Глава 2
Москва
17 мая 1606 год 4.10 — 6.15
— Чего ждешь, Василий Иванович? Отчего не решаешься? — спрашивал Андрей Васильевич Голицын.
— Нешто мне, Андрей Васильевич, неспокойно, — отвечал самый изворотливый лис среди бояр.
— Так то и должно быть так. Но не страшись, мы дело уже начали, назад дороги нет! Али снова телятины захотелось? — подтрунивал Голицын.
Вместе с тем и сам Андрей Васильевич не чувствовал себя уверенно. Весь план быстрого государственного переворота держался на множестве условностей. И стрельцы могут при виде Димитрия стушеваться, ибо сильна вера в безгрешность и возвышенность государя, может и самозванец наговорить столько, что и сам Шуйский переменит решение. Вот чего было не отнять у Димитрия, так это умение убеждать в своей правоте. Умел он говорить, да так, что заслушаешься. Притом подбирал слова и для боярина, и для казака, и поляк иной пропитывался верой в то, что на правильной стороне стоит.
Люд московский может и обернуться против заговорщиков, даже сам Димитрий имел возможность закрыть Кремль, выставить всех слуг с арбалетами, а кого и с пищалями, на стены, да оборону держать, а еще там пять десятков немцев-алебардщиков, да Басманов, да и самозванец не робкого десятка, стрелять, да сабелькой махать умеет. Могут же успеть прийти на помощь Дмитрию и немецкие наемники и франкские, да и ляхи могут бежать в Кремль, чтобы укрыться там. А Нагая Марфа? Да только одно ее слово и все… никто, даже из собственных боевых холопов не осмелится убивать государя, чтобы гнев божий на себя и всех родных не снискать.
Так что делать все нужно быстро, чтобы защищать было некого. Убитый Димитрий сразу станет неинтересным, ненужным. И москвичи уже не будут за него бежать на польские сабли, да никто не будет. Те, что еще вчера были рядом и за Димитрия, станут сразу же против, ибо мертвый, он никому не нужен, он и не наградит и иной милостью не обласкает. Тут было важно, чтобы нашелся тот, кто страшный грех цареубийства на себя возьмет. Да, такие люди среди заговорщиков найдутся, Шуйскому не придется марать свои руки.
— Брат мой, Димитрий Иванович, весточку послать должен был, что все по уряду идет, — объяснил причину своего сомнения Василий Шуйский.
Он только не объяснил иного, чтобы не быть заподозренным в колдовстве. Шуйский всегда, ну или почти всегда, чувствовал опасность. Словно зверь чуял он, что не так должно быть. Вот рано утром, еще до того, как на Ильинке князь Куракин скомандует бить в набат, все было хорошо, Шуйский был уверен в успехе дела, но не сейчас. Чуял, но логического объяснения не находил, потому пытался сам себя убедить, что все так, как и должно.
— Идти нужно! Или нынче голову воренка подымем и людям покажем, либо свои сложим. Иного нет! Веди, Василий Иванович, — сказал Татищев и передал Шуйскому булаву, словно это был символ власти.
— А и пойдем! — решился Василий Иванович.
*………*………*
В 4.25 утра 17 мая 1606 года от рождества Христова сотня конных боевых людей выехала из усадьбы Василия Шуйского, уже через пятнадцать минут к этой силище примкнули еще сто человек. То были боевые холопы Шуйских и Голицыных, Татищев же подговорил два десятка стрельцов на бунт.
А вокруг уже вовсю звонили колокола, Москва заливалась звонким звучанием. И этот звон для русского человека все: и смерть, и воскрешение, и трагедия, и счастье. И весь люд московский будет бежать к Кремлю, где голова всей русской земли, там царь и он уж точно знает, как именно поступить и что делать. Отец родной, которого Бог одобряет, ибо нет царя, что не миропомазан церковью.
