— Следующий! Ты, ты, господин полицейский.
Кучкайлиса вытащили последним.
Выстроили всех троих и погнали в поместье. Впереди ехала машина Адомаса, которой правил один из партизан.
— Кто думает бежать, помолитесь заранее! — предупредил голос, руководивший операцией.
Если поначалу кое-кто и подумывал об этом, то красноречивое ощущение дула меж лопаток быстро заставило отказаться от всякой попытки бежать.
«Как глупо… — подумал Адомас. — Утром не уложила своя пуля, вечером кокнет чужая».
— Куда гоните? — машинально спросил он.
— Что, дорогу к своему дружку забыл?
«Знакомый голос…»
Холодные, липкие клещи впились в ладонь Адомаса: это вцепился Кучкайлис. Он спотыкался, чуть ли не падал, силился что-то сказать, но изо рта вырывалось бессвязное бормотание. «Фрейдке… Бергман…» — наконец догадался Адомас.
— Он самый, Кучкайлис, — отозвались за спиной. — Пришел спросить, куда ты девал моего сына.
— Разговорчики! Нашли место для объяснений!
И этот голос Адомас где-то слышал. Приподнял руку, чтоб смахнуть пот с лица, но тотчас получил удар в спину. Аллея была не длинной, но теперь казалось, ей не будет конца. Гравий зловеще шуршал под ногами («Так скребут заступы могильщиков»), сливаясь со свистом ветра в сучьях деревьев; все кругом было так нереально и неожиданно, что Адомасу подумалось: вдруг это сон! Он опять лежит в своей кровати, а выходцы из могил снова потешаются над ним.
— Зря стараетесь, — сказал он в плену этого чувства. — Такие шутки мне не в диковинку.
За спиной кто-то рассмеялся, кто-то по-русски матюкнулся, а знакомый голос ответил:
— Как вижу, господин начальник полиции, вы еще не протрезвели после старостиного угощения.
— Тем лучше, — отозвался Фрейдке. — Легче будет отправиться к Аврааму.
Кучкайлис застонал и упал на колени.
— Идите, идите. С этой падалью сам управлюсь.
Ударили в спину, и этот удар, словно выстрел, ракетой осветил память Кучкайлиса.
(Солнечное летнее утро. Во дворе — два человека с белыми повязками на рукавах среди болбочущих индюков. Два глиняных горшка, словно набрякшие бабьи груди, топырятся рядышком на кольях плетня. «Людей не хватает, — говорит один, повыше ростом, с плоским лицом. — А ты староста. Должен пример показать…» — «Не-ет, я-то нет, мужики, — отнекивается Яутакис и прячет водянистые глаза, ероша ладонью желтые обвислые усы. — Раз уже сразу повязки не надел, то теперь… Вот Пятраса берите, таким одно удовольствие с винтовкой побегать, а я староват, ребята…» Кабы день не такой жаркий да не шальной взгляд Йовасе Яутакене, может, и не пошел бы с ними. Но солнце палило страх как. Через четверть часа лошади отдохнут — и опять пахать клеверище. До вечера мокнуть в поту на солнцепеке, маяться с битюгами, которых заедают слепни… Да и хозяйка призывно смотрит из-под дрожащих лохматых ресниц.
Надежды не было никакой — тогда он еще не знал, что Яутакис не жилец, просто считал делом чести прижать где-нибудь на сеновале старостиху, благо и сама она вроде была не прочь. Вот и сел на велосипед, напутствуемый этой призывной дрожью ресниц, вот и уехал с этими, которые с повязками, в город, а Яутакис, почесывая худые бока, поплелся в хлев; ему теперь вести лошадей на клеверище, ему пахать, сражаться со слепнями и зноем… Эх, кабы все знать наперед… Но кто скажет? Думал, винтовка, чтоб арестантов муштровать, бабахать в воздух, стращать девок, а на деле-то еще в тот самый день… Может, и не стрелял бы, кабы не водка, да еще жара и такое настроение лихое — ну просто река без берегов, плюхнулся и не выплывешь. А осенью — опять… Второй раз уже не было так страшно. Даже поднатужился и вскипел праведным гневом. Евреи! Скажешь, не они Христа распяли?! Сына божьего!
