Вернуть престол - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5

Глава 3

Глава 3

Дорога на Тулу

17 мая 1606 года 12.20

Спасибо провидению, или каким там еще силам за то, что вселили меня в тело хроноаборигена, но не заслали в собственное прошлое. И это, наверное, будет первый и последний раз, когда я за это будут благодарить. Дело в том, что я опасался верховой езды.

Общавшись с некоторыми фанатами истории и реконструкции, я уяснил то, что прогулки на лошадях с девушкой, которую соблазняешь своим романтизмом одно, но долгие переходы это совсем иное. У меня должно все болеть, натирать, несмотря на тренированность и выносливость. Иные части тела задействованы в процессе, которые и далеко не все спортсмены развивают. Но ничего не происходило. Мало того, мышечная память с содружестве с логикой и здравым смыслом, давали некоторое понимание правил управления животным. Так что я думал, что не столь комично и неестественно должен был смотреться в седле.

Москва… как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось… писал наше все, Александр Сергеевич Пушкин. И вот эти звуки Москвы, которая открылась мне, были зловещими, безумными. Они вливались в сердце и отзывались в нем более частым сердцебиением.

Толпа… это ужасное явление, когда теряется человечность, появляется некий коллективный разум, который не отличается принятием логических решений, но только лишь тех, что продиктованы эмоциями. У толпы всегда должен быть тот, кто ею управляет, по крайней мере, этот координатор должен создать толпу. Речами ли, поступками, ложью, или правдой, уже не играет роли, важно само наличие людской массы с потерей индивидуальности тех, кто эту массу заполняет.

И в Москве я эту толпу увидел. Поймал себя на мысли, что где-то именно так и должен был выглядеть зомби-апокалипсис. Орущие и бегущие куда-то люди с топорами, вилами, что характерно, с тремя зубьями и деревянными. Кто-то и с дрыном бежит. Все суетятся, выискивают что-то.

— Литва…убить… поругание святынь… ляхи… немцы… схизматики, — слова и отдельные фразы отбивали в голове барабанную дробь.

Безумие. Они понимают вообще, хоть кто понимает, что стал инструментом в руках заговорщиков? Есть ли осознание, что многие погибнут? Я еще не очень влился в эпоху, да что там, пока вообще не влился, но тот факт, что немцы или поляки не бараны, которые сами пойдут на заклание, понятен и мне. А шляхтичи польские? Польская школа сабельного боя если не лучшая, то одна из первейших. Сегодня много христианской крови прольется. Кому тогда работать, кому ковать победы русского оружия, если сегодня треть ремесленников Москвы просто сложат головы?

Но меня совесть ничуть не мучала. Не я виноват в том, что творится. Может, именно что я и являюсь единственной жертвой обстоятельств. А вот эти все люди… у них был выбор: идти на улицу и искать кого убить, или сидеть дома и не отсвечивать. Я оказался лишенным выбора.

Не успев появиться в этом мире, я уже сделал две зарубки на своей черной душе. Не жалею. Марина явно впадала в истерику и подставляла меня своими «бесами». Сама прямо святоша как будто! Дмитрий Шуйский? Так он более чем беспринципный, послезнания и только один его вид о многом говорил, однако так я только лишь защищался.

Шуйские — вот главные грешники на этом празднике Сатаны. Нужно было додуматься до того, чтобы через кровь, шагая по костям, убить царя и взойти на его место. Это более, чем беспринципно, это явно преступно.

И оправданий ни тем, что сейчас все, во всех державах, так поступают, ни тем, что иначе нельзя, не существует. И я так же поступил, но я и есть преступник, преступивший уже все нормы и правила и убивавший множество людей. Значит Шуйский, как и я? Ну а двум львам в одной клетке никак.

— Государь! Я одного своего человека пошлю на свое подворье! — не спросил, но лишь поставил меня в известность, Басманов.

Я заметил у него явные перемены в отношении меня. Не нужно быть искусным психологом, или обладать паранормальными способностями, чтобы видеть, как человек к тебе относится. Если ранее, как только состоялось то наше знакомство и Петр пялился на голую Марину, Басманов был моим рабом, то сейчас в его голосе прорезались нотки властности и лишь желание показать пиетет, но не он сам.