И при этой религиозности и метафизической связи многих русских обывателей с царем, парадоксально, но находится место и для сомнения, для спроса с царя, коли он иной, обычаи не блюдет, али слаб и не грозен в своих делах.
Постепенно, но улицы Москвы оживали. Первыми вышли из усадеб люди заговорщиков. Вся обслуга в усадьбах, оставляя на хозяйстве, может, только стариков и некоторых женщин. Челядь была разбужена еще за час до начала грандиозного, скорее всего, кровавого спектакля. Эта кричащая и галдящая толпа своими лозунгами и откровенным ором будила москвичей в не меньшей степени, чем колокольный звон.
Люди были сонные, болящие похмельем, ибо выпить за свадьбу Димитрия Ивановича — то важное дело. А, коли учитывать то, что многие пьют редко, то болезненность в лицах мужиков, выходивших из своих хат, была сегодня частым явлением.
Но были и другие люди, в том числе и новгородцы, в чьей крови все еще бурлило бунтарство и свободолюбие. Не хотели новгородские бояре уходить на войну с турками, к которой готовился царь Димитрий, не их это, тут со шведами решать нужно, а не крымчаков бить, уж тем более турок, чья мощь вызывала оторопь. Потому-то новгородцы и выводили своих боевых холопов, да и сами были не прочь покуражиться. Но лишь для того, чтобы быстрее уйти домой. Ну как же тут сидеть, когда навигация уже вовсю началась, того и гляди, кто из иноземных торговых гостей и приедет? Кто тогда торговать станет с немцами? Те трусы, которые остались в Новгороде? Нет, быстрее на лобное место и смести с лица земли эту немчуру, на плечах которой и держится власть Димитрия. Иноземные купчины и так весьма редкие гости на Руси, так что за торг с ними большая конкуренция.
*………*………*
— А что деется, Авсей? Ась? — спросила Колотуша, которая прямо изнывала от того, что чего-то не знает.
Главная сплетница всей улицы всегда все и обо всех знала, иногда и придумывала истории, не без этого, но только, как говорится, основанные на реальных событиях. И сейчас она ничегошеньки не знает, это больно для Ульяны Никитичны, пожилой стрелецкой вдовы, с которой-то и общаются, и не забывают только потому, что она кладезь сплетен и вечно снующее по Москве «справочное бюро».
— Ульяна, вот тебя и поспрашать хочу. Что это по Москве творится? Али пожар, может еще что? — Авсей Скорняк пристально посмотрел на женщину, что все кличут Колотушей. Ну быть же такого не может, чтобы она ничего и не знала.
— То не пожар, люди иначе идут, кричат всякое, что бить немцев, да ляхов нужно. А еще… — Колотуша придвинулась поближе к мужчине. — Говорят, что немцы те… снедать телятину заставляли царя. Во как!
— Да ты что, старая, то грех великий! Иоанн Васильевич и на кол за такое садил! — Авсей задумался. — Пойду-ка и я топор возьму. То ж надо царя нашего Димитрия Иоанновича принуждать к грехопадению! Побить ляха и все недолга!
— Во-во, Авсей, ты иди, возьми топор! — сказала Колотуша и быстро семеня своими коротенькими ногами уже к другому страждущему информации, причитала. — Ой, не к добру все, ой кровушка прольется! Авсей еще за топором пошел. Надо сказать, кабы мужики взяли топоры, да вилы, а то Авсея прибьют одного, а гурьбой, так и немцев бить сподручнее.
Не знал Василий Шуйский к кому обратиться за помощью в распространении информации. Ульяна-Колотуша, несмотря на свой уже почтенный возраст в пятьдесят два года, да немалые телеса, четверть всей Москвы оббежать смогла бы за ночь, подымая народ на немцев.
— Никодим, и ты тута? — спросил Авсей, заприметив своего кума-сапожника, кому и кожу продает, с кем и детей всех своих перекрестил.
— А то, как жаж! — важно отвечал Никодим Рукавицын. — Что Колотуша говорит-то?
