— Вы слышали, господин начальник полиции?
— Да, я слышал, господин начальник гестапо… — машинально ответил Адомас, не вставая со стула.
— Завтра они будут расстреляны у тебя на глазах, Пуплесис, если ты не образумишься. Даю два часа на размышление. — Дангель посмотрел на часы. — В пятнадцать минут пятого мы снова встретимся. И это, запомни, в последний раз. От одного твоего слова будет зависеть, один ляжешь в могилу или потащишь туда всю семью. Abführen! [33]
Эсэсовцы подхватили Пуплесиса под мышки (руки болтались, как тряпичные) и выволокли из комнаты.
Адомас встал. Он не видел ничего, лишь какой-то белесый пузырь, парящий в пустоте. Потом всплыл фон — окно, забранное решеткой, зеленая ветошь листвы за ним; пустырь потускнел, приобрел черты лица человека; за столом возникла серая фигура Дангеля.
— В нашей работе надо быть психологом, господин Адомас. Эта скотина тверда, пока она одна. Сегодня я не надеюсь услышать от него что-то новое. А вот завтра, когда он увидит свою семью перед дулами автоматов, сразу станет шелковым. Не-ет, мы их не расстреляем, да это и не понадобится; это будет небольшой поучительный спектакль — и только. Надеюсь, полиция не останется пассивным наблюдателем.
Адомас неуклюже встал.
— Сейчас я прикажу доставить семью Пуплесиса, господин оберштурмфюрер.
— Минуточку. Боюсь, вы меня неправильно поняли. Видите ли, нам бы хотелось видеть вас с парнями на сцене до конца, господин Вайнорас.
Адомас растерянно пожал плечами.
Дангель вышел из-за стола и встал перед Адомасом.
— Видите ли, Пуплесис не может не испытывать к вам симпатии, господин Адомас, — продолжав он, улыбаясь уголками тонких губ. — Причины, я полагаю, нам обоим более чем ясны, так что не стоит вдаваться в подробности. Хоть вы и неважный психолог, но объективности ради согласитесь, что человеку не все равно, пронзит его пуля незнакомого врага, или ее пустит в лоб рука, которая однажды уже спасла его.
— Вы хотите… Чего вы от меня хотите?!
— Именно того, о чем вы только что подумали. Нет, нет, господин Адомас, не сразу. Сперва вы со своими парнями подержите перед дулами автоматов семейку Пуплесиса, а потом уж прикончите его самого. Лично. Ради психологического эффекта, так сказать.
Адомас с ненавистью посмотрел на Дангеля. Тот засунул палец ему за ремень и, пригвоздив к месту холодным взглядом, от которого всех прошибал пот, — взглядом палача, оценивающего свою жертву, — присовокупил:
— Когда мы казним врага, то стараемся уничтожить не только его тело, но и дух.
Адомас, к величайшему своему удивлению, выдержал взгляд Дангеля.
— Вы верите в загробную жизнь? — услышал он свой голос.
— «Gott mit uns»[34], господин Адомас, но мы не религиозные фанатики. Когда я вижу, что мой враг духовно сломлен, я набираюсь новых сил для борьбы. Не выношу побежденных, которые умирают с улыбкой.
Адомас шагнул назад. Палец Дангеля выскользнул из-за ремня, и Адомас испытал странное облегчение, словно кто-то перерубил цепь, сковывавшую их.
— К сожалению, господин начальник гестапо, я вряд ли смогу вам помочь. Из меня не выйдет мастер психологических эффектов. Да вам, в сущности, не это и нужно.
Теперь Дангель сделал шаг назад.
— А именно? — Он продолжал улыбаться.
— Вы хотите, господин Дангель, чтоб как можно больше людей вокруг вас искупались в крови. Я уже в крови, вы этого добились, но вам все мало. Вам нужно, чтобы этот несчастный унес на тот свет кровавое воспоминание обо мне, а его дети, вернувшись домой, рассказали всем, что видели.
Улыбка сползла с губ Дангеля; он удивился, даже приоткрыл рот, обнажив мелкие красивые зубы. Несколько мгновений он в растерянности смотрел на Адомаса, затем разразился долгим надсадным смехом.
— Och, Gott! Ich lache mich tot![35] Давно так вкусно не смеялся! — хохотал он, вытирая надушенным платком сухие глаза. — Оказывается, я не оценил вас по достоинству, господин Адомас. Вы не только психолог, вы не лишены и философских талантов. Поздравляю, поздравляю! Однако боюсь, ваши рассуждения слишком опасны, из них можно сделать далеко идущие выводы.
Адомас мрачно махнул рукой.
— Знаете, господин Дангель, в жизни человека наступает час, когда уже не боишься смерти.
