Слышал я эту байку несколько раз. Приятель под мои призывы собирался писать что-то вроде воспоминаний, но, похоже, вряд ли он до этой байки дойдет. Более того, наверняка это будет изложено по-другому. Но изложу я от его имени, потому что с «он» звучит плохо. Только несколько вставок сделаю, чтобы пояснить ситуацию. Так что…
Вся страна в 1960-е летела в космос. Получил я хоздоговор от одной прикосмической лаборатории на уплотняющие прокладки для отсека, который должен был в космосе летать. Лаборатория (кажется) при МГУ была. Выполнили мы этот хоздоговор, а заодно заинтересовались как образовалась лаборатория и над чем работает. Оказалось, что когда делали отсек, то кому-то заказали посчитать зависимость внутреннего объема его от давления. Посчитал этот друг и выдал результаты. Потом сделали отсек в живую, поставили датчики и измерили — нет совпадения, и все тут. И начали привлекать специалистов из МГУ, физиков и математиков, чтобы объяснить — объект-то серьезный, важный, первоочередной для страны. Один физик объясняет, что тут происходит диффузия водорода сквозь металл крышки (материалы там все использовались особые, которые в обычной промышленности не употреблялись из-за своей дороговизны). Другой статистической физикой бренчит, объясняет, что там происходит, третий какие-то там пятимерные интегралы принялся на компе считать. Словом, все как обычно, младшие научные с инженерами считают, старшие теоретизируют и одобряют, а доктора с профессорами подписывают отчеты под грифами секретно да совсекретно. Лет пять к тому времени наисследовали. Косой десяток кандидатских на эффекте расхождения защитили. Все как и положено в славной закрытой советской науке.
И тут я с Бобой, моим соратником по хоздоговору, оба практические инженеры, хоть и с физико-математическими кандидатскими степенями, решили проверить первоначальный теоретический расчет. Неизвестно зачем. Благо, что формы там были почти классические, так что считать недолго было с карандашиком. Посчитали — с московскими теоретическими результатами не сходится, а с их экспериментом — тютелька в тютельку. И даже доперли, как расхождение образовалось. Гражданин, что считал эффект, считал по чрезвычайно упрощенным формулам, где коэффициент Пуассона был ноль. Для незнающих: если растянуть брус, то он сожмется несколько в поперечном направлении. Степень ужатия и дается этим коэффициентом Пуассона, который известен лет как 200. Да и любой, кто растягивал брусок пластилина, с этим эффектом знаком.
Словом, приезжаем мы сдавать свой отчет, а заодно начинаем втолковывать завлабу о том, что прошиблись вы, ребята, несколько. Первая реакция у завлаба была: «Приехали тут два козла из Мухосранска… Да у нас академик такой-то подтвердил, что все в порядке. А три член-корра… А на специальном секретном заседании Всесоюзного совета по механике и физике и еще чего-то там…» Но после призвал свою ближайшую гвардию и еще кого-то из механиков не совсем сторонних, и стали они слушать. И после третьего объяснения один из этих сторонних не совсем посторонних произнес: «Ну и пиздюки и жопы же вы, ребята! Всё так и есть, прохлопали, что идиот первоначальный расчет делал!» И наступила тут глубокая тишина. На лабораторию с сотней ставок выделялись солидные ресурсы, суперкомпы и много чего еще. «И что же делать?» — растерянно-риторически вопрошает завлаб. Тишина мертвая. И в этой тишине раздается глас Бобы: «Что-что? Бухать надо!» И лабораторское начальство вернуло свои потерянные морды на место. И пошли мы в ресторан.
Здесь следует сделать отступление.
Сказание о Бобе. В институте это была фигура неординарная. Дело свое он знал и бухнуть любил. Вообще в механике тех, кто любит бухнуть, почему-то, много. Правда, где их мало? Но Боба был известен еще и тем, что, будучи почтенным завлабом, однажды под Новый год попал в вытрезвитель и получил пятнадцать суток размахивания метлой на Пушкинской улице. В конце года шли всевозможные отчеты, которые Боба, подышав на озябшие пальцы, подмахивал своим сотрудникам под присмотром мусора, а потом продолжал махать метелкой. Где-то в начале перестройки он по еврейской эмиграции поехал в Германию. Вроде даже нашел какую-то там работу. Потом потерял. В Ростов наезжал развеяться достаточно регулярно, в Германии ему скучно.
Словом, приехали в ресторан уже с вполне осмысленными выражениями лиц. К концу сидения это были морды. Когда ресторан закрылся, поехали к кому-то домой. Результатом был переход морд в разряд рыл. Когда посчитали, то получилось что за сутки скушали по два бутылька коньяка на рыло. И еще что-то там по мелочи. В итоге у меня образовался жуткий геморрой, который потом пришлось оперировать. А в той лаборатории тему успешно закрыли и продолжили свою многотрудную деятельность на благо космоса и исследования его далей. Лаборатория имела богатый опыт.
Можно это было бы назвать «Как рождалась советская томография».
Это введение:
Как ни странно, многие не знают, что такое томография. Грубо говоря, это трехмерный рентгеновский снимок плюс результаты его обработки. Точнее, много рентгеновских снимков с разных направлений, результаты обрабатываются компьютером и выдается трехмерная картина. Многие слышали о томографии головы. Однако то же самое делают, например, чтобы проконтролировать распределения мешочков с топливом в ракетах на твердом топливе, или обнаружении дефектов намотки корпусов ракет — их наматывают спец. нитями на станках и заливают твердеющей смолой вроде эпоксидки. При намотке могут образоваться дефекты, которые лучше обнаружить заранее, чем когда ракета полетит. Получить снимки с разных точек и направлений — проблема не сложная. А вот получить потом трехмерную картинку — очень сложно. Дело в том, что когда делаешь один рентгеновский снимок, то каждый тип тканей головы задерживают рентгеновский луч по определенному закону. Поглощение костью, мозгом, опухолью — все это можно найти экспериментально. А потом просуммировать. Грубо говоря, то, что мы видим как точку на рентгенснимке, это интегральный результат поглощения луча в каждой точке его прохождения. Естественно, что обратно никакой компьютер сейчас не в состоянии развернуть трехмерную картину обратно по рентгенснимку, что и где встретилось на пути луча. Рентгенологи учатся годами, чтобы научиться расшифровать эту двумерную картинку. В основном, по всяким косвенным данным и массе просмотренных снимков, где результат известен. Когда же картинок много, и с разных направлений, то и компьютер может сделать такую расшифровку. Впрочем, при этом необходимость в рентгенологе не отпадает, потому что еще надо рашифровать и такую трехмерную картинку — компьютеры этого делать по сию пору не умеют. Но здесь имеется одна беда. Если просто выписываешь эти интегральные уравнения для рентгеновских снимков с разных направлений, то получается уже система интегральных уравнений. И проблема с ней, что она обычно не имеет решений, потому что совершенно точные уравнения и данные получить невозможно. А если, вдруг, решение и существует, то оно «плохое»: малейшее изменение условий приводит к громадным изменениям в результатах. Это так называемая плохо обусловленная (или некорректная) задача.
Чтобы решить ее, надо искусственно ввести дополнительные члены в уравнения, добавив в них неопределенность. И тогда можно численно найти решение, которое удовлетворит врача или того же ракетчика.
Основная вопрос здесь в том, как ввести эту неопределенность, какой формы эти дополнительные члены. Фирмы-производители томографов именно эту часть и засекречивают. Сама железка здесь стоит недорого (относительно полной цены), программа, которая считает, — подороже. А самое дорогое — это как раз формульная часть, до которой конечный пользователь добраться никак не может. Это один из тех редких случаев, когда почти чистая математика дает чистые же деньги.
А теперь — основная часть.
В свое время СССР закупил две установки для томографии головы. Боюсь соврать, но, кажется, где-то в начале шестидесятых. Кажется, у Симменса. В те времена существовал запрет на поставку в СССР современных технологий, которые можно было бы использовать в военных целях. И, конечно, как только закупили, так одна установка поехала в какой-то медицинский институт для диагностики опухолей мозга, а другая прямым ходом направилась к воякам. И тут история разветвляется на две.
История номер один. Как великая военная наука обнаружила великие механические изменения в материалах
Поскольку в медицинский томограф ракету не засунешь, то его отдали гражданам, которые стали изучать изменения в разных материалах под воздействием взрывов. И тут запахло физическим открытием огромной важности. Оказалось, что поверхностный слой образцов после взрыва имеет двойную плотность по сравнению с плотностью первоначальной. Так говорили результаты томографии. И наука закрутилась. Особо допущенные к томографу граждане понаклепали разных диссертаций по техническим наукам, закрыто поназащищались и были счастливы. Пока кому-то не пришло в голову прикинуть, каким же давлениям надо подвергнуть эти самые образцы, чтобы получить такой эффект. Прикинули и получили, что надо давления, по крайней мере, в десятки тысяч раз выше, чем при ядерных испытаниях. Плюс такой бы поверхностный слой был бы чрезвычайно неустойчивым, так что все должно было бы рвануть к одной бабушке. Словом, что-то не то с этим томографом. А что?
Оказалось, что с таким же трюком сталкивались наши моряки до войны. У тех же немцев был закуплен военный корабль, не помню какого класса, и полные расчеты этого корабля. Надеялись, что смогут воспользоваться этими расчетами для построения кораблей и других классов и типов. Ан не тут-то было. Хитроумные немцы формулы все дали, естественно, без пояснений, но, например, всунули туда какие-то малозначительные коэффициенты типа чего-то, деленного на что-то. При этом когда ты берешь размер от именно этого корабля, то все в порядке. А стоит поменять размер — и этот коэффициент перекорежит все результаты так, что мать родная не признает. Но это самый простой путь, а есть из той же серии и похитрее. Так что найти, где «зашита» подобная бяка, никто не сможет. Проще самим разработать методику расчета.
Вот и хитроумный Симменс поставил какую-то такую бяку-анализатор на неоднородность или что-то вроде. Так что для однородных железок томограф что-то показывал, но это «что-то» не имело никакого отношения к реальности.
История два. Как в муках рождалась советская томография.
Итак, нужно было иметь, все-таки, томограф для ракет. Партия сказала — средства отпустили. И создали огромадный смешанный коллектив. Тут тебе и математики, специалисты-теоретики по обратным задачам, и физики, и инженеры-ракетчики. Работа кипела какое-то время, пока математики не сказали, что инженеры — полные идиоты. А инженеры сообщили это о своих математических коллегах. На самом деле эти два класса полезно трудящихся говорят на очень разных языках, мыслят в разных категориях и договариваются до взаимопонимания чрезвычайно редко. Математик, в лучшем случае, обычно, глядя на какую-то схему, вопрошает: «А что это за хреновина? А какое для нее уравнение?» А инженер ему начинает рассказывать о размерах хреновины, да о марках сталей, да еще о чем-нибудь таком конкретном. На что математик вопрошает снова: «А уравнение бы мне, а?» На что инженер отвечает, что он уравнение как раз и ожидал от математика. Словом, конь и трепетный медведь.
Разругались они, и каждая группа решила, что может и без лысых обойтись. И каждая из них родила по своему уродцу через n лет.
Только у математиков он был маленький, весь волосатенький, ножки кривенькие, но получил ленинскую премию. Поставили первую установочку в каком-то медучреждении, но возили в ответственных случаях на тот старенький симменсовский томограф. А этот что-то показывал, но как-то не того.
А ракетчики родили ублюдка-гиганта. Одним экземпляром его потом обзавелся ростовский университет. Туда уже можно было запихнуть корпус от сс-20, который, кстати, наматывался, вроде бы, западногерманской установкой в Подмосковье. Там результаты обрабатывались долго. Насколько успешно — не знаю. На фига такой томограф нужен был в Ростове — это еще одна загадка. Не нужно было, но достали.
Был я комсомольским секретарем в школе. Хорошо тогда освоил птичий язык. Как на нем заговоришь с партийным начальством — срабатывало стопроцентно. Например, приехал я с женой молодым специалистом в Николаев на завод. Жена — филолог по диплому. Ткнулась в одну-другую школу — нет работы. В садик — то же самое. 110 рэ на двоих — не разгуляешься. Почесал затылок и пошел в горком. Прорвался ко второму секретарю. Вот, говорю, молодой специалист на важнейшем предприятии города. А жене, тоже молодому специалисту, филологу, работы нет. «Это не к нам, это в гороно, " — ответствует. Тут я ему: «Нет у них работы. А вы знаете, во сколько обходится подготовка молодого специалиста-филолога в год? Это же нерациональное расходование государственных средств!» Смотрю, секретарь на меня смотрит уже заинтересованно, однако произносит: «Это не ко мне. Это в отдел кадров.» Тут я его добиваю: «Если отдел кадров не справляет со своими обязанностями, то партия становится отделом кадров!» Секретарь аж крякнул, закрутил башкой и засмеялся. «Ладно, говорит, зайдите завтра, скажу, чтобы что-нибудь подыскали.» Стала пионервожатой в школе. С секретарем потом еще встречались, просто так разговаривали. Оказался неглупым мужиком.
Один инженер-приборист из нашего института эмигрировал в США. Нашел небольшую частную фирму, которая собиралась делать высокоточные электронные весы до 200 кг. Предложил принцип и начал морочить голову хозяину. Моего приятеля часами допрашивал по телефону, что и как, потому что готовые весы никак не хотели выдавать нужной точности. Принцип не работает. О чем ему приятель и сообщил. Тем не менее работа продолжалась годами. Из нашего института приглашал людей, ездили они на эту фирму дорабатывать весы. Естественно, без толку. Уже самой тупой работодатель мог бы понять, что дело дохлое. Денег туда вбухалось много сот тысяч долларов, за полмиллиона. И все продолжалось. Может, и сейчас продолжается, давно не спрашивал.
Владелец фирмы не такой уж и богатый. Деньги отмывать ему не нужно. Спрашивается, почему трата денег продолжалась? Единственное у меня предположение, что под это дело он мог получить какое-либо гос. финансирование. Списание налогов очень проблематично — в США с налогами не балуются (если только сумма не на сотни миллионов). Кто-нибудь может объяснить, в чем может быть фишка?
В свое время были многочисленные анекдоты на тему отставания в электронике. В разных вариантах концовка их была «навсегда». А в обычных металлургических технологиях, считалось, что мы идем на равных: танки наши быстры, ракеты и самолеты летают не хуже. И все такое прочее. И вот в далеком очень году сбили гражданина Пауэрса. При этом его самолет шлепнулся так, что мотор сохранился в целости и сохранности. Естественно, что его начали изучать и приговаривать: а вот это надо использовать, а вот это, а вот то… Однако не использовали ничего. И через двадцать лет не могли воспроизвести ничего подобного. 200 кг мотор весил. Мощность на кило веса была просто фантастическая. И в каждом узле какая-либо штучка с ручкой. Самый простой пример. На валу имеется устройство, которое задерживает масло. На наших двигателях это довольно увесистая развесистая система с уплотнительными кольцами, съедающая определенную часть мощности. В том самолете это — графитовое колечко пол миллиметра толщиной. «Да ведь это гениально и просто,» — сказал некий начальник, — «сделать немедленно и внедрить!» Сделали колечко. А оно и секунды не простояло — хруп — и нету. Оказывается, у американского вала биения много меньше, чем у советского. То есть, с одной стороны, у него на порядок более точно выдержаны размеры, а с другой стороны имеются подшипники, в которых вал вращается. Если кто знает, подшипниковые заводы нумеровались по всей стране. Качество подшипников было весьма различное. Были танковые подшипники с низкой точностью изготовления, были авиационные. Эти были много точней. Но не дотягивали по точности до западных подшипников. Шарики там внутри имеются. Так размеры и эксцентриситет западных шариков выдерживались в сто раз более точно. Здесь 100 — это не для красного словца. а именно такого было соотношение в те времена. Сейчас, вроде, побольше. В итоге, у вала в самолете Пауэрса биение на поверхности было в пределах микрона. И графитовый диск выдерживал. А биение в десятую миллиметра его ломало.
Вообще, технологические изменения за последние годы произошли просто колоссальные. Например, до войны в мире был всего лишь один германский завод, который изготавливал два больших токарных станка высокой точности в год. В СССР были куплены то ли один, то ли два станка всего, над которыми дрожали. Сейчас точность тех станков легко достигается с помощью так называемого компьютерного управления. То есть неправильности, которые возникают при обработке детали, компенсируются компьютерным управлением резцом. А тогда эта немецкая фирма на производство одного станка тратила двадцать лет. Происходило это примерно так. Отлили станину, сделали первичную обработку ее. После чего закопали в специальный грунт на несколько лет, потому что при обработке возникают внутренние напряжения, которые с годами слегка деформируют заготовку. Потом эту заготовку вытянули и обработали еще раз. Но поскольку обработка вносит снова внутренние напряжения, которые с течением времени слегка «поведут» металл, то ее снова закапывают и ждут несколько лет. И только где-то через двадцать лет получают окончательные детали. И станок получали единичный, но такой, что на нем можно делать валы с точностью как на почти рядовом программно управляемом современном станке.
Коллега по кафедре рассказывал мне, что когда он учился в ленинградском политехе (60е годы), у них была небольшая группа, которую готовили для решения нерешаемых стандартным образом задач. То есть в случае, когда для решения задачи надо было годы вычислений, эти граждане, сильно упростив задачу, но в пределах допустимого, решали ее за полчаса. Ни до, ни после ничего об этом не слышал. Возможности научить такому вполне верю, потому что когда-то в молодости и сам умел такие штуки проделывать.
Интересно, куда потом они девались? Надо же думать, что такая группа готовилась ежегодно. Для кого и чего?
Во времена оны учились в моем университете негры, то есть афро-африканцы, чтобы быть совсем политически корректным.
Каждый из них имел знаменитого и богатого папашу. У кого вождь племени, у кого плантатор, у кого — еще кто. Так они говорили. А студенты, соответственно, потом рассказывали: «Представляешь? У нас на курсе учится наследный принц Гуано Херсо!»
Однажды мой товарищ поехал с университетской экскурсией в Ленинград. С ними был один из таких афро-африканских принцев. Когда он вернулся, то рассказал, что наследный принц широко пожил первые три дна. А на четвертый заходит приятель в гастроном напротив гостиницы и наблюдает, как принц рыскает глазами по продуктам выставленным на витрине.
— Сколько стоит эта? — спрашивает принц, указывая на ливерную колбасу, которая более была известна под названием «собачья радость».
— 46 копеек килограмм, — отвечает продавщица.
— Дайте на три копейки.
Слышал я эту историю от своего знакомого. Но и ее участников встречал.
В советские времена центральные библиотеки получали практически все, что издавалось на Западе серьезного, особенно когда это касалось вещей, используемых в военке. В частности, по теории оболочек. Хоть это и не существенно для дальнейшего рассказа, что такое оболочки, но для общего развития… К оболочкам относятся всякие штучки вроде мячиков, корпусов ракет, подводных лодок, самолетов, крышек консервных банок и много чего другого. В частности, крыши аквапарка и рынка, что обвалились с многочисленными жертвами не так давно в Москве, тоже относятся к оболочечным конструкциям. Иностранные публикации по этой тематике завозились в СССР полностью. Это все — долгое предисловие. А теперь сама история.
Один весьма известный американский математик, специалист по численным методам, написал серьезную работу по расчету оболочечных конструкций, практически книгу страниц на 120. В численных расчетах теории оболочек в то время существовала одна нерешенная практическая проблема. Американец нашел относительно простой метод, которым вопрос был закрыт. Но он был специалистом по численным методам широкого профиля, поэтому, возможно, он даже и не понял, что именно он сделал для теории оболочек, поскольку решил вопрос он элементарно и элегантно (я часто говорю, что до простых истин добраться тяжело). Он опубликовал эту работу, но опубликовал не в ведущем журнале, а в записках одного американского университета. Эти записки в России не получали вообще, поэтому работа не попала даже в реферативный журнал.
Надо сказать, что в то время компьютерными расчетами в этой области занималось 300–400 человек только остепененных и неведомое число граждан без степеней. Можно смело умножать на пять. А может и десять. Так что американская статья была более чем актуальна.
И вот неведомыми путями четверо граждан Советского Союза независимо получили эту статью в свои лапки. И у всех четверых родилась одна и та же идея: пользуясь методом, предложенным американцем, решить много разнообразных задач и сделать на этом докторскую диссертацию. Последнее родилось в трех головах, а четвертая еще не была в тот момент остепененная, поэтому подумывала о кандидатской диссертации. Интересно, что география распределения этих голов была обширна: четыре разных республики. После этого скажите, что нет телепатии. И головы разные, и национальности разные, а мысль одна и та же посетила всех!
Поскольку все четверо были люди простые, бесхитростные, но смышленые, то они расширили эту мысль. Зачем добру пропадать? Потому решили они не только прибрать в хозяйство основную идею, но принялись еще и разные параграфы американской работы переводить и рассылать по журналам, коих, пригодных для докторской защиты, было не так уж много. Так что о существовании друг друга и о том, что они дружным коллективом дербанят одну и ту же статью, им стало быстро известно. Поскольку, как и в каждой науке, все друг друга знают, то и эти четверо орлов были лично знакомы. Кроме, может, претендента в кандидаты. Ненавидели они друг друга смертельно: каждый знает, что остальные — ворюги. Каждый слушает выступления сотоварищей на конференциях. Сердце разрывается, так хочется сказать: «Да это же ворюга, бездарь, скотина.» А не моги, потому что и сам… А у центральной идеи имелось уже четверо отцов-основателей.
Наиболее сильные бойцовские качества и хватку продемонстрировал товарищ, который всем говорил «мы, цыгане…». Он перепер и напечатал больше всех. А поскольку у него была еще и опубликована безграмотная книжка в своей республике, над которой все потешались, но это называлось опубликованной монографией, то он и вышел первым на финишную докторскую прямую.
До сих пор это все выглядит слегка комично: собрались жулики от науки, сперли мешок, поделили и примеряют обновки. Но дальше комическая часть кончается.
На защиту вышел и четвертый гражданин, которому нужна была всего лишь кандидатская степень. Поскольку процедура и требования к кандидатской защите много проще, то он вышел на защиту первым. И тут получилась интересная ситуация: если он защищает свою кандидатскую, то почему ВАК должен потом утверждать докторские степени по диссертациям, которые по уровню такие же, как защищенная недавно кандидатская? В то время подход был жесткий, так что точно бы ВАК зарезал эти докторские.
Ходили рассказы, что претенденту в кандидаты были обещаны довольно серьезные по тем временам деньги, чтобы он приостановил свою защиту. Но он, побоявшись, что потом его не пропустят на защиту, отказался. Когда он ехал на защиту, его убили и выкинули из поезда. Официально — ограбили. А что было на самом деле — слухи ходили разные, но впрямую, кто и что… Грешили, правда, только на «мы цыгане»…
Потом в течение лет трех трое остальных одокторились.
Диссертации
Лет так двадцать назад разговаривал я с одним будущим кандидатом исторических наук, который должен был скоро защищать некую тему об актуальных проблемах строительства партии. Ныне это весьма многоуважаемый профессор и доктор каких-то других наук, наплодивший огромное количество кандидатов и несколько докторов.
Рассказывал он о трудностях, встречаемых на терновом научном пути. Одна из трудностей состояла в том, что нельзя было ни на миллиметр уклониться от линии партии и надо было написать точно то, что печаталось в газете «Правда». Но необходимо это было представить оригинально. Но не отклоняясь. Но как-либо по-новому, вроде, формально. С этой задачей граждане как-то справлялись. Но вот проблема публикации — это действительно была проблема из проблем. Несмотря на то, что партия была нашим рулевым, почему-то она не очень стремилась к разведению стада ученых партийных козлов. Число журналов, где можно было опубликовать свой великий научный труд, что было обязательным элементом системы защит, было весьма ограничено. Было два-три всесоюзных журнала, где, в основном, публиковалась московская публика, да, с большим трудом, можно было протолкнуть публикацию для докторской диссертации, подключив все связи, коньяк, рыбец и прочие деликатесы. Были еще несколько журналов, но там, все больше, публиковались статьи секретарей обкомов и горкомов, составленные их референтами. А бедному аспиранту оставались только сборники аспирантских работ и какие-либо совсем непонятные брошюры общества знания, где, среди брошюрок «Как починить мотоцикл сельскому труженику» и подобных вдруг мелькал луч света в виде «Партия — наш рулевой». Тяжелая у них жизнь была, у будущих ученых и зав кафедрой истории КПСС.
Почему-то партия старалась ограничить их число. Похоже, было у них какое-то правило, ограничивающее возможности партийных шишек становиться великими учеными. Даже дорогой Леонид Ильич, который уж и три книги написал, так и не решился получить еще академическую лычку. Хотя, вроде, и без команды ему преподнесли бы и почетного доктора какого хочешь университета, а уж диссертаций понаписали бы по всем наукам, хоть по математике. Только дети больших людей делали большие диссертации, но и то, не совсем как сейчас.
Помнится, пришла к нам на кафедру как к ведущему предприятию докторская Сына одного из первой тогдашней партийной пятерки. Да не просто пришла, а принесли ее из первого отдела, хоть и не была она засекреченной. С Украины пришла. Обычно такие диссертации долго и нудно валяются на кафедре, пока зав не приправит талмуд какому-либо мученику, чтобы тот написал отзыв. А тут — отзыв писали особо доверенные люди, дня за три управились вместе с перепечаткой, печатью из главного корпуса, заверяющей и всеутверждающей. И даже разговоров потом, что же там внутри, не было. Так, по-дружески, мне буркнул один из написантов, что такое дерьмо и на кандидатскую с трудом бы… А потом видел, что стал этот товарищ член-корром украинским, хоть папу его и поперли с его главного поста — Дорогому понадобился он. Не уверен, но кажется, сейчас это академик.