А что я хотел? Басманов должен был меня, то есть, Лжедмитрия, который был ранее в этом теле, неплохо знать. Теперь же и моя речь и манера держаться и, вероятно, решения, да все, просто вопило, что «царь то не настоящий!» Тогда почему он все еще со мной? Ведь самый удобный момент, чтобы схватить меня, связать, да Шуйскому предъявить. Подозреваю, что Басманов оказался и достаточно сообразительным, чтобы понять, что именно произошло в палатах Кремля и кто убил и Марину и Дмитрия Шуйского.

А что я? Коли попал в это время, должен выжить. Уже нисколько не сомневаюсь в хронопутешествии, так как такой детализации всего и вся не может создать ни мое воображение, ни программист в игре, ни режиссер, если думать, что все окружение — розыгрыш. Мое выживание зависит от того, останусь ли я на вершине политической элиты Московского царства, или меня сожрут. Просто уйти, уплыть и забыть о Руси? Вариант, но куда? В Европе то же самое выживание, да и языковая проблема, наряду со сложностями восприятия и времени, и еще более чуждого мировоззрения. В Америку? Так сейчас там еще более страшное захолустье. Да и не примут меня испанские колонисты, как и индейцы. Не нужен я нигде и нет места, где можно было просто пересидеть. Повсюду кровь и борьба. А тут уже какой-никакой, но старт. Так что остаюсь и думаю, как быть далее.

Мы проехали Москву довольно быстро. Пусть город и растянулся и, наверное, большой, но не столь огроменный, чтобы часами разъезжать и заблудиться. Хотя именно что заблудиться бы я, если б не сопровождающие, мог проще простого. Все кварталы, улицы, столицы были похожи одна на другую. За Кремлем начинались усадьбы. Коттеджный поселок да и только. Каждая усадьба состояла из главного дома, построек для животных, хозяйственную постройку и небольшой двор. Везде заборы и, чем богаче усадьба, тем крепче и выше заборы. Крепости, да и только!

Немного начал понимать и царей, который так игрались с боярством. По дороге были такие усадьбы, брать которые, при необходимости, можно было только с артиллерией, либо кровавым штурмом. И у каждого боярина, что я уже понял из обрывочных разговоров, да и своих исторических знаний, чуть ли не армия. Это и боевые холопы, которых должно выставлять в посошную рать и различного рода наемники и, прямо скажем, разбойники, те же боярские дети зачастую могут зависеть от какого покровителя. У государства же не было монополии на насилие и получалось, что царю, чтобы не остаться с голым, незащищенным задом, нужно лавировать между боярскими интересами. Ох, и сложно же все это. Где Романовский абсолютизм и полное подчинение боярства? Где Петр, прозванный Великим, которому позволили все. А бывший хозяин моего тела поел телятины, потанцевал, все — поборник Лукавого.

— Государь, нам нужно уйти с дороги! — сказал Басманов, вглядываясь в мои глаза.

И что он там увидеть хотел?

— Надо, свернем! Думаешь, погоню пустят? — спросил я.

— Должны, Димитрий Иванович, может уже ватаги свои и пустили по всем дорогам и направлениям. Мыслю я, что более внимания уделят западу, будут думать, что ты в Речь Посполитую побег, — сказал Басманов и вновь уставился на меня.

Это что? Я должен был сейчас произвести какие-то действия, или разгневаться? Может быть и поиграть чутка?

— Ты, Петруша, думай, что говоришь, а то и голову с плеч! Как царь, сын Иоанна Васильевича, бегать от татей может? — сказал я и увидел некоторое удовлетворение в реакции Басманова.

Значит повел себя так, как должен был повести тот, кто неизвестно куда пропал, оставив свое, далеко не идеальное тело, для меня? Но я и думал, что нужно Петра расспросить обо всем, что можно. Размышлял и о том, чтобы частично ему раскрыться. Нет, не говорить о переселении душ или сознаний, а сказать, что память потерял.

— Прости, государь, мы не бежим, но поспешаем в Тулу,- поправился Петр Федорович и поклонился.

Поклон выглядел менее естественно, чем ранее, да и был не глубоким.

— Петр, а чего ты хочешь? — спросил я.

— Прости, государь, но я не уразумел, что ты спрашиваешь, — недоуменно отвечал Басманов.

— Расскажи мне, чего бы ты хотел добиться в своей жизни! — настаивал я.

— Добиться? — посмаковал слово Петр Федорович.

