Глава 6
Кашира
31 мая 1606 года
Я хотел идти дальше, на Тулу. Приходили сообщения, скорее слухи, о том, что там собираются некие мои верные дворяне, или те, кто недоволен новой сменой власти в государстве. Скорее всего , эти дворяне протестовали из-за объявления, что никакого похода на Крым не будет.
Дворяне… Именно так, не бояре, а дворяне. Я и не знал, что боярство, это что-то вроде титулатуры в этом времени, признак наибольшей родовитости. А есть еще и дворяне, мелкопоместные служащие, еще какие-то боярские дети есть, но я подозревал, что это уже должность.
Так вот, меня убеждали, приехал какой-то дворянин Бояринов — вот какая игра слов — и стал убеждать, что и рязанские и муромские и ярославские и другие дворяне условно юга страны, безусловно, поддерживают меня.
Зря они так. Если… Отставить! Не если, а когда взойду на московский трон, я не собираюсь сию же минуту начинать Крымский поход, на что всерьез рассчитывает южное дворянство, желая стать уже не мелкопоместными, а получить новые многие чети плодородной земли, ну и отдалить территориально угрозу крымских набегов за живым ясырем.
Я-то и не против эту землю им подарить, да и решить проблему крымских набегов, о которой мне уже все уши прожужжали. Но кем? Есть войско в Московском Царстве? Пойдет ли посошная рать центра и севера державы? Или ждать очередного переворота и собственного убийства?
Укрепиться — вот что нужно, хотя бы пять лет мира и спокойствия и реформ.
Я вот думаю… если я патриот и действительно хочу России мира и процветания, или удачной войны и опять же процветания. Может , тогда лучше всего пойти на лобное место в Москве, созвать народ, чтобы как можно больше было людей, кто увидит грех самоубийства, подпалить себя и все недолга. Все увидят, что я помер, утвердят того же Шуйского на троне, появится новая династия, и Россия быстрее выйдет из кризиса.
Вот, честно, думал о таком варианте, может и измыслил что-то в этом духе, если бы было два условия. Первое — это то, что я гарантированно оказываюсь в своем времени и считаю все произошедшее, как затянувшийся сон.
Второе, более серьезное. Я бы хотел увидеть, что проблемы России начинают решаться. Хотел услышать от купцов, что они свободно ходят по Волге, не боясь казаков, что грабят их караваны, особо невзирая на этническую принадлежность. Желал понять, что в сельском хозяйстве наметились изменения и продуктов станет больше, что пустующие земли станут обрабатываться, что подсечно-огневое земледелие сменится хотя бы трехпольем. По сельскому хозяйству еще много чего можно было хотеть изменить.
Так что, суждено самоубиться на Соборной площади? Нет. А не будут решены внутренние проблемы, которые я озвучил, едва ли половина из них, Смута останется. Скинут и Шуйского, сметут и Мстиславского. Всех изничтожат. Персоналия в таком хаосу в головах и при крушении системы не имеет значения. Не было бы Сталина, его роль отыгрывал Троцкий. Не корректное сравнение, так как Сталин систему создавал, частью и восстанавливал. Но и это кровавый процесс. В Смуту всегда кровь! Резкие перемены никогда не приводят к сиюмоментному счастью.
Но кого возводить на престол, если в умах людей иной системы, кроме царственной не предвидится? Сигизмунда! Уния с Речью Посполитой и лишение собственной самобытности?
Не так уж все и страшно в этом случае, с экономической стороны, частью и общественной. Боярам за благо: они заполучат шляхетские вольности, крестьянам все равно, им главное, чтобы земля родила. Церкви? И тут договориться можно. Поляки не дураки, они наседать на православие не станут, но тихой сапой, через униатскую церковь, переподчинят православных. Тут и вариант прямой торговли с Европой, минуя шведско-ливонско-польское посредничество, что имеет место сейчас. Одни блага? Вкусный пирог получается, чего же нет?