А сейчас управляющей братии все дороги открыты. При этом, если раньше только глухо поговаривали, кто кому писал диссер, то теперь это просто доблесть. Сейчас все знают, что вот это — уважаемый доцент: он написал диссертацию такому-то. И этот уважаемый. А этот — дерьмо на палочке: никаких связей нет. Даже за бабки написать не может. Помнится, была защита по чему-то экономическому одного большого человека. Потом о защите во всех газетах написали, что вот, еще один большой человек оказался не лишен научных талантов. А когда защита была, хоть о ней и слышали, но пришли на нее лишь самые заслуженные люди университета. Потом мне знакомый рассказывал, как знатный диссертант с четвертого раза прочел с бумажки новое для него слово корвенхерция. А три первых раза — что-то совсем невообразимое. Ну и несколько других перлов. Но ведь старался! С другой стороны, чего удивляться-то: человек уже в возрасте, видит плохо, очки не протер, наверное, как следует. И не даром старался: как ушел с предыдущей работы, так в науку подался.
Умер Суслов. Тут же присвоили его имя ростовскому госуниверситету, и стал он во всех официальных бумагах величаться Ростовским государственным ордена Трудового Красного Знамени университетом имени Михаила Андреевича Суслова.
Вскорости получаем письмо с какого-то предприятия.
Заголовок:
Ректору Ростовского государственного ордена Трудового Красного Знамени университета
Михаилу Андреевичу Суслову.
Однажды перед перестройкой в Москве была выставка промышленной электроники. Моему приятелю очень хотелось узнать, что делается за бугром в этой области, но он не смог поехать сам. Будучи завлабом, он откомандировал туда инженера посмотреть. Когда тот вернулся, то на вопрос «Ну, и?» ответил: «Посмотрел.»
Отец мой во время войны был начальником угольной шахты на Урале. Большая часть рабочих была зэками. Нормы были высокие. И если работать, как это принято показывать в кино, когда просто вырубают уголь из угольного пласта, то выполнять норму было более чем проблематично. Но был среди этих заключенных дедулька, на которого остальные просто молились. Ноги у него были больные. Поэтому остальные дотаскивали его до места вырубки на себе и сажали на стул. Дедулька садился и начинал рассматривать свод, изучать трещины, что-то прикидывать, после чего говорил, где, как и что надо делать. Остальные подрубали пласт, после чего солидное количество угля вываливалось из пласта само. Дальше уголь отгребали и оттаскивали, а дедулька снова начинал прикидывать, где еще можно безопасно вызвать обвал. Спрашивается, а почему другие таким способом не пользовались? А потому что здесь надо было иметь чутье, что опасно, а что допустимо. Чуть-чуть перестараешься — и обвал всех похоронит под собой. Всё на грани риска. Дедулька малограмотный, до ареста крестьянствовал. Как он чувствовал эту самую породу, он объяснить не мог: звериное чутье. Ни разу не ошибся. Рассказ этот был после доклада, когда приезжал к нам на кафедру один гражданин со своей диссертацией, в которой теоретически исследовалось напряженное состояние сводов шахтных вырубок. После этого доклада приятель и сказал, что вот, считают-считают, а всё, что громадная толпа остепененных на этой проблеме понимает, что происходит в реальной шахте, не стоит ничего по сравнению с пониманием этого дедульки, который и арифметикой-то с трудом пользовался.
Вспомнил рассказ приятеля в брежневские еще времена, как он ездил с приятелями в Тюмень на каникулы. Был у него студент-заочник-мелкий сельский бугор, который пообещал бешеные бабки за заготовку сена в своем колхозе-совхозе. Заготавливать сено надо было на каком-то островке посреди реки: «Что— делать-то? Если захочется — покосите, косы будут и стожки там уже будут. И — лежать! А еду туда будут привозить.» Приехал когда, то рассказывал удивительные истории. Например, куда исчезли валенки. Оказывается, какой-то мудрый НИИ придумал при строительстве дорог на вечной мерзлоте, чтобы мерзлота не размерзалась, сначала на дорогу класть гальку с песком, потом прокладывать слой войлока сантиметров десять толщиной, после чего снова гальку с песком. Проблема была, что когда мерзлота подтаивала, то камазы превращали дорогу в большую канаву. Закопали войлок на сотнях километров. Не помогло. Другая чудная история оттуда же о том, как нефтедобытчики меняли камазы на новые. Условия были тяжелые, через два или три года уже можно было их списывать (точно сколько — не помню, но не более трех лет). Поэтому сплошь и рядом было, что, как подошло время списания, а камаз слегка барахлил, так подгонял шоферюга его к обрыву — и в великую сибирскую реку. И шел новый получать. А больше всего восхищался Уренгоем: «Подъезжаешь — гул стоит. Огромные трубы-факелы, жгут попутный газ. Говорили, что японцы хотели газ этот закупить. Наши чесали затылок, чесали, но решили, что проще сжигать.»
Было это в начале перестройки. Пригласил меня приятель что-то праздновать и предупредил, что придет к нему знакомый, уникальный человек, любитель сверхдальних заплывов на доске под парусом по фамилии Попов, имени не помню. Я ожидал увидеть человека спортивного типа, а увидел довольно щуплого дядю лет хорошо за сорок и ростом метр с кепкой. Был он инженером. Каждый год в отпуск совершал заплывы. По Волге и Дону он проплыл не один раз. Но по рекам ему было неинтересно — на реке практически нет опасностей, кроме встречных моторок да теплоходов, да и к берегу можно пристать в любой момент. А ему нужно было сделать то, что еще никто не мог. Поэтому идея-фикс у него была сверхдлинные заплывы по Азовскому и Черному морю. Плавание это, когда никуда не пристанешь, воды взять негде, еды тоже, кроме как из мешочка за плечами, дело очень тяжелое. Сутками надо стоять, а спать — даже не спать а полудремать, приявязавшись к мачте — очень тяжело. Поскольку большого запаса еды с собой не возьмешь — положить некуда, то еда у него состояла из грецких орехов с медом. Что-то еще было, но эти подробности у меня из памяти стерлись. Первые заплывы по Азовскому и Черному морю у него начались еще в семидесятых годах. И каждый раз приносили ему неприятности, потому что сторожевики-пограничники, завидев эту одинокую доску в десятках километров от берега, тут же принимались преследовать, вылавливать, после чего уже на берегу ему приходилось регулярно беседовать с представителями славных органов, что никуда он бежать не собирался. А они ему точно также соболезнующе, не в первый раз, говорили, что они все это понимают, но есть правила, есть экстерриториальные воды, куда он не имеет права заплывать. И ходил он по инстанциям, испрашивая разрешение на дальний маршрут. И везде разводили руками и говорили, что не могут такого разрешить. А особенно ему хотелось проплыть по Азовскому и Черному морю через Керченский пролив. А вот этого уже никто не мог позволить. Он рассказывал, в какие только он высокие инстанции не обращался — никто не мог решиться разрешить. Пока не пришла какая-то годовщина защиты Малой Земли. И тут он предложил план, от которого чиновники уже просто так не смогли отмахнуться. Что он начнет заплыв с Мамаева Кургана, захватит оттуда земли, а потом проплывет и возложит ее на Малой Земле. Была масса согласований, но в конце концов разрешили. Плавание было тяжелым. Вообще, Азовское море только около берега кажется спокойным… Это был безусловно мировой рекорд. На западе устраивали шумиху, когда кто-то пересекал вот так на доске Ла Манш. А тут расстояния, которые на самолете впору лететь. Да и не просто тяжелый заплыв, а опасный.
Рассказывал этот Попов о ближайших планах. Теперь все было относительно просто. Намеревался он выехать в Болгарию, а оттуда пройти на своей доске под парусом вокруг всей Европы. На вопрос, как же он намерен покупать орехи с медом, которые недешевы (а денег тогда у инженеров все знают, надеюсь, сколько было), он сказал, что сначала хочет проплыть в Грецию, там поработать в каком-либо порту, заработать денег на следующую часть маршрута. И так из порта в порт. И что все путешествие растянется на год где-то.
Что и как получилось дальше — не знаю.
Однако же вот: человек совершал практически подвиги. Обычный, ничем не примечательный. Оставим в стороне вопрос, на кой фиг. Но вот другой вопрос: ни знаменитым, ни даже чуть-чуть известным он так и не стал — все только для себя. Будь он немцем или еще каким европейцем, народ бы сбегался посмотреть на такое чудо-юдо, десять фирм бились бы за право поставки ему всего, от доски и паруса, до грецких орехов. А тут просто чудак из России, о котором никто ничего так и не услышал.
Опять я буду рассказывать от «я», только оно не мое.
Жили мы в деревне. А там у одного из соседей был племенной бык, которого все боялись. Пасся он подальше от деревни. Боялись его все. Все, да не все. У другого соседа было стадо овец, которым командовал здоровенный козел. Этот козел быка не боялся. А даже и совсем наоборот, бык его боялся. Сражался козел с этим быком. Только бык неподвижно на поле стоял, а козел, как завидит быка, так разгоняется и с разбегу быка в бок кааак саданет. Здоровенный был козел. Бык после такого удара сознание терял, долго очухивался. После того, как козел его первый раз так зазвездил, хозяин быка сказал хозяину козла, что если бык не сможет потом потомство давать, то заплатит тот ему стоимость быка. И цифру назвал приличную. Хозяин козла стал свое стадо в другую сторону гонять. Однако же как-то недоглядел, а козел вывел стадо свое к поляне, где бык пасся, и опять того с разбегу в бок… Тут хозяин быка просто взбесился: «Я тебя последний раз предупреждаю, смотри!» И стал тут хозяин козла думать, что же ему с этой скотиной-козлом делать. Стадо он пасет исправно… Думал он, думал — и надумал. Великий механик оказался. Решил, что если площадь удара, куда козел лупанет по быку, увеличить, то удар уже не покажется быку таким сильным. Все-таки у козла вес не такой уж большой. Словом, взял он доску приличных размеров и привязал проволокой к рогам козла. Дескать, удар теперь перераспределится по большой площади. Правда, гениальное решение?
Наутро, когда овцы вышли из загона, а козел, грациозно поматывая своей козлиной башкой с доской, пошел к ним, овцы испугались невиданного чудовища. И побежали от козла. А козел, само собой, за ними. Те еще быстрее. И козел припустил быстрее. Загнал козел почти все это стадо насмерть.
Мой приятель руководил небольшой лабораторией, где было 5 или 6 сотрудников. Основных было двое, приятель — по механической части, другой — программист высокого класса. Было несколько подручных, включая пенсионера, токаря высокого класса, который доводил экспериментальные установки до ума. Эти двое были кандидатами наук. А один из подручных очень хотел остепениться. Однажды у приятеля возникла идея установки для испытания металлов под сверхвысоким давлением. Здесь хитрость в том, что в экспериментальные данные всегда влезает часть от деформации самой установки. Идея состояла в том, чтобы компенсировать эту часть автоматически, чтобы датчики ее не учитывали. Довольно остроумная конструкция была. Приятель и предложил желающему остепениться довести установку до рабочего состояния, написать какую-то полутеорию, да и защититься. Через пару лет защита состоялась. Поскольку экспериментаторов со степенью в институте было немного, а человеку надо поднять зарплату, то бывшему подручному организовали лабораторию, стал он завлабом. Административное влияние завлаба зависит от того, сколько под ним народа числится, так что завлаб с амбициями всегда старается расширить свою лабораторию. И вот, через пару лет под руководством нового светила экспериментальной механики работают человек 30, а это уже и две лаборатории можно сделать. А если постараться, то из той старой и новых двух лабораторий может и отдел возникнуть, которому тоже нужен начальник.
И приходит новое светило к своему бывшему научному руководителю и говорит, что у него возникла идея относительно отдела. Но что ему, руководителю, беспокоиться нечего: он, как руководитель отдела, создаст тому самые лучшие условия и гарантирует, что никто такого ценного работника, даже пальцем не тронет, что он как зав отдела гарантирует премии и прочие блага, льющиеся рекой. И что в колхоз лабораторию отправлять не будет, и что… Словом, горы золотые будут.
«А какая разница?» — подумал бывший руководитель и согласился. И год с него сдувались пушинки, нарадоваться он не мог, что с него теперь снята масса административных обязанностей. Да и переговоры всякие с заказчиками, поездки в министерство, тоже большей частью были переложены на нового начальника, что обеим сторонам понравилось.
И вдруг Андропов. И всюду начинают бороться за дисциплину. И появляется приказ зав. отделом, что сотрудники обязаны приходить ровно к 8 часам утра, объявляется график работы, сообщается, что каждый уход-приход должен записываться в рабочем журнале. И еще много чего. И на следующее утро уже товарищ заведующий отделом стоит у входной двери и лично отмечает каждого опоздавшего более, чем на минуту. А его подчиненный руководитель когда придет на полчаса позже, когда на час раньше, а когда и просто не придет. И со смешками все это в тот журнал приходов-уходов пишет. И приятель его, программист, то же самое проделывает. Правда, остальные подчиненные нарушителя делают все, как и положено, поскольку побаиваются. И приходит зав. отделом к своему бывшему руководителю и начинает такие речи: «Да, конечно, ты волен делать как тебе надо, я тебя не принуждаю. Но ты же подрываешь мой авторитет!» И много чего еще. И на дверях после восьми часов стоит зав отдела, уже полгода стоит. И каждый раз, видя своего бывшего руководителя опаздывающим, укоризненно цыкает языком, разводит руками. А напоминания бывшего руководителя об уговоре и простое посылание на три буквы — все это игнорируется…
А о чем это? Да ни о чем. О природе человеческой. Между прочим, в начале перестройки один кореец организовал мелкую обувную фабрику. Знакомая, что жила там неподалеку, рассказывала, что тех, кто допустил брак или не выполнял план, бил он палкой.
Знакомая из областного архива разбирала довоенные документы колбасного завода. Директорами были последовательно Свиньин и Колбасьев.
Приятель мой в начале середины перестройки вдруг решил забогатеть. Тем более, что на основе своих старых разработок соорудил очень приличный динамометр. Не тот, которым домохозяйки на базаре взвешивают картошку, а гораздо более серьезную штучку на 10 тонн, а может выдержать и двадцать. При этом выдает гарантированную точность в три цифры, что на предельной нагрузке в 10 тонн означает 10 кг точности, а для тонны меньше 1 кг. Если учесть, что продавать он их хотел по цене от 500 до 1000 баксов, а аналогичные изделия западных фирм стоят, начиная с тысяч 15–20, то считал он, что нашел золотое дно. А если еще добавить, что его динамометр весил 4 кг, а аналогичный монстр с точностью на порядок ниже, который применяется на вертолетах для взвешивания подцепляемых грузов, весил куда больше 100 кг, а результаты взвешивания этим динамометром выдавались на панельку устройства размером с калькулятор, то в логике приятеля был определенный резон. Одного он не учел, что в то время никому ничего кроме голого хапанья было не надо.
Начал он искать себе партнера, который мог бы организовать производство. Большие монстры, что в советское время производили очень приличные военные изделия, оказались неспособными ни к чему. Хотя их начальство с энтузиазмом произносило, что делать там нечего: три штыря, несколько резиновых прокладок — да и всё. Однако же поскольку эти штыри должны были быть сделаны из очень определенной стали, должны были быть очень определенным образом закалены, а плюс к тому, размеры должны были быть выдержаны до микрона, то и… Оказалось, что ничего этого они уже не могут. Хотя в советское время, действительно, все это делали одной левой: и фрезеровщиков тех уж нет, и закалка — вон она, в углу, а как и что — никто не знает. Да и такую строго определенную сталь наши славные сталеплавильщики разучились делать. То есть марка есть, а стали как таковой нет, чтоб марганца было столько-то, а вольфрама эстолько…
И стал он искать себе партнера по городам и весям. И в этих поисках стали попадаться ему люди очень интересные. Однажды раздался звонок, что приедет к нему сейчас договариваться академик… Фамилию запамятовал.
Действительно, приехал академик. Приехал на очень крутой тачке, с охранником и шофером. Украинец. Усы запорожские. На визитке все его академические титулы не поместились, поэтому он отдельно дал лист со списком академий, членом которых он является. Начинался он с украинской академии наук. Естественно, были там и академии безопасности, и естественных наук, и еще чего-то.
Академик приехал в совершенно украинских казацких шароварах «Адидас», с красной поддатой мордой. И первым делом сказал: «Ну, и хде туть чертежи твоей хреновины? И скоки-скоки будить стоить запустить енту херню в производство? Тысяч сто баксов? Да это не деньги. У меня вон мерин больше стоит. Да я эти деньги сейчас из кармана тебе выну. А какой доход? Думаешь, что тысячи три штук в год будет расходиться? Значит, лимона два наварить можно? Ладно, давай свои чертежи, покажу я их своему советнику.» Больше его мой приятель не видел.
Как-то один акустик-теоретик поинтересовался у приятеля-инженера, сколько нужно из Минвуза вынуть денег, чтобы поставить эксперименты, чтобы подтвердить его разработки:
— Миллиона хватит?
На что приятель спросил, куда он тот миллион девать собирается?
— А сколько нужно? — спрашивает теоретик.
— Точно не скажу, — отвечает приятель, — но сто двадцать пять рублей точно достаточно.
— Как сто двадцать пять?! — спрашивает теоретик.
— Ну, может, сто восемнадцать. Не помню, сколько корыто в хозтоварах стоит.
— Какое корыто?!
— Оцинкованное, в котором белье стирают. По-моему, рублей восемнадцать. За сотню нам тут институтские умельцы приемник-передатчик акустические сварганят. Наберу глины во дворе, добавлю водички, чтобы пожиже было, кину туда штук пять гаек-болтов, всуну приемник-передатчик, на осциллограф — и результаты Вам. А Вы мне сообщите, где эти гайки лежат. Найдете — значит теория ваша работает. Не определите — значит, что-то не то.
Больше об экспериментах речи не было.
Прочитал, что ученые, в результате как всегда долгих, кропотливых и дорогостоящих исследований установили, что у влюбленных в слюне содержание чего-то там резко повышается. Как влюбленность проходит, так и «что-то там» понижается. Народ все это давно подозревал. Выражение «слюнки пускать» слышали? Вот, для ученых дополнение, чтобы гранты или что еще…
Приятель мне рассказывал, как можно содержание «чего-то там» резко уменьшить. Влюблен он был. Гуляли они по граду Ростову, то держась за руки, то еще как. Влюбленность с каждым днем всё увеличивалась. То стихи друг другу, то еще что возвышенное. И тут — дождь. Да не просто, а ливень, какой в Ростове не часто бывает. Чтобы доставить барышню домой, надо было пересечь Театральную площадь, которая стала вдруг ванной с проточной водой по щиколотку. Приятель, истинный джентльмен, подхватил любовь на руки и мужественно ринулся в потоки. А крошка, прижавшись к широкой груди, защебетала о том, какой он. На середине пути приятель понял, что недооценил вес крошки. С каждым шагом вес нарастал, а особо нарастало раздражение щебетаньем: «Щебечет… щебечет…» В ухо заливалась последняя порция признательного щебета, когда приятель спустил козочку с отрывающихся рук на тротуар. «И, — говорит, — представляешь? Как отрезало. Больше ни разу не встречались, только случайное «здравствуй-прощай».»
Когда я руководил лабораторией, завелись у нас какие-то странные деньги. Которые никуда пристроить нельзя было, кроме как на учебу.
И тут рождается идея, что девиц лабораторских можно обучить еще какому-либо языку кроме Фортрана. А заодно в институте был и гражданин, который с удовольствием и поучил бы. Только оформить надо было это так, что институт платил центру повышения квалификации, а центр повышения, оставив себе приличную часть, платил энтузиасту-просветителю-преподавателю. Прихожу я в этот центр и направляюсь к директору. Смотрю, сидит небольшой товарищ с совершенно оловянным взглядом. Таким, что не ошибешься. Костюмчик отглаженный деятеля средне-партийного ранга, галстук под костюмчик. Подписал он мне какую-то бумажку. А в том же центре мой знакомый работал. Спрашиваю: «Откуда это ваше чудо-юдо? Из райкома, что ли?» «Ну да, он там что-то проштрафился, его на понижение к нам. Всех уже тут задолбал политинформациями и наглядной агитацией.»
Тип этот безошибочно даже на улице распознавался. Как инопланетяне.
В самом начале перестройки у одного бывшего товарища не так уж преклонных лет завелась куча денег. Он уже и дом купил, и машину, и то, и сё, а денег всё прорва. И инфляция идёт бешеная. И тут подворачивается ему способ сделать вложение в свое будущее: предложили мраморную плиту из безумно дорогого редчайшего мрамора. На могилу.
Чтобы полностью обеспечить свое будущее, нанял он резчиков, которые на этом мраморе и фотографию его вырезали, и текст благостный, только для даты смерти оставили место. Запаковали эту плиту тщательно, чтобы не портилась, и поставили во дворе в сарае.
Спёрли ее.
отрывки
Всему русскому народу известно, что русский народ самый изобретательный.
А уж коли изобретать, так изобретать. Поэтому изобретателей вечного двигателя всегда было много. Ну не верит он, что нельзя его сделать. И ВСЕ знают, что все великие открытия с этого начинаются.
Поговоришь с таким изобретателем — разум в глазах так и светится. Как у кота в темноте. И всегда у него действующая модель имеется. И тащит он эту модель куда? В университет, вестимо, в институт научно-исследовательский. Те, у кого изделие помеханичней — те в институт механики тянут. А другие по другим институтам специализируются.
Желающих с такими энтузиастами беседовать не много. Самое тяжелое, что когда они о своем детище говорят, то слово поперек вызывает у них такую же реакцию как у тети Сары, когда той сообщают, что ее любимое дитятко полная дура.
Мало кто может говорить с создателем вечного двигателя. Для этого надо…
У нас в институте на этом специализировался Боря. После визита первого в его жизни гениального изобретателя Боря положил сзади себя на полочку резиновый шланг с металлическим набалдашником. И начинал беседу с изобретателем с того, что перекладывал этот увесистый шланг прямо под изобретательский нос. В момент, когда изобретатель начинал возбуждаться, Боря приподнимал этот шланг и начинал им со значением помахивать. Видимо, шланг напоминал движения Каа перед бандерлогами, действуя успокаивающе.
Некоторые из таких изобретателей были довольно безобидны и удалялись, обиженные непониманием, в полную безвестность.
Другие отличались особой настырностью. Считая, что Партия все знает и может, а лучше всех знает, естественно, ее Генеральный секретарь, они отправляли свои труды лично Ему. С добавлением о громадной важности изобретения для всего народного хозяйства. А уже из приемной Его творение обычно направлялось в областной отдел КГБ, который мгновенно вешал гриф секретности на изобретение и начинал требовать экспертизы от граждан ученых.
«Механицисты» из тех, кого я видел, обычно были вдохновлены идеей вращения. И модель вращающегося тела, приобретающего при этом необыкновенные свойства, у них всегда сопровождалась теоретическими расчетами. В школе им внушили, что энергия — это эм вэ квадрат пополам. А о том, что при вращении тоже имеется дополнительная кинетическая энергия, они пропустили мимо ушей и получали волшебные результаты.
Например, два титана из посетивших институт в разное время пришли к заключению, что при вращении тела сила гравитации уменьшается и даже может исчезнуть полностью.
Первый из изобретателей явился в сопровождении двух шишек из КГБ, один из которых держал подмышкой тетрадь с основополагающей теорией. Прибор же в коробке от ботинок держал сам изобретатель. На кафедре было объявлено, что присутствовать могут только Ученые с допуском не ниже третьей формы (ниже, впрочем, не бывает, вроде бы). Поэтому всякие аспиранты и прочие не удостоенные должны были ожидать конца доклада вовне.
Доклад продолжался минут сорок. Потом из двери кафедры пошел дым и из комнаты, нервно посмеиваясь, начал вываливать народ. И как всегда, под секретом, нам, аспирантам, рассказали, что же там было.
Сначала чин из КГБ заставил всех расписаться на листе о неразглашении секретных сведений, которые могут… и т. д. Затем он отметил важность науки, важность еще чего-то и призвал отнестись внимательно к необычному эффекту, который сейчас будет продемонстрирован. Поскольку он может… Ну и так далее.
Изобретатель начал с теоретического введения, которое, несмотря на предупреждение из органа, прерывалось замечаниями типа «А арифметику сначала бы выучить, а?»
Вконец озверевший изобретатель сказал: «Вы можете смеяться, но все-таки оно ВЕРТИТСЯ!» И достал из коробки ПРИБОР. Прибор представлял собой моторчик от швейной машины с тем самым колесиком, на которое надевается шпулька для намотки ниток. А по бокам этого колесика были две скобы, в прорезях которых находились оси другого колесика от швейной машинки. Когда моторчик включался, то второе колесико начинало раскручиваться. В какой-то момент, когда скорость вращения становилась побольше, оно вдруг подпрыгивало в этих прорезях и взлетало. Именно это преодоление гравитации и демонстрировал счастливый изобретатель. Поскольку все предположения злобных ученых сводились к тому, что прыгает колесико оттого, что что-то плохо в приборчике пригнано — эксцентриситет или наплыв на резинках, то озверевший изобретатель лишь вскрикивал: «Ну, что вы, не видите, что ли?! Вот же, вот же!!! И теория моя показывает!» И запускал моторчик все быстрей и быстрей! Пока моторчик благополучно не сгорел.