Песнопение, без которого не обходятся ни одни похороны в деревне, знакомой мелодией звенело в ушах, вперемежку с залпами, и он знай нажимал на курок, как взбесившийся садовод, застигший в своем питомнике стаю зайцев. Другие, что и говорить, прибарахлились, а он привез только красивый шелковый платок, этакий оранжевый, с мягкой бахромой, колечко и золотые часы. Спрятал эти вещи в свой фанерный сундучок в чулане, под кроватью. А перед рождеством, когда разговоры о расстрелах евреев поутихли, опустил часы в брючный кармашек, вшитый как раз для этого, и, вывесив на живот тяжелую золотую цепочку, отпраздновал за хозяйским столом проводы батраков. Он не собирался уходить от Яутакисов, но праздновать этот день на рождество повелось издавна. Староста уже начал жаловаться на здоровье, рано ушел спать, а Йовасе, отправив батрачонка с девкой на танцы, снова призывно трепетала ресницами; сам не почувствовал, как оказался в чулане у своего «чемодана», и, глядя осоловевшими от пива глазами на хозяйку, набросил на ее плечи шелковый платок с оранжевой бахромой. Она похохатывала, выгибала спину под его рукой, будто кошка, и говорила: это хозяевам положено одаривать батрака, а не наоборот, но раз уж так вышло, то она в долгу не останется, пусть потерпит до следующего рождества. Но так долго ждать не пришлось, Яутакис слабел на глазах, и однажды ночью, когда он заснул, Йовасе в одной сорочке явилась к батраку в чулан. Потом даже по утрам стала заходить. И тут он понял, что не зря привез этот платок и окутал им плечи чужой жены, и решил, что пора вытащить на свет божий и золотое колечко, засунутое на самое дно сундучка. «Видишь, как получается, смешно. Айн момент — и из батрака хозяин, староста, глава богатой семьи»… Но теперь, когда отовсюду на него смотрела смерть и не было ни тени надежды отвертеться, смех обернулся ужасом. В какую-то долю секунды он понял: если бы не распроклятая жара, не эти двое с винтовками… если б они хоть на полчаса позже прикатили, когда он уже пахал бы клеверище… если б Яутакис тогда уже лежал в постели, а Йовасе не смотрела так призывно… кто мог знать!.. Какой-то самой малости не хватило — и он не взял бы в руки винтовки, не начал бы; ведь главное — начать. Когда от твоей руки пали многие, когда наслушался мольбы и криков, когда сорвал дорогой платок с плеч иноверки, а ее самое столкнул в яму, заполненную стонами умирающих, — неужто после всего этого так уж важен какой-то Фрейдкин мальчонка?.. Или обезумевший беглый еврей? Один из потомков Иуды Искариотского, которые сына божьего распяли на кресте…)
Их втолкнули через парадный вход. В гостиной было светло, как на банкете: горели все три люстры. У одной стены на стульях сидел господин фон Дизе с женой, у другой — батраки: четверо мужчин, два паренька и три девки. У двери, с автоматом наготове, стоял часовой в форме немецкого солдата.
Часовой вышел.
Тот, который все время командовал, сел за поставленный сбоку у двери стол, и Адомас оторопел, узнав Марюса Нямуниса. Он был в коротком полушубке со знаками различия немецкого офицера; серые форменные галифе заправлены в мягкие хромовые сапоги, на голове — фуражка с высокой тульей, с орлом и свастикой, на широком кожаном ремне с портупеей — пистолет. Остальные двое — Фрейдке и незнакомый, щуплый, белобрысый парень — были в пилотках, в длинных немецких шинелях, опоясанных ремнями, за которыми торчало по нескольку гранат.
Фрейдке с белобрысым вытолкнули захваченных на середину зала, выстроив в таком порядке: Адомас — Кучкайлис — полицейский.
— Значит, встретились-таки? — сказал Марюс, переводя обжигающий взгляд с одного на другого. — А может, мы ошиблись? Может, вы не те, по ком мы давно скучаем! Адомас Вайнорас!
Адомас ничего не ответил.
— Со страху язык проглотил? Кучкайлис!
Староста издал непонятный звук, словно поднимал тяжесть. Он едва держался на ногах.
— А ты кто такой? — спросил Марюс у полицейского.
Тот промямлил свою фамилию.
— Давно им прислуживаешь, Руткус?
— С прошлой осени.
— Много невинных людей убил?
— Не довелось, господин… товарищ… Вот обыски так делал. Спекулянтов забирали… Служба такая…
— Значит, паинька. А не помогал вылавливать летом мужчин для вермахта?
Полицейский молчал, опустив голову.
— Видишь, все знаем не хуже тебя самого. Нехорошо обманывать.
— Если так, то должны бы знать, что Руткус с вечера предупредил деревню про облаву, — отозвался один из батраков.
— Зря языком мелешь, парень, — поплатишься, когда уйдем.
— А кто говорит, что я останусь? — бойко ответил батрак.
Партизаны переглянулись и обменялись улыбками.
— Садись. — Марюс махнул рукой полицейскому, указав на стул рядом с Петером фон Дизе и его женой. — Мы и без советчиков все знаем, что у вас тут делается. Например, об этом вот немце-колонисте из Восточной Пруссии. Надо бы вздернуть его — воздух бы очистился, но надеюсь, после нашего визита господин Дизе затоскует по родине и вернется восвояси. А тебе, Руткус, полезно бы бросить службу, иначе не могу обещать, что в другой раз мы тебя снова помилуем.
— Они нас уничтожают, а мы их милуем… — буркнул Фрейдке.
— Предатели! Расстрелять всех! — по-русски крикнул белобрысый.
— Мы защитники законного строя, не бандиты. — Марюс вытащил из планшетки сложенный вдвое листок бумаги и встал. — Могли просто уничтожить вас на дороге, но для убийц такая смерть слишком хороша. Кроме того, она не соответствовала бы приговору партизанского суда, так как оба вы приговорены к смерти через повешение.
Из горла Кучкайлиса вырвался хрип, он заикал. Голова тряслась, как у припадочного, по подбородку текли слюни.