— Хранцуза-то? Помню, как не помнить!
— Что же ты помнишь?
— И хранцуза с Наплюйоном помню, как ен при царе Ляксандре приходил со всей нечистой силой. Ведь, Наплюйон-то, сам ведаешь, антихрист был.
— Ну какой там антихрист!
— Верно тебе говорю: антихрист. Не спорь. В храмы лошадей водил, иконы жег.
— Ну это так. Даже серебряный оклад с гробницы святого князя Даниила содрали. Только награбленное далеко унести не удалось: все они почти полегли окоченевшими холмиками в российских снегах. Так ведь и наш разбойник Болотников поджигал монастыри. Но Бог поругаем не бывает. Вот и остался Наполеон с носом.
— Сроков тогда еще всех не вышло, оттого и не одолеть ему было нашего царя Ляксандра. А все ж дошел ен до самого Пинтенбурха и царя нашего окружил со своими нечистиками со всех сторон.
— Ну что ты говоришь, дедушка? Наполеон дальше Москвы не пошел. Москву он сжег, это правда, но до Петербурга и до царя не доходил.
— А я тебе говорю — дошел и со всех сторон царя Ляксандру окружил так, что ни к нему пройтись, ни от него проехать никак нельзя было, и подвозу, значит, к царю никакой провизии не стало. Вот тут-то и стало жутко царским енералам, и стали просить они царя Ляксандру, чтобы ен скореича отписал на Тихий Дон к казакам, к ихнему атаману Платову. И написал ен на Тихий Дон, к храброму атаману Платову такое слово: Храбрый ты мой атаман Платов и храбрые мои казаченьки! Подшел к Пинтербурху нечестивый Наплюйон с хранцузами и со всякой нечистью и окружил ен меня с моими енералами со всех четырех сторон. И не стало ко мне никакого подвозу: ни круп, ни муки у меня нетути, и вошь меня заела. Приходи, выручай меня со своими казаченьками.
— А дальше что?
— Написал царь письмо и отправил его на Тихий Дон с верным человеком. Ну и пришел, значит, к царю храбрый атаман Платов со своими казачатами и отправил в тартарары и Наплюйона, и хранцуза, и всю ихнюю нечисть, а Царя с енералами освободил. Царя накормил, а вошь с него всю почистил.
— А потом-то что было, дедушка?
— Потом? Потом, сказывают, пошел храбрый атаман Платов со своими казачатами до городу ихнему Парижу, бусурманов всех из него выгнал и вернул им веру православную. Да только они не удержали ее. Платов-то домой вернулся, на Тихий Дон, а хранцузы обратно обусурманились. Собака она и есть собака, человеком не станет.
— Интересно ты рассказываешь, дедушка. Ну а про мятеж на Сенатской площади в Петербурге что слышал?
— А это когда хотели царя извести? Офицеры бунт учинили, хотели сами поцарствовать, в царской постельке поваляться, да Закону такого Божиего нету, чтобы всякому да на престол царский. Николай тогда был, а Ляксандр уже в Сибирь ушел, пешком, грехи замаливать. Николай тогда вскочил на коня, в одной руке — шашка, в другой — бонба. Один к ним помчался, кого зарубил, кого конь копытами подавил, а бонбу ен не бросил, пожалел жен, которые с охфицерами пришли. Всех их изловил и велел плеткой сечь. Плакали они, как дети малые, ен и простил их.
— А вроде за народ они были.
— Кой там за народ! В Бога-то никто из них не верил, молились на звезду какую-то о шести концах, да женами-то и менялись.
— Ну хорошо. А что ты знаешь про Крымскую войну?
— Вишь ли, мил человек, это опять Наплюйон из яйца вылупился. Ен же как гад змеиный кладку кладет и сам себя рожает заново. Тут опять силы собрал, турок позвал на помощь, англикан всяких, сели они на корабли и поплыли в Крым. Войско у них было несметное, но и наши, православные, отчаянно бились. Сын мой, Матвей, головушку там сложил. Царь енералам икону прислал, Казанскую, а они ее в угол задвинули. А надоть было войска обнести. Вот супостаты и взяли верх. Царь от ентого так расстроился, что яд принял.
— А сын его, Александр II? Рад ты, что освободил крестьян? Свободен теперь, дедушка.