На кафедре он больше не появлялся, но зато потом появлялся в передаче центрального тв «Очевидное — невероятное». И там сообщал, что ученые его выслушивали, но объяснения эффекту так и не смогли дать — очень сложно…
В той же передаче побывал и его сомысленник-соратник. У этого действующая модель, демонстрирующая, что гравитация легко преодолима, была еще проще. Это был массивный цилиндр килограмм на двадцать. Изобретатель катил его по столу, где цилиндр взбирался на приступочку и продолжал катиться дальше. Естественно, что все происходило полностью в соответствии с его теорией. Однако же в стандартном задачнике по механике Мещерского была задача о нахождении скорости катящегося по плоскости цилиндра после того, как тот взобрался на приступочку. Однако эта скорость на глаз не очень отличалась от скорости перед приступочкой. Изобретатель это видел и трактовал это как победу над силой тяжести. Он также известил о своем открытии местное отделение КГБ. Его изобретение за счет преодоления гравитации должно было доставить огромное количество даровой энергии народному хозяйству. Напор его был столь велик, что несчастный директор института подписал отзыв об этой работе, который составил сам изобретатель. Нечто вроде того, что «что-то тут есть там». Дальше этот гигант мысли уже выступал по центральному тв, сообщая, что его работа была поддержана несколькими академиками…
Был у нас один товарищ, который написал диссертацию о юморе. Товарищ был интересный. Член партбюро, с приличной должностью. Уже в хорошо пенсионном возрасте эмигрировал в США. Но там как-то его теорию юмора слушать не захотели. Хуже того, не захотели платить за нее. И начал он истории публиковать, которые иначе как юмористическими все, кто его знал, считать не могут. Это о том, значит, как проклятые антисемиты гоняли его по всем углам. Как не давали собирать анекдоты для докторской. Ну и еще кучу всего. Хотя как член партбюро, он сам стучал по голове всем остальным за эти самые анекдоты. А как за ним гонялись — тоже известно. Диссертацию свою он опубликовал в виде книжки. Весьма своеобразной. Анекдот плюс авторское теоретизирование. Да такое, что подложить под скалу — и та свалится на бок от напряжения понять, что же там написано.
Хотя чего теоретизировать? Каждый анекдот устроен чрезвычайно просто. Какая-то стандартная ситуация плюс последняя фраза, которая переворачивает ее с ног на голову. Даже если анекдот подлиннее, скажем, про представителей трех национальностей — все то же самое. Только два раза ситуацию кладут бережно на бочок, а третий раз на голову, да посмачней, чтобы слышно было как черепушка хрустнула.
Поскольку я и сам приложил в свое время руку к запуску в свет чего-то там, то могу рассказать даже и основную технологию производства (не единственную, конечно). Начинается все, обычно, с последней фразы. Ее надо услышать. Такую, чтобы она была весело — неожиданная. А потом приладить к ней ситуацию, в которой она получается парадоксальной. Чем больше контраст, тем смешнее анекдот. Правда, иногда эта последняя фраза может быть предельно скучной и надоедливой. Самому автору анекдота она должна надоесть до тошноты. Такими фразами были «Слава чему-либо " — масса анекдотов была на эту тему. Или, вот, благодатной была такая совершенно тупая «мудрость»: Экономика должна быть экономной!
К ней можно было присобачить любую ситуацию, где имеется недостаток чего-то или избыток. Например: «Ты почему не одеваешь презерватив?» «Экономика должна быть экономной!» Ну, и так далее.
Совершенно гениальным анекдотом, который меня в свое время действительно поразил, был анекдот о советской прессе. Человек, который его придумал, сделал открытие на уровне нобелевской премии. Я не преувеличиваю, потому что пытался потом сделать подобные обобщения в других областях — и ничего даже и близко не получилось.
А анекдот, для тех кто не знает, такой.
Армянское радио объявило конкурс на лучшую остроумную подпись к фотографии. На фотографии половой акт между голубыми, собственно, «рабочая» его часть с задницей.
Получали по одной-две подписи, но все не то. И вдруг получают полную тетрадку подписей, одна другой лучше. Обращаются к автору: «Как вы смогли придумать всё это? Это же невозможно!» Автор отвечает: «А я и не придумывал. Ну вот, смотрите, я беру газету. Лучше всего, газету «Правда». И начинаю переписывать заголовки статей.»
Тут рассказчику следовало вытащить какую-нибудь газету и начинать зачитывать заголовки. Самое смешное, что было трудно найти какой-либо заголовок, который бы не подходил. Например, «Визит братской делегации», «Большая победа советского спорта». Даже, скажем, что-либо вроде «В Москве похолодало» — и то подходило. Вот этот анекдот ни по какой схеме не придумаешь. Это надо быть аналитиком экстра класса. И с юмором.
Одному моему знакомому бывше-большой партийный начальник объяснял как управляться с большими массами: «Вот вы в своей механике, что, думаете что-либо об отдельном атоме, чтобы ему было хорошо, как он там будет? Да как начнешь о каждом отдельном думать как о личности — всё. Считай, что с ума сошел, а дело с места никогда не сдвинется, потому что, что ни сделаешь, тому повредишь, этому хуже, этому… Поэтому перед тобой сплошная среда. А ты ее лопатой, лопатой разгребаешь и направляешь… Главное — самому не утонуть…»
Когда я учился на пятом курсе в университете, в 1969 году, на Ростсельмаше случился очередной завал. И нас послали туда на преддипломную практику. Поставили на самые «узкие» места. Я, например, попал на проверку герметичности трубок. Рядышком был участок свч-сварки, где к моторным трубкам приваривали штуцера. У меня была кабинка, где надо было 32 трубки ввинтить в испытательный стенд, что было не очень просто, поскольку они были кривые и метра по два-три длиной, накрутить заглушки на другой конец, подать масло под давлением 100 атмосфер, посмотреть, какие из штуцеров потекли, отбраковать их, привязав туда веревочки, чтобы перепаяли, а потом все демонтировать.
Работенка была точно непыльная. Потому что вся пыль смывалась маслом. Когда я заходил после этого в душевую, то масло приходилось вымывать отовсюду. Оно хлюпало в башмаках… Кажется, вообще ни одна деталь моей конструкции не обходилась без толстого слоя машинного масла, которое смывалось только хозяйственным мылом. О волосах я вообще умолчу. Надо было мыть полчаса минимум этим самым мылом. Полкуска мыла на одну … помывку корпуса и верхней части. В других терминах это не скажешь.
Понятно, что желающих работать испытателями было мало.
Было там три испытательные кабинки, в каждой по два человека. Итого шесть рабочих. Их работу проверяли 3 контролера. После чего проверенное этими тремя контролерами проверялось еще тремя контролерами. А после них стоял последний контролер. Для чего нужны были контролеры? А для того, что работяги-испытатели не утруждали себя проверкой. Там было несколько способов, как это сделать. Первый заключался в том, что набиралось ведро масла и работяга совал последовательно оба конца трубки в ведро. Снаружи трубка была масляная, но внутри, сантиметрах в тридцати-сорока от края, сухая. Контролеры должны были протянуть тряпку внутри трубки и по тому, какая она масляная, убедиться, что масло там побывало. Ведра с маслом постоянно конфисковывали, но в кабинке был сток, который можно было заткнуть, так что масла было вдоволь. Другой метод заключался в том, что масло просто заливалось с одного конца трубки, после чего трубка была масляная внутри. Еще один способ заключался в том, что трубки навинчивались на стенд, но заглушки не привинчивались. Включалось давление, масло под ста атмосферами било в стенки кабины — и все довольны. Собственно, первые три контролера должны были наблюдать, чтобы все эти номера не проделывались, а вторая тройка должна была с тряпками проверить, проверили ли первые контролеры. И последняя — проверить, проверяли ли предпоследние. Я спросил тогда у начальника цеха, каков процент брака собранных моторов. Он сказал, что 60 % текут после сборки.
Я тогда ежедневно вспоминал ленинский «учет и контроль». Итак, это был контроль.
А теперь относительно учета. Я со своим напарником продувал примерно 100 трубок в день. При норме 900. И вот начальник цеха вызвал нас на проработку: «Как так, чуть больше 10 % нормы делаете? А вот соседи ваши, Иван Иванович с напарником, по две с половиной тысячи трубок продувают. Жуткие деньги получают. И третья кабинка меньше полутора тысяч в смену не делает.» Однако я был в то время глупо-любознательным. Мастер, который записывал, сколько мы продули трубок, одновременно был и мастером на участке сварки. Так что я уже знал, что за смену там делают не больше 600 трубок. И, естественно, задал наивный вопрос: «Как можно сделать 600 трубок в смену, а испытать 4 тысячи?» Наступило напряженное молчание, завершившееся фразой: «Ну ладно, идите, работайте. Но смотрите, трубки на экспортные кубинские комбайны в ведро не макать!»
Этот Иван Иваныч (условно), которого упомянул начцеха, оказался интересным гражданином. За несколько лет до того в «Правде» была большая статья, что некий начальник гаража отправился в степь стрелять с грузовика сайгаков. Ночью машина включает фары, а сайгаки бегут в луче света, не сворачивая. Так что настрелять машину было не сложно. Иван Иваныч и оказался тем самым завгаром, который настрелял полный грузовик, вылетел из партии за это и уселся в тюрьму. К тому времени он уже осводился условно-досрочно и на Ростсельмаш поступил работягой, чтобы восстановиться в партии. Вот он и был главным макальщиком трубок. Время от времени прибегала главная контролерша с экспортными трубками и кричала: «Ванька, мать-перемать, совести у тебя нет! Опять кубинские трубки макал!» «На что Иван Иваныч с инженерным дипломом меланхолично отвечал: «Совесть у всех одинаковая. Счас я у тебя ее пошшупаю.» И придвигался к контролерше, которая от него шарахалась, потому что он был весь в масле: «Пошел на хрен, козел!»
Потом эти экспортные трубки давались только нашей студенческой кабинке. Там я проработал неделю и сказал, что больше не выйду на работу. Что мне надоело из волос во всех местах выжимать масло. Тогда меня перевели на другой горящий участок.
За точность деталей, естественно, ручаться не могу, потому что этот был народный эпос. Однако похоже на правду.
Какой-то из Пленумов ЦК КПСС постановил, что надо развивать тяжелое энергомашиностроение. И постановили построить завод по производству тяжелых реакторов. Секретарь ростовского обкома подсуетился и получил поручение строить завод в ростовской области вблизи многострадального Волгодонска. Пока проектировщики искали подходящее местечко, в область приехал кто-то из секретарей ЦК. И спросил, когда же приступят к строительству завода, потому что к съезду, который на носу, надо доложить о начале эпохальной стройки. А ему отвечают, что пока что нет ни проекта, ни даже еще не нашли подходящей площадки. «Да вы что, без ножа меня режете?» — спрашивает товарищ секретарь. — «Да какие-такие изыскания, если партия постановила?» Выехал он на окраину Волгодонска и, как в свое время Петр великий, вылез товарищ секретарь на холмик, который ему чем-то приглянулся, и говорит «Здесь будет завод заложён!» И приступили к строительству прямо на этом месте без долгих разговоров. А когда отчитались о начале строительства и вбухали уже приличные деньги, то выяснилось, что топнул ножкой товарищ секретарь на плывуне. И ни о каких тяжелых реакторах, как и о соответствующих станках, и речи быть не может. И фундаменты там надо делать такие тяжелые под тяжелое оборудование, что ого-го. Однако же поздно. И сделали, что могли.
А чтобы понять, что там за почвы…
Приезжаю я в этот Волгодонск в проектировочный институт при заводе. Выглядываю в окно — что-то с видом из окна не то. А мне говорят: «Вниз посмотри!» Смотрю — а там куча бетонных обломков. Недалеко от здания института. Строили там семнадцатиэтажку наливным способом. Где-то до 12 этажа добрались. Утром приходят, а у нее фундамент поплыл, и ночью она «сложилась». Безо всяких взрывов.
Еще о доблестном рабочем классе Атоммаша, самом…
В начале перестройки прекратили строительство ростовской атомной станции, которая под все тем же Волгодонском неподалеку. Борьба там была — демократы против партократов и еще кого-то. В областной газете печатают на страницу отчет какой-то общественной комиссии. Которая надыбала много всего, но еще одну совершенно удивительную вещь. Реактор, который должны были поставить на ростовской атомной станции, делался на славном Атоммаше. Бригада, которая делала реактор, за него получала 30000 рублей. И вот бригада обрабатывала этот реактор, обрабатывала, а на нем почти сквозная трещина очень приличных размеров вдруг образовалась. Только и остается, что выкинуть и за новый приниматься. Однако процесс обработки почти закончился. И хоть и знал товарищ бригадир, что поставят этот реактор, который вот-вот развалится сам по себе (Чернобыль уже был, всем в памяти свеж), однако же 30 тысяч — это же шамашедшие деньги! Отрядил товарищ бригадир сварщика, и тот поверху эту трещину заварил. А потом зашлифовали так, что ничего и не видно. Если бы какой-то контроль не показал трещины внутри, а когда начали вскрывать, то и четко увидели сварку, — так бы и поставили. С гарантированным ростовским Чернобылем. И бригадир, и вся его бригада никуда из Волгодонска уезжать не собирались.
Начало ученого трактата
У колбасы имеются две стороны.
А на самом деле колбаса многогранна. И рассказывать о ней можно бесконечно. Например, у моего приятеля в институте питания в Киеве работала двоюродная сестра, которая рассказывала, что одна из центральных проблем в их институте это рецепт приготовления колбасы. А заветная цель института была разработать рецепт колбасы практически без мяса. И что в шестидесятые годы по их рецепту в колбасу вбухивали аж 60 % мясного всякого добра. А к 80 году добились, что мясо и мясоподобное составляло уже 20 %. И что основная проблема была, что самая дешевая составляющая продукта под названием колбаса, вода, ухитрялась со временем отделяться от основной массы. С чем институт успешно боролся. В отличие от других НИИ их разработки всегда внедрялись и перевнедрялись.
Другие колбасные грани. Однажды довелось мне быть на колбасном заводе. И предложили пойти пообедать в столовую, поесть немножко борщечка. Памятуя о столовых в городе, я как мог отбивался. Но мне сказали: «Да ты не стесняйся. Вкусно и не очень дорого!» После чего я узрел тарелку, на которой высился огромный кусок мяса, который мне так и не удалось съесть весь за огромностью. А еще болтался там борщ со всем, что полагается. А на мое недоумение, что как же так, что здесь рубля на… — а на сколько — у меня фантазии не хватило. Тем более, что надо было заплатить копеек десять или пятнадцать. И еще сказали, что а вот в обкомовской столовой-ой-ой-ой…
И тогда же услышал я истории, как из ночной смены знатные рабочие колбасного завода выходили с двумя палками колбасы. А перед входом стояли такси. И кому было в облом переться на трамвай, тот садился на такси, отдавал одну палку за проезд и ехал.
А если труженик колбасного завода выносил через проходную два кило колбасы-мяса, то это было нормально. А если пер 8-10 кило, то это называлось несун, с которым требовалось бороться. И если несуна задерживали на проходной, то потом коллектив на собрании честно глядел в бегающие глаза несуна и спрашивал: «Ну, как ты мог, Иваныч, так подвести коллектив? Тебя же, суку, предупредили, что там стоит сука Митрофаныч на проходной, у которого вчера было задание трех несунов выловить? А ты, гад, знал и подвел коллектив!»
Хороша жизнь на яблоках. А на колбасе лучше.
Уже который журнал читаю, где повторяется все тот же анекдот о бабуле, сообщающей, что если бы ученые изобрели коммунизм, то сначала попробовали на собачках. Враки это все. Враки. Я встречал очень мало людей, кто принципиально не стал заниматься военными разработками. Или хотя бы ушел из этой области, когда набрался ума-разума, как Сахаров. Если это сулило карьерный рост, докторскую степень или еще выше, то перли по этой линии с упоением. Самые разумные и совестливые с восторгом обсуждали характеристики, сколько народа можно отправить на тот свет так или этак. Это было понятно во время войны — защита отечества. Но ведь во времена Брежнева только самый глупый не понимал, что это нечто другое. А энтузиазм в военных исследованиях был… Сколько разговаривал с бывшими физтех овцами — всегда видел восторг и упоение достижениями типа: вот такую штуку сделали, что как включается на полную катушку, так сразу мильён… — и дальше шел какой-либо кошмар.
На собачках… на собачках…
Господа академики по мирному атому, великий Доллежаль… Реакция на Чернобыль: «Ну, что поделаешь, бывает, но надо продолжать.» Потому что погибшие и заболевшие — это просто статистика для него, такая же как и у любого члена ЦК КПСС того времени. В принципе, вся наука внеморальна. Но уж больно много граждан с самого верха науки сами внеморальны. Даже начинаешь понимать математика Харди, когда он говорил, что чистая математика хороша тем, что отвлекает на себя массу умных людей, которые иначе приняли бы участие в разработках по уничтожению человечества.
Давным-давно читал Вересаева «Записки врача». В свое время она относилась к почти запрещенной литературе. На Вересаева ополчилась вся медицинская рать за то, что он обнародовал свое недоумение, что медицина стремительно вводит в арсенал медикаменты, плохо опробованные. Дедушка Вересаев говорил, что сто лет назад, то есть в 18 веке, врачи использовали медикаменты в массе, которые прошли проверку в течение столетий. И был недоволен тем, что в его время начали использовать массово те лекарства, которые испытывались только по двадцать лет. Потому что неизвестно, что принесет это лекарство человеку в старости, что приобретет в результате его ребенок. А что достанется внуку — это вообще загадка. А сейчас лекарства гонят в продажу через пару лет. Проблема лекарств в том, что реально никто не знает, как и на каком уровне происходит их влияние на все в долговременном плане. Известно лишь, что оно лечит нечто конкретное и сейчас. Человек — не такая уж устойчивая структура как кажется.
Еще дополню чуток. Помнится, в свое время, когда начались разговоры о программе звездных войн, наш великий миролюбивый преобразователь Михаил Сергеевич вдруг вякнул на весь мир, что у нас имеется симметричный ответ, который достойно ответит американскому вызову. А какой ответ, так и не сказал. И мне было интересно, какое же чудо-оружие вдруг появилось. Пока, наконец, где-то не прочитал, что же имелось в виду. Оказывается, планчик такой был замечательный, что, если что, то рвануть сто мегатонн в каком-то сибирском угольном пласте. Тогда там что выгорит, сажей поднимется, что просто мелкой крошкой полетит. И вечная зима без солнца на Земле обеспечена на несколько лет, с чрезвычайно низкими температурами, ураганами и прочими радостями. Тоже ведь в какой-то ученой голове родилось, не само собой.
Снова очень техническое. на уровне фольклора. За что купил, за то и продаю.
В геологическую разведку в советское время вкладывались огромные деньги. И много что при этом доставалось и просто науке, которой требовалось научиться предсказывать, что внутри Земли находится. В основном, как и сейчас, интересовались нефтью. Хотя и от остального добра не отказались бы.
Был один универсальный метод, как узнать что там внутри, — бурить скважину. Но каждая скважина стоила очень приличных денег. Там надо и буровое оборудование доставить, и трубы, и людей. А гарантий, что внутри есть нефть в этом месте, почти никаких. Это уж когда обнаружат ее где-то, то дальше оконтуривают месторождение достаточно уверенно, по методикам. Но опять же, тем же буровым методом, в основном. Нынешние нефтеолигархи, да и Газпром, недаром не ведут геологоразведочных работ, потому что туда сразу все их доходы ухнули бы, а осталось ли еще что — большой вопрос. Все-таки в те времена и металл, вроде как, ничего не стоил, да и горючее. И специалисты были. которые сейчас практически исчезли за время перестройки.
Были еще теоретически хорошо обоснованные способы, как узнать, что там внутри без бурения. Надо было произвести возмущения на поверхности, например, взрывы или как-то инициировать колебания, а потом посмотреть на результаты отражения волн изнутри. Теория заявляла, что определит, где нефть, а где металлы. Но тоже дело было не дешевое, а эффектных подтверждений теории не было. Академиков у нас геологических в то время было много, наверное, и сейчас не меньше. А деньгами они ворочали сопоставимыми с деньгами на атомные исследования.
Наверное, все слышали, что была такая сверхглубокая скважина на Кольском полуострове. Почти на двенадцать километров забрались. Это действительно было достижение техники. Может, посерьезнее, чем королевские спутники и ракеты, потому что как подумаешь, что буровая коронка где-то там крутится на безумной глубине, да туда надо трубы все время добавлять, а коронки с породой назад выбирать — очень серьезная это техническая задача. Американцы, которые тоже кучу денег бухают на всякие авантюрные научные проекты, не имеющие отдачи, ничего подобного даже и не пытались сделать.
Конечно, можно подумать, что это было сделано с целью изучить строение земной коры. Естественно, и такая цель была, но главная была — показать, что научились определять разными методами без бурениями, что там внутри.
Запустили на то место сначала все научные конторы, которые занимались предсказаниями без прямого бурения. Они на месте будущей скважины напредсказывали., что на какой глубине найдут.
Если помните, вначале была большая шумиха об этой скважине. А чем дальше внутрь забирались, тем, вместо, казалось бы, увеличивающейся шумихи в прессе, все глуше и глуше звучало. Оказалось, что ни одна из теоретических контор не предсказала ничего даже близко подобного тому, что извлекали из глубины. И какие тут литавры? Начали шумиху гасить, догасились до того, что окончание бурения вообще прошло незаметно, а о результатах, что там нашли, только в специализированных журналах написали.
Скважина эта, а, точнее, несовпадение заявок теории с тем, что есть, убила один гигантский малоизвестный проект, за что мы и наши потомки должны в ножки поклониться тем буровикам. О проекте я услыхал в то время гигантских свершений от человека, который занимался теорией в этой области.
Господа геофизики-теоретики в то время говорили, что они не могут предсказывать, что внутри земли расположено, потому что слишком незначительное влияние на внутренность оказывают поверхностные взрывы. Неинформативные результаты дают. И что одно дело — взрывные данные, о которых ничего толком не известно, кратковременные там процессы, плохо регистрируются. А что надо организовать вмешательство в дела коры серьезное и долговременное.
Проект состоял в том, чтобы построить где-либо в Сибири гигантскую платформу, километр в поперечнике как минимум, и расшатать ее так, чтобы земная кора поблизости тоже начала шататься вплоть до самых глубин, до магмы. Для этого предусматривались всякие хитрые, огромные механизмы. А как расшатается все как следует, то по волновым характеристикам, дескать, все и определится. Теоретически устройство такой платформы как-то обосновывалось и было технически возможным.
Был в то время анекдот о бабушке, которая спрашивала, кто придумал коммунизм, ученые или коммунисты? И что, дескать, вот если бы были ученые, то они сначала бы на собачках попробовали. Вот те самые ученые, на которых так уповала анекдотная бабушка, они эту опасную авантюру и затеяли.
Были люди, которые говорили, что такое вмешательство может к чему угодно привести, от землетрясений по всему миру, до разлома Евразии, поскольку ничего мы толком не знаем, насколько прочна и устойчива евразийская плита. Но поскольку заправляли там совсем другие люди, то они потихоньку и продвигали этот суперпроект к свершению. Очень большие люди участвовали и поддерживали это безумие. Наверное, и устроили бы великое землешатание с криками о новой победе советской науки, не будь той кольской скважины.
Иногда вполне, вроде бы, образованные люди выделывают удивительные номера под влиянием своей уверенности в своей образованности. Один из моих бывших родственников, прикладной математик по основной специальности и связист дальней связи по полученной на военной кафедре, так объяснял, почему выбивает пробки, когда включается утюг: «Это потому, что здесь несимметричная проводка, а потому нагрузка на правый провод существенно выше, чем на тот, что идет от левой пробки. Всегда выбивает правую пробку.» Он же поразил меня тем, что, когда ему потребовалось вбить большой гвоздь в толстую дубовую доску, которая была внутри перегородки от ванны, он достал дрель и стал сверлить дырку в доске. На вопрос «Зачем?» ответствовал: «Я туда забью деревянную пробку, а туда уже гвоздь.» Впрочем, подобные познания в технике имеются у многих светлых голов. Например, очень большое число граждан затягивают гайки на болтах до своей посинелости. И когда болт имеет диаметр не слишком большой, а дурь существенно больше, то обнаруживают в какой-то момент, что гайка у них начала крутиться совершенно свободно, а резьба стесалась. Но это все домашние умельцы, у которых обычно ничего более серьезного, чем падение полки, в результате их рвения не происходит. Однако имеются не менее умные и не менее соображалистые инженеры, которые знают как наиболее просто обеспечить безопасность работы какого-либо простого технического объекта. Все годы советской власти существовала контора под названием «Котлонадзор». Она и сейчас существует, естественно. Унылое название, унылый объект надзора. Вообще, как-то несерьезно: «Котлы — ведра — кастрюли, чиню — паяю — задаром починяю!» На самом деле большинство населения даже не подозревает, какая это страшная штука паровой котел высокого давления. Особенно когда такая штука торчит практически посреди города на каком-либо заводишке. Если бы окружающее население хоть догадывалось, что с ним будет, если котел рванет потому, что некий дядя Вася сделает что-либо не так или появится на котле усталостная трещина, которую вовремя не обнаружат. Конечно, не Чернобыль, однако же тем, кто живет в радиусе километр-два будет потом все равно абсолютно всё. Паровой котел — это очень мощная бомба. В СССР, как и во всем мире, регулярно взрывались паровые котлы, потому что есть вещи, которые можно проконтроливать наверняка, но разрушение котла прогнозируется лишь в вероятностной манере. И тебе легче, когда теория утверждала, что вероятность разрушения одна миллионная или и того меньше, а ты уже предъявляешь свои проездные права в рай апостолу Петру? Товарищ мой, когда учился на турбинном отделении политеха, побывал на практике на Украине около паровой теплостанции, где у турбины выломался кусок лопатки почему-то, без каких-либо явных причин. Приличных размеров кусок нашли километра через два, где он пробил несущую стену железобетонного здания. Остальные лопатки турбины дальше разлетелись во все стороны, попав заодно и в котел с перегретым паром. После чего раздался большой Бумм. Не помню, какое уж там было давление — атмосфер двести, наверное, и какой диаметр… Но в результате взрыва котла в радиусе семисот метров не осталось ни одного строения. А дальше они остались в различной стадии разрушения очень далеко. И людей на полтора километра в округе никого не осталось. Правда, там немного жило, потому что существовали определенные нормы на строительство вблизи опасных объектов. Вот все такие котлы и контролировали специалисты контор с прозаическим названием «Котлонадзор». Паровой котел, в принципе, простая штука. Это две полусферы с бортиками (которые называются фланцами), внутри которых проделаны отверстия для болтов. Между бортиками помещается прокладка для обеспечения герметичности, а бортики стягиваются болтами. В результате чего получается штука, которая называется фланцевым соединением. Такие же можно увидеть на больших трубопроводах в месте соединения труб, когда соединение производится без сварки. Конечно, там внутри еще кое-что имеется, но с точки зрения прочности и надежности важна именно эта часть — шаровая оболочка с соединением. Чтобы избежать дури неумеренно усердного дяди Васи, который будет завинчивать гайки на болтах-шпильках, это делается специальными гаечными ключами, существенно побольше автомобильных, которые называются тензометрическими: здесь, когда момент начинает превышать определенное значение, захватывающая часть ключа начинает прокручиваться. Словом, имеется защита от дурака. А когда завинтят, то производят испытания по определенной программе, а самые разные граждане ставят свои подписи на куче протоколов. И случись что, начинают потом разыскивать виноватых и правых. Потому что каждый взрыв — это человеческие жертвы плюс материальные. Известен технический анекдот, котрый многократно перекраивался в разных вариантах под различных технических гениев. Вроде бы первоначальной версией была версия о случае с Тимошенко, который эмигрировал в революцию в США и стал там знаменитым инженером-профессором, книги которого знают, наверное, все кто имеет хоть какое-то отношение к машиностроению. Рассказ очень напоминает анекдот, которым, возможно, он и был. Но суть происходящего ухватывает. На одном американском заводе из парового котла стал доноситься какой-то стук. Что за стук — непонятно. Остановка котла чревата большими убытками. Пригласили специалиста, чтобы он определил, опасны эти стуки и нельзя ли от них избавиться. Заранее была обговорена сумма за успешную консультацию — 10 тысяч долларов. Консультантом оказался Тимошенко. Он походил вокруг котла, послушал и попросил рабочего с кувалдой. После чего нарисовал крестик на котле и сказал рабочему шарахнуть по крестику кувалдой. И стук прекратился. После чего Тимошенко попросил принести его десять тысяч. ««Позвольте, — сказали ему, — но нам же надо отчитаться как-то перед акционерами. Мы что, напишем: поставил крестик — 10000 долларов? Напишите, пожалуйста, за что мы вам заплатили.» Тимошенко взял листок бумаги и составил смету работ 1. Крестик мелом — 1 доллар. 2. За то, что знал, куда его поставить — 9999 долларов. Защита от дурака — это главный принцип проектирования любой опасной техники. Но всего предусмотреть невозможно. И вот в начальные годы перестройки, когда система контроля дышала на ладан, на одном заводике поставили паровой котел. Поставили, завинтили, а комиссия по испытаниям и приемке все никак не идет. И тут мудрый главный инженер говорит: «А что там проверять-то? Дурное дело нехитрое. Значит так, ребята. Котел у нас на триста атмосфер. Давайте доведем давление осторожненько до шестисот атмосфер и пусть постоит часок-другой. Ничего не случится, так и запустим завтра.» Товарищ мой, который присутствовал при этом, начал доказывать, как это опасно. Но на то он и главный инженер, чтобы быть главным. А товарищ мой, понаблюдав как это давление увеличивалось и как ничего не произошло, пошел стучать-звонить в этот самый «Котлонадзор», сотрудники которого прикатили тут же через час, хотя их рабочий день уже кончился. И спас он тем самым массу людей, включая умного, хозяйственного и решительного главного инженера. Потому что, подняв давление вдвое выше рабочего, главинж распорядился дать такую нагрузку на болты-шпильки, что их материал попал в область деформаций, которая называется пластической. Это когда при постоянном натяжении сталь медленно «течет», не так, как вода, медленно, но течет. А дальше только вероятностный вопрос времени, когда произойдет взрыв, может через месяц, а может и завтра.