— Да всякое непотребство. Что царь наш Димитрий Иоаннович и телятину ест, днем не спит, да ногами своими ходит в полудни по Москве, да что католичка его… — Авсея понесло и он стал выкладывать все сплетни, что ходили по Москве уже как пару месяцев.
Никодим все это знал, уже не раз слышал, но за неимением иной информации, с превеликим удовольствием послушал сплетни и в изложении кума.
— Ты хулу на царя не наводи, — грозно посмотрел на своего друга Рукавицын, после того, как Авсей стал и царя впутывать в грешные дела. — А то и не погляжу, что и кум мой и что ты грозный статями.
— Ты не серчай, Никодим. Сам не понимаю, что делается вокруг. Слышу, что кричат бить немцев, а уже иные люди кричат, что государь ведет себя, как схизмат и все ляхов привечает, да худородных, — говорил Авсей.
Подобная мешанина была в головах почти каждого москвича. Еще недавно, они смогли скинуть ублюдка Федора Борисовича, вот так же собравшись толпой и пойдя на лобное место, после в годуновскую усадьбу. А уже после многие люди и подумали: а был ли Федор ублюдком? И пошто убили его, отрока еще? Не, что его мать изрубили, то понятно — малютино племя истреблять нужно и Марию Григорьевну Годунову, дочь Малюты Скуратова, ката Грозного царя, заслужено убили. А Федора Борисовича за что? Но тогда возникает вопрос еще один: а почему, если малютину дочку Марию убили, то почему тогда живет и здравствует дочь друга Малюты Скуратова-Бельского, Екатерина? Потому, что замужем за Дмитрием Ивановичем Шуйским?
Ох! Думать обо всем этом было сложно, особенно после того, как вчера выпил на чарку меду более допустимого. А потому… бить немцев!
*………*………*
— Ну, Василий Иванович, есть вести от брата твоего? — спросил подскакавший князь Куракин Андрей Васильевич.
— Нет, но мы идем в Кремль! — сказал Шуйский, придерживая своего ретивого жеребца за уздцы.
— Дорогу до Кремля я знаю. А на лобном месте что скажешь? — задал очередной вопрос Куракин.
— А ты не направил московский люд на немцев? — раздраженно ответил вопросом на вопрос Шуйский.
Василий Иванович предположил, что москвичей, с подачи Куракина, направляли на Соборную площадь, к лобному месту и тогда у него может и не получится спокойно взять Кремль.
— Нет, пошли бить немчуру, но народ завсегда стекается к лобному месту послушать, что бирючи [глашатаи] скажут, — оправдывался Андрей Васильевич.
На лобном месте было людно. Толпа все более ширилась и становилась плотнее. Многие москвичи, обладая любопытством, что свойственно, впрочем, не только жителям Москвы, шли послушать, что именно произошло. На лобном месте, оттуда, где рубят головы, четвертуют и казнят иными способами, завсегда были люди, которые скажут, что именно нужно делать и вообще, почему церковь Ильи Пророка вдруг огласила округу звоном своих колоколов, и ей стали вторить иные храмы.
Выехав на лобное место, Василий Иванович Шуйский чуть ли не ахнул, но сдержался и надменное лицо, с высоко поднятым подбородком осталось невозмутимым. Людей было не много, их было… да на Земском Соборе, когда Бориса на царство избирали, и то меньше. Очень много. Шуйский и не думал, что в Москве столько живет.
Нет, не живет, это, как раз-таки, то воинство, которое стало формироваться в округе Москвы, да и разного рода люди присутствовали, которые прибыли в столицу, чтобы получить свою «кость» с царского свадебного стола.
— Говори, Василий Иванович! — сказал Голицын.
Шуйский слез с коня, которого за уздцы уже держал служка, степенно достал из сумки больной серебряный крест и взошел…
— Что бы вот так же не подыматься, но на плаху, — пробурчал Василий Иванович и осенил себя крестом.