И может быть такой вариант развития событий? Считаю, что может. Проиграй Пожарский с Мининым и уж третье ополчение вряд ли случилось бы. Все, уния, ибо просто подчинить огромные просторы России Польша была не в состоянии.
И торговля будет с Европой и европейские новинки, военные технологии, что-то еще… Только русского человека на вершине системы не будет. Уйдут Иваны Мстиславские с Василиям Шуйскими, появятся Анжеи и Михалы, Яны и Казимиры, молящиеся в костёлах уже через два поколения. Многое ли это меняет? Каждый решает для себя. Я считаю, что слишком многое, это убивает нацию напрочь, даруя кусок зачерствелого хлеба, а можно же было вырастить хлеб с Иванами и Василиями, а после испечь и богатый русский каравай.
Могу я что-либо исправить? Да.
— Ты пришел , голова Третьего стрелецкого приказа , ко мне, али к Басманову? — спрашивал я у Данилы Юрьевича, со смешной фамилией Пузиков [реальный персонаж из документа «Список стрелецких голов и сотников»].
— Государь, к тебе, — Пузиков плюхнулся на колени.
А всего-то стрелецкий голова спросил, где находится Басманов.
— Так знай, что и ты можешь занять место, что ранее имел Басманов, как и любой, кто верным будет. А Басманов… он мне указывать удумал. Вот и решаю, что делать с ним. Не подскажешь? — задал я по-иезуитски коварный вопрос.
— Казнить, государь, коли так, — ответил, не задумываясь, Пузиков.
Можно было придраться к словам «коли так», спросить, не сомневается ли Данила в словах царя. Но это будет лишним. А вот еще раз понять, какое у Московского царя ролевое ожидание, полезно. Я должен отыгрывать роль, при которой Басманову нет прощения.
— Что ты считаешь, сотенный голова Гумберт, — обратился я к командиру немецких наемников [на самом деле сотенных голов у наемников не было, они делились на роты, которыми командовали ротмистры-капитаны].
— Прощать, государ, но мой нужно исполнить воля твоя, — дипломатично и уклончиво ответил немец.
Я подозревал, почему и зачем Гумберт пришел ко мне, он получил еще тридцать золотых монет и стал головою над всеми наемниками, что пришли ко мне. Немец знает немало и хочет теплое местечко подле царя. Да я и не против, если толковый и станет правильно себя вести. Будет трепаться, так и этого убирать надо. Что-то слишком многих нужно убирать. И две смерти уже на мне. Лбом биться о церковные ступеньки к алтарю я не стану, по крайней мере истово и по этому поводу, но и приятного в смертях ничего не нахожу.
— Завтра мы выходим к Туле. Пусть ваши люди отдохнут, да посмотрят за порядком в городе. Я желаю, чтобы вольница казацкая закончилась. Более никакого насилия в Кашире! — сказал я и протянул по перстню со своих царственных перстов.
Осталось еще пятнадцать перстней. Нужно запастить ими при случае, вдруг сподвижники повалят крупными партиями.
* * *
Москва
31 мая 1606 года
Мария Федоровна Нагая стояла в высоко поднятой головой. Ей не привыкать отвечать на вопросы, как она считала, узурпаторов трона Московского царства.
Инокиня Марфа, так теперь зовут монахиню, была как-то «в гостях» у Бориса Годунова. Тогда она могла бы боятся, нет, не Бориса, его жену Марию. Царица, после ответа Нагой о том, что она не знает, убили ли ее сына, пожелала сжечь глаза последней жене Иоанна Васильевича [реальный эпизод по историку Костомарову]. Тогда не испугалась, и сегодня не будет показывать страха.
