Картофельная похлебка подгорела, но Кяршис не унывал: капкан готов — и-эх, задаст он хорькам баню…
Позднее Аквиле сама удивлялась, откуда у нее брались силы: вместе со всеми хлебала она суп, хотя каждая ложка во рту все равно как касторка, и, что еще удивительнее, кивала мужу, поддакивая его рассуждениям. В тот вечер она все делала бессознательно, на одном чутье; события, громом с ясного неба свалившиеся на нее, были такими непонятными, невероятными и запутанными, что попросту не умещались в уме. Встала из-за стола, не подчистив своей миски, и Кяршис наконец разглядел перемену на ее лице, забеспокоился, стал приставать с расспросами. Она как могла спокойней объяснила, что простудилась на кладбище и что пойдет спать. Не осознавая того, что делает, руководствуясь чутьем, которое вело ее вперед, словно посох слепца, она торопливо постелила кровать в горнице, предназначенной для гостей, и легла. Вскоре вошел Кяршис. Уже покурил, поковырял в зубах, но еще не сотворил вечерней молитвы: молился он всегда в одном исподнем. Кяршис был в замешательстве — за неполных два года совместной жизни еще не было ночи, чтоб они спали врозь.
Аквиле пояснила, что в спальне душно, мутит от табачного дыма, а тут чистый воздух, до утра она отлежится. Кяршис засуетился: может, травок заварить — сбивающих жар или от тошноты; покойная матушка знала в них толк: на чердаке целый мешок трав от всяких хворей, он, Кяршис, тоже в этих делах не дурак!
— Ничего, Пеле, не беспокойся. Пройдет. Иди-ка лучше спать. Если станет хуже, кликну, — пообещала Аквиле.
И он, взволнованный ласковым обращением жены, от которого давно отвык, счастливый, ушел спать в жилую избу.
Она знала — через четверть часа Кяршис будет храпеть, как заведенный. На всякий случай помедлила, а может, ей только показалось, потому что время тащилось, как издыхающая кляча. Она все еще не знала, что ей делать, но понимала: надо что-то предпринять — в любую минуту может нагрянуть беда. Все рассказать Кяршису? После того, что он сказал о партизанах, когда шли с кладбища?! Нет, только не ему! Спасибо, она уже ученая, знает, что в таких делах нельзя довериться даже родному брату. Отец? Да, он не колеблясь протянул бы руку. Но что она скажет матери, когда ввалится туда в полночь? Будь даже ясный день, все равно нужен повод, зачем ей понадобился отец, а если не договориться с Кяршисом, ложь всплывет.
Она обрадовалась, что снова способна рассуждать. Главное теперь — не терять голову. Это она поняла в тот самый миг, когда услышала свое имя и увидела человека, застрявшего между стеной и сеном. И сейчас она еще видела себя, как она мечется по сеновалу, кидается в избу и обратно, бежит из амбара с периной, но мозг, оправившийся от шока, уже работал, выстраивая мысли в цепочку. Нет, отец не годится, нужен человек, который не только бы не выдал, но и мог выходить из дому, не вызывая ни у кого подозрений! Черная Культя! Эта мысль не могла быть неожиданной — сегодня на кладбище она ведь о нем подумала. И Аквиле от волнения даже села в кровати. Да, ни минуты не медля надо бежать к Культе.
Она тихонько оделась в темноте и по-кошачьи прокралась в сени. Здесь остановилась на минуту — проверить, все ли заснули, — и, осмелев от храпа Кяршиса, который слышался даже через затворенную дверь избы, осторожно отодвинула засов. Шел снежок. Не сильный, но пронизывающий ветер дул со стороны деревни, и все доносящиеся оттуда звуки (собачий лай, крики — скорей всего немецкие) были слышны так отчетливо, словно все это происходило рядом, на задах. Она в нерешительности остановилась. Ворота были приоткрыты, словно звали ее шагнуть дальше, в серую темноту, но Аквиле не могла оторвать ног от земли. В такой час — в деревню, когда немцы строго-настрого приказали не ходить после восьми… Вдруг наскочит на патруль? От такой возможности ее бросило в дрожь. Все это время она жила мыслью, как получше спрятать Марюса, а сейчас осознала, какую страшную ответственность берет на свои плечи, решившись на это. За себя она меньше всего боялась: знала, за что платит такую цену. Но знала также, что не вправе расплачиваться чужими жизнями. Даже в том случае, если там, в сене, утром обнаружат остывший труп. Будь что будет, надо смириться с голосом рассудка: при свете, только при свете дня в эти ворота может войти спасение.
