловеченные безнаказанностью и разрушили тот мир, который создавался в небольшой деревеньке Демьяхи. И до того в этом поселении были смерти, проблемы, неурядицы, но всегда брезжила надежда на будущее. Потому и сговаривались о свадьбах, сходились семьями, вместе, даже без церкви, по воскресеньям молились. И все это было разрушено походя, необязательно.
Но казак Егор, как часть той силы, что разрушила мирок, и Милка, как непосредственная часть того мира… они имеют возможность создать новый, свой, справедливый, мир.
*………*………*
Брянск
18 июня 1606 года
— Кто таков? — строго спросил Иван Семенович Куракин.
— Тарас Свистун, старшина казацкий, — отвечал разбитыми губами сотник разбойничьей сотни.
Ивана Семеновича Куракина прислали на усиление к Брянску. Царь Василий Иоаннович Шуйский заботился о благополучии русской земли. Именно так и объявлялось в Москве на Лобном месте. Дескать, царь, понимая, сколь много нужно войска, кабы изничтожить лжеца Тульского, все равно посылает стрелецкие полки на усмирение Могилевского татя, ибо именно этот вор более всего бесчинствует и привечает поляков-разбойников.
Бирючам, которые кричали подобные речи на Лобном месте писали тексты явно тайно сочувствующие Димитрию Тульскому, ибо даже в подобном ключе он представлялся, как умеренный человек или даже системный царь, природный.
У Шуйского был немалый выбор из воевод, кого именно направить в Брянск. Более того, именно туда, на этот театр гражданской войны, и просились бояре. Знали, а кто и догадывался, что именно Тульский и есть сбежавший Димитрий Иоаннович, потому ссориться с ним не хотели, мало ли что, может и вернется. Да и стали распространяться разные слухи, которые говорили о том, что бояре своим государственным переворотом разгневали государя Димитрия настолько, что в Туле уже начинается дефицит леса, который идет на колы для казней. И все казни только за насилие и безобразия, что учиняли и ляхи , и Литва, и разные разбойники, коих в стане Могилевского вора много.
Иван Семенович Куракин напротив же, стремился воевать именно с Тульским самозванцем. Он хотел отомстить за своего родственника, которого долго и извращенно убивали. Об этом факте уже знали в Москве и описывали смерть воеводы, позволившего себе лаять на государя, в столь ужасающих красках, что некоторые впечатлительные горожанки чуть в обмороки не падали.
Василий Шуйский не был дураком, ни разу, он понял, что Иван Куракин настолько пылает жаждой мщения, что будет не способным принимать адекватные и взвешенные решения. Тем более, что личность первого воеводы, который выступил против Тульского вора, уже определена — это официальный наследник Московского трона Иван Шуйский.
— Ну, ентого такоже на кол? — спросил Брянский воевода Михаил Федорович Кашин-Оболенский.
— А ты, Михаил Федорович иное видишь? — спросил воевода Куракин.
Несмотря на то, что оба боярина — да, Кашина перед отправкой в Брянск, так же объявили боярином, — являлись воеводами, проблем с распределением обязанностей не возникало. Куракин — головной воевода за стенами Брянска, даже если с ним уходят городовые стрельцы Брянска. Если же в крепости нужда командовать, то тут головою остается Кашин-Оболенский.
Только в одном относительно молодой и горячий Куракин пошел на принципиальный спор с пожилым Кашиным-Оболенским, касательно пойманных лазутчиков от Тульского вора.
Даже не так, они не были лазутчиками, скорее послами. Из Тулы прибыли три человека, которые привезли вислую грамоту от вора, причем… с государственной печатью. Димитрий… вор Тульский спрашивал, чем именно он мог бы помочь в противостоянии с самозванцем.
— Я, Иван Семенович, мыслил поступить хитрее. Вот скажи? Были бы нам лишними порох, ядра, али снедь? Можно и людей было попросить у вора, а тут уже и разбить их, ослабить Тульского лжеца, — седовласый Кашин махнул рукой. — А ты и слушать не хотел, со мной в ссору полез. Да я бы и сам на кол их посадил. Но то три человека, а можно было ослабить тульского на тысячу человек. Так-то.
Аргументы Кашину казались более чем убедительными, но Куракин не хотел ни в чем убеждаться.
— Этих, Михаил Федорович, на кол посади. Казак тот, Свистун зело много зла учинил. За ними четыре деревни ограбленные и спаленные, — сказал Иван Семенович и Кашин одобрительно кивнул.
Сотню Свистуна взяли аккурат под деревней, которую называли Демьяхи. Хорошая была деревня, не бедная, как многие. Михаил Федорович Кашин-Оболенский уже собирался объявить эту деревушку собственностью, да написать челобитную царю Василию Иоанновичу о даровании земель у Брянска. А оно вот как. Получается, что Свистун залез прямо в карман брянского воеводы.