— Тебе это слово кажется чудным? — спросил я.

— Это нет, но иные… — Басманов осекся.

— Договаривай! — добавляя металла в голос, потребовал я.

— Димитрий Иванович, — Петр замялся, но решил продолжать. — Ты и ранее был чудной и непонятный, нынче же и вовсе, словно иной человек. Вот смотрю на тебя, так и ничего не изменилось, но ты, словно… и не ты вовсе.

— Я это, я! — стараясь быть спокойным, все же мне было сложно сконцентрироваться.

— Государь, я же с тобой, и верен крестоцелованию. Токмо… посмотрел я бумаги, что ты хранил и я забрал, — вот теперь взгляд чужой, не слуги, Басманов показывает себя опасным человеком.

— Сожги их! — сказал я, стараясь сообразить, как лучше, в случае атаки Петра, хотя бы защититься.

Мы разговаривали, восседая на лошадях, что мерно ступали своими копытами по ярко-зелёной весенней траве. Рубится верхом я не смогу, тогда что?

— Я оказался, государь, на твоей стороне, но мне предлагали быть рядом с заговорщиками. Я был уверен в том, что ты еще станешь добрым царем, но немцев и ляхов ты привечал более, даже меня, который и сделал тебя царем. Коли я не перешел бы на твою сторону после смерти Бориса, так ты проиграл бы, — Басманов обернулся, видимо, машинально, ища поддержки у своих людей.

Пять боевых холопов, которые нас сопровождали, безусловно, были людьми Басманова. Нужно было это учитывать. И я не был ни разу мегасуперфехтовальщиком, чтобы рассчитывать одолеть пять опытных рубак. Все мое знакомство с мечами, саблями или иным холодным оружием, что длиннее сорока сантиметров, заключалось в полугодовом увлечении еще в юности кен-до. Когда сенсей учил не столько фехтованию, сколько науке не допустить оного, а уничтожить врага раньше. И это в данном случае не подойдет. Еще у меня у седла был приторочен пистоль. И я даже не знал, заряжен ли он. И, если не заряжен, то быстро сделать эту трубу с деревяшками оружием у меня не выйдет.

— Чего ты хочешь? — с нажимом спросил я.

Наступила пауза, в ходе которой я немного, но расслабился. Понял, что меня будут просто шантажировать и принуждать. Значит, пока еще жить буду.

— Не быть Петрушкой, а именоваться Петром Федоровичем. Стать первым воеводой над всеми войсками, иметь свой прибыток с царских земель, — сказал Басманов, дернул руку к сабле, но остановился.

— Что, Петр Федорович, за сабельку хватаешься? — говорил я с усмешкой. — Взял, значит, меня за вымя. Но, согласись я, что же получу взамен? Уговор должен быть обоюдным.

— А то, что есть я и мой полк, как и иные могут подчиниться, что есть пять десятков моих боевых холопов? Да и головою в нашем уговоре все же то, что, коли ты, государь, не пойдешь на сделку, то бумаги передадут Шуйскому, — Басманов ухмыльнулся. — Ты же знаешь, какая в тех бумагах крамола.

Я, конечно же, не знал, до догадывался. Видимо, Шуйский не во всем лжец, если судить по той истории, что я знал. Это он, после того, как убили Лжедмитрия, говорил о письмах самозванца и к литовским магнатам и к польским шляхтичам, но самое страшное для сознания православного, это то, что русский царь вел переписку с Епископом Римским. Значит, эти письма есть. И Басманов додумался не только их взять, но организовать таким образом, чтобы бумаги попали моим недоброжелателям, даже после смерти Петра Федоровича. Вот же… предки хитрозадые!

— Коли с тобой что случится, то бумаги так же окажутся у Шуйского или еще кого? — спросил я.

— И не только это, но и мое письменное свидетельство о том, что это ты убил Марину и после Дмитрия Шуйского, что подстроил так, что он ее насильничал. Такого бесчестия тебе не простит ни Мнишек, ни Шуйские, никто, это более, чем бумаги к папе римскому, — Басманов уже чувствовал себя хозяином положения и потому от стеснения и раболепия не осталось и следа.

— А ты не боишься? — спокойно спросил я.