Вот на этом же месте Василий Шуйский уже должен был оказаться, когда в январе совершал попытку скинуть с престола Димитрия Ивановича. Он был разоблачен, заговор не удался. Тогда и приговор был уже вынесен, но… вор помиловал, сослал старшего Шуйского в Вятку. Теперь же, от плахи убежав, Василий Иванович вновь у места казней, но выносит приговор тому, кто посмел противиться восхождению самого Шуйского.
Можно ли этой толпе вдумчиво рассказать, что Димитрий Иванович не тот, за кого выдает? Можно, но уж явно не Шуйскому, который признал сына Ивана Васильевича. Да и понимал Василий Иванович, что нужны людям сейчас эмоции, что не простят ему сбор и суету в Москве, если народ московский не получит выход своему негативу.
— Люди! — кричал Шуйский, а бирючи, распространяли слова боярина дальше. — Литва возжелала извести царя нашего Димитрия Иоанновича. Пришли в дом наш и не чтут наряда нашего [Шуйский действительно, по свидетельствам, призывал бить Литву, то есть литовских шляхтичей, при чем за царя Димитрия].
Василий Шуйский отлично чувствовал толпу, особенно эту, которая все свои эмоции выражает ярко, без утайки, слово ребенок. И сейчас Василий Иванович четко определил, что можно и нужно нагнетать обстановку далее. Можно врать, а, скорее, приукрашивать в более темные тона то, что и сами москвичи видят. Покупают девок ляхи? Да! Но как может православная девица согласится лечь хоть с кем за деньги? Не может, значит, ее насильничают. И не важно, что это отец девицы сам отправил дочь ублажать того самого шляхтича, чтобы разом решить свои финансовые проблемы. В этом никто и никогда не признается. Следовательно, — точно насилие было.
— Они насильничают ваших дщерей, они не чтут нашей истинной веры! — Шуйский кричал, все более распаляясь.
И, ведь не важно то, что они и не могут чтить ту веру, которую не исповедуют. Притом, Шуйский успел рассказать и о том, что ляхи, да и литвины, ходят в московские храмы и молятся. И для всех было верхом кощунства и насмешек уже то, католики смеют креститься по-своему и не преклоняются перед иконами.
— И смотрят на лики святые наши, православные, и не только не преклоняются перед ними, но и насмехаются, — кричал с «трибуны» Василий Шуйский.
Шуйский вроде бы и говорил правду, да на некоторые вещи можно было посмотреть и с иной стороны. И в храмы они ходят с оружием. Ну, так без сабли шляхтичу вообще никуда, а в Москве, где неоднократно были различные стычки с боярами, да и с ремесленным людом, наличие сабли порой решало конфликт и без драки. Ну, одним из главных обвинений было то, что прибывшие на свадьбу царя иностранцы… ели говядину.
— Ибо сказано: не вари мясо теля с молоком его матери, — Шуйский перефразировал на свой лад слова из Ветхого завета
*………*………*
— Авсей, идем на Немецкую слободу на Яузе! — говорил Никодим Рукавицын.
Глаза кумовьёв горели неестественным огнем. Они, накаченные праведным гневом, были готовы рвать любого немца. А где их более всего? Правильно, в не так давно вновь отстроенной Немецкой Слободе.
Авсей уже был готов рвануть, бежать, быстро, не останавливаясь, пока не найдет того немца: франка, шведа, ляха, да хоть кого. Он будет грызть его, он будет рвать его. За веру, за поругание церкви. Это же можно его, Авсея унизить, но как же трогать Бога? Вот только топор плохо заточен, да ничего, можно же и обухом раскроить череп.
— Куды? Аль не слыхали, как говорил боярин Шуйский Василий Иванович? Все дома с дурными немцами, особливо с литвой и ляхами, помечены. Где угольком, где и мелом. А Слободу не трогай! — сказал вдруг появившийся военный человек.
Это был боевой холоп князя Куракина, который должен был брать себе под управление вот таких мужиков и вести их туда, куда нужно, но куда не нужно, соответственно, не вести. Такой был приказ.