— Любопытно, любопытно… Время удивительно меняет людей. Я вас не узнаю, Herr Polizeichef.
— Может быть. Видите ли, раньше я считал себя в какой-то мере неполноценным, а сегодня мы равны, господин Дангель. С той ночи, когда я помог вашим людям расстрелять пятьсот безоружных. Разрешите идти, господин оберштурмфюрер?
— Зачем так спешить, моя чувствительная душа? — Дангель, даже не удостоив взглядом Адомаса, повернулся к нему спиной и уселся за письменный стол. — Садитесь! И попрошу без глупостей, черт возьми. Нам надо до конца уточнить завтрашнюю операцию.
— Кто ее начал, тот и кончит…
Дангель бросил через стол презрительный взгляд: только таким образом ему удалось сдержать вспышку гнева.
— Если мне не изменяет память, повод к этой операции дали вы сами, господин Адомас. Надо было в свое время поставить Пуплесиса к стенке, вместо того чтобы его отпускать, и, я уверен, теперь мы бы не гонялись за беглыми пленными. Так что бросьте разводить философию. Я вправе требовать, чтоб вы вернули хоть часть долга. Что значит прихлопнуть эту издыхающую падаль по сравнению с четырнадцатью беглецами, которые, пристав к партизанам, обратят оружие против нас. Четырнадцать дул! Просто в голове не умещается, что вы не чувствуете никакой ответственности за это!
— Не доказано, что Пуплесис содействовал побегу пленных, господин Дангель.
— Положим, так. Но вы не станете спорить, что это сделали люди, к которым вы были слишком милосердны, а Пуплесис — один из них. Так что прекратим пустые пререкания. Ваша роль в завтрашней операции ясна, уважаемый начальник полиции. Точка! Будете капризничать — расстреляем… Нет, не вас, вы нам нужны, кроме того, вы утверждаете, что не боитесь смерти. Парни, которые не боятся смерти, нам особенно нужны. — Дангель оскорбительно рассмеялся. — Расстреляем эту бабу со всеми пуплесятами. Даю вам честное слово. Полагаю, для вас, сентиментальной личности, такой вариант не приемлем.
— Вы… вы, господин Дангель… — прошипел сквозь зубы Адомас.
— Негодяй, хотели вы сказать? Не обижаюсь. Каждое понятие относительно. А если продолжить наш разговор, то, признаюсь, я к вам благоволю, господин Адомас. Поэтому постараюсь быть откровенным, насколько позволяет мой пост и национал-социалистское достоинство. Я хочу сделать из вас человека, мой друг. Свободного от предрассудков либерального общества, лишенного мещанских сантиментов, лирической анемии — всего этого мусора, который лежит в основе рабской психологии. Очистившись от этого хлама, вы станете личностью, борцом, а не совестливой, бесхребетной тварью, которая страдает оттого, что когда-то раздавила муху. Знайте — вы шагу не можете ступить без того, чтоб кого-нибудь не раздавить. Втягивая в легкие глоток воздуха, вы уже губите живые организмы — природа кишмя кишит жизнью. Из-за этого вас тоже мучает совесть? Так почему вы страдаете из-за того, что мы уничтожили несколько неполноценных выродков? Они, по-вашему, люди? Неполноценный человек — такой же паразит, как, скажем, саранча или микробы, с которыми мы боремся. Нет, хуже. Борьба с паразитами, со стихией природы в какой-то степени содействует прогрессу, а неполноценный человек тормозит прогресс, он для остального человечества обуза, которую оно должно терпеть, прикрываясь фарисейскими тогами гуманизма. Но пришел фюрер и сказал — нет! Земля станет отчизной разумных, совершенных существ. Личности управляют, а рабы служат. Как первобытному человеку служила собака, потом лошадь и другие домашние животные. Ведь согласитесь, что первую искру огня высекла не корова и не собака, а человек? История призвала немецкий народ высечь первую искру огня двадцатого века, господин Адомас. Мы зажгли очистительный огонь, мы пропустим через него человечество, как пропускают сорочку больного через дезинфекционную камеру, и на земле настанет новая эра — эра человека-личности, господин Адомас. Благодарите судьбу, что в ваших жилах течет арийская кровь балтов. Немцы не намерены спустить ее для орошения полей, если, разумеется, вы сами того не пожелаете. Мы, не гнушаясь, примем ее в свое тело, предоставив вашим потомкам право стать детьми гениальнейшей из наций. Итак, господин Адомас, у вас есть возможность пойти с теми, кому принадлежит весь мир. Перед вами два пути — властелина и раба. Если вы выбрали первый, то шагайте, не глядя по сторонам. История не любит нерешительных — их растаптывают и выбрасывают на свалку. Я не хочу, чтоб с вами это случилось, потому что, подчеркиваю, я вам друг. Я испытываю слабость к смелым мужчинам всех наций. А то, что вы смелы, вы доказали еще при большевиках, когда спустили под откос их грузовик. — Дангель подошел к Адомасу и положил ему на плечо узкую, бледную ладонь. — Друг не может быть равнодушен к судьбе друга, господин Адомас. Поэтому простите меня, но я буду откровенен до конца и осмелюсь даже вмешаться в ваши семейные дела. Фрау Милда прелестная женщина, я понимаю мужчин, которые не могут устоять перед ее чарами. В том числе и вас, господин Адомас. Но красивые женщины, если они не подруги, а сексуальные самки, часто бывают началом всех бед для мужчин. Фрау Милда — именно из таких женщин. Если бы нашелся мужчина, который бы вытряс из нее самаритянскую рабскую мораль, она бы рожала бойцов. Но вы, господин Адомас, не в силах это сделать, и она нарожает рабов, а то и никого не родит. Вам нужна не такая женщина, господин Адомас…
Адомас встал.