— Рад-то рад, но вот что тебе скажу. Был мне сон, давно уже. Иду я по зеленому полю и вижу — масса крестов стоит. Иду дальше и вижу — целые реки крови текут в море. Иду, иду — стоит большой храм. Захожу в него и вижу темный престол, а иконостаса нету. Вместо икон какие-то патреты со звериными рылами да острыми колпаками. А на престоле не крест, а большая звезда, и Евангелье со звездою, и свечи горят смоляные — трещат, как дрова, и чаша стоит, а из чаши зловоние идет, и оттуда всякие гады, жабы, пауки, страшно смотреть на все ето. Просфоры тоже со звездою. Пред престолом стоит поп в красной ризе, и по ризе ползают зеленые жабы и пауки, лицо у него страшное и черное, как уголь, глаза красные, а изо рта дым идет и пальцы черные, как будто в золе. Ух, Господи!.. Жутко страшно.
— Ты, дедушка, не торопись, я записываю.
— Пиши-пиши, может ума наберешься. Ну вот. Тут прыгнула на престол какая-то мерзкая, гадкая, безобразная женщина, черная, со звездой во лбу, и завертелась на престоле, затем крикнула, как ночная сова на весь храм страшным голосом: Свобода!, а люди, как безумные, стали бегать вокруг нее, чему-то радуясь, и кричали, и свистели, и хлопали в ладоши. Затем стали петь какую-то песнь, сперва тихо, потом громче, как псы воют, потом стало звериное рычание, а дальше — рев. Вдруг сверкнула яркая молния и ударил сильный гром, задрожала земля и храм рухнул и провалился в бездну. Престол, поп, черная женщина — все смешалось и загремело в бездну. Господи, спаси! Ух, как страшно.
— Когда же тебе, дедушка, такой сон приснился?
— А вот когда царя-батюшку бонбой разорвали, накануне прямо.
— И кто же его убил?
— Знамо кто. Левоцинеры, безбожники с иудеями. Охоту за ним вели, за то, что крестьян свободил. Им деньги с золотом дали, из Парижу. Рошшылды каки-то.
— Ну а при нынешнем царе тебе как живется, при Александре Александровиче?
— Справно. Ентот наш царь, мужицкий.
— Расскажу тогда и я тебе один случай. В волостном правлении некий смутьян плюнул в портрет царя. Дело разбиралось в нашем Окружном суде. Довели до сведения государя, поскольку дело-то не простое, а связанное с оскорблением его Императорского Величества. И что же ты думаешь? Узнав о шестимесячном сроке заключения, к которому приговорили мужика, Александр III расхохотался. Как это? — сказал он. — Он наплевал на мой портрет, и я же за это буду еще его кормить полгода? Выпустите его и передайте, что и я, в свою очередь, плевать на него хотел — и делу конец. Остроумно, правда?
— А я тебе и толкую, что ентот государь — наш, крестьянский. Порядок знает и хвосты-то еще кому надо прищемит…
(Запись сделана помощником прокурора Сергеем Павловичем Новоторжским.)
Разговаривали мы до самого утра, когда с рассветом стало исчезать гудение бор-машины. Зубная боль, должно быть, у невидимого пациента прошла, началась головная. Потому что чувствовалось какое-то сильное давление в атмосфере, на Москву будто бы опустился стеклянный колпак, прекратив доступ воздуха. Я открыл окно, но дышать было все равно трудно. Сизое марево висело повсюду, а сквозь него еле пробивались полоски света, словно первые проросшие ростки. А беседа наша шла не только о Никоне, его реформах и расколе.
Тут мы сошлись во мнении, что исправление богослужебных книг было необходимо. Слишком много ошибок и бессмыслиц допустили прежние переписчики. Они исправили те древние формы православия, которые ранее были заимствованы Русью у тех же греков и не нуждались в правке: двоеперстие, направление крестных ходов посолонь и так далее. Никон взялся за дело со свойственной ему недюжинной силой и рвением. Но натолкнулся на противников любой правки, которые питались недоверием к Флорентийской унии, считали, что нечто подобное готовится и в Москве. Однако патриарх смотрел куда дальше старообрядцев. Он видел упорядочение богослужения всего православного мира, не только одной Руси. Ведь разночтения в книгах вызывали уже волнения и на самом Афоне, этом горном и горнем оплоте Христовой веры. Словом, времена были почти апостасийные, как нынешние.