— Пошли, православные! — сказал боевой холоп Антип.
И они пошли. В отряде Антипа было уже двадцать пять человек, и он собирался направить эту силу на то, чтобы убить пять знатных литвинов, которые жили неподалеку от Кремля, в доме, что некогда принадлежал Семену Никитичу Годунову, сосланному и удушенному в Переяславле-Залесском. Этот не дом, а, скорее небольшая усадьба, располагалась в выгодном месте и ее занятие было бы весьма кстати Куракину. И как же свезло, что эту усадьбу облюбовали литвины, что приехали на царскую свадьбу.
— Там, — Антип показал на усадьбу. — Пять ляхов, может с ними будут слуги, мы ждем еще людей и начнем.
Антип был предельно важным. Ему льстило, что сейчас он, еще два часа назад холоп, имеет власть над людьми. Именно Антип, ну и его побратим, поведут людей на приступ усадьбы. Чем не боярин?
Через десять минут к воротам подошел еще один отряд таких же вояк. Теперь уже более чем шестьдесят человек, весьма смутно понимающих, что такое бой, пошли на приступ.
Первый успех воодушевил. Получилось сходу, всего-то с трех ударов заостренным бревном, выбить ворота. Никому не было дела, чтобы укреплять, ранее разоренную усадьбу, потому и ворота оказались хлипкими. Потом волна народного гнева переступила черту и стала разливаться по внутреннему двору усадьбы.
— Уйди, люд московский! Не враги мы и православие чтим! — выкрикнул Андрей Скрыпник, боевой слуга шляхтича Иеронима Пацы.
Скрыпник, действительно, был православным, как и еще четыре человека во служении шляхтичей. Иероним Паца, впрочем, вообще был протестантом кальвинистского образца. Было двое человек даже чтивших арианство, ранее бывшие так же православными. В Речи Посполитой религиозный вопрос, безусловно, был важным, но там уживалось очень много конфессий.
— Бей Литву! — закричал Антип, когда часть его «воинства» замешкалась.
Было непривычно слышать русскую речь, да еще и признание в том, что тот человек, которого нужно убить за поругание над православием, говорит, что сам исповедует истинную веру. Тут бы остановится, потребовать прочитать «Символ веры», крест посмотреть, да чтобы перекрестился. Однако, накаченные ненавистью, люди вняли больше призыву убивать, чем скромную просьбу собственного разума и милосердия.
— Тыщ, ты-тыщ, — прозвучали выстрелы из дома и пролилась первая кровь.
Теперь уже остановить безумие было невозможно. Нынче только кровь, ненависть, смерть.
Никодим занес свой топор над головой и устремился к крыльцу некогда боярского дома, а ныне убежища, или крепости тех, кто еще вчера считал Москву покоренной.
— А-А-А, — кричал Никодим Рукавицын.
— У-У-У, — вторил ему Авсей, уже нагоняющий кума.
Дверь, когда два друга были уже на крыльце дома, резко открылась.
— Хех! — Андрей Скрыпник на выдохе разрубил голову Никодима.
Авсей встал, словно вкопанный. Его обрызгало мозгами и кровью кума. Вдруг, стало понятно, что это смерть, что можно сколь угодно кричать, хотеть справедливости, но вот оно, горе. Они с кумом захотели справедливости, они верили всему, что им только лили в уши, теперь две дочки погодки трех и двух лет и пятилетний сын Никодима остались без кормильца, когда мать была только лишь за мужем и не сможет прокормить и себя, не то, чтобы детей. И хозяйства нет, так как Никодим жил ремеслом. Если Авсей не возьмет к себе крестников, они помрут с голоду. А у него самого четверо детишек, да мать больная.
— Хех, — православный литвин рубанул по ключице православного Авсея, который пришел убивать за то, что был уверен, что литвин оскверняет русское православие.