Марфа прекрасно знала, зачем ее пригласил Василий Иванович Шуйский, но уже тот тон, который использовал новый узурпатор трона, говорил многоопытной Нагой о многом. Она нужна Шуйскому, непрочно сидит он на тронном стуле. Инокиня Марфа не жила в вакууме, несмотря на то, что пребывала в Воскресенском монастыре, вести и до нее доходили. Уже не один человек поспешил сказать, что ее сын, Димитрий Иоаннович, жив.
Мало кто поверил Андрею Васильевичу Голицыну, когда тот кричал на Лобном месте, дескать, Нагая, мать, признала, что тот, кто сидел в Кремле, не ее сын. Слухи о том, что Димитрий сбежал стали распространятся ранее, чем Голицын начал кричать о самозванстве. Потом началось паломничество к Марфе. Она молчала. Не совсем понимала, что именно происходит и в каком случае она получит большую пользу: признаться, что врала, или оставаться верной себе. Как бы ни было, она получила сына, она уже отомстила многим обидчикам, стала статусной. Ее не забыли, к ней идут и спрашивают мнения.
— Мария Федоровна, — Шуйский встал с трона и сделал два шага навстречу к женщине. Было выказано большое уважение, почитай, словно царице. — Что скажешь?
— Я, Василий Иванович, нынче инокиня Марфа , мне слово Божие услада для ушей и уста мои лишь то и говорят, — Нагая состроила отрешенный вид.
— Ты, Марфа, не заговаривайся! — повысил голос Шуйский. — Знаешь о чем спрашиваю!
— Знаю и отвечу, как и иным… пока жив мой сын, он сын мне, — Нагая посмотрела в глаза Шуйскому и такая боль была в этом взгляде.
Боль потерявшей своего единственного сына. Да, в этом времени детская смертность ошеломляющая и к ней относятся в высшей степени по-философски, цинично. Однако, Димитрий был даже больше, чем сын, если такое вообще можно представить. Он был надеждой, силой, за которую держался весь род Нагих. Димитрий был тем, благодаря кому с ней, тогда Марией Федоровной, считались. Мальчика любил весь Углич. И это все рухнуло в одночасье. И впереди была череда испытаний и унижений.
И вот появился он… Димитрий Иоаннович. Пусть пил, пусть ел телятину, звучала музыка в Кремле и были танцы, он брил лицо. Все неважно, ибо тот, кто назвался ее сыном, относился к ней, как иной природный сын не сподобится. Она впервые почувствовала любовь. Тот парень был так же одинок и чувствовал родственную душу. Что бы не говорили о том, что Марфа признала Димитрия из-за собственных выгод… Да, они будут правы в словах, но не в смыслах, которые несут эти слова. Ей было необычайно выгодно почувствовать впервые в своей жизни, что такое быть любимой.
Не было любви от мужа. Да и какой это был брак, когда она молодая, а царь… был жесток и черств. Отец? Использовал, не любил никогда. Братья? Даже не были благодарны, а после смерти Димитрия вовсе удалились из жизни Марфы. И только незнакомый мальчик оказался способным быть благодарным и просто умел разговаривать, быть сыном.
Она могла предать его память, если бы Димитрия убили, но она будет матерью, что защитит свое дитя до конца, пока он жив.
— ОН МОЙ СЫН! — отчеканила слова Марфа.
— Ополоумела, баба? — взревел Шуйский. — Он лжец. Ты об этом знаешь, я об этом знаю. Ты хочешь почета? Так я дам его тебе. Поддержи, Мария Федоровна, не я чинил тебе обиды, не с меня и спрашивать.
— Все столь плохо? — спокойно спросила Марфа. — Коли так, то я не могу, пуще прежнего стоять на своем буду. Да и не знаю я. Может, и взаправду жив остался сыночек мой.
— Ты, Марфа, сердцем говоришь, но не разумом. Я уже послал людей в Углич. Невинно убиенного Димитрия извлекут.
— Ты не сделаешь этого, — прошипела Марфа, сверкая злостью и ненавистью.
— Сделаю, — Шуйский подошел близко к Марфе и впялил в нее свой злобный взгляд.