— А чего уже бояться, государь? Если я нынче лишу тебя головы, да привезу ее Шуйским, да передам все бумаги и видаком стану, расскажу, что ты сделал с Мариной, так уж, верное, буду осыпан милостью Василия Ивановича, — Басманов перекинул левую ногу и принял вызывающую, залихватскую позу в седле. — И еще, государь, ты разучился сидеть в седле!

Я не отвечал. Нужно было переварить ситуацию и понять, что именно нужно делать, в том контексте, чего от меня ждут. Я не злился, не испытывал каких-либо бурных эмоций, а продумывал модели поведения, как это называется, или называлось, в социологии, вычислял принципы своего ролевого ожидания. Или все же простое логическое мышление. Хочется ли мне, чтобы это чудо с черной бородой и непрактичными длинными волосами, указывало что и как делать мне, государю? Нет. Могу ли я что-то делать? Вновь, нет, если учитывать, что есть некий человек, который сразу после смерти или опалы Басманова побежит трубить на всю округу, что, мол, Димитрий все же латинянин, или предатель, который обещал сдать Московское царство польскому королю… кто там вообще правит? Вот, и выявляются пробелы в образовании. Нужно многое узнать.

— А что, если какие разбойники нападут, да вон в том лесе, — я показал рукой на лес, что начинался в километре от луга, в центре которого мы стояли.

— Тут, кабы, видаки остались, — Басманов покосился на свою свиту.

Понятно. Эти бойцы в курсе где и кто хранит те самые письма, из-за которых меня могут повесить на любом дереве. Тогда не так уж и все черно, есть просветы. Из пяти человек уж точно найдется тот, кого можно будет перевербовать. А пока соглашаемся.

— Уговор. Ты станешь главным воеводой, и тем, что ты говорил. Но и я требую: ты принимаешь за правду то, что я потерял память и рассказываешь мне обо всем, что знаешь, второе, никаких унижений меня и ты всегда, будь то на людях, или наедине, но мой раб, — сказал я и увидел в сияющих глазах Басманова торжество.

— На людях! — сказал он и спрыгнул с коня, плюхнувшись на колени и начиная отбивать поклоны.

Это сарказм? Да, нет же, он читал какую-то молитву. Я не стал ничего более говорить, но направил своего коня в направлении нашего движения.

Уже позже Басманов стал раскрывать свои карты. Самым главным стало то, что именно он вел переписку с неким Илейкой Муромцем, который должен быть как раз или в Туле, или же рядом с ней. И с этим человеком ранее было более трех тысяч казаков. Сколько казаков в Туле, Басманов не знал, но был уверен, что далеко не все три тысячи, иначе крик стоял бы уже на все царство.

Муромец выдавал себя за внука Ивана Грозного Петра Федоровича, несмотря на то, что у Федора Иоанновича не было детей вовсе [Илейка Муромец, видный персонаж смуты и командир в войске Болотникова, прибыл в РИ в Москву, по приглашению Лжедмитрия на следующий день после государственного переворота Шуйских]. При этом, полк стрельцов, который был под командованием Басманова , так же получил приказ выдвигаться в Тулу.

— Все знают, что мы идем в Тулу. Так что стоит Шуйскому устроить засаду? — спросил я.

— Так дорогами и не идем, а в лес Шуйские не пойдут. Тем паче, что я послал такие, как и наш, отряды по двум дорогам, что ведут в Тулу, — с гордостью отвечал Басманов.

А мне нужно включать мозги и уже самому думать. Действительно, столько нюансов и я почти никакого решения не принял, все полагаюсь на Басманова. Так можно попасть в зависимость от Петра Федоровича и без компромата.

Начался переход по лесным чащобам. Я представлял, как можно ориентироваться в таком лесу и точно знать направление, все-таки спортивное, и не только, ориентирование для меня было знакомо. Но… без компаса, вдоль болот и абсолютно непроходимой лесной чащи!

*………*………*

Москва. Кремль

17 мая 1606 года 18.15

Василий Иванович Шуйский сидел на троне и силой сжимал подлокотники заветного, большого, резного стула. Он уже как два часа не слезал с постамента, застыв на вожделенном месте, словно статуя. Вместе с тем, изваянием Василий Иванович быть категорически не желал. Он действовал, через иных людей, но работа кипела. Перейдя все возможные линии и понимая, что вторичного прощения, как после неудавшегося государственного переворота в январе, не будет, Шуйский шел, как сказали бы в будущем, ва-банк. И решительности ему придавала та картина, которую он узрел в покоях Марины Мнишек. И как же сожалел Василий Иванович, что поспешил в комнаты Димитрия, рассчитывая там найти и лжеца и драгоценности, но, что еще важнее, письма самозванца.