вспомнил свою эпопею пятого курса мехмата. Ректор у нас был в то время Юрий Андреевич Жданов, о котором разные люди имеют разное мнение. Но я вот, к примеру, один имею несколько разных мнений о нем. Все зависит от того, о чем пойдет речь.
Так вот, вдруг Юрию Андреевичу почему-то показалось, что выпускник университета обязан грамотно писать. И где-то в ноябре, сразу после производственной практики на орденоносном Ростсельмаше, после которой я верил всему самому кошмарному, что только ни говорили о нашем производстве впоследствии, нам вдруг заявили, что придется нам, голубчикам, сдать зачет по русскому языку. То бишь написать миленький диктант. А до того послушать курс грамматики. А ежели кто зачет не сдаст, то все, хана: к диплому допущен не будет. Что приказ этот подписан Ждановым, окончательный и обжалованию не подлежит.
На занятия по грамматике ходили мы с пятого на десятое. Пока не приплыли к диктанту, который писался всем курсом вместе, человек сто. Диктовала нам русичка, очень тщательно проговаривая буквы, да так, что все удвоенные «н» были хорошо слышны. Хотя я и понимаю, что все внутри нее бурлило и клокотало, поскольку на занятия к ней приходило редко-редко больше пяти человек. Однако это не помогло, поскольку текст был взят откуда-то из «Войны и мира», на три или четыре рукописных странички. И, как это принято у Толстого, состоял из пары предложений. Я не очень уверен, что и профессиональный русист смог бы расставить все запятые именно так, как это было в тексте. Сколько я помню, я понаставил кучу лишних запятых.
Преподавательница наша совершила подвиг, проверив диктант дня за три. А результаты диктанта объявлял декан. Выглядело это так: «Уважаемые товарищи студенты! Вынужден вас огорчить, но из вашего тяжелого состязания с русским языком выбыли следующие четыре человека.» И зачитал список получивших трояк. Я вздохнул с облегчением, услышав свою фамилию. «А остальные, — продолжил декан, — вышли в четвертьфинал.» Когда я поинтересовался, каковы были результаты на филфаке с тем же диктантом, то выяснилось, что там его написала треть, а две трети тоже не осилили. Видимо, это вызвало большой переполох в ректорате, потому что таких результатов никто не ожидал. И текст для следующего диктанта взяли уже существенно попроще, из Чехова. На этот раз филфаковцы написали почти все на положительную отметку, а на нашем мехмате список выбывших из игры расширился человек на 20. Однако же не допустить к диплому готового выпускника только из-за того, что он пишет «огурцы» — этого никто бы не понял в министерстве. А потому была дана команда закрыть глаза на все. Мехматовцы, которые хорошо знали, что среди предыдущих 20 написавших были 10 филфаковок, писавших за своих знакомых, на сей раз превзошли самих себя: в аудитории на последнем диктанте сидела половина филфака. А тем, кто писал сам, те же филфаковки достаточно громко сообщали о каждой запятой и каждой возможной ошибке. И тут уж все получили положительные оценки.
Все дальнейшие годы, сколько мне приходилось рецензировать дипломных работ на мехмате, я всегда удивлялся, что уровень грамотности все падал и падал с каждым годом. Хотя мне казалось еще в студенчестве, что до края уже давно дошли.
Сестрица моя двоюродная рассказывала о времени, когда она наезжала как студентка-заочница в Москву. Хозяйка квартиры, у которой она всегда останавливалась, однажды пригласила ее на службу в какой-то центральный собор. И поскольку было интересно, то и пошла она вместе с хозяйкой в воскресенье. Народу — не провернешься. Через некоторое время стали передавать свечки с наказом поставить у какой-либо определенной иконы. Все было нормально, пока не передали свечку к иконе с очень странным названием. Сестрица говорила, что передают и бормочут что-то напоминающее «кислых щей». «Тут, — говорит она, — я сую дальше эту свечку и повторяю: «Кислых щей». И поплыла свечка дальше куда-то. А потом вторая с теми щами, потом третья. И все куда-то доставляются по магическому заклинанию о щах.» «Тут я, — говорит она, — спрашиваю свою хозяйку, что это за кислые щи. А та понять не может. Ну вот, вот, опять, послушай, тетя Клава, что это за щи такие! Та прислушалась и как давай смеяться, зажимая рот. Оказывается, Святых мощей это икона была. Обе мы заливаемся, остановиться не можем. Пришлось выйти со службы.»
Но на службу она-таки попала в другой раз все с той же тетей Клавой. И службу вел Патриарх. «И вот, — говорит эта убежденная атеистка и комсомолка, — все вдруг бух — и на колени. А что же я, буду еще, понимаешь, на колени бухаться? У меня чулки были капроновые — рвались в два счета. Все на коленях, а стоим только мы двое, Патриарх да я. И стою я очень недалеко от него. Так что он на меня уставился и смотрит. А я на него. И краснею как рак, но стою на своих двоих. И тут Патриарх усмехнулся, посмотрев на мои выпученные глаза и краску, и продолжил. А я больше походов в церковь не делала долгое время.»
Еще одна ее же церковная история. Со своей мамашей, то бишь моей теткой, поехали они с экскурсионными намерениями в Литву. Только сами, безо всяких турбюро. Годы 1970е. Кто-то им сказал, что надо куда-то там доехать на автобусе, а потом пара километров — и будет чудесная интересная церквушка. А эти два километра вдоль опушки леса надо было шагать. И догоняет их телега, ну, правда, несколько более комфортабельная, чем российские телеги того времени, бричка, скорее. А на ней дедок, очень аккуратненький. Окликнул он их, спросил куда. Оказалось, что едет он в ту же самую церквушку. Так что посадил он их на телегу, и поехали, беседуя о том, о сем. А как приехали в церквушку, тут вокруг дедка хоровод начался: и ксендз, и прихожане. Ну и их как сопровождающих дедка усадили как почетных гостей в самом переди. Дедок оказался местным епископом. И приехал он провести службу. Так посмотрела моя сестрица на католическую службу вблизи. А в конце стали причащать и совать в рот облатку. «Вот еще, — говорит моя сестрица, комсомолка, патриотка и атеистка, — буду я всякую дрянь глотать. И тут дилемма у меня возникла, как сделать, чтобы не обидеть. И решила я, что в рот эту облатку возьму, а глотать не буду. Но кзендз, что совал облатки, сообразил что к чему и ничего совать мне не стал. Только руку сунул для поцелуя. Как же, стану я ему ее целовать, разбежался!»
А потом этот же епископ их повез назад. И привез к себе домой. Разговаривали-разговаривали. Епископу было уже за семьдесят, а тетке моей под 60 катило. Симпатичная она у меня была. И очень общительная, не то, что я. И такое впечатление моя тетка на него произвела, что в доме повел он ее с сестрой куда-то к себе и принялся демонстрировать свои парадные облачения — одевался, разоблачался. Сестрица говорит. что было довольно интересно посмотреть на всякие старинные кружева и что-то еще. Ну и еще домоправительница этого епископа, что все им старалась внушить, что епископ оказывает им этим огромную честь, что он никому и т. п.
«Похоже, влюбился старик в мою мамашу, — говорила сестрица. — Узнавал, не хотим ли остаться погостить. Но нам некогда было, другие объекты жаждали нашего лицезрения.»
Ps. А перед операцией щитовидки она окрестилась. Католичка теперь. Разговаривали по телефону. «Сомневаюсь, — говорит, — я несколько во всех этих делах небесных. Ну а вдруг…»
Костел у нее стоит прямо на выходе из двора ее дома. И поработала она там — убирала-подметала. Вообще она молодец. Уже под семьдесят. Инженер-картограф. Но поскольку работы по специальности в городе не стало, то сначала пристроилась подметайлой в костел. А потом пошла в санаторий подсобным рабочим работать. Сейчас начальник. Под ней бригада слесарей-сантехников, которые слушаются ее беспрекословно. Даже когда упьются. Имеется у нее одно умение, которому я в молодости очень завидовал: вращать глазами независимо друг от друга. Поскольку на работе целыми днями раньше приходилось смотреть в микроскоп одним глазом, то стала она глазами управляться примерно как руками. А когда сводила глаза к носу, то … незабываемое зрелище.
Истории здесь взяты, в основном, из рассказов моей двоюродной сестры, которая работала в картографическом институте в Пятигорске (может, предприятии, не помню) плюс некоторые дополнения. Таких предприятий на Союз было очень немного. Не буду врать сколько, но счет шел на штуки. И делали они карты и для СССР, и для Мозамбика, а однажды ухитрились сделать карты для двух приграничных африканских стран, в результате чего их военный конфликт обострился, потому что каждой из стран была щедро отведена спорная территория. Впрочем, возможно, что это и не их институт сотворил, а другой.
К картам и картографии коммунистическая партия относилась весьма серьезно. Карты это то, что действительно было секретным в СССР. Говорили, что шло это со времен боев на Красной Пресне в 1905 году. К восставшим примкнул некий подпоручик, прикативший с командой на баррикаду небольшую пушку. И очень лихо, пользуясь лишь картой Москвы, точно по Кремлю запулил пару снарядов. Это произвело такое впечатление на руководителей восстания, что потом в советское время невозможно было достать карты чего бы то ни было в большом разрешении. Даже когда кто-либо пытался привезти такую карту из-за границы, она изымалась. Точные карты имели гриф «секретно» и «сов. секретно», к ним мало кто допускался. А если кто-то пытался пройти, скажем, по Москве, пользуясь выпущенной картой, то идя на юг достаточно долго, мог очутиться и на севере столицы. Только центр Москвы несколько напоминал реальное расположение, но и он был основательно искажен на бумаге.
Точные карты больших территорий делались на основании аэрофотосъемки. Я спросил как-то сестру, а как там космическая съемка, где, говорят, можно узнать даже лица. Она только махнула рукой: «Может, где такие и есть, а те, что привозили к нам в институт, с них точных карт не сделаешь. Так, баловство одно.»
Секретность для карт была высокой категории. Карты сначала делали в истинных координатах, а потом вводили условные, с которыми уже они и попадали к конечному потребителю. А руководители соответствующих организаций получали ключ сдвижки, чтобы иметь правильные координаты.
Главного инженера их предприятия где-то в 70-х усадили на 7 лет в тюрьму, за то, что, выехав куда-то с экспедицией в безлюдной местности в Сибири, он потерял по пьянке в тайге папку с картами с реальными координатами тех мест, где только мишки да другое зверье бродили.
Вообще, вопросы секретности тогда решались довольно странно, если не сказать больше. Мой приятель, проезжая через железнодорожный мост от Ростова, построенный еще до первой мировой войны с участием иностранцев, сфотографировал вид на Дон из окна. В Батайске в вагон зашли два бравых хлопца, отыскали приятеля, хотя не было вспышки при съемке, а у окон торчал почти весь поезд, изъяли пленку, засветили и проверили, нет ли открытых коробочек с пленкой. Дальше сделали ему внушение о запрете съемок стратегических объектов и удалились, довольные собой.
Другую историю мне рассказал другой приятель, работавший на большом ящике. Хотя инженеры и работяги и знали примерно, что производит их ящик, но не слишком много. Однажды пришел в библиотеку американский журнал с фоткой, где со спутника был заснят этот ящик и расставлены стрелки, где какой цех и что производит. Пару дней народ порассматривал эту фотку, а потом первый отдел журнал изъял и поставил на нем гриф секретности: проворонили первачи сразу.
Ладно, вернемся к картам, допускам и посадкам. Нормативы последних изучались не только в инженерных вузах, хоть и по другим учебникам, однако.
О секретности сестра тоже рассказывала забавные вещи. Например, когда поступали данные аэрофотосъемки, то доблестные компептенчики первым делом брали аэропленки и начинали тщательно соскребать и замазывать все места, где находилось что-либо секретное. Иногда это был какой-либо куст или избушка, о которых никто и не подумал чего дурного, если бы не было замазано. А тут любознательные ребята-инженеры не ленились проехаться к этому кусту, после чего сообщали: «Даааа, никогда бы не подумал, что там может быть въезд в какую-то подземную хреновину. Может, даже штаб армии.»
Всё в том же институте. Местные власти заказали институту сделать круговую фотопанораму города к очередному летию. Город и окрестности сфотографировали с самолета, все секретные и полусекретные объекты с панорамы удалили. Фотографии прошли через ОТК, первый отдел, представители горкома также одобрили содеянное. И поместили панораму на площади перед горсоветом. Когда панорама простояла пару дней, обнаружился нездоровый ажиотаж около одной из ее частей. А после перерыва в отдел к сестре ввалился сотрудник, который еле держался на ногах от смеха: «Представляете? Представляете?» И больше ничего минуты три из него невозможно было извлечь, что же представлять. Оказывается, неизвестный труженик села на прилегающих к городу полях не поленился выпахать трактором три громадные буквы, метров по 800 каждая. Вполне сопоставимые по значимости с фигурами Наска. Чтобы их увидеть, надо было отойти от соответствующих фоток метров на пять. Больше всего граждан радовало, что всезапрещающий первый отдел расписался в полной благопристойности панорамы.
Еще вспомнил на близкую тему. Мне говорили, что в советское время в городах киносъемку можно было без разрешения производить только до высоты второго этажа. А если группа хотела снять документалку с высоты повыше, то надо было его получить. Интересно, это правда? А если правда, то на фига? Чтобы с высоты третьего этажа не шарахнули бы из фотокамеры — пулемета в проезжающего секретаря райкома?
Стал Михаил Сергеевич стал секретарем по сельскому хозяйству. Должность эта была всегда завальная — вечно были трудности с погодой, что-то вымерзало, чего-то не хватало. Отличиться было здесь трудно. А хотелось. Посему Михаил Сергеевич задумал ход конем: пусть не могу я ничего сделать с самим сельским хозяйством, но зато могу…
Что могли и могут все господа начальники, особенно, которые не могут делать ничего позитивного, кроме как болтать, — известно: указывать пальцем на отдельные конкретные недостатки и громко при этом возмущаться. А если это приводит к громкому уголовному процессу — то вот тебе и слава в веках и ступенька наверх.
И недостаток такой был, о котором Михаил Сергеевич прекрасно знал будучи Ставропольским секретарем. Урожаи в советское время были так себе. Кстати. некоторые граждане думают, что это большой недостаток советского сельского хозяйства. Но это не совсем так. В то время сеяли не генетически модифицированных уродцев, которые еще неизвестно к чему приведут, а проверенное и безвредное. Которое должно бы стоить много дороже, чем эта модифицированная дрянь. Может, и уже стоит, как цыплята, которые откармливаются на всякой дряни и зерном — но это так, в сторону — еще придет время, когда цена натурального зерна будет раз в двадцать выше модифицированного. А может и больше, поскольку этого немодифицированного зерна даже на посевы скоро будет — кот наплакал.
Даааа… Так вот, председатели колхозов, которым очень не нравилось получать нагоняи за низкие урожаи, придумали простой трюк: засевать площади больше, чем указывались в отчете. В итоге получались хорошие урожаи и хорошая статистика. А если постараться, то и хорошие ордена за особо большие урожаи. Естественно, что все эту маленькую хитрость знали. В том числе и областные и краевые секретари, но поскольку и секретарю хочется орден, то и никто этой практике и не препятствовал: стряпалась фальшивая статистика — и все были довольны.
И вот это и был тот труп из шкафа, который принципиальный Михаил Сергеевич решил вытащить на свет. Только для этого ему надо было иметь доказательства. Не говорить же: «Да я же прекрасно знаю. что эти мерзавцы делают!»
Проще всего было обнаружить эти нелегально засеянные поля, взяв аэрофотоснимки, сделанные перед уборкой урожая. И не надо везде — необходимо и достаточно иметь такие недостатки, которые, как хорошо известно, в те времена всегда были только отдельными.
И поехал Михаил Сергеевич в Пятигорск на картографическое предприятие, которое во времена перестройки влачило совершенно жалкое существование, а в советское время было более чем процветающим. Относилось оно к его вотчине, Ставропольскому краю.
Пришел Михаил Сергеевич к директору предприятия и сообщил, что ему нужны карты с посевами. И даже сказал где, поскольку знал, кто злоупотреблял этими трюками. Услышав, зачем нужны карты, директор, естественно, перепугался оказаться в центре всесоюзного скандала. когда потом можно неведомо от кого еще и схлопотать. И переложил ответственность вниз, вызвав начальника первого отдела. Секретчика то есть. А у того инструкции о секретности. И в возрасте он — совсем ему приключения ни к чему. И сообщает он Михаилу Сергеевичу, что карты, имеющие реальную привязку координат к местности, составляют один из наивысших секретов государства. А потому, уважаемый Михаил Сергеевич, принесите-ка разрешение на получение этих карт из нашего главка. А без него — ну, никак. «Да вы знаете, что я СЕКРЕТАРЬ ЦК КПСС?» — грозно вопрошает Михаил Сергеевич. «Знаем, Михаил Сергеевич, — смиренно подтверждает первоотделец, — но без разрешения никак.» И директор кивает: «Видите, Михаил Сергеевич, ну, никак не могу. Вот такие дела.» «Да я же…» — снова завелся Михаил Сергеевич. «Разрешение — и никаких проблем!»
Осталось неизвестным, пробовал ли Михаил Сергеевич получить это разрешение. Наверное, пробовал. Но безуспешно.
С чего-то вспомнился рассказ двоюродной сестры.
Не очень далеко от Пятигорска был международный дом отдыха. Было это в 1970х. Солнышко, хорошо… Две молодые немки, одна из которых была беременная, загорали на веранде в чем мама родила. Мимо проезжали четыре джигита-карачаевца с местного конезавода. Вид голых немок их воодушевил, и стали они приглашать девиц-дам покататься на лошадях. Немки обрадовались. Через два дня милиция нашла этих немок довольно далеко, беременную мертвой, а вторую растерзанной и в безумном состоянии. Поскольку немки оказались не совсем простыми, то с московскими следователями прибыл … боюсь соврать, но, кажется, Суслов. Джигитов тех давно уже след простыл, так что следствие оказалось в тупике, а реагировать надо было быстро. Суслов созвал старейшин и произнес примерно следующее: «Вам дается два дня на то, чтобы предоставить нам убийц. В противном случае всё ваше село отправится на закрытое поселение в Сибирь. И мы постараемся, чтобы жить вам там было очень плохо.» Через два дня четверо виновных были выданы. Те или не те, неизвестно.
Стоял себе Дом офицеров в Ростове, стоял спокойно не знаю сколько лет. А тут вдруг Дорогой Никита Сергеевич Хрущев захотел приехать и ВЫСТУПИТЬ. И засвербило у местного начальства во всех органах, включая прямую кишку.
Должен был Наш Дорогой выступать в Большом зале этого Дома офицеров. А там по центру висела гигантская люстра с хрустальными подвесками на несколько тонн. Висела она себе и висела… С десяток лет висела, никого не трогая. Разве что как-то ее мыли время от времени, если мыли вообще.
И тут в чью-то умную голову забрела мысль: «А вдруг эта зараза от энтузиазма, проявленного слушателями доклада Нашего всего, каааак шандарахнется, да еще и напугает Всё до заикания!»
Долго ли, коротко, но сняли эту люстру с потолка и добрались до огромного крюка по размерам вроде тех, что на подъемных кранах стоят. «А вдруг этот крюк да и не выдержит люстры?» — была вторая начальственная мысль.
Вытащили и этот крюк и потащили к самым ученым людям. То бишь в университет. Притащили его туда: «Нам надо заключение, что крюк этот выступление нашего дорогого Никиты Сергеевича выдержит. А если заключение будет, что выдержит, а он не того, то сами знаете о каких заключениях пойдет речь.» Тут граждане доценты с кандидатами начали свои умные лысеющие головы почесывать. С одной стороны очевидно, что такая махина десять таких люстр выдержит. А с другой, а вдруг!? И принялись они многострадальный крюк и обсчитывать, и экспериментально нагружать. Даже на предмет трещин облучили.
И подписали дрожащими ручками заключение: вввввввыддддержит.
И была 172-я ночь, и были дозволенные речи закончены ровно по расписанию криками «да здравствует слава!» Выдержал! Урааааа!
И еще пятьдесят лет выдерживал. Да и сейчас, вроде, не собирается. Вот, значит, может наука! Если хочет.
Раз уж речь зашла о том единственном и неповторимом визите Никиты Сергеевича, то перескажу и рассказ покойного тестя об еще одной речи во время того же визита. Вкратце.
Захотел тогда же Никита Сергеевич выступить перед народом. Для чего вечером на Театральную площадь (кто бывал в Ростове, тот знает) собрали коммунистов и беспартийных. И вечером НС выступил с балкона здания, как это делали первые большевики. Перед этим он, видимо, хорошо принял, поэтому речь была не слишком связной, но весьма убедительной.
Начал он с того, что сообщил, что был на казахстанской целине. «Ну и что? Горы зерна гниют! Горы! Вредительство! И кто руководит там? Сплошные … да …. Я только что вот из Краснодара приехал. Кто там первый секретарь? Полный дурак! И какой дурак его туда назначил первым секретарем?» После чего дорогого Никиту Сергеевича как-то отвлекли от микрофона и объявили митинг закрытым.
Почему-то вдруг вспомнился день смерти Сталина в момент объявления о ней по радио. В Сталинграде. Взахлеб рыдающая толстая маленькая соседка-еврейка. Были еще две соседские сестры, одна из которых была моего возраста (за год до того я твердо заявил ее мамаше, что намерен на ней жениться, было тогда мне лет пять). Ее сестра-пионерка почему-то завела патефон, надела пионерский галстук и стояла, отдавая салют. Фантасмогория. Такое, если покажут в фильме, покажется невероятным. Однако же было.
Когда-то, когда Советский Союз почти уже закончился, а новое государство еще и не начало дышать, мой знакомый рассказывал о своем знакомом, что тот мучается вопросом, стоит ли ему принять предложение стать командиром городского батальона омона или собра, теперь уж не помню, как он тогда должен был назваться. И я, как гениальный провидец, говорил, что это очень опасно, потому что пройдет не слишком много времени, как народ примется за всех подобных граждан. Провидец…
Был Жданов очень неглупый человек, в чем-то даже очень умный, но испорченный властью, побывавшей в его руках. И жутким количеством подхалимов в университете, которые пели ему песню о его гениальности и о том, что он должен бы быть на самом верху. Вообще, я давно собирался о нем написать, но все случая не было.