Никон мыслил Русскую церковь и Москву как светоч, озаряющий все другие, как действительно Третий Рим и столицу вселенского православия. Он и царя хотел воспитать как сильного благочестивого государя, служащего Богу и церкви — в роли Удерживающего. Но прямолинейность его и нетерпимость привела к перекосам, к превосходству священства над царством. Интриги бояр довершили дело. Однако не с Никоном, а с его преемниками надо связывать преследования раскольников. Он-то уже шел на уступки старообрядцам, разумно полагая, что старый обряд не следует объявлять еретическим, постепенно он и сам отомрет, так как разногласия не столь уж и существенны. Это без него пошли гражданские казни раскольников, что и надело на них мученический венец, а сам раскол закрепило официально. А в результате оказался утрачен абсолютный авторитет и царя и церкви в глазах огромной части русского народа. Это стало неким нервным срывом людей, не одних только староверов с их массовыми самосожжениями, а всех наиболее стойких и верных идее Святой Руси. Не российская, а вселенская драма…
От Никона мы перешли к другим фигурам, которых тоже либо оболгали, либо старательно замалчивают в русской истории. Эпоху Иоанна Грозного и его самого с помощью немецких историков и Карамзина обильно мажут черной краской. Пишут как о страшном злодее и реках крови. Но Иоанн IV положил конец Астраханскому и Казанскому ханствам, вернул оттуда сотни тысяч русских пленников, одержал победу над Ливонским орденом, возвратил старые русские города на Западе и присоединил Сибирь. При нем началась славная эпоха Земских соборов, угомонилось заносчивое боярство, народ благоденствовал, а Русь крепчала. За все время опричнины было казнено около трех тысяч человек (в поминальном синодике самого Иоанна Грозного нет имени митрополита Филиппа, смерть которого приписывают ему, как и убийство собственного сына). А в те же годы в Западной Европе католическая инквизиция 300 тыс. своих противников уничтожила, как нечего делать. За одну только Варфоломеевскую ночь в Париже вырезали не менее 3 тыс. гугенотов. Вот вам и глубинные истоки общечеловеческих ценностей для сравнения. Не было тирана на троне. Был первый русский царь, строивший Русь, как и его предки — Александр Невский, Даниил Московский, Иван Калита, Иоанн III… Они создавали не только Россию, но Дом Пресвятой Богородицы. И вот пришли в него в двадцатом веке творцы катаклизмов и беззакония и принялись его разрушать. Нет сейчас в нем Хозяина. Остались одни слуги да гости. Злобные, жадные и вороватые.
Поспорили мы и о Распутине, которого также очень любят представлять исчадием. Но многое известно уже о его двойниках, скандалящих в ресторациях и дискредитирующих царскую семью. Кому это было выгодно? Повесить на мужика-старца, молитвенного охранника наследника Российского престола самую грязную ложь? А потом еще и подло убить, как терзают мучеников, готовых принять венец? Безнаказанность этого злодейского преступления, да еще совершенного членами императорской фамилии, еще больше подорвало веру народа в своего царя, Помазанника Божия, и так расшатанную всевозможной клеветой и провокациями, подобно той, что учинил поп Гапон. Собственно, гибель святого старца — это был первый шаг к убийству самого Николая II.
Выгодно это, конечно, всем ненавистникам России и православия. От Маркса, который сказал, что русские — это варварская нация и с ними, со всем славянством необходима беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть, на полное уничтожение и беспощадный террор. (Перший друг Энгельс добавил, что во всем мире не сможет быть достигнута окончательная победа, пока существует русское государство). До нынешних бжезинских, бушей-маленьких и черных кондолиз. А между ними снуют местные иудушки гайдарики, чубайсики и палочки Коха, которые тоже заявляют в открытую, что Россия, как государство русских, не имеет исторической перспективы. Куда же нам деваться-то? На Луну, что ли, улетать?