— Я не нуждаюсь в услугах свата, господин обер-штурмфюрер.
— Постарайтесь понять мои слова так, как они сказаны. Вы влюблены в свою жену, как наивнейший из подростков. Увязли, словно муха в бочке с медом; видите, что ничего путного не будет, а все равно жужжите: сладко. Я не говорю: бросьте эту очаровательную самочку. Мне нет дела до того, с кем наши парни проводят ночи. Важно, чтоб они остались мужчинами, а не ковриками у кроватей своих жен. Не позволяйте жене вытирать о вас ноги, господин Адомас. Тем паче что вы не можете быть уверены, не целуют ли их чужие губы.
— Я не позволю… — Адомас, дрожа от ярости, повернулся к Дангелю. — Клевета на женщин не входит в ваши обязанности, господин оберштурмфюрер.
— Когда человек уверовал в фальшивого кумира, моя обязанность — открыть ему глаза. Если хотите точнее — фрау Милда изменяет вам с бывшим вашим другом. Все. Можете идти. Желаю успешно подготовиться к завтрашней операции, Herr Polizeimeister.
Будем готовы, господин начальник гестапо. Будем, будем, будем… Дай только сперва прикончу эту бутылочку. Вторая, говорите? Многовато? Изволите шутить, герр Дангель. Это же водичка, даром что мутная. Коричневая, как нацистский мундир, и противная, как… Говорят, немцы гонят ее из дерьма. Мастера! Сперва все превратить в дерьмо, а потом делать из него, что понадобится. Они могут пригласить тебя к столу и тут же, за едой, можно сказать, у тебя под носом, испортить воздух: мол, вредно для здоровья задерживать скопившиеся газы. «Мы — цивилизованная нация, не ваши примитивные литовцы, делящие органы тела на приличные и непристойные. Мы говорим: хорошо и благопристойно все, что идет нам на пользу». Окультуренные жуки-навозники… Дернем за здоровье культурнавозников, Гедиминас. Сволочь ты, а был ведь лучшим другом. Братом! Ну зачем тебе Милда? Мало свободных женщин, что ли? Какого черта трахнул мою Милдяле? Врешь, господин начальник гестапо, шкура твоя серая! Милда не такая! Не такая, не такая, не такая! На голове венок из льняных цветочков, глаза синие-пресиние. Скажи-ка, кровосос, ты видел синее небо, заляпанное навозом? Ха-ха-ха! Было бы там дерьмо, вы и до неба бы добрались. Наскребли бы дерьма и гнали это тридцатиградусное зелье для неполноценных. Слышишь, Пуплесис? Мы с тобой неполноценные, с рабской психологией, но у нас есть возможность стать полноценными. Господа немцы предоставили нам эту привилегию. Здоровье господ немцев! Не хочешь? Это ты зря. Не стоит капризничать. Отбили, как котлету, а завтра я самолично всажу тебе пулю в лоб — и прощай, дядя Матавушас. Мог ведь и ты стать навозным жуком. Может, малюсеньким жучком, у других на побегушках, а все ж бы жил… А теперь останется от тебя кучка дерьма. Почему не захотел, старый дурак? Не сидел бы я сейчас в ресторане, запершись в кабинете, и не хлестал бы, как лошадь. В ряшку, в ряшку, по этим висячим рыбьим буркалам тебя, старый идиот! С чего это тебе жить надоело? Водка плоха? А ты выпей! Только не по чайной ложке, а глотни как следует. Проняло, а? Из всех изобретений человека это самое стоящее, потому что врачует душу. Ого, и летчик тут как тут! Человек, упавший с неба. Подставь свою стопку! Сейчас накачаемся, как шары, и воспарим к небесам. Чего-чего? Крылья подрезали, говоришь? Пустяки, у нас есть горючее, которое поднимет и без крыльев. Ну, гоп! Накачаем горючего в свои баки! Говоришь, набрался? Ну и пускай! На руках принесут и уложат, где нам положено лежать, — дело верное. Никуда не денешься из этого загаженного хлева, который жулики называют жизнью. Эй, Моркайтис, гони еще бутылку!..………………………………………………………..