— Я стараюсь не решать ребусов, которые мне не под силу, — бесстрастно ответила Милда.
— Просто ты умеешь себя обманывать. Жучок, карабкаясь по камню, думает, что проторил дорожку другим жучкам, но если он обернется… Я обернулся, Милда. Никакой дорожки нет. А если и есть, то я шел не по ней.
— Читаешь новые стихи?
— Нет, всего-навсего вспомнил девочку, которой следовало родиться на десяток лет раньше или позже и, конечно, на другом полушарии. Тогда бы она не наступила на мой след.
Милда вздрогнула. Вялая улыбка раздвинула вдруг обмякшие губы.
— Тебе давно пора всерьез влюбиться. Поздравляю. Надо полагать, новенькая не столь чувствительна, как я, не придется прикрывать скелет флагом.
— Не говори чепухи, она моя ученица. — Гедиминас не вставая схватил Милду за плечо и привлек к себе. Она послушно растянулась рядом, поперек дивана. — Она была для меня ребенком. Только сегодня я разглядел, что ее груди тесно в гимназическом платье. И подумал: незавидная судьба выйти за деревенского олуха, кормить кур и на хромом саврасе возить сало в город, но сейчас такой выход был бы для нее спасением. Увы, пока это невозможно, а потом будет ни к чему: у нас хоть отбавляй субъектов в черных шляпах, нежно любящих своих жен и детишек, несентиментальных парней, которые тренировались в стрельбе по живым мишеням. — Он замолчал. Ждал ответа Милды, но она лежала рядом, как мертвая, уставившись тусклым взглядом в потолок. — Что с тобой? Почему молчишь?
— Адомас отучил меня спрашивать, а ты говоришь загадками, — угрюмо ответила она. — Но если хочешь знать мое мнение, то эта твоя неизвестно почему несчастная девица и впрямь выйдет замуж. Но не за какого-то деревенского олуха, а просто за сволочь в мундире, которой она — для его же блага — будет изменять с другой, еще худшей сволочью в мундире.
Гедиминас сел.
— Что ты хочешь сказать? — крикнул он, стиснув ее руки.
Она покачала головой. Веки поднялись и застыли, словно вылепленные из воска. На него смотрела измученная, взывающая о помощи женщина, которая уже жалела о словах, вырвавшихся в минуту слабости.
— Не сжимай так руки… — простонала она.
И они, в едином порыве, бросились друг к другу в объятия. Долго сидели молча, охмелев от тепла своих тел, оглохнув от неритмичных ударов сердца. Банальные слова «я тебя люблю» так и не были сказаны, и ищущие друг друга губы молчали, но об этом кричала каждая клетка тела.
— Не надо секретов, Милдуже, — шептал Гедиминас. — Секреты разобщают людей. Я тебе все расскажу…
— Нет, нет, — защищалась она. — Не хочу. Я же тебе верю. Поверь и ты мне. Об этих, в мундирах, я в шутку. — Она отодвинулась от него, оправила платье, привела в порядок волосы и снова стала спокойной и твердой Милдой, ничего не требующей от завтрашнего дня и готовой взять то, что дает сегодняшний. — Потуши свет, — шепнула она. — Я хочу, чтоб пропали вещи, чтоб мы остались вдвоем.
«Да, — без энтузиазма подумал он, — до комендантского часа не так уж много времени».
Из гимназии они вышли вместе. У ворот, наплевав на осторожность, он обнял ее и горячо расцеловал. Хотел даже проводить до крыльца — плевать на Адомаса! — но она не согласилась. Раньше такого не бывало, — расставались они трусливо, как зайцы, даже не подав друг другу руки, и он каждый раз вздыхал с облегчением, словно сплавив чреватый опасностью предмет. «Вот я и влюбился!» — решил он, уже лежа в своей постели. В голове вертелась ее фраза о сволочах в мундирах. Он ревновал и чего-то боялся. Мысль ползла за мыслью, как туча за тучей, все тяжелее, сумрачнее; он никак не мог построить логичную цепь и сделать вывод, но чутье упорно подсказывало ему: вот-вот случится нечто неизбежное, не может ведь все идти по-прежнему. «Человек считает, что сам что-то делает, сам принимает решение. На самом деле он действует под нажимом обстоятельств, на которые каждый реагирует по-своему, в зависимости от характера. Я не могу больше оставаться в гимназии. Это преступная сделка с совестью, самоунижение перед учениками. Да, да, — думал он, — пора мне забираться в другую нору. Там тоже слышен топот кованых сапог, в воздухе витает подлость, но я хоть буду знать, что сделал все, что мог…» Он принял решение, и на сердце сразу полегчало. Теплый ласковый туман окутал мозг, чьи-то невидимые руки оторвали его от земли. Он подымался все выше и выше, вот и раскаленный докрасна небосвод. Далеко внизу всходило солнце, пронзительное и жаркое, — накаленный в горниле краешек циркульной пилы. Земля с лесами и городами, полями и деревеньками уподобилась огромному крапчатому полотну — безлюдный, безжизненный дымящийся шар стынущей магмы, на котором все зародится и заживет сначала. И его разобрало веселье. Он размахнулся и ударил кулаком по небосводу. Раздался звук, но не такой, какого он ожидал. Он снова и снова бил по небосводу. Забарабанил обоими кулаками, но небо отказывалось гудеть колоколом, оно глухо дуднило, как выгнивший ствол. «Эй, что за шутки! — испугавшись, закричал он. — Такой праздник, а колокола всей земли молчат…»
Он сел на постели, еще хмельной от сна. В прихожей разговаривали. Негромко, но он различил женский и мужской голоса. «Адомас!» Панический страх сковал его. Вот он, Гедиминас, изрешеченный пулями, в одном исподнем, лежит на полу! И это молниеносно промелькнувшее видение выбросило его из кровати. Стащил брюки со спинки стула и стал их натягивать. Мозг снова заработал нормально, справляясь с сумбуром чувств. Когда Адомас постучал в дверь, Гедиминас уже был спокоен. Что ж, раньше или позже это должно было выплыть наружу. Может, оно и лучше, что все случилось сегодня. Они выяснят отношения («Да, мы с Милдой любим друг друга»), и прекратится недостойная игра в прятки.
