— Да я так и хотела с самого начала, но он стеснительный, — Маша уже набирала номер на своем сотовом, и уже другим тоном, повелительным: — Леша, поднимайся, хозяин дает добро!
— Много добра не дам, у меня его самого мало, — проворчал я и пошел открывать дверь.
Через полминуты передо мной предстал Каменный Гость моего возраста. Наверное, у Маши особая тяга к сорокалетним мужчинам с залысинами. Но у этого была еще и борода лопатой. Выглядел он действительно застенчиво, неуклюже протянув руку.
— На кухню, — сказал я, пропуская его вперед. Пришлось ставить на стол третью чашку с кофе.
— Я ему все рассказала о наших с тобой отношениях, — произнесла Маша, опять как-то чересчур торжественно.
— Да. Знаю. Сочувствую, — коротко сказал гость, вновь пожимая мне руку, будто меня буквально на днях постигла страшная утрата.
— Сочувствуете? — переспросил я.
— Ну… в смысле… что так получилось… что Маша… и вы, — забормотал он, моргая и теребя галстук.
— Он хочет сказать, что не виноват в том, что я ушла от тебя к нему, — пояснила Маша, вновь начиная стряхивать пепел в горшок с геранью.
— Вот что, друзья, — произнес я, испытывая уже некоторое веселье. — Вы приехали ко мне среди ночи и начинаете обсуждать то, что давно прошло. Может, хватит? Ведь не за этим же вы приперлись? И оставь, пожалуйста, герань в покое.
— Это благородно, — с чувством сказал Алексей. Кажется, он в третий раз готов был пожать мне руку. Но я вовремя встал и унес горшок в комнату. Потом вернулся на кухню.
— Начинайте, — промолвил я. — Народ ждет.
После короткой паузы, словно собравшись с мыслями, слово взял Алексей, новый жених моей невесты.
— Представьте на миг, что наступил конец света, — грустно сообщил он, не то вопрошающе, не то утверждающе.
— Хм-м… — издал я неопределенный звук, отметив про себя, что лицо у него довольно приятное, а светло-серые глаза — беспокойные. Представить подобное в наше эсхатологическое время было не так уж и трудно. Очевидно, он оценил мой горловой звук, как согласие. И даже воодушевился.
— Дух материализма — и есть та тьма, которая изображает себя светом, — сказал он, поглядев на Машу. А потом — понесся, будто оседлав любимого конька. Я не успел схватить под узды. — Что такое дух мира, по вашему? Это взаимное охлаждение между людьми, это атмосфера тления и распада, это полная бесчувственность к божественной красоте, это пороки во всем. Сказано в Священном Писании: Слухом услышите — и не уразумеете, и очами смотреть будете — и не увидите. Ибо огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слышит, и очи свои сомкнули, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их. Эрос, Мамона и Танатос властвуют теперь над миром — похоть, деньги и смерть. Что ж, логично… Последние времена! Апостасия и энтропия. Всеобщее отступничество от Бога. И человека ныне надо бы называть как-то иначе, мужчину — апостатом, а женщину — энтропийкой.
— Вы вообще-то куда клоните? — озадаченно спросил я. Маша молчала. Очевидно, она уже наслушалась его прежде вдоволь.
— А вот куда, — охотно откликнулся Алексей. — В Апокалипсисе известны семь Асийских Церквей. Существует мнение, что они означают семь периодов жизни всего христианства от его основания до кончины мира. Но ни для одной из эпох нельзя установить точных границ, да это и не столь важно. Просто каждая эпоха или период выражает некий преобладающий тип человечества, который не сразу возникает и не сразу изменяется, не везде одинаково и одновременно. Поэтому когда в одном месте еще продолжается дух прежней эпохи, в другом уже развивается иное. А что же это за Асийские Церкви, спросите вы?
— Нет, не спрошу, — ответил я. — Потому что сам знаю, читал-с.
Но на реплики Алексей, кажется, уже не обращал внимания. Начал перечислять:
— Первая Церковь из «Откровения» Иоанна Богослова — Ефесская, означала первый же Апостольский период, но сам Ефес из великого мирового центра вскоре превратился в ничто. Вторая — Смирнская, состояла из бедняков, но богатых духом, это эпоха гонения на христиан, которым надо было претерпеть скорби от сборища сатанинского. Третья — Пергамская, это начало Вселенских Соборов и борьба с ересями. А сам Пергам был крайне развращенным языческим городом, в нем стоял храм со статуей Эскулапа, покровителя врачей.