Cчитается, что заниматься сплетнями неприлично, даже нехорошо. Однако же, если так вдуматься, то расстояние от того, что называется сплетней, и историческим фактом настолько незначительно, что еще неизвестно, чем хуже заниматься, сплетнями или историей. Со сплетней, по крайней мере, заранее знаешь, что в ней могут быть элементы неправды или даже лжи. А в документированной истории, вроде как, всё опирается на документы. Уж извинят меня товарищи историки пусть, но документы могут быть куда более брехливыми, чем сплетня. Даже когда на них имеется сургучная печать и десять подписей, что все там верно. Ну, кто пожил в Советское время, тот знает, что характеристику человеку неконфликтному заверяли парторг, профорг и руководитель предприятия. А писал он ее большей частью сам. И говорилось там, что был он самым что ни на есть раположительным и правильным… А как насчет документов о сдаче отчета, заверенными всеми, кто должен был там расписаться? Одна только брехня очень часто в этих официальных документах была: что работа проделана полностью и в срок. И такие же документы о приемке-сдаче были на различные разработки и объекты, включая жилые дома, когда по документам все было в порядке, а в окнах были щели, в которые кулак пролезет. Если думаете, что остальные документы как-то иначе писались, так вряд ли. «Еще одно последнее сказанье, и летопись закончена моя». Сколько раз читали это в разных лж? Я сам-было такое хотел писать. А потом еще одно сказанье, еще — и только чернила, то есть тонер нынче, добавляй. И конца края нет трепатне. Вот и сейчас еще одно последнее…
Словом, расскажу я вам, маленькие и большие ушастики, то, что в свое время я слышал об Юрие Андреевиче Жданове, ректоре РГУ, о котором в мире знают как об одном из мужей Светланы Алилуевой и сыне Андрея Андреевича Жданова. Сплетни, то есть. Должен сказать, что мнение мое беспристрастным не назовешь. Но оно скорее положительное. Сплетни же запоминаются большей частью отрицательные или уж очень занимательные. Так что имейте в виду это мое заявление о положительном мнении. Я и сам о себе, коли бы начал рассказывать в стиле сплетен, нарассказал массу неприятных вещей. Но о себе это неприятно — пусть другим что-то останется вспомнить. И не забывайте еще, что воспоминания мои основаны на чьих-то рассказах большей частью, то есть на сплетнях. Поэтому ссылаться на мою писанину как на научно обоснованные факты я бы не рекомендовал.
Лично мне сталкиваться с Юрием Андреевичем доводилось, большей частью, в обстановке официальной. Например, было празднование 80-летия моего шефа академика Воровича на кафедре. Жданов был ровесник Воровича. И вот, стоит накрытый стол, граждане кафедральные вокруг, уже начались типовые юбилейные тосты, которых я только что очень удачно избежал, как вдруг отворяется дверь и входит товарищ Жданов, в то время председатель СКНЦ ВШ, с кем-то из своих соратников. (Заметьте, что граждане с партийных верхов всегда имели только соратников. За исключением сталинских времен, когда этих соратников иногда вдруг называли подельниками.) Росточка он был маленького. На вид кругленький, но животика, вроде, не видно, одно впечатление круглизны. Вот с глазами… Стальные глазки. Именно такие, какие ожидаются у представителей славных компетентных органов: вроде бы умные, сверлящие и все знающие о тебе. Словом, не успел товарищ Жданов появиться, как его усадили рядом с юбиляром, и он тут же начал речь. О чем она была, уж не помню. Хотя и не совсем стандартно он как-то поздравил юбиляра, с хохмочками. А запомнились два момента. Первый, это что голос его наполнил комнату. Я сидел довольно далеко, но ощущение было, как будто Жданов говорил в мегафон. Закончил же он тост словами: «Товарищи, мне было очень приятно… Я бы с удовольствием посидел с вами еще, но мне сегодня надо посетить еще важные мероприятия, три из которых юбилеи очень уважаемых людей. Самый уважаемый из них это, безусловно, наш дорогой Иосиф Израилевич. Выпьем же, товарищи, за его здоровье!» И почекавшись с юбиляром и близсидящими, осушил полный граненый стакан армянского коньяка. Я, помнится, тогда подумал, что … В общем, неважно, что я подумал. Тем более, что уж и не помню дословно. Но суть была: богатыри не мы.
В перестройку людей из советской верхушки в печати старательно макали во всякое дерьмо. Помнится, Жданова в «Знамени», правда без имени, но вполне узнаваемо, промакал тогдашний трибун Карякин. Уж и не помню, опять же, по каким помойкам повозил он его физиономией, но что было это не по поводу украденного свечно-масляного заводика, это точно. Конечно, в советское время казалось, что люди с подобным положением живут шикарно. Однако же шикарности этой было далеко до нынешней управляющей братии. К примеру, наблюдал я в начале перестройки, как Юрий Андреевич сдавал книги из своей личной библиотеки в книжном магазине, ругнувшись с приемщицей из-за грошовой цены, которую она поставила на раритеты. Жданов книги любил и имел всё, что выходило в то время. И не только выходило. Я завидовал белой завистью, когда услышал, что в университетской библиотечной мастерской Жданову по его заказу копировали и переплетали массу книг, до которых у меня не было никогда даже доступа. По рассказам, он их не просто хранил, но и читал. А уж то, что он понес их сдавать буккнигу, говорило, что золотых запасов он за свою жизнь не завел. Хотя вокруг него крутилось много народа, которые уже в наши дни вполне официально являются очень богатыми людьми. Очень. Но и аскетом Жданов не был, в этом можете не сомневаться. Проблема со всеми этими людьми из верхушки, да и не только с этими, а с любыми людьми из верхушки, в том, что состоят они из двух невзамодействующих половинок: одна — это то, как их знают близкие и знакомые, и другая — какие они в общественном мнении. И большей частью это как бы две разных непересекающихся личности. Потому и читаем мы об умных, чутких и тонких, которых все знают как жестоких и наделавших массу глупостей людей.
Вот именно о Жданове я как-то писал, как о гражданине. который обучал одного моего старшего знакомого, как управлять большим коллективом, сообщив, что народ — это сплошная масса. И что на уровне атомов-личностей о ней если начнешь думать, то с ума сойдешь. И что массу эту надо лопатой направлять в нужном направлении…
А пока поставлю точку.
Известно, что Жданов стал зав. отделом науки ЦК КПСС очень быстро после женитьбы на Алилуевой. Было ему тогда 26 лет. Трактовали это по-разному. Но в тот момент Сталин даже переоценивал роль науки, так что только из-за дочки вряд ли бы он поставил на столь ответственное место ничего не представляющего собой человека. В конце концов, своего Васю он ни на какое ответственное место не усадил, как это обычно для нынешней гвардии. Был у меня аспирант, который крутился в компании вокруг Жданова очень давно. У них там ходило почтительно, что Сталин называл Жданова «нашим маленьким Энгельсом». Отношения у меня с большим Энгельсом весьма сложные, особенно после сдачи кандминимума по философии. Так что не буду я ничего говорить об нём. Вот не буду — и всё!
Однако же произошло это назначение уже на закате вождя. И за то немногое время, что был Юрий Андреевич на этом посту, довелось ему попытаться развернуть маховик, которым разбивали генетику. Не удалось, за его потом и лягнули слегка, что, дескать, испугался и пошел на попятный. Вообще, если отойти от личности Жданова, а посмотреть на проблемы генетики в частности и проблемы науки вообще, то, должен сказать, что когда начинается какая научная свара, то единственный метод ее остановить, это засунуть всех спорщиков в мешок. И обязательно утопить, потому что и в мешке будут продолжать драку. Достаточно вспомнить авторов формулы Ньютона-Лейбница, которые скублись лет двадцать, о том, кто из них первее. Или, к примеру, держал в руках журнал «Успехи математических наук» со статьей весьма известных математиков «Покончить с лузинщиной». Этот самый Лузин, с чьей лузинщиной предложено было покончить, крестный папа доброй половины довоенного отделения математики АН СССР. А среди авторов были и его крестники. То, что было с генетикой, отдает трагедией. Но ведь и противники генетики не были просто невежественные люди, как принято их представлять: они-таки кое-что сделали реальное для сельского хозяйства в то время. Почему и поддержали их на партийном верху. Вообще говоря, скубеж между генетиками и негенетиками мог окончиться и победой другой стороны с теми же последствиями для противника. Ладно, это уже все пошло в совсем другую сторону. Только и скажу, что более склочные люди, чем ученые, это артисты и политики. Но последние относительно научного приоритета редко лаются.
Словом, когда Сталин то ли умер, то ли его убили (ишь, как закрутил, а? — ведь в любом случае умер!), для Жданова настали тяжелые времена: он был слишком умный для той верхушки, что пришла к власти. Одна из проблем Жданова была, что как-то он плохо пересекся и с Хрущевым, и с Сусловым. И, похоже, высказал о них свое мнение, которым они не были счастливы. В числе первых перестановок, произведенных Хрущевым на верхах, было удаление Жданова из Москвы. И очутился он в Ростове. Ростовская партийная верхушка, подумав, поставила Жданова зав отделом науки обкома. Однако что-то их продолжало беспокоить. Это что-то было то, что они не знали. что можно ожидать от зятя Сталина, который, наверное, знает много кого наверху. Поэтому, поразмыслив, сделали они ход конем, отодвинув Жданова от себя как можно дальше. И сделали это очень элегантно, отделив от Ростовской области кусок, назвав его Шахтинско-Каменской областью. И, соответственно, устроив там обком партии и все прочие органы власти. А первым секретарем там стал ни кто иной как товарищ Жданов. Вот сейчас кто-то тычет пальчиком и говорит: как это Хрущев отдал Крым Украине? Как это? Да вот так. В те времена все эти мелочи, к какой публике, да республике — это всё было совершенно незначительными штучками. Естественно, я не знаю, на каком там уровне принималось решение о новой области. И было ли это инициативой ростовского обкома или самого Жданова… Что-то мне говорит, что здесь роль Жданова отнюдь не пассивная была.
И проправил в Шахтинской области товарищ Жданов несколько лет. Пока с инспекторским визитом в Ростов не пожаловал Хрущев, которому сказали, что ему имеет смысл еще и в соседнюю область заглянуть. «Что ээто за область? А кто там первый секретарь? — спросил Хрущев. — Ах, Жданов? Возвратить территориальное деление на области в первоначальное состояние!» И в результате ростовский обком получил на голову себе бывшего первого секретаря соседнего обкома. «А нет у нас для него никаких мест!» — дружно сказали ростовские. Однако же, почесав тыковки, решили предложить ему пост ректора университета. И поскольку Жданову вместе со всеми его энгельсовскими амбициями деваться было некуда, то он и стал ректором. По университету циркулировали слухи, что вот-вот его заберут куда-то в верха и дадут… Но слухи эти не реализовались в тридцатилетнее ректорство Жданова. Так толком и осталось для меня неизвестным, какое же образование было у Жданова, химическое или журналистское. Но каким-то боком он химии относился, а потому, как говорят хорошие люди, почесав затылок, написали ему сначала кандидатскую, а потом и докторскую диссертации. А потом он стал и одним из двух первых член-корров АН СССР на Северном Кавказе. Может, стоит сказать, что гражданин, на которого указывали как на автора диссертаций, стал потом академиком РАН. Так что докторская у Жданова была добротной. И сам он был доктор не просто добротный, а еще и весьма плодовитый. Слышал я, что список ждановских публикаций в восьмидесятых годах состоял из полутора тысяч названий, среди которых было изрядно книг, опубликованных университетским издательством. Более плодовитые публикаторы имелись среди директоров НИИ на Украине. Ну, еще имелся один автор, до которого Жданову было очень далеко. Фамилии его я уже не помню, но это был всемирно известный знаток пчел, который за 50 лет ухитрился опубликовать 5500 статей. Каждые три дня статья. Представляете? О роли третьей ножки в почесывании брюшка. Стеб это. Не знаю о чем они были. Но серьезные статьи каждые три дня не пишутся. А может, он был гений? В расписании химфака лекции Жданова значились, но читали их другие.
И рассказы ходили, что то Жданова пригласили замом к академику Несмеянову, то еще куда. Но каждый раз вмешивался Суслов, которому довелось поработать под Ждановым. Который заявил, что пока он жив, Жданова в Москве не будет. Судя по галошам, которые Суслов носил до смерти, такое вполне могло быть. Забавно, что когда Суслов умер, то РГУ присвоили его имя. Разговоры шли, что это было одним из условий завещания Суслова, который сказал, что пусть Жданов и после смерти его помнит и вздрагивает каждый день, глядя на вывеску. Говорили мне, что в отличие от государственного телевидения, которое это событие весьма широко освещало. в ректорате старались вообще об этом не говорить. Ну и в качестве шутки. Завлаб из моего отдела довольно скоро показал мне письмо, пришедшее в университет по его делам откуда-то. Письмо начиналось так: «Ректору Ростовского Государственного университета тов. Михаилу Андреевичу Суслову».
И чтобы уж закончить с научными работами Юрия Андреевича. Вдруг вижу объявление на стенке главного корпуса университета, что состоится защита кандидатской диссертации по философии «Гегель и Эйнштейн». Юрий Андреевич защищался. Не читал, как всегда, но слышал, что основным тезисом диссертации было, что вся идейная часть теории относительности уже была заложена в работах Гегеля. Может, и была. Но если это действительно так, то тезис этот напоминает объяснения Абрама о том, что такое теория относительности на примере двух волосков. Два волоска — это много или мало? Если на голове всего два волоска? А если в супе?
Эту диссертацию он писал сам. Как и сам написал небольшую книжку с эссе-притчами. Впрочем, мне она не показалось такой уж мудрой, хоть и говорила о бараньих лбах, которые ничем не прошибешь. Но и такая научная деятельность сильно отличается от деятельности одного известного генерала, мясокомбинатного борца, который много позднее стал дважды кандидатом наук. Была защита, куда лишних людей не пустили. А диссертант с ожесточением выворачивал челюсть, пыталсь произнести нечто вроде «конхерменция», о чем, опять же, пошли сплетни, порочащие российский генералитет.
Теперь из рассказов приятеля о личном опыте общения со Ждановым.
Было это в самые что ни на есть застойные годы. Приятель мой обзавелся семьей, в которой было к тому моменту 3 детей, два мальчика и девочка. Девочку эту в роддоме стукнули сильно головой, о чем родители узнали только когда ребенок не умел практически ничего в годик. Обнаружили они тогда, что между волосенками по темечку идет огромный шрам через всю голову. Так эта девочка и не заговорила, двигается плохо. Сейчас ей уже двадцать пять лет, очень симпатичная, но с разумом годовалого ребенка. И в то время квартиры у приятеля не было. Был он завлабом в лаборатории, которая одна из немногих в институте занималась очень конкретными и серьезными разработками. И директор, мой шеф, клятвенно обещал, что ректор пообещал выделить квартиру приятелю. Уже много позже я узнал, что товарищ ректор никому не отказывал и ставил положительные резолюции на все прошения подряд, за исключением уж совсем очевидно отрицательных. Была только одна маленькая хитрость, заключающаяся в том. что резолюцию он мог поставить красным, синим или зеленым карандашом. И в зависимости от цвета это была либо положительная, либо отрицательная, либо «по возможности» резолюция. Каким уж там цветом было сделано то обещание — неизвестно, но прошел год, и другой, шеф наш регулярно ходил к Жданову и утверждал, что тот обещает (хотя никто не знает, напоминал ли он в самом деле). В один прекрасный момент приятель мой сказал Воровичу, что он сам пойдет толковать к Жданову насчет квартиры. Ворович страшно заволновался, сказал, что нет никакой необходимости, что квартира будет обязательно в ближайшее время. Однако же приятель мой сказал, что он слышит эту песню уже два года, а живут они впятером в малюсенькой комнате в общаге.
На следующий день приятель прошел в кабинет к Жданову. Жданов, сидя и глядя пронзительным партийным взглядом на посетителя, сухо спросил, в чем дело. У приятеля было написано заявление с описанием ситуации. Посему он, не говоря лишних слов, протянул его Жданову прочитать. Тот быстро прочел. После чего встал и, глядя пронзительно куда-то поверх головы приятеля, начал вещать, что университет ведет большое строительство, что сдаются огромные площади корпусов, а также университет регулярно…
И тут мой приятель, вместо того. чтобы почтительно выслушивать вещания великого человека, непочтительно его прерывает: «Всё это хорошо, но меня интересует моя собственная квартира, а не корпуса и метры. Когда я ее получу, как было лично вами обещано еще два года назад?» Великий человек, не ожидавший, что некая подчиненная букашка может его прервать, не дослушав мудрой речи, замолк и, наконец, осмотрел внимательно просителя. После некоторой заминки он произнес: «Понимаете, в данный момент у университета нет свободных квартир. Но как только они появятся, так мы немедленно рассмотрим ваш вопрос. В данный момент мы не можем решить ваш вопрос.» «Ах так, — сказал приятель, — тогда я пойду туда, где могут решать подобные вопросы, коли вы их решить не в состоянии.» Было видно, что Жданов был взбешен. Однако на этом рандеву и закончилось, поскольку приятель взял свое заявление со стола, развернулся и пошел. «И пошел я, — рассказывал он, — тоже разъяренный, в горком партии». Куда? В отдел науки. Однако же оказалось. что в отдел науки без партбилета пройти невозможно, потому что на входе стоит милиционер. А дальше, за конторкой сидит еще и барышня. И тут приятелю повезло, потому что с улицы влетела другая барышня с криком: «Люба, у тебя деньги есть? Там масло завезли!» И барышня сорвалась со своей конторки. После чего, почесав затылок, за нею быстрым шагом пошел и милиционер, тот что только что держал и не пущал. И вожделенная дверь оказалась без охраны. Так мой приятель и проник в святая святых городского начальства. Пробежавшись вдоль кабинетов, он обнаружил дверь с надписью «Зав. отделом науки тов. Н.» — понятно, с фамилией полностью, но моя совесть не позволяет коверкать исторические факты. Итак, он, постучав в дверь, бодрым шагом вошел в кабинет, застав его обладателя копошащимся в ящике письменного стола. «А вы, собственно, кто такой и почему без доклада?» Тут мой приятель, который еще в молодые годы прошел суровую школу комсомольского работника городского уровня, произнес волшебную фразу. Собственно, как он говорил, вся эта партийная шушера, которая произносит «правильные» речи, получив в ответ от простого человека отповедь на том же нечеловеческом языке, теряется и замирает, не зная, что сказать. Так вот, мой приятель произнес примерно следующее: «Я обращался в университет. В университете сказали, что не могут решить мой вопрос. Когда чиновники не могут решить пустяковый вопрос, в дело вступает партия, которая объясняет чиновнику его должностные обязанности!» «Что? — только и нашелся, что сказать на такую наглость зав. отделом науки. — Это не ко мне, это в орг. отдел вам надо,» — наконец нашелся он. «Нет, именно к вам, — твердо произнес мой приятель. — Это касается науки. Разрешите представиться. Я кандидат наук и заведующий лабораторией, в которой одних приборов на миллион рублей. Моя семья из 5 человек ютится в общежитии на 12 квадратных метрах. Мне уже два года как обещана квартира. И в университете решить этот вопрос никак не могут. Представьте себе, что захожу я к себе в лаборатория и включаю государственные приборы стоимостью миллион рублей. Но поскольку я регулярно не высыпаюсь, то делаю это так, что приборы все сгорают. И государство теряет миллион рублей. И почему? Потому что чиновники не могут обеспечить меня нормальной квартирой стоимостью максимум 30 тысяч рублей! Тридцать тысяч и миллион! Дело партии научить считать чиновника государственные деньги!» Тут отвалившаяся челюсть зав. отдела науки наконец пришла в движение: «Так вы из университета? А кто вам там отказал? А это что, ваше заявление? Значит так, я сейчас позвоню Жданову и узнаю, в чем там дело.» И он тут же позвонил Жданову. Он больше слушал, чем говорил. После чего сказал приятелю, что Жданов ему пообещал решить вопрос в течение двух недель. «А если не решит, то вы можете прийти ко мне и я поговорю с ним еще раз.» — «А как же к вам пройти, здесь же не пропускают?» — «А как вы прошли тогда?» «Да так, " — сказал мой приятель. «Ладно, позвоните мне по этому телефону, и выпишут вам пропуск.» Положив в портфельчик свое никем не подписанное заявление, поехал мой приятель на Западный в свою лабораторию. Минут сорок ехал автобусом. Заходит в институт, а к нему бросаются люди: «Звонили из главного корпуса и сказали, что тебе выделена трехкомнатная квартира!»
А это уже совсем сплетни, рассказанные людьми, которых я знаю хорошо.
В один прекрасный момент Юрий Андреевич решил жениться. И университетский отдел кадров начал подыскивать ему жену. Симпатичную, простую, с высшим образованием и без вредных привычек. Одну из таких подобранных вызывали и убеждали: «Вам оказывается высокая честь стать женой выдающегося человека.» — «Но я его не знаю совершенно.» — «Ничего, узнаете, он очень хороший человек». Отказалась.
Дни рождения в поздний период застоя отмечал Юрий Андреевич в каком-то известном (но не мне) ресторане в Сочи. Весь ресторан снимался с вечера на всю ночь. Кавалькада из штук тридцати волг отправлялась из Ростова в Сочи с утра.
На вступительные экзамены всегда притаскивался список, так называемый ректорский. Детишки, попавшие в этот список, становились студентами, если сдавали экзамен хоть на трояки. Случаи, когда они получали двойку, почти не наблюдались. В списке были как дети уважаемых ростовчан, так и никому неведомых детей Кавказа. Но ректорская секретарша носила кольца с такой величины бриллиантами, что невольно возникали разные вопросы.
А потом, вдруг, у двери Жданова появился референт. Который просматривал все бумажки, которые должны были быть подписаны Ждановым. Было это уже в совсем поздне-застойный период. Чем-то меня этот референт, точнее, не чем-то, а вполне конкретным — вопросами, которые он задавал уж чересчур въедливо, заинтересовал. И я спросил своего знакомого, знающего всё, с чего вдруг такой вдумчивый товарищ появился у Ждановской двери, от чего он охраняет Жданова? И получил ответ. что кто кого и как здесь охраняет — очень непонятно. Потому что референт этот имеет звание действующего полковника кгб. «Понимаешь, — сказал мой знакомый, — курирует университет в кгб майор. А сидит здесь товарищ полковник. И специально для Юрия Андреевича. А полковник — это минимум начальник отдела в областном управлении.» И еще добавил: «А как человек этот полковник очень интересный. Побывал он много где. И просекает всё на лету. Знакомый мой женился на его дочке. Боится своего тестя страшно. Стоит ему гульнуть на стороне. как тесть вычисляет и выводит его на чистую воду мгновенно.»
А вообще удивительно: вот человек, который сидел достаточно высоко наверху, с довольно широкой известностью. Прожил 85 лет. А рассказывать о нем, по существу, оказалось нечего. Одни сплетни. Впрочем, о большинстве и того не будет.
Писалось это после сообщения в прессе о смерти Жданова. Тогда же получил от знакомого такое:
«Умер Жданов, брошенный родней и товарищами по партии и борьбе. Воистину, наконец, смерть вырвала из наших рядов… Власти, правда, распорядились в свое время, чтобы областная больница содержала его за свой счет. По-моему, он пробыл в кардиологии больше года.»
Так что соратники его не бросили. А родня — ну, такая уж родня. В высокопартийных семьях она частенько была такая.
Помнится, один мой аспирант пересказывал свою беседу с пятнадцатилетней дочкой секретаря райкома в году 1985 м на какой-то вечеринке:
— А как ты попал в аспиранты?
— Ну, сдал экзамены.
— А сколько заплатил?
— Ничего не платил.
Тут дочка посмотрела недоверчиво:
— Ничего?!!! А что же ты, декану девочек подкладывал?
И таким диким мне это тогда показалось… тогда… А в перестройку уже понял, что простодушная она была. Малолетняя Кандидша. Что видела вокруг себя, то и говорила.
Вот, говорят, диссидентов по психушкам распихивали. На самом-то деле многих из них и в самом деле надо было там полечить, по крайней мере из тех профессиональных диссидентов, с кем мне сталкиваться доводилось, некоторые явно не совсем психически здоровые люди были. А вот о совсем недиссидентах…
Приятель мой рассказывал, которому корреспондентша областной газеты эту историю рассказала. Была (и есть, только не знаю, чья она сейчас) такая крупная государственная обувная фабрика имени Микояна. И работал там в середине восьмидесятых, еще до Горбачевского воцарения, скромный бухгалтер. Который очень нервничал, что приходится ему отчетность писать совсем не соответствующую реальной. И до того его довел страх оказаться за решеткой, что стал он записывать все бухгалтерские проводки, что через него проходили, в тетрадочку. И схемку составил, куда неучтенная обувь идет, откуда какие деньги поступили, и кто их получил и в каком виде. Красивая схема получилась, с расстрельным результатом, потому что процентов двадцать продукции этой гигантской обувной фабрики уходили налево неучтенкой. После чего простодушно решил он, что его схемой подземных работ должны заинтересоваться в ОБХСС — был такой отдел борьбы с хищениями социалистической собственности, который как-то сам собой умер, а его сотрудники большей частью, поняв, как эта собственность устроена и механизмы, как ее можно похитить, стали совсем непростыми людьми. Отдал он эту тетрадочку и ждет. И не только туда отдал, а еще и выжимку написал в ту самую газету, в экономический отдел, откуда рассказчица была. И ждет. А ничего не происходит. Тут решил он, что что-то не то и в этой газете, и в ОБХСС. Да и написал еще заявление в КГБ. И отнес это заявление своими ручками туда. И в ящичек специальный бросил под зорким взглядом дежурного. А через пару дней прямо на работу приехала за ним скорая помощь и отвезла прямо в Ковалевку. Родственникам его сказали, что свихнулся он совсем и буйный, поэтому свиданий им не будет с ним долгое время, потому как опасно. А уже в году 87-м эта корреспондентша, когда подобные истории стали попадать в печать, под влиянием слез жены бухгалтера, которая умоляла ее вытащить ее мужа из психушки, решила навестить его в Ковалевке. Добралась до него, но он к тому времени и в самом деле уже ничего н соображал и был явным параноиком, слюни пускал. И историю ту помнил, рассказывал. Но вид такой у него был, что понятно, что это бред тяжело психически больного человека.