— Ты убьешь меня, — вновь спокойно произнесла Нагая.
— Тебе подготовили покои в Кремле, — сказал Василий Иванович Шуйский, демонстративно отвернулся, показывая, что более не желает продолжать разговор.
— Ты боишься, Василий Иванович, его, меня, всех. Как же править ты собрался в столь смутное время? Хочешь закрыть меня в клетку, чтобы не сбежала к нему? — с высоко поднятой головой Нагая вышла из царственных покоев, лишь остановившись у красного угла и перекрестившись.
* * *
Варшава
2 июня 1606 года
Король Речи Посполитой Сигизмунд Третий Ваза был занят многими делами. Пусть его не оставляла главная боль в голове и сердце — Швеция, королем которой он должен был стать, но хлопот хватало и без этого.
Не прошло и десяти лет, как резиденция польских королей и великих князей литовских была перенесена Сигизмундом в Варшаву. Переезд был во многом спонтанным и эмоциональным, потому до сих пор в Варшаве не было достойных мест для проживания Сигизмунда и всего его двора и король лично занимался руководством при обустройстве своих комнат и залов приема. Это ему нравилось, но не настолько, как общение с новой женой.
Двух недель не прошло, как король женился на Констанции Австрийской. Много Сигизмунду пришлось потрудиться, чтобы этот брак состоялся. Против нового брачного союза выступал и канцлер Ян Замойский и иезуитский орден в лице Петра Скарги. Все дело было в том, что Констанция была свояченицей Сигизмунда. Но польский король добился одобрения Святого Престола и, наконец, свадьба состоялась. И теперь Сигизмунд вернулся в то свое состояние, когда мужчина забывает о делах, только и бредит тем, чтобы вновь и вновь обнять свою возлюбленную. Говорят, «седина в бороду — бес в ребро»? По такой аллегории у Сигизмунда перелом всех ребер и еще черепно-мозговая травма.
Однако новости, которые буквально со вчерашнего дня полились рекой и затопили не только резиденцию короля, но и всю Варшаву, не давали шанса на них не реагировать и бежать к молодой, очень молодой, жене.
— Ваше Величество, — к королю зашел его рефендарий Евстафий Волович, находящийся, как бы сказали в будущем, на практике у короля.
— Что случилось на этот раз?
— Новостей, Ваше Величество, хватает.
— Ну, начинайте с худшего, — усмехнулся Сигизмунд.
Волович растерялся. Он даже не знал, что, действительно, сейчас худшее. Обе из главных новостей были как нельзя плохи для Речи Посполитой и короля.
— Давайте по порядку, пан Волович, — Сигизмунд встал со своего стула.
У короля была привычка прохаживаться взад — вперед в моменты либо наиболее интенсивной мозговой деятельности, либо в периоды крайней раздраженности и волнения. Сейчас присутствовало и то, и другое. Поэтому король начал часто семенить ногами, нарезая круги по кабинету, в средине которого стоял рефендарий [в сущности секретарь].
— Пан Николай Зебжидовский объявил вам рокош, — сказал на выдохе Волович.
Король остановился и с усмешкой посмотрел на своего рефендария.
— Неужели есть еще одна новость, которая может сравниться с рокошем Зебжидовского, — Сигизмунд задумался и стал ходить чаще обычного, продолжая разговор. — Расскажите о рокоше.
— Пан Зебжидовский обвиняет Вас в самоизоляции в кругу иностранцев и иезуитов, а так же в стремлении к абсолютной власти, в том, что вы собираетесь установить передачу трона по наследству и лишить шляхту привилеев. К рокошу уже присоединились Ян Щенсный, Станислав Стадницкий и Януш Радзивилл, — Волович решил взять паузу для того, чтобы король смог осознать масштаб происходящего.
— И Радзивиллы с ним? — король пристально посмотрел на Воловича. — Не сочтите за обвинение и грубость, пан Волович, а вы не являетесь креатурой Радзивиллов?
— Мой король, род Воловичей силен и в креатуре не нуждается.
— Я знаю, пан Волович, что вы из магнатского литовского рода, и ценю вашу преданность королевскому трону. Я подумаю, на кого могу опереться и как противостоять этому рокошу, — сказал король и уже тихо добавил. — И почему я заменил этому Зебжидовскому смертный приговор на изгнание?
Вторую новость Волович не спешил озвучивать. Пользуясь своим положением рефендария, далеко не глупый Евстафий учился, и у него начиналось получаться подавать новости в таком ключе, чтобы заранее формировать у короля отношение к информации. Иезуиты учили Евстафия еще в коллегии, что первое впечатление от новости чаще всего формирует отношение к ней и в дальнейшем.
— Почему вы медлите, пан Волович, — с недовольством в голосе спросил король.
— Московиты подло и неожиданно устроили бунт и стали убивать ясновельможное панство, попутно грабя и унижая шляхетскую честь и достоинство ваших подданных, — сказал Волович, не замечая, как Сигизмунд пристально и недоумевающе смотрит на него.
— Пан Волович, вы переборщили с красками. В дальнейшем я бы хотел услышать более приземленные формы доклада.
— Виноват, Ваше Величество, — Волович поклонился, и у него зардели уши, рефендарий понял, что в этот раз поучения иезуитов были исполнены с перебором.
— Цифры! Что с Константином Вишневецким, с Ежи Мнишеком? Они мне сейчас, когда объявлен рокош, весьма пригодились бы. С войсками из окраины и литовскими магнатскими армиями я быстро смогу разбить Зебжидовского, — сказал король.
— Они под стражей. Более пяти сотен шляхтичей были убиты. К власти в Москве пришел боярин Василий Шуйский, — исправился Волович и уже старался правильно формулировать доклад [цифры «исчезнувших» в Москве шляхтичей используются по свидетельствам поляков, в русских источниках они меньше].
— Меня, безусловно, волнует судьба ясновельможного панства в Московии. Однако, вы забыли сказать, что убит был наш ставленник Димитрий, — король демонстрировал свое неудовольствие от доклада Воловича.
— По слухам он бежал в Тулу, — сказал Волович.
— Вы понимаете, что я не могу опираться на слухи. По тем сплетням, что ходят по Речи Посполитой, Димитриус и вовсе внебрачный сын Стефана Батория. Невозможно строить политику на основании слухов, — уважение и доброжелательный тон короля исчезли и на смену им пришел повышенный тон и плохо завуалированное обвинение Воловича в некомпетентности.
«Я и так думал уезжать в княжество, так что ничего страшного не происходит», — успокаивал себя Волович, прекрасно понимая, что его практика в качестве рефендария у короля оказалась провальной.
Возможно, из тех новостей, что поступают ото всюду и можно было сделать более основательные выводы и тщательный анализ. Однако, даже в Московии мало кто понимает, что происходит. Есть вероятность, что понимания происходящего нет ни у кого.
Волович ушел, а король продолжил прохаживаться взад-вперед. Сигизмунд Третий Ваза уже мог прогнозировать, что будет в ближайшее время. К нему прибудет кто-нибудь из Острожских и станет требовать отмщения московитам. Острожские, Мнишеки, Вишневецкие не то, чтобы дружны, но имеют общность политических взглядов. С другой же стороны поддержка Острожских и Вишневецких крайне необходима королю в преддверии внутренней острой фазы противостояния с Сеймом. Ни для кого не было секретом, что Зебжидовский был лишь поводом для того, чтобы начать войну приверженцев Сейма с королем.