— Вы что-то имеете против медицины? — спросил я.
— Жрецы этого храма оказывали проповедникам христианства наиболее сильное сопротивление, — пояснил он. И добавил: — Кстати, я сам по первой профессии доктор. Педиатр. Так что ничего против медицины не имею. Однако продолжим. Четвертая Церковь — Фиатирская — расцвет христианства среди новых народов Европы. Надо отметить, что здесь же стал расцветать и гностицизм — смесь всяких религиозных доктрин Востока, философии Шатена, каббалы и прочей метафизики. А это скверно. Но вот приходит пора Сардинской Церкви, пятой: эпоха гуманизма и материализма. Мы помним, сколько гениальных открытий сделано в это время, какие имена блистали! Паскаль, Монтень, Коперник, черт-те кто, одним словом. Но Церковь эта — по Апокалипсису — содержит лишь одно только имя живой веры, а на самом деле мертва.
Маша, глядя на меня, украдкой подняла вверх большой палец: дескать, вот он у меня какой умный, Алексей. Сам же Алексей, строго взглянув на нее, произнес:
— Внимание! Теперь переходим к самому главному. Шестая и седьмая Церкви — это Филадельфийская и Лаодикийская, они стоят практически рядом, перед концом света. Но если филадельфийцы не отреклись от имени Иисуса, то о лаодикийцах в Апокалипсисе не сказано ни одного одобрительного слова — они ни холодны и ни горячи и будут извергнуты из уст Господа. Но именно они будут последними, равнодушные к вере, озабоченные лишь материальными благами и телесными наслаждениями. Они-то и есть люди последних времен, апостаты и энтропийки. Замечу еще, что историческая Лаодикия подверглась в свое время полному разорению и опустошению турками, в то время как очаг христианства в небольшом городке Филадельфия в малой Азии находится до сих пор в цветущем состоянии. Даже сами турки называют его «Аллах-Шер» — «Божий город». Задача филадельфийцев — держать крепко только то, что они имеют: не богатство, а веру и Божии заповеди. Потому что у гроба карманов нет. С собой не унесешь ничего. Но зато они будут исхищены из этой жизни перед самыми страшными великими скорбями и спасены. А лаодикийцы — нет.
— А та, другая Филадельфия, которая в Штатах? — спросила Маша, глядя на Алексея с какой-то чрезмерной нежностью.
— Та Филадельфия — не Филадельфия, — ответил он. — Потому что американцы как всегда просто собезьянничали. Те филадельфийцы исхищены не будут. Получат по полной программе.
Чем же он взял Машу? — подумалось мне. — Неужели своим проповедническим даром? Прямо Савонарола какой-то!
— Надо добавить, что в переводе с греческого слово «филадельфия» означает «братолюбие», — продолжал тем временем Алексей. — А «лаодикия» — «народоправие». Вот это народоправие, то есть демократию мы сейчас повсеместно и наблюдаем. Ее будут насаждать по всему миру, огнем и мечом. И без всякого братолюбия. Под краковяк вприсядку.
— Хм-м… — издал я очередной звук.
— Какие-то неясности? — участливо обратился ко мне Алексей.
— Нет, просто у меня такое ощущение, что у вас за пазухой целый ворох доказательств конца света. Или чемодан с ними вы оставили на лестнице?
— Ну хорошо, — вздохнул Алексей. — Начнем, пожалуй, с времен не столь уж отдаленных, скажем, с пятнадцатого века.
Теперь Маша стала готовить кофе, а я подумал, что когда гость доберется до века нынешнего, я, скорее всего, засну. Хотя, если честно, спать мне пока вовсе не хотелось, а становилось все интереснее и любопытнее. И я понимал, что главная цель их приезда кроется где-то впереди. Просто пока Алексей снимал один капустный лист за другим, добираясь до кочерыжки.
— Нифонт Цареградский из тех глубинных времен пророчествовал о том, — вновь начал рассуждать мой гость, кладя в чашку одну за другой четвертую ложку сахара, пока Маша не одернула его за руку, — что священство последних веков пребудет в нравственном падении через две страсти: тщеславие и чревоугодие. Поглядите на наших откормленных телевизионных батюшек! Но дело даже не в этом. Вся Церковь обнищала добродетелями. Особливо в столице.