Вообще-то я этих кругов партийно-хозяйственных только изредка касался, окольно. Но каждый раз оставалось впечатление о несоответствии того, что оттуда вещалось нам, и как жили они сами. Помнится, первое такое живое впечатление у меня было вскоре после защиты кандидатской в 1974 году. Утверждение еще не пришло, поэтому зарплата мэнээсовская у меня была, как сейчас помню, 120 р. Май месяц. Хорошооо… Призывает меня замдиректора нашего института и говорит: «Слушай, тут дело такое. Надо помочь. Проректор наш (уж не помню, как его звали по имени-отчеству, но нынче это тоже не маленький человек, академик РАН и просто хороший человек) собирается в горы с компанией. Надо ему помочь. Мы тут выписали на твое имя материальную помощь — ему надо всякое снаряжение купить. Так ты имей в виду. Здесь немного, 300 рублей. " «И что, — спрашиваю, — мне надо идти получать в главный корпус?» «Да нет, — говорит, — там сами получат. Просто ты, если что, потом от подписи… словом, имей в виду.»
И зам. директора тот теперь еще более заслуженный человек. И даже хороший действительно и тогда был, и сейчас. Правда, не знаю, как для тех, что непосредственно под ним. И 300 рублей, действительно, что за деньги, если я знал доподлинно от знакомого. что у товарища проректора вместо со всеми премиальными около 900 р в месяц выходило? Так что и в самом деле пустяковая просьба была. Но не сам же наш замдиректора сынициативил? Тогда получали материальную помощь в институте мамочки по беременности, рублей по 30–50, да с многочисленными обсуждениями, кто достоин, а кто недостоин.
В брежневские времена Ростовский обком разгоняли два раза. Наполовину каждый раз. Истории давние, я о них слышал из рассказа ооочень тогда информированного гражданина. Годы и детали особо не помню. Первый разгон произошел довольно давно, наверное, еще в семидесятых годах как результат одного судебного дела. В то время был дефицит на многие вещи. В том числе, как ни странно это сейчас, на всевозможные красочные поздравительные картинки. Один шустрый гражданин, работавший в одной из городских типографий, решил этот дефицит компенсировать своими силами, начав печатать не только открытки с мускулистым рабочим с молотом в руке и сообщением о славе Октябрю, миру, Маю и советским женщинам, но и вполне невинные открытки с цветочками и надписью «С днем рождения» и тому подобное. Эти открытки второго типа были в большом дефиците. Поскольку вся печатная продукция и всё, что имело тираж в районе ста экземпляров и больше (сюда входили, например, авторефераты диссертаций по физике, математике и прочим наукам), должно было получить визу ЛИТО (а это было, практически, отделение при кгб, неважно, как оно там себя официально дистанцировало от всезнающей организации официально), то получить разрешение на печать подобной идеологически невыдержанной продукции было достаточно сложно. По сему случаю этот шустрый гражданин, желающий сделать приятное согражданам, решил организовать эту печать неофициально. Оказалось, что сделать это не так уж и сложно, тем более, что типография была то ли при обкоме, то ли при горкоме КПСС, сейчас уж не помню. Но были дополнительные трудности: получить толстую бумагу, подходящую для открыток, достаточное количество краски и, самое главное, запустить это в продажу. Поскольку продавать из-под полы можно было лишь штуками, максимум десятками, а тут нужно было продавать тысячами и десятками тысяч экземпляров в месяц, то для этого следовало задействовать официальную сеть продажи, то есть книжные магазины и киоски Союзпечати, где продавали газеты, журналы и всякую мелочь. А поскольку партия контролировала абсолютно всё, то это означало, что надо было сделать так, чтобы она, партия, плотно зажмурила глаза. Гражданин этот, уж не помню, директор ли типографии или скромный труженик как Корейко, знал почти всю городскую и областную верхушку. И те, от кого зависел процесс печати и распространения открыток впрямую, стали прямыми и добрыми друзьями гражданина. С ними он регулярно посещал рестораны, жены добрых друзей снабжались шубами, дети их — музыкальными инструментами, были и просто бессрочные беспроцентные денежные кредиты. Надо заметить, что хоть граждане из горкома и обкома были совсем непростые граждане, но официальные зарплаты у них были не слишком большие. Ну, была 10-процентная надбавка на покупку политической литературы, была возможность кое-что покупать в спец. магазинах, были еще так называемые синие конверты, которые эти граждане находили совершенно неожиданно в ящике своего письменного стола в день зарплаты, которые часто удваивали и утраивали официальную сумму, о чем следовало хранить глубокое молчание. Но денег на хорошую жизнь всё равно не хватало. Ну и, надо сказать, что дополнительные деньги еще никому не помешали.
Бизнес пошел. Но это теперь он называется бизнесом. А тогда это называлось хищением соцсобственности в особо крупных размерах, взяточничеством и еще как-то. И поскольку с течением времени открытки эти стали поступать в продажу не только в Ростовской области, но и за ее пределами, куда ростовские руки уже не доходили, то в тех местах и задались вопросом, с чего это вдруг идеологически невыдержанная продукция массово попадает на прилавок, а при этом по документам ее как бы и нет. И уже московские руки добрались до этого гражданина. Сначала суд хотели сделать образцово-показательным, чтобы другим стало неповадно. Но когда оказалось, что шустрый провозвестник индивидуального предпринимательства имел не только доходы и расходы, но и вел подробные записи, что, кому и сколько он давал, то от мысли открытого суда отказались. Потому что гражданин этот достал довольно пухлый гроссбух и возвестил: «А жене Ивана Ивановича 7 ноября была подарена цигейковая шуба, черная, артикул такой-то, размер такой, фабрики такой-то, стоимости такой-то.» При этом Иван Иванович, который проходил свидетелем по делу, вскрикивал: «Наглая ложь, поклеп! Никакой шубы он не дарил!» Глядя все в тот же гроссбух, гражданин подсудимый укоризненно говорил: «Как же так, Иван Иванович? Какой поклеп? Под подкладкой подмышкой с левой стороны вшит дарственный ярлычок «Дорогому Ивану Ивановичу от Сидора Абрамовича. И дата стоит вот такая.»
А у рояля Ивана Никифоровича оказывалась привинчена снизу дарственная табличка. И вообще все крупные подарки, что делались горкомовско-обкомовским деятелям, оказались с соответствующими табличками и ярлычками. И походы в рестораны с поименным списком участников оказались не просто запротоколированы, но еще прилагались ресторанные счета с числом участников, которые соответствовали упоминаемым в гроссбухе фамилиям.
Если бы это дело раскручивалось только областными органами, то, наверное, этот гроссбух был бы достаточным поводом, чтобы забыть и простить все. Но дело было взято на контроль ЦК, а потому закрыть его никак нельзя было без потерь в партийных рядах. Шустрый гражданин получил максимальный срок с конфискацией, но не расстрелян. На дело был поставлен гриф секретности, а граждане свидетели потеряли свои высокие партийные посты. Однако же отделались партийными выговорами. А дальнейшая их судьба у каждого была своя. Но в простые рабочие, вроде, никто из них не перешел.
Второй разгон произошел примерно таким же способом. Только это было уже где-то в самые последние брежневские годы правления. Здесь, правда, история была немного другая. А именно, на городской склад гражданской обороны нагрянула московская ревизия. Подобные ревизии были и до того, но они никогда ничего плохого не обнаруживали. А эта ревизия, странным образом, обнаружила, что простыни, которые числились поступившими за последние годы в количестве достаточном, чтобы половина Ростова ползла с ними на кладбище в случае атомного взрыва, имели еще довоенные клейма и столько дыр, что и неведомо, где и сколько солдатиков их использовало до того в казармах. Что всякие аспирины-анальгины-пирамидоны, свежие и в огромных количествах лежащие на том складе, куда-то испарились, а вместо них имеются таблетки которые по давности лучше в рот совсем не совать. И даже противогазы, которых числилось огромное количество, такое, что должно было хватить каждому второму горожанину в случае химического или радиационного заражения города, куда-то испарились. (Вот загадка: кто в советское время мог купить противогазы? Скорее всего, что они и сделаны не были, а только почему-то гражданин директор склада выдал накладную на завод-производитель, что получил их сполна и т. д. А что делали на том заводе взамен этих противогазов? А что…? А куда…? И тут такая длинная цепочка вопросов может возникнуть, ведущая в самые тайные закрома советской статистики и производства, что в советское время лучше бы об этом было и не знать вовсе. Потому что и тогда слишком знающие люди куда-то исчезали. И никто не знал, куда.) И так было по всем позициям. Суммы отсутствия присутствия были на десятки миллионов рублей. И в долларах это были вполне достойные суммы. А славный город Ростов оказался совершенно неподготовленным к атомной войне, к которой должен был быть подготовленным по всем отчетам городского начальства. И хотя на этот раз на подарках большим людям табличек и бирок с дарственными надписями не наблюдалось, но была некая статистика. Статистика эта была получена почти случайно. А ревизия не была случайной.
Один из выпускников ростовского университета попал на работу в кгб. В то время как раз начинались расследования всяких громких дел вроде рыбного. И областное начальство решило незасветившегося еще новичка пустить по злачным местам, а вдруг что попадется. Ресторанов в Ростове было не так уж и много. а хороших и того меньше. Заданием было собрать информацию о наиболее регулярных посетителях, оставляющих крупные суммы. Довольно быстро новичок обнаружил большую компанию с крепким основным ядром во главе с начальником того самого склада. А остальная часть компании была переменной, но интересной. Она включала весьма известных в городе людей. Суммы, которые оставлялись этой компанией, и списки участников были аккуратно записаны, а записи были отданы непосредственному начальнику бывшего студента. Начальник, было, радостно воспрял и потащил материалы своему начальнику. На какой уж там уровень добралась записки Тита Ливия Ростовского — это, естественно, неизвестно. Но команда последовала «Забыть!» Однако же бывший студент оказался настырным и стал писать докладные записки своему начальнику, потом начальнику начальника. И допек всех своих начальников до того, что получил назначение из Ростова куда-то в далекую северную область наблюдать за злоупотреблениями в среде распутных тюленей и оленей. Когда он понял, что получил такое назначение благодаря своей настырности, он собрал оставшиеся у него черновые записи (уж и непонятно, почему их у него не изъяли в такой ситуации), добавил свои мысли о природе возникновения дорогостоящих вещей и овощей из ничего и отправил все это на пресловутую Лубянку, выйдя из вагона на какой-то станции, не имеющей никакого отношения к Ростовской области, поскольку знал, что из оной такой пакет никогда не дойдет до назначения.
Вот так и второй раз обком с горкомом были почищены. Говорят, что лично товарищ Кириленко приезжал с комиссией считать простыни и пузырьки на том складе, а также число членов обкома в студенческих списках. За достоверность, естественно, не ручаюсь — сплетни, сплетни, сплетни… И наговоры на светлые облики. Только они.
Все думают, что людоед — это такой зверюга с кривыми мозгами, недоумок. И мясо человеческое по банкам на зиму засаливает. Однако же это совсем не так. Может быть тонкий интеллигентный человек, любитель Моцарта с Рахманиновым (если это совместимо). Но в его рабочие обязанности шевелить мозгами входят такие функции, что этот самый реальный людоед со своими банками с мясом невинный ребенок перед ним.
Однажды мне приятель, что доцентствовал в военном вузе, сказал — давным-давно, что охране у них выдали автоматы с новым типом пуль со смещенным центром тяжести. А я как раз незадолго до этого читал, что такие пули относятся к запрещенным по какой-то конвенции. Для тех, кто не в курсе. Боевое оружие делается с нарезкой, которая предназначена для того, чтобы «закрутить» пулю. Тогда она становится как маленький гироскоп, направление оси которого почти не меняется. Потому и точность попадания из боевого оружия довольно высокая, выше, чем у охотничьего оружия. Но если центр тяжести пули определенным образом смещен, то вращение пули-гироскопа становится чрезвычайно неустойчивым. Достаточно такой пуле зацепить даже травинку, как она начинает просто быстро кувыркаться. Пуля такая, попадая, скажем, в плечо, начинает внутри кувыркаться и, выходя наружу, оставляет после себя не небольшую дырку как обычная, а вырывает здоровенный кусок откуда-либо из спины. И человек умирает от болевого шока.
Словом, читал я, что такие пули запрещены. О чем я и сообщил приятелю. Который на это сказал: «Ну, тогда помалкивай.» Но потом я услышал, что вся армия перешла на эти пули. А потом услышал. что и в других армиях их употребляют.
Так что, что это был за запрет — не знаю. С другой стороны: коли ты хочешь убить, то как это сделать безболезненно? Под наркозом. что ли? И граждане, что работают в области военных исследований, пишут технические задания для разработчиков совершенно людоедские.
Скажем, какова главная цель на войне? Убить? Нет, выиграть. Времена, когда сражались относительно небольшие армии, давно прошли. Скажем, белочехи, которых было десять тысяч и которые поставили на уши всю Россию после революции — это даже не дивизия. А когда начинаются боевые действия с миллионами, то выигрывает в войне тот, кто истощает ресурсы противника. И экономические, и моральные. Это, кстати, справедливо и для нынешнего типа сетевых войн, за которыми ожидается наше прискорбное будущее.
Итого, когда начинаем говорить об оружии, то задача его не убить, а нанести наибольший экономический урон. Поэтому наиболее оптимально, если оно не убивает человека, а калечит так, чтобы он делать уже ничего не мог, а только ел, пил и требовал лекарств. И чтобы доставили в больницу его машиной. И чтобы в больнице вокруг него крутилось несколько человек. И … Словом, задача не в том, чтобы убить, а чтобы максимально покалечить. Вот такие технические задания и пишут граждане любители Моцартов и Шопенов. А другие любители воплощают их в жизнь. А уже третьи будут применять. Ну, это мне неоднократно рассказывали — сам я таких заданий не видел, слава Богу.
А первый раз я о том, что войну планируют, отнюдь не основываясь на принципах гуманизма и любви к ближнему, понял, прочитав американскую книжку «Фабрики мысли» — авторов не помню. Солидная ее часть была посвящена знаменитому американскому военному научному-исследовательскому институту (снова не помню названия), который был создан во время войны. И в частности одному известному (но я снова благополучно забыл название) его проекту о том, что делать во время атомной войны. О том, что заранее нужно позаботиться, кого спасать в бомбоубежищах, а кого спасать экономически невыгодно — всяких там старико-пенсионеров, толку от которых в будущем никакого. Это было как раз во времена споров, кого следует спасать, когда видишь, что тонет нобелевский лауреат по физике и ребенок. И граждане ожесточенно обсуждали, кого. А в штабах уже написали, кого в бомбоубежище, а кого — пусть сам разбирается, как ему ползти на кладбище. Точно как когда начали перестройку: эти, которые никчемные, нехай помирают как знают.
Вот, кстати, если бы здесь в Колумбии какой-либо местный Чубайс произнес что-либо подобное тому, что наш о 30–50 миллионах, которые должны вымереть для пользы дела, то пришлось бы ему, как минимум, смываться из страны, чтобы не разорвали на куски. Здесь даже когда водопроводчики попробовали необоснованно поднять цены на воду, так такие демонстрации пошли, что предпочли больше не рисковать.
Хороший у нас народ, все-таки.
Рассказали мне эту историю в свое время по поводу… Нет, история об этом поводе куда более долгая, что я хочу здесь написать. И более серьезная. Так что сама история.
В каждой области СССР жил-был первый секретарь обкома, фамилию которого знали все жители этой области. А еще были второй и третий секретарь, о которых изредка слышали. А еще были всякие граждане помельче, о которых уже и никто не слышал. Так и в Ростовской области был такой свой первый секретарь, хозяин ее. И решал он все вопросы, включая номенклатурные, из тех, что были в его власти. Но только почему-то все номенклатурные граждане знали, что первое слово было всегда не за ним. Что действительные номенклатурные решения принимаются совсем малоизвестным вторым секретарем, который пережил уже двух или трех первых. И даже не совсем им. А причина такой всесильности была чрезвычайно проста: один из членов брежневского политбюро, внешне весьма пуританского характера не совсем молодой мужчинка, входящий в первую пятерку власти, завел роман с симпатичной и весьма пробивной женщиной. И не просто роман, а еще и с беременностью. Когда подошло время рожать, то тут подвернулся еще один мужчинка, который самоотверженно закрыл грех члена политбюро. И очень быстро в нестоличной области стал вот тем самым вторым секретарем. А женщина эта регулярно наезжала в Москву к папаше своего ребенка. Да и он навещал мамашу своего ребенка. Так вот, в тех случаях, если эта женщина решала, кого-куда назначить, то так оно и было. А муж ее был бессменным вторым секретарем. А с милицейским эскортом ездил первый секретарь.
Мораль-то какая? Реальная власть была у этой женщины? Нет, граждане, реальная власть была у того, из политбюро. И даже у членов Политбюро она была какая-то убогая — вон, любимую женщину надо было отдать в чужие руки, чтобы соблюсти. А все остальное — пена.
Приятель мой жил на Украине (а кому надо «в», тот пусть туда и идет) в маленьком шахтерском городишке. Дело было сразу после войны. Учитель истории просвещал, какой страшный город Чикаго, где так много убийств. «А сколько? — спросил любопытный отрок. — И сколько там народа живет?» А когда учитель ответил, то поделил что-то там на что-то и снова тянет ручонку: «Иван Иваныч, а у нас ста тысяч народа в городе не наберется, а каждую ночь кого-либо убивают, а то и два-три трупа находят. Я вот посчитал и получается, что за год у нас в городе на тысячу населения убивают в четыре раза больше, чем в Чикаго.»
А еще рассказал он мне, что в их краях сразу после войны орудовала банда, человек 50, у которой были пулеметы, автоматы, пара грузовиков, даже пушка. Грабили сберкассы и предприятия в день выдачи зарплаты. Объекты грабежа выбирали подальше, километров за сто и больше. Дисциплина — строжайшая. Если кто-то из своих что не так делал, пил или болтать начинал, стреляли немилосердно. На поимку бросили крупные силы. Выловили случайно: кто-то кому-то проговорился, подставка была, банда напоролась на засаду. Половину банды перестреляли, главаря захватили. Оказался бывшим офицером, пришел с войны, работал парторгом шахты. В ближайших подручных тоже были бывшие офицеры и коммунисты. Суд состоялся закрытый, расстреляли всех, вроде.
Я по сию пору помню, как вещала нам историчка, что в результате выполнения семилетки (была такая при Хрущеве) при тех же темпах роста обгоним мы Америку и перегоним. А у меня почему-то семикратное умножение на 1.11 (а тогда говорилось, что ежегодный прирост 11 %) никак не давало даже две трети от американского валового продукта. А еще и там прирост был какой-никакой. И мне, пяти или шестиклашке, было непонятно, почему они сначала не посчитали, прежде чем это говорить.
Однажды в школе, когда я учился, наверное, в восьмом или в девятом классе, собрали всех старшеклассников и учителей в актовом зале.
Вышел перед нами товарищ подполковник из военкомата и сообщил:
«Товарищи, я вам сейчас доложу секретные сведения, не подлежащие разглашению. Товарищи, будьте бдительны: враг не дремлет!» Я, естественно, был польщен тем, что сейчас мне доверят то, что нельзя никому сообщать. Я даже потом ничего не сказал своим родителям, что была такая секретная лекция.
Сейчас, когда прошло много лет, я вряд ли точно воспроизведу все детали той секретной лекции. Однако если и будут искажения, то не слишком большие, потому что сама лекция на меня произвела тогда огромное впечатление и помнил я все подробности еще лет десять.
Итак, товарищ подполковник продолжил:
«Товарищи! Как вы знаете, западногерманский империализм затеял новую провокацию, решив провести заседание своего Бундестага в Берлине! Это наглая провокация всего империализма во главе с Соединенными Штатами Америки! Но, товарищи, как вы уже слышали по радио и телевидению, мы не позволили империалистам достичь своих гнусных целей!»
Подполковник сделал паузу: «А сейчас я вам доложу, как это было сделано. Товарищи, мы считаем, что больше такие провокации не повторятся!»
«Товарищи! Империалистические депутаты, затеявшие провокацию, приехали на свое провокационное заседание в шикарных лимузинах и открыли заседание. Товарищи! Но, товарищи, мы им этого не позволили! Товарищи!»
Сделав длинную паузу, товарищ подполковник торжественно сказал: «Товарищи! У Рейхстага имеются два крыла. И два наших больших вертолета повисли над этими крыльями, производя ужасающий шум. Еще два вертолета повисли прямо перед окнами зала заседаний.»
Товарищ подполковник тут показал, как вращались винты вертолетов и попробовал достаточно натурально воспроизвести рев их моторов.
«Однако, товарищи, это не остановило империалистов произносить свои гнусные речи. Тогда по команде тройки истребителей начали пикировать на империалистический Рейхстаг с одновременным прохождением звукового барьера.»
«Товарищи, вы знаете, что при прохождении звукового барьера возникает ударная волна. Товарищи! При первом же заходе истребителей все стекла империалистического Рейхстага вылетели.»
Тут товарищи учителя и школьники радостно загалдели. Подполковник, чрезвычайно довольный достигнутым эффектом, продолжил: «Товарищи! Теперь империалисты могли слышать только шум двигателей вертолетов. Но, товарищи, повторные прохождения звукового барьера привели к тому, что некоторые империалисты теряли сознание прямо в зале. Товарищи! После нескольких часов попыток услышать хоть что-то империалисты закрыли свое заседание. Товарищи, но тут их ждал еще один сюрприз. Они все сели на свои лимузины и, товарищи, поехали по нашей социалистической дороге в свой капиталистический мир. Однако, товарищи, они не учли, что дорога была по нашей территории. И когда они все вальяжно покатили по нашему шоссе, товарищи, впереди и сзади империалистической кавалькады шоссе перекрыли наши танки. Товарищи! Капиталисты не могли съехать с этого шоссе, потому что там была уже наша социалистическая территория. Сами понимаете, товарищи, что капиталисты не рассчитывали быть долго в дороге. А потому, товарищи, не взяли они с собой запасов продуктов и воды. Это был совсем неожиданный сюрприз для всего империалистического мира, товарищи!»
«Товарищи! Мы их продержали там без еды двое суток. Товарищи! Представляете, товарищи, что чувствовали эти жирные империалистические коты в своих лимузинах?»
И зал залился счастливым смехом, представив худеющих котов.
«Вот так, товарищи, мы показали, товарищи, что мы не позволим, товарищи!»
«А теперь я хочу напомнить, что, товарищи, вы не должны разглашать секретные сведения, товарищи! Враг не дремлет!»
«Мы еще встретимся, товарищи, и я буду информировать вас, товарищи, о важных инициативах нашей родной коммунистической партии, советского правительства и дорогого Никиты Сергеевича! Ура, товарищи! И помните, товарищи!»
У знакомого жена работала в НИИ, который располагался очень неподалеку от здания самого компетентного органа на улице Энгельса. Видимо, в этом органе тоже существовали разнарядки и шабашки. Далеко ходить члены этого многочленного органа не очень любили. Я от знакомого довольно часто слышал: «Представляешь, опять у жены была лектор ОТТУДА!» И дальше следовала какая-либо услышанная душераздирающая история о бдительности. Институт этот был противопожарной автоматики. Возможно, славные органы считали… Ну, не знаю… Вообще, трудно сказать, что и как они считали. Судя по окончательному результату, считать они так и не научились.
Одна история, как я услышал, была даже с поэтическим уклоном. Звучала она примерно так:
Все вы, товарищи, знаете, как красив наш Дон-батюшка! А как приятно отдыхать на левом берегу Дона (это произносится — на Левбердоне), я вам не могу не сказать. Я просто сообщаю, чтобы вы имели в виду. И вот, идешь по Левбердону и любуешься: солнце, воздух, вокруг все зеленое, деревья, трава. Должен отметить, товарищи, что и цветы имеются местами. И местами очень красивые.
И вот мы все там ходим по разным тропинкам. Но не только мы с вами, товарищи, там ходим. А там ходят самые разные люди, которых и людьми язык не поворачивается назвать. Вот, представьте себе! Ходите вы там, ходите всё лето. А тут оно и заканчивается. И начинается, как вы, товарищи, конечно, знаете, осень. А осенью, как известно, листья желтеют. Но не все, товарищи, листья желтеют. А некоторые и не желтеют. Потому что, товарищи, наши товарищи, которые как и вы все, ходили по тропинкам Левбердона. И вдруг увидели, что имеется ветка высоко наверху дерева, которая вовсе и не пожелтела, а совершенно зеленая. И наш товарищ, товарищи, полез на это дерево, чтобы проверить, что же это за ветка, товарищи. И обнаружил он, что ветка эта вовсе не ветка, а штырь-антенна, замаскированная под ветку. И вот, товарищи, представляете? Вы там ходите, нюхаете цветочки, любуетесь травкой. А в это время шпион передает через эту антенну секретные сведения. А вы, может, с этим шпионом даже и встречались. Может, даже на одно и то же солнышко смотрели. Необходимо, товарищи, проявлять бдительность. Товарищи! Я вас призываю: присматривайтесь, кто с вами ходит по дорожкам. Возможно, что это и вовсе не наши люди! А бывают и гораздо более страшные случаи, товарищи. Но об этом я вам расскажу в другой раз. До свиданья, товарищи. И помните.
Вот, еще интересное вспомнил. На стенке в международной отправке корреспонденции в Ростове висел список, наверное, около 1975 г., что можно отправить за границу. Я спросил, а есть ли еще, что можно. Мне сказали, что принесите — посмотрим. Но скорее всего, что нельзя.