Шуйскому докладывали, что названный сыном Иоанна Васильевича пишет бумаги и Сигизмунду и, вероятно, Епископу Римскому, кесарю, может быть, даже отчитывается Острожскому, который и дал ход проекту «Царь Димитрий Иванович». Писем не нашел. И кто же знал, что вор не позвал к себе в покои Марину, а сам к ней пошел. Как же можно так с бабой, чтобы бегать к ней? Вот и получилось, что многие увидели в комнатах Марины то, что видеть не должен был никто.

Дмитрий Иванович Шуйский, брат, который ранее не то, чтобы сильно покорялся похоти, лежал мертвым со спущенными штанами прямо на нагой Марине. Ну не мог Дмитрий польститься полькой, сам Василий Иванович слышал, как брат обзывал жену вора и уродливой и плевался при любом поминании Марины. И тут насилие!

Как теперь переиначить историю и рассказывать о том, что именно беглый вор убил и свою же жену и второго человека в клане Шуйских? Кто поверит, если вокруг все осуждали непонятную любовь между самозванцем и дочерью Юрия Ежи Мнишека. Теперь Мнишек станет уговаривать своего патрона Острожского на активные действия против Московского царства. Может и к королю Сигизмунду обратится. Выдержит ли держава новую войну? Выдержала бы и даже могла сделать какие-то приобретения. А Мнишека, захваченного в посольском дворе нужно придержать подольше.

Однако, как сообщали Шуйскому, новгородские бояре, как и псковские, владимирские, уходят по домам. Они и до этого не хотели воевать будь против кого, особенно с татарами, сейчас же, при вакууме власти, и подавно. А южные бояре? Они за войну с крымцами, но явно не заинтересованы в государственных переворотах, тем более, которые сулят отмену намерений воевать с татарвой.

Василий Иванович рассчитывал на иное, на безусловную смерть Димитрия Ивановича. Теперь пока не умрет вор, его, наверное, не стоит называть именно так, мало ли что, так хоть семью сохранит. Вот только какую семью? Детей нет, будут ли? Скорее всего, нет. Брат-наследник убит при странных обстоятельствах, но с потерей посмертно и боярской чести. Что? Сдаться?

— Нет! — Шуйский притопнул ногой.

— Василий Иванович? — Михаил Игнатьевич Татищев удивленно уставился на Шуйского.

— Ты со мной? — грозно спросил Шуйский.

Именно из-за такого тона, как говори некогда Грозный царь, Татищев не сразу и ответил.

— Ты со мной? — повторно, еще более зловеще, спрашивал Василий Иванович, привставая с трона.

— С тобой, государь! — сказал Татищев, не будучи уверенным, что отвечает правду.

Михаил Игнатьевич присоединился к заговору вообще на последнем этапе и то из-за спора с выскочкой Басмановым. Он вообще больше шел убивать именно Петра Федоровича, чем царя. Димитрий Иванович приказал заковать в колодки Татищева, сослать в Вятку и забыть его имя. Басманов тогда стал ревностно исполнять волю царя. И, даже, когда Димитрий Иванович отошел и решил не ссылать Татищева, Басманов не сразу исполнил повеление царя отпустить Михаила Игнатьевича, продолжая оскорблять и смеяться над Татищевым.

— Коли ты со мной, то исполни волю мою! — Шуйский высоко поднял подбородок, показывая, что он возвышается теперь над Татищевым.

И ранее в местничестве Василий Иванович стоял выше Михаила Игнатьевича, но сейчас тот, кто уже самолично, в уме своем, короновался, демонстрировал, что Татищев отныне раб государев.

— Исполню, государь, — Михаил Игнатьевич заставил себя склонить голову.

— Куракин привел человека, поелику похожего на Гришку Отрепьева. Приказываю тебе, умертвить его, да народу показать. Не забудь, что придумать с бородавками, кои были на воренке, но нет на том отроке. Этот и станет вором, что царем прикидывался. Патриарха Игнатия в колодную! Я отправлю еще людей, чтобы извлекли тело настоящего Димитрия и церковь объявит его святым. Повсеместно говорить о том, что вор Гришка якшался с Епископом Римским и веру нашу предал, — Шуйский сыпал идеями и с каждым словом уверяя себя, что ситуация не так уж и безнадежна [в РИ все перечисленное имело место быть, только якобы брата Григория Отрепьева представляли живым].