— На! — боевой холоп Антип поймал литвина на том, что тот увлекся лишением жизни каких-то мужиков и отрубил тому руку. — Вперед, не робей!
Вот один вбежал в дверь дома, второй, третий. Это был успех и мужики, даже три бабы, воодушевились и толпой побежали внутрь дома. У всех участников штурма промелькнула мысль, что нужно быстрее, иначе ничего не достанется от ляхов, которых, конечно же нужно пограбить.
Антип с Фролом и Игнатом, побратимами, которые так же были боевыми холопами Андрея Петровича Куракина, входили в дом чуть ли не последними. Переступая через уже мертвых, и ругаясь на стонущих раненных. Они каждый держали в руках большое богатство, -заряженные пистоли голландской выделки.
Кровь, отрубленные конечности, сладковатый приторный запах крови. Все это вызывало отвращение даже у видавшего разное Антипа.
— От ты… Царица небесная! — Антип спотыкнулся на чьей-то руке.
Самый молодой из боевых холопов Куракина, Игнат, уже отошел в угол и тяжело дышал, после того, как еще желудок среагировал на картину, достойную висеть в доме самого Лукавого.
Между тем, несколько поляков или литвинов отступили на второй этаж и угрожали выстрелить в любого, кто попробует ступить на лестницу.
— А, ну, заряжай пищали! — скомандовал Антип.
Его никто не назначал командиром, но, учитывая состояние Игната, и явную растерянность Фрола, именно Антип становился единственным, кто мог принимать решения.
Из шестидесяти двух человек, которые прибыли для праведной мести к ляхам, в живых осталось меньше половины, были и те, кто оказался серьезно ранен. Только мастер польской школы сабельного фехтования Иероним Пац покрошил пятнадцать мужиков, которые и понятия не имели, как можно противостоять профессиональному воину.
*………*………*
— Открывай! — прокричал Василий Шуйский. — Пощажу!
Немец Гумберт не был дураком. Сын трактирщика из города Любек никогда не смог бы стать офицером знающего себе цену отряда наемников, если бы страдал слабоумием. Иохим Гумберт помнил все, что ему сказал царь Димитрий, но он помнил и о другом, чего царь не сказал, ибо такое говорить нельзя. Гумберт, как только царь в сопровождении людей Басманова скрылся за стенами Кремля, пошел проведать царицу. Да, уже было сказано, что она убита Дмитрием Ивановичем Шуйским и что этот грех должны люди знать.
Но… ну ведь не дурак же Иохим. Он сопоставил все, что видел, успел расспросить своих людей. И понял то… что у него есть очень важная информация, которую нужно грамотно продать. Причем речь не только о деньгах, но, и, вкупе с ними, о положении.
Шантаж Димитрия? Банально, только, если иного выхода не будет. При таком подходе в краткосрочной перспективе можно занять и более статусное место и разбогатеть. Однако, при первой же возможности, а у царя она появится быстро,- Гумберта не станет. Так что лучше бы сыграть в честность и преданность. Сохранил, мол тайну, выполнил все, что велели, так и уповаю на царскую милость. Гумберт немного, но стал разбираться в русском менталитете, на чем и рассчитывал сыграть.
И ведь Иохим не был бесталанным, он прекрасно знал воинскую науку, конечно, в рамках и духе времени, в котором жил. Он умел руководить своими людьми. В сотне Гумберта идеальная дисциплина и порядок, более, чем подобное имеет место в наемничьих отрядах. Командир алебардщиков еще и обладал уникальной способностью, которую не каждый полководец, несмотря на опыт, сумел развить. Гумберт видел поле сражения и мог во время боя думать и принимать решения, при этом сохраняя управление своей сотней.
Так что сын трактирщика хотел продать себя по достоинству, ибо в отряде наемников он достиг потолка — стал командиром сотни, а выше его только командир всего отряда в пятьсот алебардщиков, господин Альбрехт Лантон, который за собственные средства некогда и собрал отряд. И Лантон свое главенство никому не отдаст. А у Гумберта подходил к завершению контракт. Впрочем, контракт заканчивался и с царем Димитрием и его пролонгацию уже обсуждали, но пока ни к чему не пришли.