Боюсь наврать цифры, но список весь был на одной странице. Начинался он с пачек махорки, сигарет и папирос. Кажется, пачек по 10 максимум. Ясно что для солдатиков в германской группе войск было начало. Потом шли конфеты простые в граммах. Отдельно шоколадные, тоже в граммах. Потом носки. И тоже по разделам: шерстяные отдельно, хлопчатобумажные отдельно и синтетические отдельно. Не больше двух пар каждых. Книги, вроде, были. Или там это отдельно было написано где-то. С указанием, с какого года издания можно отправить. Дальше была часть: стальные ножи, стальные вилки и стальные ложки. Нержавеющие — было написано. По 6 штук каждых можно было. Еще что-то было типа макарон и вермишели. Кажется, на этом список закрывался. Но наверное, вру, потому что помню, что был он на полную страницу.
А потом, уже в перестройку, оказалось, что все книги, которым исполнилось 50 лет, оказывается, антиквариат, запрещенный к пересылке. И справочники и словари нельзя. Даже словарь был у меня американского издания — нельзя — и всё. Список запрещенного (точнее, разрешенного) по сию пору с советских времен сохранился. Из Ростова не пошлешь почти ничего. И из Москвы не пошлешь. Хотя с международного главпочтамта многое из запрещенного проходит.
Приятель у меня работал в РАУ — артиллерийское училище тогда было. Рассказывает: «Смотрю, стоит наш генерал и что-то говорит, а вокруг полковники, подполковники — и все что-то записывают в тетрадки. Подхожу поближе, а генерал указывает на тополек и говорит: «Тополя, товарищи офицеры, следует покрывать известью до высоты один метр двадцать сантиметров. И вы, товарищи офицеры, должны знать, что это насущная задача нашего училища.»»
Старое наблюдение, что любой заголовок из газеты «Правда» может служить подписью к картинке с задницей и торчащим в ней члене продолжает быть верным. Вся нынешняя пресса все та же. Да здравствует самая советская пресса в мире!
Как-то мне приятель объяснял, что такое был рубль в царской России. А ему, в свою очередь, объясняла это старушка, которая давала частные уроки немецкого языка.
Не знаю, с чего я вспомнил эту историю. И вспомнил ли я ее как она была.
Старушка и ее сестра всю жизнь прожили вдвоем. Работали они обе в банке в Ростове, совсем молодые. Поработали года два и решили в отпуск съездить посмотреть на Париж, Рим… Получили отпускные деньги по 100 рублей каждая, обменяли их на золотые монетки по десятке зачем-то, выправили достаточно быстро и без особых хлопот заграничные паспорта и покатили в Европу. Маршрута их я не помню, естественно. Но побывали они почти во всех столицах европейских, поселяясь в гостиницах не самых плохих. И везде расплачивались теми самыми монетками, которые с удовольствием принимали. Приехали полные впечатлений. Все это было перед первой мировой войной. А уже хорошо после Отечественной, одна из них, оставшаяся в живых, ностальгически рассказывала о том путешествии. И больше ей, почему-то, ничего другого своему безалаберному ученику рассказывать не хотелось.
Долгое время после реформы 61 года цены на водку держались очень стабильные. Кажется, одна из них стоила 2р 87 к, другая 3 р 12 к. Чтобы отразить такое постоянство, мой приятель соорудил формулу, включающую числа е, пи и разные корни для каждой из этих водок, что отражало идею, что цена на водку также является мировой константой (возможно, там участвовала постоянная Планка, не помню уже). Формулы были довольно простые. Потом цена на московскую повысилась до 3.62, потом 4.12, потом стала 5 с чем-то — дальше уже все полетело уж очень стремительно. Каждый раз приятель находил новую простую формулу из постоянных для новой цены и возвещал, что миропорядок не изменился.
Захожу я в книжный (~1972 год) и вижу толстую книгу формата и размеров энциклопедического словаря. Открываю, а там с одной стороны русский текст, а с другой немецкий оригинал, в другом месте — французский оригинал, в третьем — фотокопия оригинала, в четвертом … Страниц больше 600, бумага тоненькая, но белая-пребелая и прочная. Обложка сине-голубая, симпатичного оттенка. И цена 65 копеек. А в предисловии говорится, что перед читателем выдающееся произведение мировой значимости, открывшее горизонты и что-то еще. Для сведения: в то время учебник страниц на 250–300 без иллюстраций на среднего качества бумаге стоил рупь. А эта имела прямое отношение к математике. И я купил. Хотел было объявить конкурс на догадливость, что это за книга. Да ладно уж. Кто тогда не был взрослым, вряд ли догадается. Это были «Математические работы» Карла Маркса. После недолгого ознакомления, из чего же они состояли, выяснилось, что это были конспекты двух-трех учебников по средне-высшей математике того времени. Один из учебников был относительно дифференциального исчисления. Имел пометки рядом с дифференциалами: «Можно использовать», «Может оказаться полезным». Позднее узнал, что только чудо и несколько математиков-академиков, которые объяснили кому-то сверху, что это будет дискредитацией марксизма-ленинизма, спасли от того, что вся страна не начала изучать выдающиеся труды Маркса по математике.
Когда говорят «правда истории», «фальсификация истории» — это все ерунда. Исторические факты вроде того, в таком-то году родился тот-то, а в таком-то произошло то-то — это то, что есть общее в книгах по истории. А любые оценки делаются уже не с точки зрения тех, кто прожил эту историю, а тех, кто и понятия не имеет о том, как жили в то время. Это как объяснения действий кота с точки зрения человеческой этики.
Вот, прошла Перестройка, событие безусловно историческое. И у почти каждого она вызвала очень сложные чувства, которые, если попробовать их описать в книге, будут выглядеть как «С одной стороны…, а с другой стороны…, а вообще говоря…, а в частности…, но в целом я сказать не могу однозначно.» Даже те, кто считает, что думают совершенно одинаково о происшедшем, если начнут выяснять детали, то увидят, что имеются разногласия.
А потом появятся книги по истории, где начнут давать однозначные оценки. Поскольку такие книги пишут люди из довольно тонкого слоя образованных людей, то там будет отражена только точка зрения этого слоя. При этом вмешается государство и отправит книги, которые противоречат тому, чем хочет государство наполнить головы своих граждан, в запасники. Впоследствии большинство будет пропускать мимо ушей всхлипы специалистов-историков, что некий Марк Плиний писал, что в Перестройку большинство людей чувствовало себя потерянными, а свои знания и умения стали считать бесполезными.
А еще через десяток тысяч лет, возможно, только и напишут, что это было начало периода инженерной генетики, когда гомо сапиенс стал перерождаться в высшую форму гомо головожопого.
Любители теории заговоров, видя заговоры там и сям, забывают простой факт: любое живое и безмозглое стремится сожрать больше, чем оно может, даже во вред самому себе. Поглощение амебой всего встречного по своей природе в принципе ничем не отличается от попытки заглотить все больше, больше и больше ресурсов государством или неким объединением людей. Конечно, можно это назвать и заговором. Но не надо искать особых мозгов в желудочно-кишечном тракте: от желудка не требуется размышлять, что делать с попавшей в него пищей. Хотя процессы там идут очень сложные, значительно более сложные, чем любая человеческая разумная деятельность.
Дом, где я жил в детстве, был внутри четырехугольника домов, принадлежащим разным ведомствам. А потому они имели своих дворников и свои мусорники. В те времена, когда еще не собирали мусор в жбаны, мусорники были чем-то вроде русской печи циклопических размеров. Грузовики за мусором приезжали не каждый день. А иногда и просто не приезжали с неделю-другую. И тогда гора воняющего добра высилась не менее величественно, чем хеопсова пирамида в Сахаре. Когда приезжал грузовик, дворники закидывали мусор в него лопатой. Тем, кто мусор выбрасывал, было все равно, в какой из мусорников его спровадить. Но не дворникам.
Одним из ярких воспоминаний детства осталась картина, когда прилично одетый гражданин из соседнего дома попытался по пути выбросить сверток не в свой мусорник. И это увидела дворничиха: «Ах ты, сволочь очкатая! Чтоб у тебя руки отсохли! Ты куда, зараза, мусор, скотина?!!! Чтоб ты удавился, проклятый!» Красная как рак жертва дворничихина красноречия, странно втянув шею и даже не пытаясь оправдываться, потому как против факта в виде свертка на чужой куче не попрешь, уходил боком, прихрамывая, хотя до этого никакой хромоты не было. А вслед неслось: «Сволочь! Лопатой руки-ноги переломать! Увижу около мусорника, говно жрать будешь! А еще очки …»
Иногда, читая, как лихие ребята запросто ввозили компьютеры в начале перестройки, зарабатывая так называемый начальный капитал, я вспоминаю свою собственную эпопею по ввозу компьютера.
Думаю, что некоторые граждане помнят, что в самом начале перестройки на один доллар можно было купить много чего. В те времена моя доцентская зарплата, на которую можно было жить, хоть и не вполне, была что-то вроде 14 или 15 долларов.
И были у меня в Шпрингере — это издательство, западногерманское в тот момент — что-то вроде 500 марок. То есть сумма гигантская по тем временам — вполне можно было бы купить дачку с домиком из тех, что сейчас тысяч на 50 и больше баксов тянут. А поскольку жизнь доцентская была не слишком сладкой, то те 500 марок были не лишними.
Тогда начали завозить в страну персоналки по безумным ценам, и жутко захотелось и мне иметь комп. Одна беда была, что никому не разрешалось ввозить их никаким способом, кроме особо ушлых. И сами деньги в страну было невозможно переслать, хоть Шпрингер и был готов это сделать. Но почему-то носились слухи, что как-то там можно компьютер купить за бугром и переслать. И вот начал я искать информацию, что же я могу на свои дойчемарки купить. А сумма по тем временам, надо сказать, была очень приличная. И не только для доцента. Как раз в то время мне мой бывший студент рассказывал, что на ростовское отделение биржи «Алиса» — это, если кто не помнит, была самая первая биржа, организованная племянником генерала Стерлигова, а может и не племянником — пришел мужичок, который отсидел приличный срок в тюрьме за валютные спекуляции. И пришел он с теми самыми долларами, которые тогдашняя власть из него вынуть так и не смогла. Число этих долларов было 700, как сейчас помню. И вся контора «Алисы» стояла на ушах и ублажала этого мужичка как своего самого крупного клиента. Словом, 500 дойчемарок — было кошмарно много.
Никаких валютных счетов в банках в то время не существовало. А единственный Внешторгбанк, где были валютные счета… Так граждане, что там имели чековые деньги, были счастливы получить сначала половину, а позднее и треть, как слышал от одного такого чековладетеля.
Так что никакого желания перевести туда деньги, чтобы потом их не получить, у меня не было.
Почесав все места, единственное, что я придумал — это попробовать попросить издательство прислать мне компьютер — я тогда очень хотел заняться программированием чего-либо этакого. Теперь уж могу сказать, что слава Богу, что я тот компьютер не получил — иначе была бы в стране еще одна мартышка, занимающаяся программированием компьютерных игр или чего-либо подобного. Но тогда мне это было интересно почему-то.
Словом, написал я в Шпрингер и попросил выслать мне комп. В Шпрингере почесали свои немецкие затылки и сообщили, что на сумму, что у меня имеется на счету, можно купить Commodor-64, а XT никак не получается. И больше того, этот самый Коммодор требует трансформатор с 220 советских вольт на 110 империалистских. И стоит трансформатор то ли 120 марок, то ли 150. А Коммодор с трансформатором вместе превышают мою сумму. А еще нужен и экран. Так что уважаемый Шпрингер сообщил, что не может полностью меня удовлетворить. Ну, трансформатор бы мне намотали институтские умельцы за бутылку. Экран — телевизор годился. Так что сообщил я Шпрингеру, что готов принять Коммодор и без трансформатора. Опять зачесались немецкие затылки и, видимо, их обладатели сходили и узнали как можно отправить в бывший СССР такую дорогостоящую технику. Оказывается, для этого мне надо всего лишь получить разрешение из Главного таможенного управления России. И даже адрес прислали. А для молоденьких граждан замечу, что никакого мыла тогда не было, а были письма. Месяц письмо идет туда, месяц идет обратно. Так что переписка у меня была бурная.
Словом, написал я в ГлавТаможУпр письмо с просьбой разрешить мне получить от немцев комп, который мне нужен для работы. Получаю ответ, подписанный начальником какого-то отдела управления (замечу, что он потом стал начальником всего управления). И говорил этот ответ, что частные граждане не имеют права получать ни фига из-за границы еще с советских времен. Но поскольку времена задемократинели, то если я получу письмо от университета, что университет поддерживает мою просьбу в связи с тем, что мне комп нужен для работы, то они готовы сменить гнев на милость и выслать мне разрешение. И пошел я в университет, написав заявление проректору о том, что вот-де, мне нужно письмо и т. д. Принял меня Великий Проректор и сказал: «Это столь необычно!» Но что подпишет он такое письмо. И таки подписал. А дальше, стоит отметить, что слухи обо мне, мультимиллиардере всех времен и народов, начали распространяться со страшной скоростью. Потому что то один, то другой полузнакомый меня спрашивали, не прислали ли мне уже суперкомпьютер. И когда я сообщал, что это может быть лишь Коммодор-64– очень большой калькулятор практически — были несколько разочарованы, что не Крэй, но все равно смотрели с большим уважением. Тогда в институте еще вообще ни одной личной персоналки не было.
Ну, значит, радостно вкладываю я это самое университетское письмо, приписываю, что согласно письма номер такой-то от товарища начальника отдела я теперь могу получить разрешение. Так дайте мне его, уважаемые гады! И получаю ответ, подписанный начальником того же отдела таможенного управления, но уже с другой фамилией (кстати, и эта фамилия потом профигурировала в качестве фамилии начальника всего Таможенного управления). И говорит этот ответ, что не могут они найти того письма, что было написано предыдущим начальником. И что не могу ли я… И было мне счастье. Я им снова что-то писал и получал ответы. И везде было, что да, мы вам обязательно пришлем разрешение, но не могли бы вы… И подписано все это было то начальником, то его замом, то еще кем. А потом я все эти фамилии видел в газетах попозднее — кто начальником побывал, кто в замах всей таможни страны. Словом, если бы я сохранил всю эту переписку, то мог бы иметь чудесную коллекцию эпистолярного жанра всей верхушки Таможенного управления с 1991 по 2000 год. Сколько у меня там было писем-ответов, точно не помню. Но наконец до меня дошло (хоть тот доцент был явно туповат — туго доходило), что товарищи начальники водят муму. И что хрен они мне пришлют это разрешение. И заплакал я тогда, и плюнул, и сказал, что нехай они, сволочи, подотрутся копиркой с ответов на мои письма. И так и остались у меня те деньги на счету у Шпрингера. Кстати, и сейчас они там лежат, поскольку на те деньги можно купить книги Шпрингера за 50 % цены. Но что-то не вижу ничего столь нужного. Так, на всякий случай держу — а вдруг понадобится. Даже не знаю, превратились те 500 марок в евро — как их там пересчитали — спрашивать, сколько же у меня на счету — облом. Ладно, это все не очень интересные подробности.
Ps. Но вообще-то, как и все байки, эта рассказана не совсем точно. На самом деле в какой-то момент, года через два, я таки получил разрешение на пересылку компьютера из Германии. Подписано оно было самим начальником Таможенного управления РФ (не помню уж фамилии, письма не сохранил). В котором сообщалось, что следует мне только предварительно заплатить таможенный сбор, который составлял мою зарплату за несколько месяцев. А поскольку денег у нас в семье в то время хватало как раз от дня зарплаты до дня за неделю до следующей зарплаты, то умерла моя мечта тогда. Вот тогда я и был тот самый один из 50 миллионов, которые должны были быстренько вымереть согласно планам реформаторов. А почему не вымер — до сих пор не понимаю.
Большинство людей, когда начинают обсуждать общечеловеческие проблемы, за основу берут точку зрения, что прогресс должен продолжаться вечно. Что потомки должны жить все лучше и лучше. Что пределов этому нет. И приходят к выводам, которые равносильны утверждению, что для счастья тех, что будут жить через десяток тысяч лет, вполне можно если не угробить, так сделать хреновым настоящее для большинства. «Лишь бы нашим детям было хорошо». Но себя при этом мысленно отставляют в сторону от процесса всеобщего охренения: «А у меня все останется как есть и даже улучшится, потому что «я понимаю».»
Во времена борьбы с водкой в предпраздничные дни двери всех лабораторий в НИИ были закрыты, включая дверь директорского кабинета. Оттуда слышались шум и говор, но ни одну дверь на стук не отпирали, только шум на время затихал. Если ожидался посланец за хлебом, салом и солеными помидорами и маринованными огурчиками, то дверь приоткрывалась. С водкой боролись с помощью разведенного спирта. В одной из лабораторий на давно уже неработающую установку с несколькими килограммами серебряных контактов и массой отсутствующих деталей полагалось литров двадцать спирта в квартал. Сотрудники лаборатории ее пламенно любили и называли поилицей. Завлаб ее тоже любил, но дрожал, ожидая вопроса «А куда же делся спирт?» Списать установку было невозможно, потому что предварительно надо было сдать все килограммы серебра, размазанного по нескольким тысячам контактов.
— А знаешь, как трудно написать диссертацию по истории КПСС? Это не ваша сраная физика-математика — здесь думать надо! — жаловался мой знакомый. — В диссертации не должно быть ничего, отличного от недавно опубликованного, но всё должно быть по-новому. А кроме того, нигде в журналах невозможно опубликоваться, а без двух публикаций — никак.
Рассказ, правда, из вторых рук, даже из третьих, а потому тщательно зашифруем список действующих лиц.
Как известно, А и Б сидели на трубе. Пусть А будет некий Академик, а Б — небедный человек, считающийся математиком. Крепко зашифровал, да?
Ну, а теперь слово академику А:
«Зарплату платят плохо, жить не на что. Сижу в лаборатории. И вдруг протискивается ко мне бочком-бочком маленький, черненький и сообщает, что его зовут Б, и что он собирается баллотироваться в члены-корреспонденты Академии, и что не могу ли я, уважаемый академик А, поддержать кандидатуру Б. А он, Б, может поспособствовать получению уважаемым академиком А бесплатного автомобиля. И наклоняется при этом очень просительно.
Смотрю я на него: такой жулик, такой прохиндей — все равно ж пролезет, так хоть машина будет/ И говорю, что а почему бы и нет. Тут этот жулик и говорит, что вот и чудесненько, и пишет записочку, и говорит, что нужно мне подойти вот по такому-то адресу в Блаблаблаз, найти там И (помните, кто оставался на трубе?), а он всё уважаемому академику А и сделает.
Зашел я в этот самый Блаблаблаз, когда приехал в Москву, нашел И, по которому видно, что хоть и мошенник, но пожиже, чем хозяин, протянул ему записочку, а тот и говорит: «Сейчас-сейчас-сейчас, мы вас запишем, и получите вы автомобильчик такого-то числа.» И дату назвал аккурат через неделю после выборов: «Открыточка вам придет, подойдете и заберете.» Потом открыл сейф, достал какой-то толстый список, примерился глазом курицы и клюнул-вычеркнул какую-то фамилию, а мою вписал сверху.
А когда он закрывал список, углядел я, что название на нем что-то вроде «Список участников и инвалидов ВОВ имеющих право на получение бесплатного… " "
Так наука становилась на колеса прогресса.
Заметьте, что нет никакой существенной разности в мироощущении советского человека в зависимости от его национальности. Это мироощущение отпечатано у него на физиономии. Советского человека узнают везде и всюду. Не важно, что уже двадцать лет как нет Советского Союза, а гражданин уехал из СССР много-много лет назад. Не важно, где он провел все это время. Выражение его лица родом оттуда, из детства. Даже если он научился улыбаться при виде своего подчиненного, даже если он идет по коридору своей фирмы с сияющей улыбкой идиота, стоит ему оказаться в одиночестве, как на его лице появляется отражение размышлений о том, куда опять мог деваться левый носок. Почему только один носок нашелся, если он вчера снял и положил оба прямо посреди стола? И почему опять левый?
Есть различные теории, объясняющие это и другие свойства мультинационального советского характера, но ни одна из них не учитывает решающего фактора влияния существования общественного туалета на формирование этого особого характера.
Предположим, советский человек в самом жизнерадостном расположении духа вышел побродить. Может, по магазинам, может, еще куда. На самом деле это не так уж важно, куда он шел. Гораздо более важно, что советский человек никогда никуда не пойдет, не выпив предварительно чая. Или пива. Или чего еще. Идти прогуливаться, не попив ничего, — для советского человека это такой же нонсенс, как для западного человека ехать в супермаркет на автобусе, имея в гараже две машины. Итак, наш человек, полный радостных мыслей и чая, движется по улице, а в это время чай движется внутри человека. И в какой-то момент он заполняет все мысли, чаяния и надежды нашего человека. И что? Тут надо бы просто зайти в общественный туалет. Но их в городе нет. А что есть? А есть знакомый, который приближается к нашему человеку и начинает его расспрашивать, почему у него такое страшное выражение лица. «Что случилось?» — спрашивает этот знакомый, ожидая, что ему тут же и расскажут обо всех неприятностях, связанных с этим выражением. Однако же вместо ожидаемого рассказа, во время которого можно и посочувствовать, и насладиться, следует какое-то безумное бормотание о том, что не до того. А в особо тяжелых случаях чаелюбивый гражданин может даже и послать куда подальше, потому что единственная мысль, которая сидит сейчас у него в мозгу — это «Где?» Вариант родственников и близких знакомых отметается, поскольку живут они далеко. И остается только подворотня. Гражданин идет, мечтая о чудесной подворотне, невидимой со всех сторон. Однако же число таковых крайне мало. А возле той, что нашлась, имеется бабушка, выпасающая внучку и зорко следящая. И когда у гражданина глаза вылезают из орбит, а мочевой пузырь уже пару раз попытался опорожниться без приглашения, гражданин нарушает, где придется, пристроившись к стенке и судорожно оглядываясь на приближающуюся гражданку, которая старается сделать вид, что не замечает текущего по тротуару потока. А когда гражданка совсем уж подходит вплотную, а осталось еще столько же того, что совсем не нужно гражданину, то и пытается он… Впрочем, технические описания, что, куда и как он там пытается, не имеют принципиального интереса. А более интересны те самые опыты, которые производил академик Павлов над собачками, чтобы у них потекли слюнки. Правда, неизвестно, были ли у него опыты по преодолению вредной привычки пускать слюнки при виде еды. Но широкомасштабный опыт по преодолению удовольствия долгих прогулок при помощи отсутствующих общественных туалетов производился долгие годы. И теперь советский человек, где бы он ни находился и сколько бы туалетов ему ни встретилось на пути, всегда озабочен мыслью: «А когда мне захочется, будет ли там туалет поблизости?» И эта мысль, эти размышления сопровождают его до смерти. Никакие усилия воли, ничего… Условный рефлекс. Вооот. А остальным теориям не верьте. Они все неправильные.
Учился когда-то в университете выдающийся человек, который потом в правительстве реформаторов считался одним из наиумнейших. Хотя и сгорел он на знаменитом издательском деле четырех соавторов, однако весь не погиб, оставшись и председателем чего-то, и членом разных академиев.
Поскольку большая часть биографических сведений героя получена не из первых рук, то назовем его Перманентом Перманентовичем Хренобоем. Почему Перманентом Перманентовичем? Потому что когда спрашивали его «Сколько будет дважды два?», то в ответ слышали что-либо вроде «Перманенсия инсиденсии есть эвиденсия». И кто спрашивал, так ему стыдно становилось: действительно, вот для Перманента это очевидно, а чего это я такую ерунду спрашиваю у такого выдающегося человека?!
И слух о необыкновенных познаниях и способностях Перманента распространялся очень далеко. То Перманент начал учить китайский язык, освоив английский. То он общается со знаменитым диссидентом на равных. А то еще на два факультета начал ходить, получив в итоге три диплома, экономический, юридический и мехматский. Что собой представляли его дипломы по экономике и юрнаукам — Бог весть. А вот о мехматском известно достоверно, что защищал его Перманент на самом что ни на есть импортном аглицком языке. Завершил он свое выступление на защите. Попросили задавать вопросы. И тут встает один мехматский профессор, который и вообще-то ни фига в английском не педрит, да и спрашивает: «Похоже, что мы прослушали довольно подробное описание, кто что сделал по этому вопросу. А не могли бы вы сказать, что сделали лично вы?» Ответил Перманент, но по-английски, что перманенсия инсиденсии, значит… И посрамил он спрашивающего, поскольку тот и по-русски бы это вряд ли понял, а тут по-английски. Словом, получил Перманент свой диплом с отличием. И тут же завел визитную карточку, на которой и по-русски, и по-английски сообщалось, что Перманент является магистром математики. Дело это было в середине семидесятых, когда о магистрах, визитках и прочем слышали лишь самые продвинутые юзеры колбасы.
И взяли Перманента ассистентом на кафедру. И хоть кафедра была и математическая, однако в аудитории только и слышалось, что о перманенсии. Завкафедрой не выдержал и перевел Перманента в НИИ самым младшим научным сотрудником. И тут оказалось, что о перманенсии Перманент может говорить часами, а вот пару формул самому написать — непосильный труд. А если напишет… Словом, вытурил его многострадальный шеф. Не слышно было о Перманенте ничего, но всплыл он вдруг на ниве экологической — начал сохранять окружающую среду. Сначала на крупном заводе, а потом и в городском масштабе. А потом опять исчез из поля зрения.
И вот однажды включаю я телевизор, а на экране посмоктывает гаванской сигарой Перманент. Корреспондент его заискивающе спрашивает, как он понимает такое-то постановление правительства, в разработке которого он участвовал, а в ответ уже вся страна слышит, что перманенсия инсиденсии есть эвиденсия.
Подхожу я к своему знакомому, который учился в одном классе с Перманентом и спрашиваю: «Ну что, видел Перманента по телеку?» Несколько опешивший, но политически корректный товарищ мне отвечает: «Да, есть в правительстве такой уважаемый и очень знающий Перманент Перманентович Хренобой.» «Так это же и есть наш Перманент!» — говорю ему. «Не может быть! Наш Перманент такой мудак!» А на следующий день он тоже посмотрел по телеку на Перманента: «Да, наш мудак!»