— Ты мне скажи, Иван Семенович, ты решил сам идти на Могилевского вора? — спросил Кашин, переставая сокрушаться об упущенных выгодах.
— Не вижу иного. Нужно быстро разбить одного вора, кабы заняться иным, уже тульским, — решительно отвечал Куракин.
— Завтра?
— Утром, — ответил Иван Семенович Куракин.
План Куракина был таков, чтобы направить свое войско на Тулу. Да, один он вряд ли сможет разбить тульского вора, к которому приходит все же больше людей, чем к могилевскому. Но воевода рассчитывал ударить сбоку, когда вор будет подходить к Серпухову. Тогда был шанс объединиться с войском Ивана Шуйского и уже громить тульского вора.
С другой же стороны, Куракин даже не рассматривал вариант развития событий, при котором ему не удастся разбить могилевского татя. Всеми своими мыслями Иван Семенович был на ратном поле только и исключительно против тульского вора.
*………*………*
Между Каширой и Серпуховым
22 июня 1606 года
Вот не хотел же именно что двадцать второго начинать битву и… не начну. По плану, мы должны были выйти к Серпухову не позднее полдня 22 июня. Но уже полдень, а мы в десяти верстах от города. Не будет у меня в голове всплывать аналогия с нападением Гитлера на Советский Союз 22 июня, а то как-то не по себе.
Задержка же была связана с тем, что к моем воинстве, как и в моей свите вновь образовались перестановки, точнее и то , и другое выросло количественно, не факт, что качественно. Однако, времени проверять качество пополнения нет.
Пришел Касимовский хан Ураз-Мухаммед, который привел с собой и со своим товарищем князем Петром Урусовым почти три тысячи конных, вооруженных в основном луками. Наверное, именно так и выглядят татары.
Пришел и Григорий Петрович Шаховской. Привел с собой полторы тысячи всякого сброда, от которого я не так давно избавился. Но в этот раз гнать разношерстную массу путивльских и рыльских дворян, боярских детей, запорожских казаков я не стал. Не совершать же ошибку, когда перед, вероятно, главным сражением прогнать вооруженных людей, которые могли бы и переметнуться к врагу.
Шаховского я сразу же назначил вторым воеводой, пододвинув Прокопия Ляпунова, которого поставил воеводой правой руки. По сути, Григорий Шаховской становился «свадебным» генералом без права принятия решений, но без урона чести. И я бы не стал этого делать, так как бороться с местничеством собираюсь всерьез. Но он же привез мне государственную печать! Это очень сильно и дает моим «прелестным» письмам дополнительную ценность.
Со всеми воинскими приобретениями мое воинство составило почти двенадцать тысяч человек, среди которых менее двух тысяч стрельцов, да еще и тридцать две полевых пушки калибром в один фунт. Расчет же был на использование пик, которых наделали вдоволь.
— Знаю, Великий государь, что не терпишь ты, когда от тебя требуют. И я не стану. Но прошу тебя не лишать меня ханства и отплатить за службу по правде, — говорил мне Ураз-Мухаммед.
Вот она репутация. Теперь с меня не требуют, а просят. Разница в этом колоссальная. Может и получится стать правителем. А ведь, приведи Ураз-Мухаммед эти самые три тысячи воинов три недели назад, так можно было и требовать , и я бы не посмел его наказывать… правда чуть позже убил, но не сразу же.
— Данила Юрьевич, — обратился я на военном совете к человеку, на которого возложил оперативное командование всем моим воинством. — Повелеваю выдвинуться на четыре версты от Серпухова и начать копать оборонительную линию. Ночью отоспимся и с рассветом начинаем наступать с опорой на оборону.
Назначение именно Пузикова командующим , — это так же было новаторство. Никакого местничества на войне! Небольшое отступление для Шаховского сделано. Но это же и для Григория, воеводы Путивля, испытание. Быть вторым после Пузикова? Но пока я не слышал претензий и резких возмущений. Доложили, что Шаховской бурчит в недовольстве, но это нормально, я бы и сам побурчал, особенно, если уверен, что меня не слышат.
Местничеству бой! На пире местничествовать, за столом — пожалуйста. Это мало влияет на государственные дела, но на войне назначения только и исключительно по заслугам и моей воле.
Чаю бы на ночь, или кофе. В прошлой жизни я мог выпить много кофе на ночь и быстрее уснуть, чем без употребления кофеина. А в этом мире чая еще ни разу не пил. По совести, так здесь я пил очень интересные и вкусные травяные сборы, которые были бы экзотикой в прошлой жизни, но истинный эксклюзив сейчас — ранее банальный чай.
Завтра сложный день, лучше выспаться, можно выпить успокаивающего сбора и на боковую.