— Не скажите, — удержал его Алексей. — Я об именах много размышлял, и тут ваш отец прав. Если брать библейскую сторону вопроса, то три имени в истории и христианства, да и всего человечества, а особенно России, имели и имеют громадное значение. Религиозно-бытийное, если хотите. Это Иаков, Иоанн и Иосиф. С Иаковом мы уже разобрались. Иоанн Предтеча крестил Спасителя, другой Иоанн был его любимым учеником, и ему явилась тайна Апокалипсиса. Иоанн Грозный стал первым Помазанником Божиим на русском престоле. Церковь совершила над ним таинство миропомазания даже дважды, что говорит о его исключительной роли в создании русского царства. Двух великих провидцев и духовных ратоборцев явил нам двадцатый век — Иоанна Кронштадтского и Иоанна Санкт-Петербургского и Ладожского. А Иосиф? Иосиф был земным отцом Господа. Иосиф Аримафейский собрал капли крови Его в священный сосуд, который потом католики называли Святым Граалем. Иосиф Волоцкий искоренил на Руси ересь жидовствующих, грозивших уничтожить не только Русь, но саму церковь. Иосиф Сталин из ничего сотворил Великую Красную Империю, а по сути — новое русское царство.
— Э-э!.. — вновь пренебрежительно махнул рукой Яков. — Глупости. Игра в имена, не больше.
— Коли так, то славная у нас за столом собралась компания, — подхватил его отец. — Тут и богоборец Иаков, и Мария Египетская, и Алексей — человек Божий, и Александр — не то Македонский, не то Пушкин, и я — креститель Руси, Владимир Ильич Ленин.
Маша не удержалась от смеха, а Яков опять пододвинул рюмку к Алексею и вкрадчиво сказал:
— Из Каны Галилейской может прийти только хорошее, не так ли?
Ночью я встал и побрел на кухню, испить водицы, поскольку после этого вина Галилейского свербило в горле. Наверное, Яша привез его не из Палестины, а купил где-нибудь на Тишинском рынке. Вчера мы так заболтались, что, естественно, уже никуда не поехали, ни на какой вокзал. Сумка в камере хранения подождет еще один день, ничего не случится. А вот Яков с отцом отправились в гостиницу Измайловская. Кажется, блудный сын хотел поговорить с ним о чем-то серьезном, без посторонних. Мы же в квартире заняли такую дислокацию: Маша толерантно и политкорректно выбрала себе самую большую комнату с кроватью, пожелала нам спокойной ночи и закрыла за собой дверь на задвижку. Я поместился на кушетке, а Алексей и вовсе устроился в позе эмбриона на кресле. Но теперь это кресло пустовало…
На кухне горел свет, кипел чайник, за столом сидел Алексей и что-то писал в блокнот.
— Не могу долго спать, — виновато признался он. — Все время чувствую, что теряю что-то важное, когда сплю и бездействую. Присаживайтесь.
— Важнее вечного сна ничего нет, — изрек я с умным видом. Иногда мне это удается сделать. Я решил воспользоваться удобным случаем, когда мы впервые остались наедине, и расспросить его кое о чем. Больше всего меня интересовала Маша. С ее появлением в моей душе что-то опять перевернулось, как бы я не уверял сам себя в обратном. Но Алексей не дал мне и рта раскрыть.
— Я тут продолжал разговор с Яковом, — сказал он. — Мысленно. И вот что мне пришло на ум. Касающееся имен. Ведь Варавву, разбойника и убийцу, который вместе с Христом ожидал суда Понтия Пилата, тоже звали Иисусом. Это не может быть случайным совпадением. Здесь видны дьявольские козни, направленные на то, чтобы стереть с лица земли великое имя Спасителя, чтобы не могло человечество разобраться: кто же действительно Иисус, называемый Христом? Не он ли разбойник? Представляете, двух Иисусов представил Пилат толпе, и она неистово вопит: Дай нам того Иисуса, а этого — распни! Смерть, смерть ему! И продолжает вопить до сих пор, выбирая Варавву. А в этой толпе — старик с длинной бородой и в черной шляпе. Возбуждает помраченные умы.