Он все-таки исхитрился положить в кофе пятую ложку, смущенно кашлянул и продолжил:
— Обо всем том нас предупреждали многие прозорливые старцы. И Нил Мироточивый, и Феофан Затворник, а Лаврентий Черниговский так прямо и говорил, что придет время, когда храмы начнут восстанавливать и ремонтировать, золотить купола, будет в них величайшее великолепие, а ходить в те храмы будет нельзя. Потому что пустыня там. Холод. Об этом же свидетельствовал и оптинский иеромонах Нектарий, ходивший в одном башмаке. Когда его спрашивали в годины большевистских бедствий: «А сохранится ли православие?», — он отвечал: Как колечко. Не как обширный круг во весь горизонт, а именно как малое колечко, где будет лишь один православный епископ, один православный иерей и один православный мирянин. Но и в таком виде достаточно, даже если церквей вовсе не будет. Вернее, будут, да не те. Поскольку Церковь истинная, духовная — везде. Она, простите меня, может переселиться даже на Луну, коли на земле места не останется.
— Прощаем, — вставил я. — Об этом еще Константин Леонтьев писал. И об избранных, которых все меньше и меньше, и о трех человеках тоже. И о том, что православная церковь может даже в Китае оказаться, вместо России.
— Вот именно! — почему-то обрадовался Алексей. — Как она вышла из Византии, осев на некоторое время передохнуть в Третьем Риме — Москве, так и пойдет дальше… А куда? Одному Господу ведомо. Не сила России нужна православию, а наоборот. Церковь жила долго без России, и если Россия станет недостойна — она найдет себе новых и лучших сынов. А православие здесь может иссякнуть очень быстро, поверьте мне. Знаете ли, как скоренько, за три дня развалился Советский Союз?
— Что-то слышал, — ответил я. — Писали в Московском комсомольце. Я, правда, это время проспал, пьян был.
— Саша! — одернула меня Маша. Она не могла не налюбоваться своим новым женихом.
— Ничего, пусть, — улыбнулся тот. — Мне даже нравится. К серьезным вопросам нельзя подходить предельно серьезно, а то скулы сведет. Доля веселья должна быть во всем, вплоть до смертного одра. Так вот. Церковь может быть поколеблена столь же быстро и практически неожиданно для многих. Потому что подтачивается изнутри.
И рухнуть может мгновенно. Как Советский Союз, прости, Господи, за такое не политкорректное и глупое сравнение. Но не будет в России Церкви — и страна погибнет. Слышали о Великой Дивеевой Тайне?
— Краем уха, — сказал я, хотя, честно говоря, ничего не слышал.
— В бумагах отца Павла Флоренского было найдено кое-что очень интересное. Эти записи были им, судя по всему, скопированы с бумаг Нилуса, а тому они перепали от Мотовилова, которому довелось часто беседовать с преподобным Серафимом Саровским. Старец однажды в Дивеево признался ему в том, что… — тут Алексей понизил голос, оглянулся зачем-то на входную дверь: — Россию ждут великие бедствия. И связаны они, насколько мы теперь понимаем, не только с большевистской чумой. Хотя и с ней тоже.
— Хм-м… — пожал я плечами. — Эка невидаль! Спроси у меня, что ждет Россию в будущем, и я отвечу: сплошные несчастья, к гадалке не ходи. Так уж, видно, у нас на роду написано.
— Вы недопонимаете, — мягко укорил меня Алексей. — Когда старец говорил о грядущих скорбях, о том, что архиереи русские так онечестивятся, что нечестием своим превзойдут архиереев греческих эпохи Феодосия Юнейшего, он имел в виду именно наше время. Наши дни.
И при этих словах он вновь посмотрел на дверь, затем — на окно, а после еще и на потолок, будто где-то там притаилось что-то враждебное и таинственное. Невольно и мы с Машей также поглядели на потолок, на окно и на дверь. После короткой паузы Алексей шепотом продолжил:
— Серафиму Саровскому было положено прожить намного более ста лет. Он знал об этом, потому что ему было это открыто Господом. Но знал он также и о том, что произойдет с Россией. И он три дня и три ночи молил Бога, чтобы тот лишил его Царствия Небесного, но нас помиловал. Нас, всю Россию. Но Господь ответил ему: не помилую! Слишком уж мы все тут онечестивились, включая церковных архиереев. И их-то даже в первую очередь. Но преподобный продолжал молить. И тогда Господь решил так. Он возьмет его из жизни до срока, до естественного конца земной жизни, и воскресит в нужное время, как воскресил семь отроков в пещере Охлонской. Именно в нужный день, когда России станет совсем уж невмоготу. Когда преподобный старец станет ходить среди нас и спасать наши грязные сердца и души.