— Прошу! — крикнул он, одной рукой застегивая брюки, а другой включая свет.
Адомас захлопнул дверь и привалился к ней спиной. Лицо землистое, глаза затравленно блестят, в уголках запекшихся губ засохла пена. Одежда в беспорядке — фуражка сдвинута на затылок, сапоги заляпаны грязью, пояс с незастегнутой кобурой съехал набок. Напрашивалась мысль, что господин начальник полиции добрую милю бежал без оглядки и все еще не верит, что шкура цела.
— Не ждал? — Из его рта вырвалось какое-то бульканье.
— Нет. — Гедиминас сделал шаг назад. — Час поздний. Да и вообще… Не заходишь…
— Час поздний для кур и воробьев, а для сов и филинов самая страда. Почему сесть не предлагаешь? Боишься, чтоб стул кровью не замарал? Задница чиста, не бойся. Эта часть тела меньше всего виновата, но ей больше всего достается.
— Садись, — сипло выговорил Гедиминас, чувствуя, что на лицо возвращается краска. — Выпьешь?
— Валяй. Насосался, как губка, а не пробирает. Дайка своего яблочного.
Гедиминас вынул из буфета бутыль, поставил на стол два бокала. Руки все еще тряслись.
— Шинель сними.
Адомас, не говоря ни слова, сбросил с плеч шинель, швырнул ее на диван, ремень с пистолетом — туда же. Фуражка полетела в угол.
— Я погиб, Гедиминас… — буркнул он, грузно опускаясь на стул.
Гедиминас молчал.
— Не поймешь… нет, ты не поймешь… — сипел Адомас, навалясь грудью на стол и вертя в руке бокал с вином. — Не понять зайцу охотника. Выпьем, лапочка.
— Выпьем, Адомас.
Не глядя друг на друга, они подняли бокалы и с одинаковой жадностью осушили до дна.
— Я так тебе завидую, хитрый ты святоша, что иногда находит охота цапнуть тебя за глотку и душить, пока глаза на лоб не полезут. — Адомас скрипнул зубами. Его дряблый подбородок трясся, словно он никак не мог что-то проглотить. — Отпустить, дать дыхнуть и опять душить, отпустить и душить снова. Уразумел бы, что такое страдание.
— Положим, разумею. Но что с того, если не могу помочь? — ответил Гедиминас, окончательно успокоившись.
— Лучше налей еще, чем болтать чушь, господин учитель. — Он опрокинул бокал, не дожидаясь, пока Гедиминас наполнит свой. Минуту сидел, понуря голову, мутным взглядом воззрившись на свои руки и как бы удивляясь, что это действительно его руки. — Что ты можешь понять, что ты можешь?.. Любил ли ты хоть раз достойную себя женщину? Которую однажды потерял, чудом вернул себе, а теперь она опять ускользает из рук? Что я скажу, придя домой, как к ней притронусь? «Служебные дела, дорогая…» Кто поверит, что идешь из бани, если от тебя на версту разит псиной? Живодер! Поначалу оправдывался, выдумывал всякую чепуху, а теперь вру молчком. Черт подери! Наша профессия не из тех, которые доставляют удовольствие делиться с женой впечатлениями рабочего дня… И она замолчала. Гедмис, замолчала. Но уж взгляда, которым она посмотрела на меня, по гроб не забуду! Тогда у нее не было оснований так обо мне думать, но сам знаешь, толки… Если ты начальник полиции и где-то стреляют, то должен куриться дымок и из дула твоего пистолета. Это уж как пить дать… Тогда еще не курился, Гедиминас, хоть… я уже был… Этот русский летчик, Нямунисы… — Адомас закашлялся, лицо страдальчески исказилось. Казалось, слова в кровь раздирают горло, и он, как после отравления, хочет, чтоб побыстрей вырвало и прекратились страдания. — Да, я уже был сволочью! Но в чем я виноват, если все так по-дурацки сложилось? Сам себя я Адомасом не родил. Неужели не бывает в жизни, что ты сволочь, но в этом не виноват? — Он наконец оторвал взгляд от своих рук и жалобно взглянул на Гедиминаса.