— Милая Констанция, надеюсь, ты меня успокоишь, — сказал король и вновь вызвал Воловича, чтобы предупредить о том, что более сегодня король работать не будет , ибо пора увеличивать количество людей в королевской семье
* * *
Кашира
3 июня 1606 года
Я становлюсь сильнее. Нет, это не про то, что удалось отжаться тридцать раз и даже неплохо поработать над растяжкой и прокачкой пресса, все же не стоит грешить сильно на новое тело. Я о том, что пришел целый полк стрельцов и старый знакомый — да, через две недели знакомство стало уже старым — командир наемных алебардщиков Гумберт. Если брать в расчет чуть менее трех сотен казаков, так я уже видел силу, сковырнуть которую будет не так и просто. Хотя у меня были подозрения, что и стрельцы и казаки, как солдаты, с той семантикой, что я вкладываю в это слово, слишком слабые. Дисциплина, ее некоторые зачатки, была, даже станичники угомонились, нагулялись, и стали какие-то тренировки проводить. Однако весь упор, как я успел заметить , делался на оттачивание индивидуального мастерства. И не учит же людей история: ни битва при Креси, ни Азенкур, как и много иных, где дисциплинированные воины, исполняя установку командира устраивали геноцид великолепным индивидуальным, но не могущим работать в команде, рыцарям.
Вся эта гвардия пришла вчера и сразу же изменила расклад сил в Кашире. И не только это изменилось, но и мое восприятие реалий. Теперь тот, то есть я, кто был венчан на царство не просто шляется в мутной компании по лесам и болотам, но имеет войска — основу для любого современного государства. И двоякие чувства меня обуревали. Я желал России спокойствия и хотя бы с десяток мирных лет, чтобы подкопить жирок и стать грозным игроком в регионе, не зависеть от противоречий шведов, поляков. Или не сидеть каждый день в ожидании вестей с юга, где очередной отряд крымских татар смог пересечь засечную черту и пограбить русские земли, уводя в полон столь дефицитных и для Руси крестьян.
И что в этом отношении угнетало? То, что я и есть один из факторов, который углубляет эту смуту. Что впереди? Битва с войсками, верными Шуйскому? Сразится с тем же Михаилом Скопиным-Шуйским, которого под влиянием всего вычитанного про период, я уважал? А иного развития событий я не вижу, кроме как поднять лапки к верху и застрелится. Так и это не поможет. Шуйского ведь скинули, казаки бунты учиняли. Чего Болотников только стоит. Потом и Речь Посполитая включилась, шведы, вроде бы , пришли помогать, но в итоге, заграбастали русские северные земли.
С этими мыслями я и ложился спать.
— Государь! — послышалось за дверью дома, который я облюбовал для себя и освободил от казаков.
— Кого там еще… — выкрикнул я и вовремя спохватился, уже тихо добавив. — черти носят.
Мало ли, вдруг упоминание черта тут слишком задевает религиозные чувства.
— Вот, государь! — вошедший в горницу казак показал на стоящую рядом с ним девушку.
— Благодарствую! Оставляй и ступай! — повелел я, быстро принимая решение.
Нет, решение не было продиктовано животными инстинктами. Я и ранее не был похотливым котом и в этом теле не ощущал избыточное желание в женской ласке. Но отказываться от «подарка»?.. Небось лучшую девицу привели. А своим согласием я не дам возможности надругаться хотя бы над этой красавицей.
А девушка была, действительно, мила и… обладательницей истинно русской красотой. Мощная русая коса, румянец на щеках, не полное, но и далеко не худое тело. На такую красавишну я бы засмотрелся и в том времени, откуда прибыл, тут же, за недолгое пребывание, понимал, сколь сладкий подарок мне преподнесли.
— Как зовут? — спросил я, плотнее прикрывая дверь в свою горницу.
Вообще нужно серьезно думать над тем, как организовывать свою охрану. Пришел какой-то казак, привел бабу… девушку, и никто не предупредил. Да и некому пока предупреждать. Казакам я не доверял, боевым холопам Басманова, из которых осталось трое, а двое сбежали, — так же. Нет людей, не из кого строить систему охраны первого лица.