О-о, господин Бугянис! Нет, нет, о делах потом. Присаживайся, я тут новую бутылочку почал. Будь добр, подсоби начальству. Служба? К черту службу! Давай накачаемся, как шары, и воспарим к небесам. Ах, ты Пуплесене доставил! Эту наседку с ее выводком. Молодцом! Оперативен, оперативен, господин Бугянис! Выношу благодарность. Люблю служак. Я тоже служака. Вот опрокину этот стаканчик, и потопали в полицию. Прощай, господин Моркайтис, миленький ты мой, господин начальник полиции удаляется для исполнения служебных обязанностей. А коридор у вас хреновый. Темнота да теснота, как в заднице, едва пропихнешься между ящиками с пивом. И вонь-то, вонь какая! Скажи-ка, вахмистр, с какой стати господин начальник полиции должен ползти на карачках по каким-то катакомбам, через какой-то черный ход, как христианин времен Нерона? Паскудный городишко. Дома съеживаются и раздуваются, как резиновые; ноги вязнут в плитах тротуара, а людей-то, людей!.. Идешь как по лесу, а деревья вздумали прогуляться и все норовят встать тебе поперек дороги.
Такой городишко только выкрасить и выбросить, господин Бугянис. Ты не слушаешь меня: господин фон Дизе не позволил забрать Миглу-Дарату Пуплесите.
Хорошо сделал, ого, как хорошо сделал! Миграта — девка что надо. Таких девок любить надо, а не стращать. Не девка — огонь эта Миграта. Жаль, я не зять Пуплесиса. Мигла — Милда. Милда — Мигла. Две буквы посередке, нет, только полторы буковки не сходятся. Какая-то белиберда. Куда ты сунул мою тещу с детками, Бугянис? Хочу ее увидеть. Без разговоров! Тотчас приведи в кабинет, а сам катись к чертям собачьим! Пьян? Не бойся, мой пистолет не промахнется, если будешь хитрить. Живо!..………………………………………………………………………… Ну вот и тетушка Пуплесене со своими цыплятами. Не плачь, мать, слезами горю не поможешь. Твой старик под крылышком у начальника гестапо, вскорости мы и тебя туда доставим, только не пугайся больше, чем надобно. Знаю, болтаю лишнее, но не с пьяных глаз, Пуплесене: понимаешь, я еще на самую малость остался человеком. Не хнычьте, дети, — когда я вижу слезы, на меня нападает охота двинуть в челюсть. Да и к чему они, слезы-то? Отца все равно не выплачете. Могила выкопана, винтовки заряжены. Сам за дирижера буду. Но с вами ничего худого не случится — Дангель вас только попугать привез. Хочет, понимаешь, ублажить человека перед смертью… Так что не принимайте близко к сердцу, если увидите перед собой дула автоматов. Не выстрелят. На этот раз еще не выстрелят. И не глядите так на меня, тетушка Пуплесене, я не бандит, я только выполняю приказ. Твой старик провинился перед законом и должен умереть. Его убью не я — закон. Вы меня поняли, тетушка Пуплесене? Идите! Убирайтесь поскорей, черт бы вас драл! Только без слез, а то как двину сейчас! Вон!
Снова вернулся в ресторан братьев Моркайтисов и пил до полуночи с кем попало. Потом потащился к девкам. Утром снова надрался — и день пошел кусками, как запотевшее стекло. Появился Бугянис. Сели в какие-то машины, куда-то ехали. Черные и серые тени с белыми свастиками на рукавах и синие мундиры вперемешку с зеленой рванью листвы. Ругань. Крик. Скрежет затворов. В хаосе звуков и красок четким было только одно: привязанный к сосне окровавленный тюк — Пуплесис. Дети подходили к нему по одному (не поверили Адомасу, что их не расстреляют) и, прощаясь, целовали розово-голубые куски мяса — отцовы руки.
— Да простит тебя господь, Матавушас. Погубил себя и других, но да простит тебя господь. — Пуплесене низко поклонилась мужу, не глядя на него. Глаза ее были сухими и спокойными.
— К яме ее! — приказал Дангель. — Господин Вайнорас, вы не забыли свои обязанности?