— Крестник Якова? Подозрителен он мне как-то. Приехал тут челюсти крушить. И вино его дрянь, суррогат какой-то.
— Вы считаете, что его появление здесь, в Москве, именно в эти дни, тоже не случайно?
— Какие — эти дни? — настороженно спросил я.
— Сейчас объясню, — Алексей закрыл блокнот и спрятал его в карман. — Я уже давно занимаюсь историей Даниила Московского. Читаю святоотеческую литературу, изучаю архивы. Встречаюсь с людьми сведущими, старцами, которые понимают о прошлом и будущем больше, чем все историографы и футурологи вместе взятые. Тут одного ума мало, надо думать сердцем и видеть душой. В Румянцевской библиотеке, кстати, я и познакомился с Машей.
— Чего это ее туда занесло? Не иначе, как за подшивкой журналов мод. Теперь все любят ретро.
— Это вопрос десятый. Но встречу с ней также считаю далеко не случайной.
— Ну разумеется.
— Нет, не то что вы думаете. Она мне потом очень помогла в моих поисках.
— А что вы ищете?
— Понимаете, однажды я читал ксерокс рукописи Мотовилова. Это был богатый помещик, исцеленный Серафимом Саровским от неизлечимой болезни ног. Всю последующую жизнь, продав имение и раздав деньги нищим, он провел близ святого старца, называя себя служкой Серфимовым. И записывал беседы с ним. Почерк у него, надо признаться, был просто ужасный — одни волнистые линии, наподобие стенографической записи. Но расшифровать, при желании и с Божией помощью, можно. Преподобный Серафим обладал даром прикроенного, почти мистического пророчества. Он обетовал новое и прозревал изначальное. Вообще-то, мистика не являлась характерной для русской святости. Но как особая умная молитва, как предельная духовная созерцательность, способная приоткрыть Божественные тайны, она есть. Присутствует в нашей жизни. У истоков ее стоял преподобный Сергий Радонежский. Расскажу лишь такой эпизод. Как-то раз в Москву пешком направлялся из страны зырян Стефан Пермский. Остановился в девяти верстах от Сергиевой пустыни, повернулся в ее сторону и начал с поклонами молиться. Сергий Радонежский прервал беседу со своими учениками в келье, встал и тоже поклонился до земли. Он услышал слова Стефана Пермского: Мир тебе, духовный брат! И ответил: Радуйся и ты, Христов пастырь! Так что таинственность духовной жизни велика и малообъяснима, она связана с Божественными энергиями. А Оптина пустынь и Саров — два центра русского старчества, особой мистической практики.
— Неудивительно, что туда потянуло Путина, — сказал я. — Видно, бедолага, совсем запутался. Так на что вы натолкнулись в рукописи Мотовилова?
Мне было интересно слушать Алексея, но я с трудом подавил зевок. Глаза у меня почему-то продолжали слипаться, хотя я уже выпил чашку крепкого чая.
— Серафим Саровский спросил у Мотовилова: как тот думает, где теперь находятся мощи святого Александра Невского? Мотовилов ответил: ну как где, в Александровской лавре, их туда Петр I велел перевести из Владимира. На что святой старец открыл ему одну из тайн. Во Владимире святые мощи почивали открытыми, а в Петербурге их должны были положить под спуд. И они не пожелали того, поэтому в Александровской лавре их и нет.
— А где же тогда? — спросил я озадаченно.
— Тот же вопрос задал и Мотовилов, но преподобный не ответил. Не все должно знать. А может быть, служка Серафимов убоялся по какой-то причине записать ответ. Или я не смог расшифровать текст. Но мне тогда еще пришла в голову одна мысль. Александр Невский был отцом Даниила Московского. А что, если мощи и этого благоверного князя покоятся где-то в ином месте, не в Свято-Даниловом монастыре? Да, они были обретены в Средние века, и это неоспоримо. Причем как обретены? Сначала конь под одним из юношей из свиты его сына Ивана Калиты споткнулся о могильный камень. И явлено было видение Хозяина Москвы, укоряющее за его забвение. Потом боярин Иван Шуйский, уже при Иоанне Грозном, влез на надгробную плиту, чтобы сесть на лошадь, да его пронзила страшная боль в спине и он едва не умер. А вокруг этого могильного камня уже творились чудеса исцеления. Но прошло еще почти сто лет, прежде чем государь Алексей Михайлович Тишайший обрел мощи блаженного Даниила.