Вспомнили мы тут и слова Бенджамина Дизраэли графа Биконсфильдского, который еще в конце девятнадцатого века проговорился о том, что вся Европа покрыта сетью тайных обществ подобно тому, как поверхность земного шара покрыта сетью железных дорог, и это главная политическая сила в мире, редко когда упоминаемая, стремящаяся к уничтожению всех церковных христианских установлений. Он был прав. Современная Европа — уже пустое место. Христианство в ней закончилось, скоро придет конец и вообще. Европейцы думают, что они объединяются в единую цивилизацию? Под строгим присмотром Америки? Будет у них единая цивилизация. Но мусульмански. И Штаты со своим фашистским лозунгом: Делай, как я! Не то заговорят пушки! там же окажутся. То есть у разбитого корыта, как старуха из сказки Пушкина. Русские сказки — кладезь пророчеств и мудрости. Нет в них немецкого рационализма или французского нытья, а есть горшочек с неиссякаемой кашей, которой можно бесплатно накормить всех, есть воля и неуловимость Колобка, есть щучье веление и мое хотение и волшебное умение построить хрустальный мост через реку за одну ночь, не прикладывая к этому никаких сил. А другим цивилизованным народам этого не понять.
Поговорив о сказках, мы вспомнили и Нилуса с его Протоколами и согласились, что это уже быль, исполняющаяся наяву. Как и секретный доклад Аллена Даллеса, руководителя политической разведки США, заявившего, что мы найдем своих единомышленников, своих помощников и союзников в самой России, посеем в ней хаос, подменим их ценности на фальшивые, будем прославлять самые низменные человеческие чувства, разовьем самодурство чиновников, взятничество, хамство, ложь, наглость, обман, пьянство, наркоманию, животный страх друг перед другом, предательство, национализм, вражду народов, и прежде всего — вражду и ненависть к русскому народу. Через пятьдесят лет после его слов такие единомышленники нашлись. Один из них, с кровавым пятном на лбу, начал перестройку, другой — пьяное туловище истукана — завершил дело, оставив после себя гору трупов в центре Москвы.
Но тут же нам обоим на ум и в беседу вошел святой проповедник и законоучитель Илларион, первый митрополит-русин. Когда он писал свое Слово о Законе и Благодати, еще живы были воспоминания на Руси об ужасах хазарского ига. Иго это, как живучая блоха, скакнула в двадцатый век, прыгает и в двадцать первом. Но: и Закона озеро пересохло, евангельский же источник наводнился. Прав он был, отмечая превосходство христианства над иудаистами-талмудистами, ибо вера Христова утверждает равенство всех народов перед Богом, а не одних избранных. Благодать и Истина — спасение всему миру, ибо благо и щедро простирается на все края земли, и человечество, приняв Христа, уже не теснится в Законе, а в Благодати свободно ходит.
Вот об этом-то бы и следовало прежде всего подумать нынешним управителям мира…
Долго мы еще беседовали и не могли наговориться, поскольку взгляды наши во многом совпадали, но из соседней комнаты вышла отдохнувшая и посвежевшая Маша.
— Едем в Новый Иерусалим, — сообщил я. — Алексей нашел ключ к шифрограмме.
— Я в этом не сомневалась, — ответила она. — А какой я сон видела!
— Какой?
— Не то смешной, не то страшный, так и не разобралась. Будто бежит по улицам столицы главный энергетик страны, а свет везде уже отключен. Он голый и в перьях, а повсюду толпы людей с кольями. Чубайс думает: И чего это я не в Лихтенштейне родился? Там бунт более осмысленный и совсем даже не беспощадный! Видит: на фонаре то ли Починок какой-то, то ли Греф висит. А на Грефе — грифы. Ухватился он за ноги и стал наверх карабкаться, но птицы его клюют, не пускают. И током почему-то бьет. Провода гудят. Весь сон гудели.
— Это какой-то сексуально-садистский сон, с внутренним электрическим напряжением, — заметил я.
— Слушайте дальше. Очнулся Чубайс в постели у Кондолизы Райс. Оказывается, ему все это тоже приснилось. А третьим там под одеялом лежал сам Путин, свернувшись калачиком, почти и незаметный. Черная пантера им и говорит: Вы, ребята, совсем оборзели, что ли? Я вам какие депеши из обкома посылала? Вы уж там поскорее разбирайтесь с этим вашим быдлом, да и сами сваливайте, а то я завтра бомбить начинаю. Встали они, горем гонимые, и пошли по Рублево-Успенскому шоссе, куда глаза глядят. А глаза-то глядели в сторону газовой трубы. Которая тоже гудела. Хотели они напоследок вентиль открутить, запастись газом в пластиковые бутылки да рвануть куда-то на баллистической ракете, а остальной весь газ взорвать, чтобы даже хохлам не досталось.