Она решительно повернулась и зашагала по двору. Следовало вернуться в избу, она это понимала, но не могла совладать с собой.
Марюс все еще лежал, закутанный в перину, на том же месте, где она его оставила. Она подумала, что надо его затащить поглубже в сено, но сделать это было не так просто: пришлось расширить лаз у стены, чтоб можно было свободно передвигаться, не задевая больного.
В горницу вернулась, отдохнув сердцем: не подтвердилось то, чего она пуще всего боялась — Марюс не был ранен. В этом она удостоверилась, при свете карманного фонарика прощупав все его тело. Но при мысли, что он пролежал здесь не меньше двух суток, да еще мокрый — полушубок-то до сих пор сыроват, — Аквиле испугалась.
За свою молодую жизнь она немало ночей провела без сна, но ни одна не тянулась так долго, как эта. Кряканье и покашливание Кяршиса — приметы того, что пора вставать, — не рассердили ее, как обычно, а прозвучали волшебной музыкой. Не дожидаясь, пока он зайдет, Аквиле набросила на ночную сорочку старый плащ и, сунув ноги в деревянные башмаки, отправилась растапливать плиту. Сегодня все должно быть точь-в-точь как всегда.
Кяршис, свесив ноги с кровати, в потемках курил утреннюю цигарку. Покурит, тогда и лампу зажжет. Курить или обуваться — это вам не книгу читать.
— И-эх, уже жива? — удивился он, увидев Аквиле. — Отошла за ночь, ага.
— Да некогда разлеживаться, Пеле, работе конца-краю нет, — ответила она, нащупывая на лежанке спичечный коробок.
— Ну-ну, известное дело. Но раз человек не может… Как там с твоей хворью-то? Все еще сосет под ложечкой?
— Да вроде полегчало. Будто уследишь, где там у бабы сосет.
— Дело говоришь… Я, знаешь, тут подумал… эта твоя тошнота… — Кяршис закашлялся и понурил голову, словно пряча глаза от света, который залил комнату, когда Аквиле чиркнула спичкой. — Такая мысль, ага, что у меня в голове все перемешалось, ты уж не смейся. Этот наш бедный ребеночек, которого бы мы Пеликсюкасом назвали… Так вот, перед ним у тебя тоже под ложечкой сосало!
Аквиле хотелось плюнуть, но не время было плеваться. Только улыбнулась, давая понять, что всякое может статься. А Кяршис, взбудораженный надеждой, ласкал взглядом стан жены, благословлял и бормотал, сжимая голову заскорузлыми руками:
— И-эх, вот было б везение! Если б мне Пеликсюкаса, хозяина… Ага, вот тогда уж…
— У тебя только это и на уме! — изобразила гнев Аквиле. — Будет, не будет… Лучше б баньку починил. Досок полно, а половицы в баньке гнилые, еще поскользнешься и шею свернешь. Ежели ты хороший хозяин, то ко всему руки приложи. Думаешь, банька нужна раз в две недели, так пускай в ней черти отплясывают? Там, хоть плачь, надо все половицы сменить. Не хочу ногу сломать, а то прошлый раз только бог миловал.
— Прошлый раз? — удивился Кяршис.
— А как же! Сунула ногу в дыру и растянулась…
— И-эх, правда… Эти половицы-то. Тебе ж нельзя падать! — заволновался Кяршис.
— Можно там или нельзя, а вот завтрак сготовлю и схожу к Культе — пускай починит. Вижу, пока не насяду, толку не будет.
— Пол я и сам могу — после завтрака возьмусь. Культя пригодится весной, когда в поле выйдем.
— Хочешь в барыше остаться, да, как погляжу, голова-то у тебя дырявая. Он, видите ли, полом займется, а солод будет стоять! Может, забыл про мешок, что собрала в солодовне? Мог бы наварить пива, отвезти бабам в город. Лишняя марка карман не тянет. Ведь сам недавно похвалялся, что руки чешутся подзаработать.
Кяршис, все больше удивляясь, следил взглядом за Аквиле, которая хлопотала у плиты. Подумать только, как ожила баба! Если есть такая книга чудес, то надо в нее это дело вписать. Да есть ли чему дивиться? Каждый со временем уму-разуму набирается. Сосет под ложечкой, от этого все… Пеликсюкас. Наседка на яйцах тоже топорщится, чтоб больше места охватить. И-эх, вот это дело, ага, слава богу, ну и ну!..
— Дело говоришь, женушка. Бочки три пива вышло бы. Половину, а то и больше вернули бы за свинью, что немец сожрал. Я уже все обмозговал: прикупить бы несколько центнеров ячменя да прорастить. Марок навалом! А за марки, опять же…
— Ты думай не о тех центнерах, что в чужих закромах, а о тех, что дома, — оборвала его Аквиле. — Откуда знать, может, уже завтра заявится на хутор Джюгасов новый хозяин, и выгонит старика? Где возьмешь жернова-то? Может, повезешь мешок к моим старикам, в деревню, чтобы у немцев под носом молоть? Или, думаешь, с мельником столкуешься, чтобы принял на помол как кормовое? Это уж никак. Сальминис с перепугу скорей утопится в своей запруде, чем тебе солод смелет. К Джюгасу вези. И долго не жди, пока он еще жерновам хозяин.
— Думаешь?.. — Кяршис колебался. — Да пока немцы под боком, вроде и охоты особой нету. Из деревни не выпускают, и вообще… Волен человек всякое думать. Но ежели посмотреть, то худого покамест вроде не случилось, если не считать свиньи. Слава тебе, господи, повел тучу стороной. А может, она еще вернется, туча-то, тебе одному знать, царь небесный. Все в твоей воле, ага. Вот, значит, ты, человек, прикидываешь, что и как, и тут же можешь гробануться, как покойный Кучкайлис. Никто не знает, сколько тебе отмерено — миг или десяток годков. Выходит, ляг, накройся и жди, когда костлявая заберет. Не-ет уж. Кто ждал, тот весь век с дырявой мотней проходил. Дело говоришь насчет солода. Не будут же немцы вечно толочься в деревне, не давать носу высунуть? Нажрутся нашего сала, набалуются с девками и оставят в покое. И-эх, что и говорить, жернова на земле не валяются, придется после завтрака к Джюгасу съездить.
Аквиле растопила плиту и побежала доить коров. Урывками, оставляя на огне кипящие кастрюли, покормила свиней, сыпанула зерна курам. Только-только забрезжил день, а она уже управилась, да и завтрак был готов. Сбегала бы даже поглядеть на Марюса — сердце было не на месте. Но на сеновале торчал Кяршис: пока, дрожа за каждый клочок, нащипал сена для скотины, наскреб соломы на подстилку да потом собрал травинки со двора, по которому проходил с корзиной, ушло куда больше времени, чем нужно было для дела. Когда Аквиле, вся красная, прибежала от Культи, Кяршис только покормил скотину и, впрягшись в оглобли, тащил пустую телегу к амбару. Пока они позавтракают, и лошадь поест. Тогда солод — на телегу и к Джюгасу.
— Одна гоняешь всюду, а Юлите до завтрака дрыхнет, — не вытерпев, пожурил жену за то, что не подняла с постели дурочку.
— Ей хватит дела, когда Лаурукас встанет.
Они еще завтракали, когда пришел Черная Культя. Кяршис отвел его к сеновалу, показал, какие доски можно взять для баньки, и уехал молоть солод.
Аквиле заперла дверь избы, приказав Юлите глаз не спускать с Лаурукаса, и они с Культей принялись за дело. Перво-наперво вытащили Марюса, подобрав для него временное пристанище у кладей клевера: с двух сторон — клевер, с третьей — дверка опустевшего свиного закута, с четвертой — хозяйственный шкаф с инструментом и прочей мелочью (подковами, гвоздями, проволокой, дегтем…). Марюс метался, бредил. Культя, став рядом на колени, пытался с ним потолковать («Это я тут, Путримас, Пятрас, мой мальчик, не узнаёшь меня?»), но по мутному взгляду было видно, что Марюс никого не узнаёт.
Аквиле объяснила, как, на ее взгляд, следовало бы спрятать Марюса. Культя согласился, но посоветовал перенести его с прежнего места.
— Над хлевом будет лучше — через жердяной потолок тепло идет. А насчет душка не бойся — наши отцы навоз на раны клали.
Хлев соединялся одним концом с сеновалом таким образом, что оба строения, находясь под одной крышей, составляли букву «Г»; его чердак до самого гребня был набит яровой соломой. Кяршис не притронется к ней, пока не скормит скирду за сеновалом; только после Нового года начнет снимать солому с хлева на корм скоту, подмешивая сена и клевера. Но осторожности ради они устроят тайник подальше, примерно в середине хлева.
Аквиле помогла притащить старую дверь гумна, которая была прислонена к хлеву, а сама кинулась в избу готовить лекарства для больного. Пока Культя разобрал дверь и по одной доске стаскал на хлев, она раздела Марюса, натерла горящее тело камфарой, открыв рот, влила несколько ложек травяного настоя. Наконец, сделав все, что казалось ей делом первой важности, она обмотала распухшую ногу старым полотенцем, перед этим разрезав его, сшив в виде узкой длинной ленты и смочив в борной кислоте. А Культя между тем устроил для Марюса жилье точь-в-точь по совету Аквиле: с одной стороны крыша хлева, с другой стенка из досок, опирающихся верхними концами на решетину. Чтобы попасть в этот треугольный домик, втиснутый в солому, надо было сажени две ползти у самой стрехи, а выбравшись наружу, снова завалить соломой лаз. Они выбились из сил, пока затащили Марюса на хлев и уложили.
— Ну, знаешь, тебе надо руки целовать, моя ласточка, — сказал Культя, когда они, потные, замурзанные, слезли с хлева. — Котелок варит. Я бы порядком башку поломал, как тут все устроить, чтоб тебя сквозняк.
— Всю ночь думала, Пятрас. Потом — с таким делом не первый раз сталкиваюсь.
Культя, не понимая, посмотрел на Аквиле.
— Мы с отцом русского солдата прятали. Летчика. И теперь думала бежать к отцу.
— Русского солдата? — Культя даже ахнул от неожиданности. — Вот это номер, чтоб вас сквозняк! Русский солдат у Вайнорасов…
— Нашла в лесу. Привезли. Но, видно, ему было суждено погибнуть… — Аквиле задрожала, схватила Культю за руки. — Пятрас, Пятрюкас, вы же видели… Скажите, как Марюс? Я боюсь, как бы не воспаление легких…
— Главное, не ранен. Выходим. А нога… Вроде не страшно. Скорей всего кость ушиб, — успокоил Культя. — Говоришь, значит, русского летчика?.. Советского… А я-то думал, ты… Как можно иногда промашку дать, чтоб их сквозняк! Вот оно как. Не пара тебе Пеликсас Кяршис, совсем не пара…
Культя жалостливо улыбнулся, погладил Аквиле по плечу, и она, неожиданно разревевшись, бросилась к нему на грудь.
— Ну, не плачь, все обойдется, — бормотал он, одной рукой неуклюже похлопывая ее по трясущимся плечам, а другой, двупалой, вытирая слезы. — И меня проняло, моя ласточка, но не стыдно: когда человека считаешь за пустышку, а потом видишь, что он — настоящий, сам тоже как бы заново рождаешься. Такой праздник не каждый день бывает, чтоб его сквозняк.