— Нет! — выкрикнул Гедиминас. Это вырвалось у него против воли: слово прогремело в покаянной тишине словно приговор судьи. Он все еще жил вечером, проведенным в учительской, держал ее, хрупкую, беспомощную, в своих объятиях, смотрел в глаза и печально удивлялся, что в этих двух клочках неба отражается скорбь по утраченным грезам всего мира. — Нет! — повторил он и мысленно продолжил: «Ты потерял женщину, но я ее люблю. Наверно, за то и полюбил, что она страдает. Оставь ее мне. Я не могу спасти весь мирно одного человека могу сделать счастливым».
Адомас опустил голову. Взгляд вяло скользнул по пустому бокалу.
— И ты осудил? — прошептал он. — Что ты знаешь, что ты можешь знать?..
Гедиминас наполнил бокалы.
— Не осуждаю, но и не жалею, — жестко сказал он. — И ничего знать не хочу. Выпьем эту бутылку, и пошли спать. Ума не приложу: зачем ты притащился ко мне посреди ночи? Ведь не из одного желания схватить меня за глотку и душить, пока глаза на лоб не полезут?
Адомас рассмеялся. Смех был такой неуместный и жуткий, что у Гедиминаса по спине побежали мурашки.
— Пришел опорожниться в чужую комнату, — не шелохнувшись сказал он. — Я не из тех людей, которые не переносят, когда воняет только у них дома. — Ломая трясущимися пальцами спички, он закурил, схватил бокал, выпил, налил себе еще, снова опрокинул. И продолжал говорить, выкуривая сигарету за сигаретой, не отрывая глаз от столешницы, словно на столе сидело невидимое существо, которое — единственное в мире — понимало его и могло утешить. По щекам текли пьяные слезы. Его рассказ время от времени прерывал страшноватый, вроде предсмертного хрипа скотины, смех, и Гедиминас с надеждой думал, что Адомасу не достанет сил и мужества продолжить, и кончится наконец эта пытка. Но тот шаг за шагом взбирался на вершину голгофы, и толкало его не желание оправдаться, взвалить на свои плечи сладостное бремя покаяния, а безнадежная попытка убежать от недавно пережитого ужаса.
Телефонный звонок из комендатуры. То ли просьба, то ли приказ: господин Ропп желает немедленно встретиться. С чего это вдруг? Ах, да, военные власти недовольны, что мало собрали теплой одежды в помощь войскам. Может, прикажут ходить по деревням и раздевать крестьян? Адомас сердито натягивает шинель, застегивает ремень с портупеей. Мрачный, хоть и подтянутый, стучит сапогами по обледенелому тротуару, который дворники уже успели очистить после метели. У дверей комендатуры солдат с автоматом на груди. Нахохлился, опустил наушники, под серым козырьком темнеют удивленно-испуганные глаза растерявшегося наглеца. Над дверью повис красный флаг, перевязанный куском черного крепа. В ниспадающих складках — белые куски сломанной свастики. Stalingrad, Stalingrad… Адомас едва сдержал улыбку. «Может быть, через год здесь будет развеваться трехцветный флаг, а рядом с ним, в честь освободителей, водрузим второй — полосатый, с сорока восьмью звездами в верхнем углу».
Комендант Ропп был не один: в кресле за письменным столом развалился оберштурмфюрер Христоф Дангель (недавно повышенный в чине за заслуги по укреплению цивильфервальтунга) в серо-зеленой форме сотрудника гестапо (на рукаве белая свастика). На лицах — драматическое напряжение и скорбная сосредоточенность. «Как будто челюсти у них тоже подвязаны черными лентами», — подумал Адомас, но улыбаться почему-то расхотелось. В воздухе висела угроза. Он не слышал, как захлопнулась мышеловка, чутье предупредило об опасности. Теперь он заметил еще одного, сидевшего поодаль от стола, в углу. Черная форма и белый череп на высокой тулье фуражки (эсэсовец держал ее на коленях) не шли к жирному невыразительному лицу с массивным подбородком, а оно не вязалось с узким лбом и маленькими тусклыми глазками.
— Мы вас немного задержим, господин начальник полиции. — Комендант повелительно указал на пустое кресло напротив Дангеля и, не ожидая, пока Адомас сядет, продолжил: — С операцией, разумеется, мы справились бы собственными силами, но текущий момент требует подчеркнуть германо-литовское сотрудничество.
— Господин комендант отнюдь не намекает на трагизм событий, — поспешно вставил Христоф Дангель. — Временные неудачи в войне неизбежны, даже необходимы, они помогают обнаружить ошибки, учась на которых армия может правильно подготовиться к решающему удару.
Сидевший в углу эсэсовец заморгал, словно хотел что-то добавить, но промолчал и снова уставился на них, застыв, словно чучело.
— Полностью согласен с господином оберштурмфюрером, — сказал Ропп. — Но это не означает, что мы равнодушны к слезам немецких матерей. Германская щедрость давно всем известна: за каждый труп платить врагу сторицей.