— Ефросиньей нарекли, — прозвучал звонкий голосок.
— Чьих будешь? — задал я второй вопрос, наверное, более нужного суровым голосом.
— Дочь я Степана Фомина, бронника туташнего, — говорила девушка, не подымая глаз.
— Казаки уже обижали? Портили? — щеки девушки пуще прежнего налились румянцем.
— Токмо сарафан помяли, а после пришел казак и сказал, что такая, как я, тебе, государь, по нраву придется, — говорила звенящим и подрагивающим голосом Ефросинья.
Ясно, пощупали девку, хотели чего и по слаще изведать, а тут их одернули и мне, значится, оставили нетронутой почти.
— Ты с мужчиной была? — спросил я и красавишна замотала головой в отрицании. — Так отчего же тебя только сейчас и заприметили казаки, али ранее пряталась?
— Токмо вчера я прибыла с братом, да еще с бабами и мужиками. В Туле была, так там батьку моего в холодную бросили, что не стал брони чинить ляхам. Куды мне без отца-то, да в граде, где ляхи, да казаки и иные приходят люди, — говорила девушка, а я офигевал.
Это же важнейшая информация, которую нужно быстро распространить, понять, что с этим делать, выяснить, не знает ли кто из тех, что пришел из Тулы о намерениях поляков. Да и откуда они там взялись? И что еще за люди приходят в Тулу? Может, по прибытию в этот город, нам и вообще придется клюнуть носом в ворота и вернуться, так как осадной артиллерии нет вообще… у нас вообще нет артиллерии, если не считать восьми маленьких пушек, четыре взяты из арсенала города. А еще в Кашире есть четыре тюфяка, которыми только ворон гонять, наверное, ибо ни разу не стреляли.
Я вышел во двор и призвал хоть кого. На мой зов откликнулся Емельян. Он словно привязался ко мне и всегда был где-то рядом. Лишившись хозяина, этот боевой холоп видел во мне шанс для своего сытого существования. Может и правильный расчет, по крайней мере, сейчас мне вообще не на кого опереться, так что сгодится и этот. Главное наобещать ему так, чтобы я мог и исполнить, хоть частично, что-то же должно удержать от предательства? Но при этом важно, чтобы парня не растащило от радости.
— Ходь сюда! — позвал я Емельяна, который, казалось, не разгибался уже часа два.
Когда я выходил до ветра, ну не могу я в посуду в доме, Емельян был на этом же месте и в поклоне, через время я вновь выхожу и картина не изменилась. Да и пес с ним.
— Слушай, что сделать нужно…- начал я давать распоряжения Емельяну.
Я потребовал, чтобы всех прибывших из Тулы внимательным образом допросили. Подозрительных ко мне привели. Могут же быть и лазутчики, как же без них, я обязательно бы послал кого посмотреть на житие-бытие царя. Ну , а не подозрительных нужно просто поспрашивать: сколько ляхов в Туле, чем вооружены, как себя ведут, что кричат, или говорят, как на это безобразие смотрит воевода, который должен быть в городе. И все прочее в том же духе. Важнее всего, это понять настроения в Туле. Я догадывался, что как раз меня там и ждут, не зря еще ранее Басманов говорил, что именно Тула вернейший мне город.
Поговорив с Емелей, я вернулся в горницу, собираясь лечь спать, но выполнить все манипуляции перед сном. У кого-то это чистка зубов, кефир на ночь, какие иные ритуалы по взбивании подушки. У меня иное: забаррикадироваться, проверить четыре пистоля на заряды, две пищали перезарядить, приоткрыть окно и подвязать веревку, по которой должен буду быстро вылезть из окна на третьем этаже посадского терема. Вечерние процедуры для меня — это создание условий для отхода и нанесению урона противнику.
Сейчас же меня ждала картина, достойная кисти лучшего представителя эпохи Возрождения… Красивая, молодая, даже очень, но весьма развитая девушка, стояла посреди горницы.