— Ну и? К чему вы клоните?
— А теперь перенесемся в век двадцатый. Когда большевики громили церкви, срывали кресты с куполов, убивали священников и выбрасывали из ковчегов святые мощи наших православных угодников Божиих. Не секрет, что останки многих святых прятали у себя благочестивые люди, обычные миряне. Только так можно было их спасти. Избавить от позора и поругания. Тогда, в семнадцатом году, случилось самое страшное, что может произойти с народом: Господь оставил Россию и попустил овладеть ею всем самым мрачным сатанинским силам. Второй раз это произошло уже на исходе двадцатого века, поскольку первая попытка удалась не до конца. Но именно тогда же, в семнадцатом, второго марта, как раз после отречения от престола Николая II, в селе Коломенском была явлена икона Державная Божией Матери — в порфире, пропитанная мученической русской кровью, с царской короной и скипетром. Небесная Владычица не только не ушла от нас, но приняла на Себя преемство Российской державы во времена безвластия и беззакония. На Никольской башне Московского Кремля бесноватые комиссары в пыльных шлемах и кожаных тужурках пытались стереть, прикрыть образ святителя Николая тканью, но она сама собой рвалась и истлевала за сутки. А краска и белила осыпались, и лик Угодника вновь проступал. Иконы в храмах и купола на них обновлялись и сверкали золотом. В Оптиной со святых крестов также шла кровь, но богохулители, пришедшие туда, были поражены столбняком и умерли. Боролись между собой два воинства: земное, вырвавшееся из самого ада, и Небесное. И конечно же прежде всего надо было сохранить святыни, мощи русских подвижников и трудников, угодников и преподобных, святителей и блаженных, наших духовных ратников, до иных, лучших времен, когда над Россией вновь засияет Фаворский свет.
— Когда? — глупо спросил я.
— Скоро, — уверенно ответил Алексей. — Свято-Данилов монастырь был закрыт и разорен в Москве одним из последних. Настоятель и пятьдесят монахов расстреляны. Кладбище ликвидировано. А мощи святого Даниила Московского… Я шел по следу и пришел к выводу, что их там в то время уже не было. Их спрятали и прячут до сих пор. Слишком большое и ценное значение они имеют не только для Москвы, но и для всей России. Это как Державный символ, который не должен пропасть или исчезнуть. Зримый символ, разумеется, поскольку Небесный Даниил всегда со Святой Русью, но людям нужно видеть и осязать, иначе они совсем помрачатся. Сейчас вновь именно такое время — полного помрачения и бесноватости, абсолютного воровства, предательства, беспамятства и разбоя.
— Опа-на! — вырвалось у меня. — А вы, часом, не ошибаетесь? Насчет святых мощей?
— Я сомневался. Даже имея доказательства, я многое сопоставлял и сомневался, — промолвил Алексей. — Но потом, на прошлой неделе получил самое главное подтверждение своей правоты. Там, у полузаброшенного скита в Оптиной пустыни. Об этом же говорил и старец президенту. О том, что мощи святого благоверного князя Даниила Московского должны быть обретены вновь. В течение семи дней. Считая с памятной даты первого их чудесного открытия — двенадцатого сентября. Сегодня у нас уже тринадцатое. Иначе…
— Что — иначе?
— Об этом лучше даже не говорить. Все большевистские и нынешние либерально-демократические ужасы покажутся лишь цветочками.
Алексей сидел очень напряженно, с бледным лицом, и от него словно бы вольтова дуга исходила, до такой степени, по моим ощущениям, он был наэлектризован.
— Ты любишь Машу? — неожиданно спросил я, решив вдруг перейти на ты.
— Как же ее не любить? — улыбнулся в ответ он.
— Тогда какого хрена ты подвергаешь ее такой опасности? Втягиваешь ее в самый омут, где и бесы, и политики, и уголовники какие-то, и… черт-те кто еще! Насколько я теперь понимаю, мощи эти не дают спать многим. Мне-то сейчас уж точно! И как тебя вообще осенило или угораздило заниматься историей Даниила Московского?
