— Не думаю. — Он покачал головой. — Просто захотелось пройтись грязными сапогами по чистому снегу.
Тогда он услышал приглушенный смех. Ее лицо исчезло, и, как в тот раз, когда он читал ей свои стихи, его охватила лиловая, с фиалочным запахом темнота.
Она жила рядом с аквариумом, иначе говоря — миром, разбитым невидимыми переборками на множество крохотных клетушек. Вещи и люди были запиханы вперемежку в эти стеклянные ларчики, они что-то делали, куда-то спешили, смеялись или заламывали в отчаянии руки, а она смотрела на эту пантомиму, и ничто ее не пугало. Иногда — очень редко, тайком от Катре Курилки — забредал отец. Несколько скупых ободряющих слов, робкая улыбка, сдержанное рукопожатие, но и тут ее сердце ударялось о холодную стеклянную перегородку — он тоже был обитателем аквариума. Гедиминас писал своему доброму старику (дороги развезло, и он больше не ездил домой): «…и кучу сердечных приветов для Аквиле…» К рождеству он будет дома. Она не обиделась, что он не написал ей лично: что ж, он тоже, как все, в стеклянной клетушке. Брела по деревне с почтового пункта с новыми газетами и этим письмом, а в одном дворе — в стеклянной загородке аквариума — стоял паренек и кричал ей в спину:
Бабы, любопытничая, зыркали из окон, а встречные на улице двусмысленно ухмылялись, кивали головами, радовались, что такой позор миновал их дочерей и сестер.
«Ну и ну, Аквиле-то уже на днях!..»
«Мать такой жандарм, а, видишь, не углядела».
«Где уж там! Ведь с самим чертом путалась…»
«Во-во, думала девка, большевики на веки вечные пришли и будет она госпожой комиссаршей, а вот те на…»
«Господь бог каждого на место ставит, голубушка, на все воля его…»
В последние дни ее преследовала болезненная мысль: ребенок родится мертвым. Не может быть иначе — ведь каждая пядь земли теперь дышит смертью. И когда, еще не очнувшись от дикой боли, она услышала его первый крик («Здравствуй, жизнь!»), она сочла это чудом. «Теперь нас двое», — подумала она и с удивлением увидела, что аквариум разлетается вдребезги, люди и вещи, вырвавшись из стеклянных каморок, окружают ее, наполняя душу блаженным покоем и тихой радостью.
Робко скрипнула дверь, вошел отец. В усах серебряные капли — растаявшие снежинки.
— Хм… хм… В самое рождество. Разом с Иисусом Христом… — Он наклонился над кроватью, хотел поцеловать, но застеснялся своей нежности, виновато усмехнулся и спрятал за спину ненужные руки.
В дверях стояли оба Джюгаса — старый и молодой. Каждая черточка на их лицах плясала и смеялась.
— Ну вот, девонька, все и обошлось…
— Молодцом, Аквиле!
Их слова тоже не отскакивали от стеклянной стенки.
Потом ворвалась Казюне Нямунене. Необузданная и колючая, как еж, но под корой грубости таилась доброта.
— Где эта девка с дитем? Покажите-ка мне пригульного! — уже с порога кричала она.
Повивальная бабка поднесла на подушке крохотного красного человечка со сморщенным лицом столетнего старца.
— Ай да жеребец! — Взвесила на ладони голое хнычущее тельце, внимательно осмотрела со всех сторон и вдруг опустилась на кровать, обнимая Аквиле. — Носик, лоб, глазки… Говори что хочешь — вылитый отец… — прошептала она. — Марюс… Наш бедный маленький Марюкас… Сиротка! — захлебнулась слезами и долго всхлипывала, одной рукой прижимая к груди подушку с младенцем, а другой гладя угловатые плечи незаконной снохи.
Аквиле натянула на голову одеяло и отвернулась к стене. Заплакала как никогда мучительно, облегчая душу слезами.
Несколько дней спустя Пеликсас Кяршис привез долг — десятка три досок, которые брал осенью у Джюгаса. Договаривались: вернет весной, — но он почему-то постарался раньше.
Аквиле сидела в углу у стола и кормила ребенка. Даже грудь не прикрыла, когда он вошел, — не стеснялась Кяршиса, как и другие деревенские женщины, видевшие в нем друга, отца, брата, только не мужчину.
— Значится, уже.. — поздоровавшись, сказал он. — Родился, ага… — Присел на краешек лавки, краснел, сопел, стесняясь посмотреть в сторону Аквиле, да и слова куда-то подевались, словно камни с его старательно ухоженного поля: ни одного под рукой. — Так я, значится, доски привез… Раньше напилил, ага. И потолок вот настлал… Раньше все кострика сыпалась. В будущем году, если бог здоровьем не обидит, стены обошью и крышу новую…
— Может, выпьешь стаканчик рождественского пива, Пеликсас? — предложил старик Джюгас.