— Что быть с нами? — выкрикнул Гумберт, стоя у Фроловских [Спасских] ворот.
— Так открой, да поговорим! — обрадованно сказал Голицын.
Вестей от брата Василий Иванович так и не дождался. Уже даже не чуйка, но здравый смысл говорил о том, что с Дмитрием Шуйским что-то случилось. Тем более, был бы второй по старшинству в клане Шуйских жив, здоров и не полоненным, так он бы и открыл ворота. Все же сегодня ночью именно Дмитрий Иванович Шуйский был дежурным в царевой охране.
— Я есть открыть, ты, боярин, есть отвести людей своих, — сказал Гумберт, окончательно принимая решение.
Да, государь приказал тянуть время, чтобы он успел уйти. Но прошло уже более часа, как семь всадников покинули Кремль. Гумберт знал, куда именно направляется Димитрий Иванович с Петром Басмановым, и эту информацию можно было продать… но не Шуйскому, а самому же царю. В мутной воде беззаконья и борьбы за власть появляется больше возможности для взлета. А убийство Димитрия Ивановича в единый миг прекращает это противостояние. И, как считал немец, после действительной смерти царя Димитрия, в России должно все прекратиться и появится новая династия.
— Чего хочешь, немец? — надменно спросил Андрей Васильевич Голицын, который и был пропущен через дверь в массивных воротах.
Василий Иванович уже мнил себя правителем и посчитал, что ему не с руки разговоры вести с каким-то худородным немцем.
— Уйти! — спокойно отвечал Гумберт. — Не есть желание попасть под горячий рука.
— Скажешь где Димитрий и что с ним, да почему я не вижу Дмитрия Ивановича Шуйского, так и иди! — надменно говорил Голицын.
Андрей Васильевич Голицын уже понял, что план по свержению вора рухнул. Кто-то предупредил царенка, или свою роль плохо сыграл Дмитрий Шуйский. Это он должен был успокоить вора, сказать тому, что суета в Москве только лишь из-за пожара. Но что-то пошло не так и теперь голова Голицына уже не ощущала себя столь уверено на его же шее.
— Кесарь уехать, — скупо ответил Иохим.
— Куда? И что с Шуйским? — Голицын терял терпение.
Разговор шел у приоткрытой двери и с Андреем Васильевиче было пять человек его охраны, в метрах десяти был Василий Шуйский, с еще пятью охранниками. Можно было пробовать прорваться с боем, завязать драку и тогда в дверь уже через полминуты станут ломиться все двести человек боевых людей, которых привели заговорщики. Но для этого нужно обладать не только смелостью, но и лихим безрассудством, которое с годами всегда пропадает. Так что сильно напирать на немца Голицын не стал, даже, действительно, решил его отпустить. Тем более, когда Андрей Васильевич рассмотрел, что алебардщиков никак не меньше двух сотен.
Гумберт, как только понял, что колокола не о пожаре сообщают на церквях, нарушил порядок и послал на царских конях, да на подводах вести в Немецкую Слободу, чтобы срочно прибыла вся его сотня. Если бы заговорщики меньше митинговали на лобном месте, то подкрепление к Гумберту просто не пришло бы. Теперь же у него, вернее с ним, так как два отряда пришли со своими сотенными командирами, двести алебардщиков и сотня французских мушкетеров. Остальные наемники посчитали за лучшее организовать оборону в Немецкой Слободе, или вовсе, — уйти на время из Москвы. Никто не манкировал своими обязательствами по контракту, но, одно дело служить царю, иное, когда тебя, или твоих друзей начинают убивать.
— Убит Шуйски! Где есть кесарь, не знать, он говорить токмо с Басманов, — сказал Гумберт и всем свои видом показал, что быть справочным бюро не собирается.
— Собирай, немец, своих людей, да ступай отсель по добру. Окромя своего оружия, чтобы ничего не брали. Коли уплату вор не дал, то опосля придешь и поговорим об этом, как и о том, как далее служить станешь, — сказал Голицын и непроизвольно посмотрел на стоящего в стороне Василия Шуйского.
Василий Иванович Шуйский не имел детей и даже, в некоторой степени, разуверился, что они у него могут быть. Потому, когда он мечтал, и после, когда уже планировал государственный переворот, собирался именно своего брата Дмитрия Ивановича назначить приемником. Сейчас нужно искать другого кандидата на это манящее место.
— Кожу буду медленно снимать, на кол посажу, — рычал Шуйский уже въезжая на территорию Кремля.
Немецкие наемники быстро вышли из главной русской крепости. Толпа было попыталась на них напасть и немцы, в том числе и французы, даже успели изготовиться к бою, но люди заговорщиков среагировали, сразу начали кричать о том, что это, дескать, хорошие немцы, они и святыни наши почитали и государя от ляхов защищали. И вообще, ласковые и пушистые, чуть ли не православные. Шуйский понимал, что ему нужна сила и наемники отнюдь не помешают, а, напротив. Остается, конечно, риск, что немцы обозлятся за то, что сейчас происходит в Москве, но к Немецкой Слободе потянулась именно что толпа, которую не удалось перенаправить. И это не так, чтобы и много, так что немцы отобьются. А он, государь Василий Иванович Шуйский, когда доберется до казны, со всеми расплатится.
Величественно, подражая образу, собственному восприятию того, того, как въезжал Исус [используется дореформенное звучание] в Ерусалим, держа в одной руке саблю, в другой большой серебряный крест, Василий Иванович Шуйский прошествовал на своем коне через Спасские ворота, которые имели и иное название — Иерусалимские. Он уже отыгрывал роль истиннорусского, искренне православного, воистину Богом данного, царя. Шуйский действовал на контрасте, противопоставляя себя тому, кого собирался назвать колдуном, кто брил бороду и ел телятину, кто устраивал в Кремле игрища и даже с масками, кто допустил такого позора, когда протестантские пастыри читают проповеди у Спасских ворот Кремля. Пусть сравнивают! И Шуйский был убежден, что сравнение это будет в пользу его, законного царя, ведущего свою родословную от Ярослава Всеволодовича и от суздальских князей.
— Я сразу иду в царские палаты, ты ищи кого из челяди, может, кто что видел. Нужно срочно узнать, куда отправился воренок. И еще, — Шуйский задумался, о том, стоит ли поддаваться порыву совершить откровенный грех. — Убей того, брата Отрепьева, о котором говорили, что он сильно похож на воренка. По Москве разнести весть, что ляхи убили царя, в том порука и слово мое, твое, Татищева, иных.
Голицын слегка опешил от таких слов. Во-первых, Шуйского никто пока не избрал царем, во-вторых, — Андрей Васильевич в местничестве не так, чтобы и далеко от Шуйского, чтобы быть тому холопом и исполнять волю господина.
Ну и было третье… Для Голицына становилось очевидным, что план убийства Димитрия Ивановича рухнул. Коронованный царь жив. На что надеется Шуйский? Что нагонит беглого царя и убьет того? Так для этого нужно знать, куда именно поехал Димитрий. Уже сейчас все дороги, ведущие в Москву можно и нужно перекрыть. Но, как понял далеко не глупый Андрей Васильевич, Димитрий уже не менее часа назад, как выехал, да с заводными конями, без кареты. И это означало, что он будет спешить, совершать остановки только для того, чтобы дать отдых лошадям. А ему, Голицыну, нужно еще определить, по какой именно дороге поехал царь. Да,- царь, — Андрей Васильевич поймал себя на мысли, что называть Димитрия хоть Гришкой Отрепьевым, хоть воренком, желание отпало. Может еще не так все плохо и, в случае чего, можно все валить на Шуйского?