Ответ последовал не с той стороны, откуда я ждал, а из-за моей спины.
— Да потому что он его прямой потомок, — сказала Маша, выступив из темноты коридора на кухню.
Алексей развел руками, будто извиняясь.
— Да, это так, — смущенно произнес он.
Пять сыновей было у князя Даниила Московского и его супруги Марии. Самым знаменитым из них стал Иван Калита, правивший в Москве. Но он был лишь четвертым отпрыском, потому ему и достался не самый значительный удел. Это потом она сделается столицей и будет сердцем России, Третьим Римом. А первый сын, Георгий, княжил в самом крупном городе Руси Переславле-Залесском. Второму, Борису, по старшинству досталась Кострома. Третьему, Александру, — Вологда. Пятому, последнему, Афанасию, выпал незначительный удел — Новый Торжок. Вот от него-то и вел свою родословную Алексей, выложив передо мной свое бумажное генеалогическое древо. У него даже фамилия оказалась соответствующей: Новоторжский. Она передавалась от поколения к поколению и всплывала в различных исторических эпохах: то при Иване Грозном, то при Петре I, то при Екатерине II, а то и при большевиках. Свой рассказ, который растянулся до самого утра, Алексей подкреплял ссылками на летописные своды, архивные изыскания, труды историков. Факты говорили о том, что он прав.
Что мне было ему ответить? Я — человек сомневающийся, и уж мне-то как профессиональному историку больше других известно, что факты можно повернуть и так и этак, расположить их как угодно, перемешать и составить вновь. Но почему бы и нет? В конце концов, все мы, и живые и мертвые, связаны родственными узами, той духовной близостью, которая отличает человеческое существо от тварного. Корни одни — от творения Господа, и образ у всех тоже один — Божий. И надо было отдать Алексею должное за проделанный им титанический труд, который не всякому по силам, от скуки ли к прошлому, лени, сиюминутности или небрежения к истокам.
А Маша, кажется, искренне верила, глядя на Алексея с любовью и затаив дыхание… Да и он порой бросал на нее такие нежные взгляды, что мне даже стало как-то неуютно и одиноко от чужого тепла. Но я стряхнул с себя это минутное оцепенение, словно выбравшийся на берег спаниэль воду.
— Теперь ясно, почему ты так увлечен Даниилом Московским, — произнес я.
— Одно совпало с другим, — отозвался Алексей. — Прослеживая родословную, я занимался и обстоятельствами разорения храмов при большевиках. Не только Свято-Данилова монастыря, но и других. И чем дальше продвигался к своим корням, тем больше убеждался в том, сколь много православных реликвий было укрыто в толще народа от безбожников. Например, чудотворная Козельшанская икона на Украине, от которой прозревали и исцелялись даже слепые, была унесена монахинями перед самым закрытием обители. Где она сейчас? Неизвестно. Какая-нибудь матушка сохраняет ее в глубине страны до лучших времен. Так же как и мощи преподобного Пафнутия Боровского. Они тоже исчезли, а тайна их перезахоронения передается из уст в уста, от отца к сыну, от сына к дочери. В дни гонений укрывание святынь в народе вполне естественно, на Руси это всегда было, еще с татарского ига. Когда настают трагические для православия времена, духовные сокровища принимают благочестивые руки. Они должны появиться вновь лишь в назначенный срок. А когда? На то воля Божия. Вот мощи другого нашего праведника, Александра Свирского, к которому единственному из в его отшельничестве всех русских святых снизошла Святая Троица, были обретены не так уж давно. Чьими-то заботами они были укрыты от поругания в музее Военно-медицинской академии в Петербурге. Пока держалась советская власть, преподобный был недоступен для поклонения. Он словно бы опять ушел в свой затвор от гиблого мира.
— Но нынешняя власть ничуть не лучше, — возразил я. — Одна другой стоит, и почему же тогда мощи открылись?
— Не знаю. Стало быть, так надо. Промысел Божий. Возможно, сейчас не хватает живых праздников и на помощь спешат усопшие.
— А откуда у тебя уверенность в том, что сам найдешь то, что ищешь?