— Кхе, — сглотнул я слюну вместе с подкатившем комом, а после и прокашлялся. — Ты пригожа, токмо…
Я задумался. Не хотелось портить девке жизнь. Я уже понял, что все те девчонки, которых попортили казаки — товар лежалый и не свежий, подходящий под списание. Грубо? Есть такое, но иначе и не скажешь. Женщина в этом мире товар для мужчины, прямоходящий, постоянно работающий, но без права голоса и мнения. О женщине сговариваются, о ее венчании торгуются. И все пристально смотрят за качеством товара. Может только казаки чуть иначе на эти вещи смотрят из-за острой нехватки прекрасного пола.
И сейчас мне столь аппетитно предлагают испортить прекрасный, юный, чистый товар? У меня дочь в тех же летах.
— Оденься! — выцедил я из себя, борясь с острым желанием накинуться на девушку.
Ефросинья как стояла с потупленным взором, так и стала, не подымая глаз, натягивать нижнюю рубашку.
— Не приглянулась, государь? — спросила девушка, начиная всхлипывать.
— Дура девка! — улыбнулся я. — Молодая, красивая, чистая. Зачем же портить такую пригожую? Еще сыщем тебе мужа доброго и заботливого.
— Чудно, государь, говоришь, — стала немного оживать девка. — И ты ликом пригож был бы, коли не…
Я рассмеялся, наблюдая реакцию девушки. Она посчитала, что оскорбила меня, хотела даже указать на мой главный, по мнению многих, изъян. Кого не встреть, кто осмеливается смотреть в лицо, так сразу же чужой взгляд останавливается на бородавках. Да я и сам понимаю, что дефект разной длинны рук еще можно как-то нивелировать, да он и не бросается в глаза, как и короткая шея представляется не такой уж и диковиной. Но вот бородавки… Уверен, учитывая предрассудки этого времени, что наличие таких наростов на лице могут сопоставить и с каким-нибудь колдовством, или отметкой дьявола.
— Голодная? — спросил я
Девушка покрутила в отрицании головой, но ее выдал глоток, который Фрося сделала после моих слов. Это организм символизировал, нет, кричал, что нужна пища.
— Садись, поешь. У меня разносолов нет, пусть и царь, токмо и Кашира не Москва, но курица и каша гречневая с салом есть, — сказал я смотрел, как девушка не успевает совладать с чередой подкативших комков в горле.
— Благодарствую, государь, — прозвенела Ефросинья и принялась есть, как только я сдернул тряпицу с большого блюда с едой.
А потом мы уснули. Банально, лежа рядом, но не смея прикасаться друг к другу. Я опасался себя же, что сорвусь и все-таки сделаю то, зачем вообще привели сюда девушку. Ефросинья… а вот она украдкой, но пару раз чуть прижималась ко мне. Но ведь дочка моя вот ровно в этом возрасте, может на год даже старше…
Я решил, что эта девочка, все более и более напоминавшая мне дочь, останется под моей защитой. Понятно, что это чистой воды сублимация, я скучаю по дочке, бессилен что-либо сделать, как-то поучаствовать в ее судьбе, потому я хочу помочь этой девчонке.
Вместе с тем, женщина мне нужна. И чего я убил Марину? Пользовал бы ее сейчас, как хотел я и как не мыслилось ей. Но, нет, правильно, ибо эта стерва подняла бы крик и даже Басманов мог переменить свое решение бежать. Бесы, вселенные в людей, тут, если судить по разговорам, как будто просто постоянное и неотъемлемое явление. Батюшки в церквях десятками изгоняют. Вот и меня бы изгнали. А может и изгонят? В церковь завтра нужно сходить, обязательно, я же истинный православный христианин, хотя тут слово «православный» не так, чтобы часто употребляют, чаще именно что «христианин», ибо вера наша праведная, а остальные от Лукавого. А завтра воскресенье.