— Мудро, государь, — Татищев так же увидел забрезжившуюся надежду, что их мероприятие может и выгореть. — Самозванных лжецов на Руси много, вон придумали и сына Федора Иоанновича, так что люд московский может и поверить. Но вот в Угличе… дадут ли люди выкопать Димитрия?

— А ты и отправь кого, кто сделает то, что нужно, да холопов оружных возьмет, две сотни стрельцов. Так что молчать станут. Да юродивых обряжи, кабы исцелились они мощами невинноубиенного Димитрия, — Василия Иванович решил отослать Татищева из Москвы чуть подальше.

Шуйский чувствовал, что его власть висит на волоске, но не так уж и нереальна. И сейчас нужно сомневающихся отсылать с заданиями, пока трон хоть немного не окрепнет. Уже завтра Василий Иванович начнет собирать Земский Собор. Но так, чтобы этот Собор сделал ровно то, что нужно Шуйскому, потому только лояльные люди. К примеру, никого из Рязани, Тулы или иных южных городов, быть не должно. Они столь ревностно и демонстрационно восхваляли свергнутого царя, что зададут слишком много вопросов. Нельзя из Брянска ждать людей, с пограничья с Литвой. Вот севернее, тот же Великий Новгород — да, они поддержат. Тем более, что первое, что провозгласит Шуйский, это отмену похода на Крым.

Поляки? Да, это могло было быть проблемой, особенно в свете сюжета про изнасилование этой уродины, как считали многие, но самозванец без польской поддержки сильным вновь стать не сможет, элементарно денег не будет. А именно что деньги делают армию. Казаки будут либо разбоем жить, либо служить за серебро, желательно и то и другое. У самозванца не должно быть денег и тогда лихим людям он неинтересен.

Размышляя о Речи Посполитой, Шуйский пришел к выводу, причем упорно себя в этом убеждал, отбрасывая неудобные доводы, что Сигизмунда мало интересует Мнишек. У него свои проблемы. Шляхта объявила очередной рокош [законная война против короля за какие-либо обиды], но более всего польский король с фамилией Ваза ненавидит шведского короля… какое совпадение, так же Вазу. Сигизмунд имел все права на шведский престол и мечтал о том, чтобы объединить под своей власти две державы, ему даже на короткое время это удалось, но родственничек обошел. Там еще и религиозные причины, так как Сигизмунд-то католик.

Тем не менее, у Польши есть государственные интересы и они не станут, на это Шуйский искренне надеялся, мстить за своих шляхтичей, которых убили в Москве. Тут послать грамотку нужно и все случившееся назвать… неприятностью. А лучше подумать, как свалить хотя бы часть вины на вора.

— Государь! — в палаты для собраний Боярской Думы вошел еще один из заговорщиков, родной брат Андрея, Иван Васильевич Голицын.

— Ну, что сказала Нагая. Мать все еще признает в воре своего сына? — спросил Шуйский.

— Государь, да! Настаивает, — Иван Голицын развел руками.

— Ничего, как уразумеет, что лишится власти, да отправится снова в монастырь, сразу скажет то, что нужно, — сказал Шуйский, подумал и добавил. — Отправляйся и догони князя Куракина. Возьми стрельцов Второго приказа. Уходите к Туле и… ты знаешь, что сделать. Вор не должен жить!

*………*………*

В Москве было горе. Кричали бабы, рыдали дети, ругались мужики. Приходило отрезвление. Признаться себе, что бесы попутали? Нет, нельзя. Все правильно сделали, ну дурни же, в самом деле! Побили ляхов, так им и надо! Попались под руку еще кто? Жалко девок, которые развлекали шляхтичей и были так же убиты? Нисколько, ибо они падшие нравом и презрели христианские добродетели.

Вот только не понятно, что там с царем. Вроде жив остался? Нет? Убили? Ляхи убили? Нет? А кто?