Тот заерзал всем своим нескладным телом. Нет-нет, ему некогда. Мать прихворнула, вряд ли сегодня встанет. Скотину кормить, свинью отгородить — скоро опоросится, — дел-то много. Нет-нет! Но все равно сидел, словно привязанный, и потел, — хотел и не мог оторваться от лавки.
— Так-то все, ага… да уж… Раньше-то хоть мама подсобляла… И-эх, и несладко же мужику одному на хозяйстве…
— Жениться надо, Пеликсас, — прервал его Джюгас.
— О-о, хорошо бы… — Глубоко вздохнул, провел ладонью по продолговатому свежевыбритому лицу, словно прикрывая не вовремя родившуюся мысль, и вдруг невпопад спросил: — И-эх, правда, когда крестины-то?
— Как с лесом управимся, — ответил Джюгас за Аквиле. — Ребенок крепкий, может подождать. Не пойдешь в кумовья, Пеликсас?
Предложено было в шутку, но Кяршис принял за чистую монету. Испуганно вскочил, словно земля под ногами разверзлась. Мотал головой, отнекивался:
— И-эх, нет! Ни за какие пироги! Только не я. Есть люди как люди. Да какой из меня кум!.. И-эх… Вы уж не сердитесь, вот, но так выходит… ага…
На прощание робко взял руку Аквиле и минутку подержал в своей медвежьей лапе. Толстые, заскорузлые пальцы дрожали. Дрожали мохнатые брови, глаза смотрели куда-то над плечом Аквиле, в пространство.
— Да он в тебя втрескался! — пошутил Миколас Джюгас, проводив гостя.
Аквиле пропустила слова старика мимо ушей.
— Обойдемся без шума, дядя. — Ее заботило другое. — Съездим в воскресенье в Краштупенай, Гедиминас со своей хозяйкой пойдут в кумовья, тихо-мирно и окрестим.
— Ты что, белены объелась? Хуже людей? — вспылил Джюгас. — Так не пойдет, девонька, устроим крестины как подобает. Пускай деревня видит: никому ничего не должны, ни перед кем не виноваты. — И, помахав пальцем перед личиком младенца, добавил: — Верно говорит дедушка, Марюс?
Аквиле с досадой тряхнула головой:
— Только не Марюсом, дядя! Как хочешь, только не Марюсом…
Окрестили Лауринасом — в честь отца Аквиле и, конечно, назло ее матери. Кумовья тоже подобрались такие, что Катре Курилка чуть не лопнула от злости: жена этого «голодранца паршивого» Юзе Путримене и Гедиминас, которого Вайнорене не терпела, как и всю семью Джюгасов.
В костел ехали через двор Вайнорасов — Аквиле заупрямилась, хотя могли выбраться на большак и другим проселком. Мало того — сама втиснулась между кумовьями: проводит, дескать, до деревни и пригласит на крестины милую матушку… Ми-лу-ю… Просто оторопь взяла — столько яда было в этом слове! Гедиминас поморщился, но остановил лошадь под окнами Вайнорасов и терпеливо ждал, пока Аквиле возилась возле младенца, завернутого в крестильную перинку, и, косясь на избу, давала кумовьям ненужные советы. «Здесь мой дом, и хоть ты, старуха, лопни от злости, я провожу своего сына в первый путь из своего двора», — так и кричали мрачно сверкавшие глаза. И когда ходкая буланка, поблескивая медяшками на сбруе, рванула с места и сани вылетели через двор на большак, она беззастенчиво крикнула вслед («Не простудите моего Лауринаса!»), чтобы услышали там, в избе, и все махала рукой, хотя некому уже было махать, и представляла себе, как кумовья мчатся в вихре снега через деревню, Как развеваются голубые ленты и как потом той же дорогой они понесутся из костела, разбрасывая детям конфеты, а бабы, приплюснув носы к стеклам, будут глазеть из окон или стоять во дворах с постными рожами.
Хоть подавитесь! Никому ничего не должны, ни перед кем не виноваты! Дорогу безотцовщине Лауринасу Вайнорасу!
Подошла к дверям, важно откинув голову, переполнившись гордыней и презрением к той, которую язык не поворачивается назвать матерью. Щеколда — звяк! — перед самым носом. А вслед за этим звяканьем хихиканье.
— Матушка! Это я, Аквиле. Пожалуйте на крестины Лаурукаса!
Подергала ручку. Раз, другой. Знала — не пустит, но разве за этим она пришла!
— А внучок-то какой красивый! Весь в Красного Марюса… Правда, матушка, не побрезгуйте, приходите на крестины…
За дверью рычание, — точь-в-точь пес, которому наступили на хвост. Слышны удаляющиеся шаги, хлопнула дверь: Катре не выдержала и удрала в дальнюю комнату.
Аквиле пнула ногой косяк и отправилась к кухонному окну. А там отец сидит за столом, перед ним каравай хлеба. Словно из-под земли выросли Юсте с Юргисом. Скачут у окна, словно козлята, увидевшие себя в зеркале, ухмыляются, жестами и взглядами приветствуют старшую сестру — соскучились.
Аквиле прижала кулаки к груди. Улыбается, едва сдерживая слезы, кричит: