- Отворите же, нас ждут.
Моторная лодка терлась боком о гнилые сваи. Дождливый туман затянул весь порт, остро пахло гнилым деревом и морем. Наверху, в городе, было еще сонно. Вдалеке, в стороне Фонтанов, похлопывали выстрелы. Ленивая волна подняла и опустила лодку, привязанную к ржавому кольцу.
На мокрых скамейках в лодке сидели - Семен Иванович, рядом с ним востроносый, с низким чубом подросток, державший между колен винтовку, и напротив - апоплексического вида огромный француз в темно-синем военном плаще.
Все трое молчали. Француз выставил против дождевой сырости висячие жесткие усы и сердито посапывал. Подросток, барабаня ногтями по винтовочному прикладу, перебегал юркими, как у мыши, глазами по редким предметам, выступающим из тумана. Семен Иванович мелко дрожал в своем пальтишке, - у него внезапно заболел зуб, вонзался раскаленным гвоздиком. Но вылезти из лодки, уйти было невозможно: пошевелишься, и сейчас же глаза подростка начинают бегать по лицу Семена Ивановича.
Француз уже начал ворчать себе в усы по-французски: "О, грязные русские! Сколько еще ждать в этой гнилой лодке... О, дермо и дермо!.." Пробежала коричневая портовая собачонка, остановилась и внимательно и долго глядела на людей. Подросток замахнулся на нее: "Я тебя, сволочь!" Собачонка отскочила, ощетинилась, зарычала. Но вот, наконец, послышалось шлепанье ног по лужам. Из тумана появилось пятеро: ротмистр, уже знакомый Невзорову, какой-то штатский в морском картузе (оба они держали наготове револьверы), между ними - Шамборен в разодранной клочьями" блузе (правой рукой он придерживал левую), рядом с ним - рябой, рослый матрос в одном тельнике; руки его были закованы в кандалы. Сзади шел Ливеровский. Он протянул апоплексическому французу пакет, который тот вскрыл и, прочтя, спрятал под плащ.
- Эти двое, карашо, - сказал он.
Прибывшие спустились в лодку. Человек в морском картузе сел за руль и включил мотор. Закипела вода. Отделился и стал тонуть в тумане берег с гнилыми сваями.
Ливеровский придвинулся к Семену Ивановичу:
- Этот француз - палач. Союзнички нам не доверили Шамборена, сами хотят ликвидировать. А этот матрос - знаменитый Филька - григорьевец, страшной силы и свирепости. Везем их на внешний рейд, на баржу. Чтобы - шито-крыто.
Невзоров застонал от зубной боли. На лодке молчали. Ливеровский стал предлагать из серебряного портсигара папиросы. Закурили все, кроме Шамборена. Запекшиеся губы его были сжаты, как у мертвого. Судорога-тик время от времени пробегала по его обострившемуся лицу, - видимо, это его мучило. Он внимательно глядел на мотор, который бодро постукивал, точно на веселой морской прогулке.
Внезапно матрос Филька проговорил деликатным голосом:
- Торопится, спешит. Машина, а торопится. А сколько в ней будет сил?
Рулевой сдвинул брови, поседевшие от дождевой пыли:
- Двенадцать.
Филька уставился на мотор, словно сроду его не видал, мельком взглянул на француза.
- А студено, - сказал он, - тельник промочило, недолго и застудиться. Он открыл великолепные, белые зубы, но усмешка так и осталась на губах, застыла.
В тумане возник темный предмет. Шамборен вытянулся, вглядываясь. Это был конический буек с разбитым фонарем, - лодка мягко прошла мимо него. Пологая волна, разрезанная килем, с шелковым плеском развернулась на две пелены, обдала брызгами. Отсюда повернули в восточном направлении и пошли по мертвой зыби, которая далеко позади разбивалась мощно и глухо о мол, скрытый за дождевой завесой.
Теперь все глядели туда, куда стремился поблескивающий медью и лакированным деревом нос лодки. Качало сильно. Невзоров вцепился ледяными пальцами в борт. Из тумана выдвинулось очертание мачт - двух крестов. Шамборен сейчас же низко опустил голову. Ротмистр перешел на нос и размотал причальный конец.
Быстрее, чем ждали, лодка подошла к барже. Это было каботажное судно, предназначенное для перевозки хлеба. Оно скрипело и покачивалось на канатах. С просмоленного борта висела лестница. Ротмистр схватился за нее, легко вскарабкался на палубу.
- Будете работать наверху, мосье? - спросил он по-французски.
- Я не обязан лазить по лестницам, которые пляшут; дермо и дермо, ответил француз, но все же сбросил намокший плащ, под которым у него оказался короткий карабин, и тяжело полез на баржу. Встал наверху, раздвинул ноги, щелкнул затвором. - Матрос идет первый, - сказал он хрипло, как команду. Только теперь Невзоров увидел его лицо: огромное, багровое, с низким лбом. Он глядел мутно и не мигая из-под косматых бровей. Ротмистр перевел его слова:
- Матрос, наверх!
Филька побелел. Потянул кандальную цепь. Продвинулся к лестнице.
- Часы серебряные отошлите жене, - сказал он Ливеровскому, - не забудьте, пожалуйста. - И он медленно полез на баржу, глядя в глаза французу.
- Живее, сволочь! - крикнул ему ротмистр. Уже наверху Филька вдруг дико закричал:
- Не я, не я, это не я, ошибка! - и начал бороться с палачом. Невзоров зажмурился. Раздался выстрел. Минуту спустя прохрипел голос француза:
- Граф Шамборен!
Шамборен порывисто поднялся и сейчас же снова сел на скамью. Тогда подросток, весь сотрясаясь, беспорядочно дергая затвор винтовки, захлебываясь матерными словами, принялся толкать Шамборена, - "иди, иди!..". Лодка раскачивалась. Невзорова охватил дикий ужас. Больной, раскаленный зуб вонзился в глубь мозга.
- Стыдно, граф, - баском сверху прикрикнул ротмистр, - давайте кончать. - Тогда Шамборен кинулся к лестнице. Едва его кудрявая голова поднялась над палубой, - француз выстрелил. Шамборен покачнулся на лестнице, сорвался, и тело его упало в море. Студеные брызги хлестнули в лицо Семену Ивановичу.
Тем же утром, бредя по улице, как во сне, на ваточных ногах, Семен Иванович остановился у облезлого забора и долго глядел на большой, недавно наклеенный цветной плакат, где были изображены крепко пожимающие друг другу руки: француз, русский и англичанин. За спиной их Георгий Победоносец поражал красную гидру революции. Кто-то карандашом подрисовал ему длинные, закрученные усы.
Семен Иванович долго стоял перед этой картинкой. Не домой же идти, не спать же ложиться! Он вынул карандаш и подрисовал закрученные усы французу, потом подрисовал такие же усы англичанину.
- Ах, боже мой, боже мой! - громко проговорил он, помусолив карандаш, и тщательно выковырял глаз русскому.
В это время издалека стали набегать мальчишеские, сенсационные голоса газетчиков. Они кричали, видимо, что-то очень страшное. Редкие в этот час прохожие выхватывали у них газеты. На перекрестке собралось десятка два возбужденных читателей.
Семен Иванович лениво взял сунутую ему пробегавшим мальчишкой газету и прочел:
ОБЪЯВЛЕНИЕ
Союзники сообщили, что лишены возможности доставить в ближайшее время продукты в Одессу.
Поэтому, в целях уменьшения числа едоков, решено приступить к разгрузке Одессы.
3 апр. 1919 г.
Ген. д'Ансельм
- Эвакуация! Эвакуация!.. - донесся до Семена Ивановича дикий ропот голосов с перекрестка.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Выдумали же люди такое отвратительное слово - "эвакуация". Скажи отъезд, переселение или временная, всеобщая перемена жительства, - никто бы не стал, вылупив луковицами глаза, ухватив узлы и чемоданы, скакать без памяти на подводах и извозчиках в одесский порт, как будто сзади за ним гонятся львы.
"Эвакуация" в переводе на русский язык значит - "спасайся, кто может". Но если вы - я говорю для примера - остановитесь на людном перекрестке и закричите во все горло: спасайся, кто может! - вас же и побьют в худшем случае.
А вот - не шепните даже, прошевелите одними губами магическое, _ибикусово_ слово: "эвакуация", - ай, ай, ай!.. Почтенный прохожий уже побелел и дико озирается, другой врос столбом, будто нос к носу столкнулся с привидением. Третий ухватил четвертого:
- Что такое? Бежать? Опять?
- Отстаньте. Ничего не знаю.
- Куда же теперь. В море?
И пошло магнитными волнами проклятое слово по городу. Эва-ку-ация - в трех этих слогах больше вложено переживаний, чем в любой из трагедий Шекспира...
...Муж уезжает в одном направлении на пароходе, жена на поезде в другом, а сынишка - вот только что держали его за руку - внезапно потерялся и, наверно, где-нибудь плачет на опустевшем берегу...