— А боярин Шуйский и говорит, мол, шли мы освобождать царя, а тот Богу латинянскому молится! Да голова козла рядом лежит! — утопала во всеобщем внимании Колотуша и все истории, которые она смогла услышать по Москве уже в ее голове получали художественную обработку. — И маска там… самого Лукавого. Колдун был наш царь, всех увлек, оморочил, чтобы нами править. А Шуйский с серебряным крестом въехал в Кремль и победил морок, развеял его и стало видно, что не царь это, но колдун зловещий…

— Ты баба не завирайся, брат Шуйского снасильничал жену цареву, ляшку Марину, за то царь убил Димитрия Шуйского, а сам с Басмановым сбежал, — отмахнулся стрелец Тимофей.

— Тимофей Никитич, сам ли слышал? — спросила вкрадчиво Колотуша.

— А, может и сам, — стрелец горделиво выпрямил спину. — Я и сам завтра на тульскую дорогу иду, уж не знаю зачем, но иные бают, чтобы колдуна ловить.

— Ох, Царица Небесная! — запричитала Колотуша, и все слушатели сплетен перекрестились.

— Так, выходит, что не убили колдуна? — спросил Федор-конюший, что был челядинином у боярина Мстиславского.

— А ты бы, Федор спросил у своего боярина, он, почитай все знает, — посоветовала Колотуша.

— Спина еще не зажила от старых боярских ответов, что плетью малявали, — сказал Федор и все лишь уголками губ улыбнулись.

Ну не смеяться же в голос, когда, почитай в каждый третий дом горе пришло, может где и иначе, но на этой улице так.

Никто не знает сколько именно москвичей погибло во время праведного гнева и избиения ляхов. Не оказалось ни одного ни ляха, ни литвина, или русина из литовского княжества, кто не оказал бы сопротивления и не забрал с собой на тот свет одного, а чаще многим больше, москвича. Более пяти сотен убито ляхов, иных ранили, были побиты и немцы, но немногие.

Получалось, что москвичей погибло более двух тысяч, в большей степени, мужиков. Теперь к этой цифре следует прибавлять и тех баб и деток, что умрут в ближайшее время, так как лишились единственного кормильца.

Но люди не задавались вопросом во имя чего все это было. Те, кто выжил, как правило, пополнили свои карманы серебром или каким иным добром, что было взято в качестве трофеев у ляхов и литвинов. Ну семьи тех, кто погиб, больше думали, как все по ряду похоронить, да найти пономаря, так как в Москве сейчас нельзя было найти свободного священника или чтеца молитв, все работали, греша даже упрощением обрядов, чтобы посетить как можно больше домов, в которых живут семьи, которых посетило горе.

Рыдала и Марья, жена Авсея, плакали ее две дочери Улья и Наська, сурово стоял с подрагивающими губами сын Матвей. Он уже взрослый, двенадцать лет, ему семью теперь кормить, он мужчина в доме и должен быть сильным. Это бабы пусть слезы льют прилюдно, он поплачет, зайдет в отцовскую мастерскую и там будет плакать. Бабы в мастерскую не зайдут, не по наряду им это, так что никто не помешает быть слабым.

— Ну, что делать-то станешь, Марья? — спросила плачущую женщину ее кума, жена погибшего Никодима.

— И не знаю! Есть в доме мужик. Ему и решать! — сказала Марья и заплакала.

— Марья забери моих дочек! — жестко, решительно, сказала Параскева.

— Да ты что такое говоришь? Грех то! — Марья перестала плакать и стала искренне возмущаться.

— И не грех. Я постриг решила принять. Ты не беспокойся, Марья, серебро Никодим подсобирал, да мастерская у него ладная, завсегда продать можно. А я не могу, я мужем жила и вместе с ним и померла. Может в обители и получится стерпеть боль, — говорила Параскева, при этом ее глаза не проронили слезинки, но были…пустыми, действительно мертвыми.

— Коли так, то возьму, конечно, вырастим честь по чести. Родня Авсея не оставит нас, — сказала Марья и обняла куму Параскеву.

Теперь семья Авсеевых пополнилась на одного человека. Только на одного, так как кормильца-мужа нет, но появилось две дочки-погодки трех и четырех лет. Ни Параскева, ни Марья, никогда не осудят поступки своих мужей. Если мужики это сделали, то так было нужно. Ну а Господь прибрал, так было угодно, человеку не познать замысел Божий. И не им, бабам ругать кого бы то ни было. Ну а в остальном… голод пережили, переживут и потерю мужей.