И поперло Перманенту. По рассказам, первые интеллектуальные шаги в правительстве Перманент совершил, организуя турпоездки в теплоходе с девочками, оркестрами и прочим для разных шишек. И дальше герою поперло.
И стал Перманент одним из самых выдающихся реформаторов. Как уже говорилось, сгорел на работе. Но остается выдающимся демократом, автором многочисленных идей и разработок, на которых держится наше законодательство. Ну и перманенсию инсиденсии от него можно услышать по-прежнему на разных круглых и квадратных столах.
А знающие люди говорят, что он таки и был одним из самых умных среди тех реформаторов. Аминь…
Ps. А если кто интересуется, почему фамилия ему Хренобой назначена, то я уж не знаю и как объяснить-то… Так, коинсиденсия…
Поневоле задумаешься, почему это так получается, что практически все, кто производит что-то полезное, относятся к категории лузеров. А не-лузеры это те, что сгребают и перераспределяют.
Приятель занимается проектированием автоматизированных точных весовых систем. Компании, связанные с перевозками крупных грузов вагонами или камазами, получают от его разработок изрядную экономию, за счет того, что у них перестают красть как свои, так и чужие, цифры от 5 % до 10 %. Все задокументировано, системы хорошо известны, поскольку первые подобные системы безотказно пашут уже 15 лет в количестве штук двухсот на всех крупных дорогах многострадальной Росси, принося дорожникам весьма серьезные деньги. А также двум орлам, которых он нанял в качестве финансовых управляющих. Но не ему. Еще но. Состоит оно в том, что это не весы, которые можно поставить в уголок, а целая система, которую надо подогнать под нужды производства, включая выдаваемые системой документы и прочее. Такая подгонка занимает приличное время, несколько месяцев, у более чем квалифицированных граждан, которые выставляют заказчику весьма скромные суммы, чтобы получить что-либо вроде 1000 баксов в месяц на ведущих разработчиков. И каждый раз это становится неодолимым препятствием для новых русских: «Как это так? Этим голодранцам надо заплатить 15 тысяч баксов зарплаты да 25 на макетные испытания и оборудование? Удавлюсь!» — «Да ведь вы потом каждый месяц будете иметь 100 тысяч!» — «Да за что я им буду платить 15 тысяч-то, за то, что они что-то там на бумажечках почиркают и пальчиком по клавишам потыкают?!» Впрочем, схема не всегда такая. Иногда все обещается выплатить. Но обещания звучат ровно до первой подписи на распоряжении о переводе денег. И это там, где все на поверхности — и высокотехнологический продукт, и примеры, сколько он приносит, — все есть.
После чего все эти разговоры о том, что надо страну делать технологическим лидером, звучат насмешкой. Кому делать, если сверху есть только болтающие, а те, у кого есть деньги, существуют как предприниматели только за счет сверхприбылей, которые они своей глупостью доводят до просто прибыли? Нанотехнологии… Приезжал тут один гражданин, российский теоретик нанотехнологический. Спросил я его, в чем же заключаются его нанотехнологические разработки. Оказалось. что раньше он месил уравнения под одним названием, а теперь их же под нанотехнологическим. «А где технологии?» — «Ну, может, кто применит уравнения где-нибудь, тогда, может, и появятся.»
Когда-то была наивная уверенность, что стоит ввести частника в медицину, как… То же относительно всяких ремонтеров и подобных. И в этой наивной уверенности не было уголка для мысли, что оттого, что кто-то стал частником, ни в голове у него ничего не добавилось, ни в ручках-крючках умения не прибавилось. И что если был разгильдяем, так ответственного отношения у него хватит не более, чем на полчаса.
Элиты всех стран опасаются суровых мрачных революционеров, которые выведут на улицы озлобленный народ, который покрошит всю элиту. Такая опасность есть, конечно. Большей частью она приводит к дворцовым переворотам, когда верхушка элиты сдает дела, но куда она дальше отправится — это решение тех самых суровых, которые сами часть элиты, только нижняя. А чего надо бояться действительно, так это смеха. Когда появятся массовые политические анекдоты, когда народ будет рыготать над своими правителями, которые и сами с удовольствием будут рассказывать эти же анекдоты — вот это действительно конец всей элиты. Тогда народ не надо никуда выводить — он все свое время проводит на улице.
Стоит только начать: «В России две», как хор подхватывает: «дураки и дороги». Это уже вроде как аксиома. Только это неверная аксиома. В любой стране был период паршивых дорог, даже там, где они раззамечательные сейчас. А что касается дураков, так я всегда говорил и продолжаю настаивать, что ум распределен по народам, народностям, по любым большим группам людей, довольно одинаково: процент дураков везде примерно один и тот же. Хуже того, чем выше уровень формальной образованности в группе, тем процентное содержание дураков относительно среднего уровня выше. Этому можно дать и чисто теоретическое обоснование: просто ограниченный человек, затратив все свои умственные способности на изучение чего-то специального, в остальных отношениях совершенно оказывается неразвитым, то есть дураком. И особенно это заметно, когда гражданин начинает пыжиться от достигнутых успехов. Этот же эффект хорошо заметен в среде новых богатеньких буратин.
Но если процентное содержание дураков везде одно и то же, то почему в одной стране это жуткая беда, а в других тоже дураки есть, но не оказывают они решающего влияния? А потому что в России умники боятся связываться с дураками, и не только умники, но и все. И так уж устроена наша культура, что кого боятся, того и «уважают» больше. А больше всего боятся, когда дураки действуют группой — а они обычно встречаются кучками. Стабильных союзов умников я никогда не наблюдал, а объединения дураков — сплошь и рядом.
Регулярное обвинение кого-то в совкости меня всегда радует. Я — совок. Родился я совком и совком умру. И почему я совок? И что это значит? Воспитание я получил советское, хоть и не очень уверен в его советскости. Может, проблема не в советскости, а в чем-то другом. Но то, что то, что в меня было вбито в детстве, называется сейчас совковостью — это точно. Так что будем исходить из советскости. Помню, что первые полгода был счастлив, когда стал пионером. Правда, очень скоро таскать галстук мне не понравилось — я его начал пихать в карман, завязывая уже перед входом в школу, потому что иначе на входе стояли дежурные с училкой, которая вполне могла отправить домой за галстуком. Или за сменной обувью. И сейчас я галстуков не надеваю. И клятву пионерскую я не уважал. Почему-то еще с детства в меня было вбито мамой, что если я что-то пообещал, то обязан выполнить. А причины, почему не выполнил, должны быть очень серьезными. Поэтому все эти «торжественно обещаю» мне казались утрированными и дурацкими. Как позднее казались утрированными обожествление бюстов, знамен, гимнов и прочего. И сейчас то же самое. Но по-прежнему считаю, что свои обещания я обязан выполнять, Даже если бы мне хотелось забыть о них порой. Хотя никакими карами нарушение обещания мне не грозит. Кроме той, которую я сам на себя наложу. Совок, одним словом. Довольно типичный.
А кто не совок? Ну, понятно, новые-сверхновые русские — они не совки ни в коем случае. Ну, давайте пройдемся по олигархам. Фридман. Начинал свою карьеру как спекулянт театральными билетами. Уже тогда имел не-совковое мышление. Молодец! Слава ему, слава! Жена моя, купив в гигантской очереди туфли за 30 рублей и обнаружив, что они ей не подходят, продавала их за те же 30 рэ, хотя их с рук все продавали за 45–50 рэ. Вот же дура! Говорила, что как же она может их продать за 45, если купила за 30. Совок! А Фридман…
Ладно. Страдалец Ходорковский. Я таких, которые мне компостировали мозги всякими правильными фразами о любви к Родине и Партии, о том, как и что я должен думать — я их перевидел предостаточно, этих комсомольцев-вожаков. Которые в неофициальной обстановке сами говорили то же самое, что и я, но стоило появиться кому-то третьему, свидетелю, как тут же тон менялся и произносилось что-либо вроде: «Да как ты можешь о Леониде Ильиче такое?!!!» И вот приходит перестройка — и такой бывший комсомольский лидер, а ныне административный, потихонечку подгребает трехмесячную зарплату всего университета, подгребает и кладет в банк. Всякие там профессора-доценты-ассистенты суетятся: «Как же так? Опять задержали зарплату. Да и дали всего-ничего! А жить-то как?» А это новый великий русский администратор собирает деньги на каком-то счете для себя и нескольких хороших хлопцев. Накрутить чтобы. Но — лопнул тот банк. И трехмесячная зарплата пропала. «Ну, не получилось,» — философски заметил новый русский. И всё. Вот он — не совок! Он новой выделки. Аспирант мой разговорился с девочкой-подростком, дочкой секретаря сельского райкома. «А как ты стал аспирантом?» — «Ну, как, вот поработал немного с шефом, начало что-то получаться — он мне и предложил.» — «И что, ничего не заплатил?» — «Ничего.» — «Я б тебе поверила, если б ты был девочкой — расплатился собой. А так — что-то тут не то. У нас так не бывает. Может, у тебя лапа есть?» — «Нет лапы.» — «Ну, вот это ты точно врешь.» Вот эта 15-летняя тогда сучка — это не совок. Я не знаю, кем и чем она стала, но могу ручаться, что жила она в перестройку совсем не так, как жили миллионы совков. Вот она — новая русская, которая совков всегда презирала, и в пятнадцать лет, и в свои нынешние под сорок пять.
Между прочим, большинство тех, кто был в советское время толковым специалистом, пытались остаться специалистами очень долго. Только когда уже жизнь совсем заедала, тогда начинали заниматься всякой херней. Да и то старались хоть как-то сохранить свои умения. А вот вся эта шушера из верхней части снизу, те, кто пролез чуть вверх через комсомольско-партийную задницу, — эти с энтузиазмом ринулись менять свою жизнь. Собственно, менять им ничего и не надо было: они только и умели, что произносить речи, да жить за чужой счет. Это вся эта публика и продолжила делать. В университетах — это всякие историко-философские специалисты, которые ничего не умели никогда и не знали — ну, эти так и остались привилегированной частью профессорско-преподавательского состава — этим один хрен о чем вещать, о созидающей и управляющей роли компартии или о патриотизме Александра Невского и неправильных действиях компартии по отношению к генетике. Скажут сейчас, что нет, все было с вейсманистами-морганистами правильно сделано — и тут же запоют, что да, правильно-правильно. Вот это не совки. Или еще история. Два больших приятеля на самой заре перестройки основывают фирму. Начинают торговать чем-то там. Да и в один прекрасный момент один из этих приятелей вдруг обнаруживает, что потерял все вновь заработанное. Да еще и долги на нем висят. А приятель его все это под себя подгреб. И что? А ничего! Он только уважать больше стал своего приятеля: мерзавец, конечно, но так и надо. И сам так хотел проделать, да приятель опередил. И даже отношения у них не испортились, в общем-то. Трения были, но потом как ни в чем не бывало: Новые Русские они. С большой буквы. Б.
Так вот, хочу я сказать, что я предпочитаю быть совком, чем вот этими новыми. Уж извините. Не был я коммунистом в советское время. И прекрасно понимал, что к чему и почему. И сейчас понимаю. И не нравилось мне тогда многое. И бухтел я тогда много. Но протестовать против вот этих, которые потом так здорово под себя все подгребли и стали новыми с иголочки, с новым взглядом на жизнь и новым достатком — не ходил я протестовать против них. Совок, одним словом. А вот эти все новые — старое всё это гавно. Или говно — не знаю уж, как правильно, совсем запутался.
Регулярно читаю о совках. Не любят их. Одна проблема с этим термином: нет у него общепринятого определения. А что есть? Все сводится или к тому, что это отвратительное большинство, которое никому не нужно, но требует, чтобы его накормили, то есть быдло это в отличие «от меня», либо… А что «либо», никто вам не скажет. А в конечном итоге, если подумать, то этим словом характеризуется тот, кто не нравится говорящему и кто своими установками невольно свидетельствует, что говорящий либо сам дерьмо, либо плещется в дерьме.
Ну, действительно, началась перестройка, и народ разделился на инертных совков и мобильных граждан, которые начали вписываться в окружающие условия. А скажите мне, уважаемые свидетели этого процесса, кто из ваших знакомых, кого вы уважали как специалиста в чем-то, бросился в торговлю и шустрение? У меня таких не было. А те из знакомых, которые начали активно вписываться в процесс, и до того мною не уважались: гниль. До перестройки эти граждане пытались карабкаться по партийно-профсоюзно-управляющей лестнице любыми путями.
Один парадокс «совка»: никто не называет совками граждан из всевозможных управляюще-следящих органов, хотя уж эти-то граждане и были воплощением той системы. Они— не совки? А кто? Хозяева жизни? Так не было хозяев. Почитайте мемуары Хрущева. Очень интересное чтение. Все, включая самого главного хозяина, не чувствовали себя хозяевами собственной жизни. Но решительно управляли чужими.
А скажите мне, Абрамович это совок? А Березовский? А Ходорковский? А… А Ксения Собчак с ее папой и мамой — совки? А… Хорошо, а Солженицын — совок? Между прочим, если считать, что совок это тот, кто впитал дух той советской жизни и всю жизнь прожил в соответствии с этим духом, то Солженицын это типичнейший совок. И Сахаров, между прочим.
И поставлю я на этом точку.
Началась перестройка. И пошли в торговлишку университетские людишки. И проблема, что именно людишки: вот, пытаюсь вспомнить хоть кого, кого бы я уважал как порядочного человека или умницу — никого. Одно говно, в общем-то (или гавно? — с этим словом у меня всегда были трудности: вонючее и склизкое, все стараются обходить подальше, но не удается, потому что расползается и все щелки заполняет). Члены всякие. Один даже министром был, другой членом чего-то большого стал и по сию пору есть, третий… — а ну их на хер, откровенно говоря. А умницы, в лучшем случае, стали ездить в загранку, давать лекции да писать «совместные работы» с эффективными университетскими западными владельцами административных ресурсов. И то только те, кто подсуетился, да освоил английский. А кто не спрятался — я не виноват. И еще в том же университете появилось немало богатеньких буратин из тех, кто сидел на теневых потоках вступительных экзаменов, платных отделений. Но и верхушка на вполне нетеневых потоках неплохо сидела и сидит. И все с такими благородными учеными мордами! В кого ни ткни — академик такой-то академии, почетный заслуженный-перезаслуженный при ордене попечения об отечестве третьей степени четвертой категории — выше им не положено, выше те, что по другим элитным направлениям шуруют. Помню, в начале Перестройки разговаривал я с главным настоятелем центрального собора моего города. Тот меня спрашивает, почему у меня машины нет. Я ему отвечаю. что и на еду не очень-то хватает. «Да как же, — говорит наставительно отец настоятель, — подсуетиться нужно. На дороге деньги лежат, только подобрать надо.» «А совесть?» — спрашиваю. «Ну, тогда…» — сказал настоятель, сел в свой мерседес и махнул рукой шоферу.
Еще в советское время я неоднократно слышал, сколько стоит поступление на юрфак. сколько на экономфак. И сколько стоит, чтобы какой-либо простой кавказский гражданин, не умеющий толком даже говорить, стал почтенным обладателем диплома, может, даже кандидатского. Это и была елита страны. А сейчас она куда лучше стала.
С примирением, словом, всех.
Сторонники капитализма, как и социализма, рвут горло, чтобы доказать, что он является лучшим и естественным для людей. Ощущение, что ни то, ни другое. Потому что в обоих случаях наиболее успешными массово становятся люди одного и того же типа: с минимальной совестью, беспринципные, нахрапистые и не умеющие и не знающие ничего конкретного. Как правило, эти люди профессионально совершенно беспомощны почти в любом творческом виде деятельности. Они изучают правила игры и, где остальные брезгливо или по другим причинам отворачиваются, именно они и пролезают, как глисты. И так же размножаются.
Понятно, что общество должно поддерживать старых и малых. Оно же должно поддерживать все структуры, важные для его существования, но должно ограничить размножение и процветание глистов. И с этой частью ни капитализм, ни социализм не справляются. Первое, конечно, можно было бы назвать элементами социализма, но это слово уже так залапано, что надо бы какое-то другое. А самое главное, что это вовсе не тот социализм, который мы видели, где, как в церкви, следует произносить молитвы и следовать исключительно по пути, указанному десятком человек, что решают, что хорошо и что плохо. Проблема, что ни диктатура, ни демократия не ведут ни к чему хорошему на долгом отрезке времени — везде в руководство пролезает все тот же глист. Лекарство от него так и не придумано.
Ps. А когда мне говорят «А Билл Гейтс?», то…, то я не знаю, что отвечать. Может, что стоит почитать его подробную незаказную биографию?
Когда на пути встречаешь нечто, похожее на дерьмо, что еще и припахивает дерьмом, то это оно и есть. Принцип этот я знаю давно и с дерьмом на дорожке, даже когда вокруг цветочки, редко ошибаюсь. Разве что сослепу. С человеческим дерьмом всё куда сложнее. Каждый раз думаешь: «Ну не может же быть, чтобы полное дерьмо? Ну, вот, и тогда повел себя как человек, а вот еще…»
Однако же опыт показывает, что даже легкий запашок придерьмистости надежно свидетельствует о внутреннем содержании. Встретив подобную шоколадку, не стоит ее облизывать, честное слово.
Регулярно читаю про одного интеллигентного министра финансов. И так же регулярно вспоминаю рассказы о нем своего студента-дипломника, который в свое время учился год в Станкине, как раз на факультете, где был деканом самый интеллигентный реформатор. Станкин был кузницей руководящих промышленных кадров, возглавляемый сынком Соломенцева. Гражданин, который попадал даже в факультетскую комсомольскую номенклатуру, автоматически бежал по лестнице вверх очень высоко, уже лет через пять-семь становясь директором какого-либо заводика приличных размеров, или еще того выше, каким-либо столоначальником в министерстве. Но попадали в эту комсомольскую элиту детки не совсем простые, как правило. Либо чрезвычайно общественно активные. Студента моего туда «порекомендовал» проректор другого московского института, приятель его отца. И порекомендовал его кому-то «сверху». Однако же когда к товарищу уже студенту последовало предложение вступить на какой-то комсомольский пост, он неожиданно сказал, что поступал учиться, а не заниматься всякой херней. После чего его активно скушали, сказав, что «мы тебя, сволочь, в армии сгноим». И, наполучавши двойки по истории и подобным предметам, к концу года он благополучно вылетел из Станкина. Сгноить его в армии не сгноили, поскольку отец его был военным со связями, так что пристроил его на какую-то станцию на черноморском побережье. А потом он уже поступил на мехмат.
Первые рассказы о реформаторе я услышал еще до того, как страна узнала о выдающемся экономисте, который в те времена был вовсе еще не экономист. «Хороших людей» в Станкине было много, особенно среди комсомольских лидеров. Но почему-то именно реформатор, наряду с товарищем доцентом по истории КПСС, которая и произнесла «сгноим». произвел на моего студента наибольшее впечатление. Я слышал о каком-то факультетском фонде, который реформатор куда-то, так что потом его чуть из партии не поперли. И о девочках, которых он приглашал персонально сдавать ему экзамен. Энтиллигент, словом.
Был один очень большой завод, а у него был директор. Занял этот директор у одного банка какую-то несусветную сумму, а отдавать не стал, так что банк этот выжил только потому что в тот момент был еще государственным. А потом этот директор стал членкорром инженерной академии, заплатив довольно скромную сумму. А потом вдруг взял, да и умер. Но при этом он уже имел пол своего завода в собственности, организовав скупку акций работников в обмен на не выплачиваемую годами зарплату. Кстати, в банке том работала его любовница как раз в отделе кредитов на ключевом посту. А была еще и семья. Кому досталось наследство — не знаю, меня в то время уже не было в городе. Но город получил проспект его имени — выдающийся человек и большой ученый, однако, нельзя было не отметить.
Как почитаешь некоторых, кто уехал за границу, так складывается впечатление, что были они несгибаемые борцами с советским строем и сплошь страдальцы лично от ЦК КПСС. Одного такого страдальца и борца я знал. Был он… ладно, неважно кем… но плюс постоянным членом партбюро, драил студентов и преподавателей за то, что они не ходят на политсеминары и не говорят то, что обязан говорить советский человек. Защитил он докторскую о проблемах юмора, где что-то и об анекдотах написал. Эмигрировал. И пописывает, даже выступает иногда. И оказывается с его слов, что советская власть не давала ему собирать анекдоты, препятствовала его научной работе. И такая она была и сякая. Мать его за ногу: да это же он на партбюро промывал мозги тем, на кого настучали, что анекдоты рассказывают. Это он и был, кто вполне конкретно запрещал. И докторская его дерьмом была. И приличная часть общака за поступление в университет мимо его кармана не проплывала. И переехал ты, сучья лапа, почему? Да потому что возраст уже, надо спокойно, да и нашел к тому времени как свой миллион переправить. А теперь — страдалец и борец. А те, кого он чихвостил — это, оказывается, совки. А он никогда не был совком. Он всю жизнь был совковой лопатой, которая все к себе гребла.
В советские времена в армейском уставе была масса интересных пунктов. Например, в нем предусматривалось, что в случае массового отказа от пищи командиром подается рапорт по инстанциям, который доходит до министра обороны. В самом деле доходил, в чем в свое время убедились студенты юрфака РГУ. В военных лагерях их кормили картофельным концентратом, склизкой мерзостью. И когда они отказались дружно есть, то результатом было, что выбрали 5 или 6 зачинщиков, тех, у кого был партбилет, и вытурили из университета. Правда, ходили слухи, что через год-два их потихоньку, вроде, восстановили.
О другой жертве устава мне рассказал в свое время приятель из военного училища. Имелся еще пункт в уставе: умышленная порча оружия. Был у них в училище капитан, который увлекался стрельбой из винтовки, то ли перворазрядник, то ли еще выше. Надумал он улучшить свои результаты, для чего где-то изготовил новый ствол для боевой винтовки, подлиннее. Однако же винтовка не его, а училища была. Едет на соревнования — старый ствол снял, свой пришпандорил. Отстрелялся, приехал — снова поменял стволы. Но как-то расслабился и сдал винтовку с новым стволом. Принял ее майор, расписался. Капитан ушел, а майор пошел в пирамидку винтовку ставить. Торк — а она не лезет. Он еще раз — не лезет и всё. И тут же рапорт пишет, что капитан Сидоров умышленно испортил боевое оружие. Уже через десять минут этот рапорт добрался до начальника училища, который прибыл с сопровождающими и тоже попробовал вставить винтовку в пирамиду — не лезет. И тут же распорядился уволить капитана Сидорова в запас. И уволили.
А теперь плавно переходим к проблемам высшего образования. Вот таких умных, как этот капитан, нормально налаженному производству не нужно. Выпускает заводик что-то — токарь Ганс точит деталюху точно по чертежу, фрезеровщик Франц фрезерует эту деталюху точно, как ему сказано, потом еще куча франсов с гансами что-то делают, в самом конце кто-то из них сверлит дырку точно, где надо, размера, точно как должен быть. После чего прибывает эта деталюха к еще одному рабочему, который прилаживает ее на шасси, при этом дырки для винтиков в деталюхе точно совпадают с дырками в шасси и даже имеют именно тот размер, который должен быть.
А я, когда подписывал на Атоммаше техзадание, присутствовал при такой сценке. Прибегает из цеха всклокоченный инженер и кричит-рыдает: «Эта су… му… Петров, бл…, ма…, ху…, пи…, пид… этот сместил отверстие на три сантиметра! И где эта бля… сверло другого диаметра взял? Ни х… у него не было. Я ему, су…, вчера специально сверло выдал, сам отметку сделал на корпусе, где сверлить. Так он с утра нажрался уже, … собачий!» И дальше эти два инженера решали вопрос: если поставить переходник, то ё…ся или не ё…ся… Решили, что, может, и ё…, но наряд надо бригаде закрыть, а то уйдет с завода. И понятно, что такие инженеры должны быть инициативными инженерами широкого профиля и обширных познаний. Из немецкого бакалавра такой х… получится.
пысы Не люблю я употреблять нелитературные выражения. Но правда жизни всегда на улицу вылезает неглиже, то есть с голой задницей и матерясь.
Был у нас преподаватель философии. Один из его любимых рассказов был о том, что африканцу, живущему в лесочке, невозможно объяснить, что такое прямая линия, потому что у него вокруг всё кривое. У кого из марксистско-ленинских классиков вычитал он это, не помню. И так ему это понравилось! А потом я ему сдал реферат перед кандидатским по философии, что-то там о каком-то псевдо общем принципе в науке, где я одного большого советского физика похвалил, а другого обругал. Впрочем, я это не списывал, сам сочинил. А потом он же мне поставил пятерку за реферат, а четверку за экзамен, потому что я никак не мог вспомнить, как называется эта самая глава в энгельсовской «Диалектике природы», где обсуждается, что обезьяна стала человеком благодаря труду (я и сейчас не вспомнил, как она называется). А потом я увидел его книгу на прилавке и даже полистал ее. И даже обнаружил свой реферат полностью в качестве одной из глав. А потом он стал заведующим одной из философских кафедр. И точно отличал прямое от кривого. А всё почему? Потому что не в африканском лесу вырос.
Свою первую портативную печатную машинку я купил в Москве в 1971 году, когда учился в аспирантуре. И долго-долго сомневался, не надо ли нести образчик ее шрифта в какой-либо специальный орган. Для частных граждан в то время регистрация шрифтов машинок уже была отменена. Но учрежденческие машинки по-прежнему все были с зарегистрированными шрифтами. Где-то до 80-х годов перед праздничными днями все университетские машинки должны были быть упрятаны по сейфам, кои опечатывались: не дай Бог кому захочется печатать листовки в огромных количествах. И даже когда появились редкие персоналки, бравые первоотдельцы тщательно продолжали следить, чтобы ни одна машинка не уползла из сейфа на Первое мая или Седьмое ноября. У них всегда была масса дел. К примеру, начальница первого отдела моего института регулярно писала доносы на завлаба из нашего отдела. А его знакомый первоотделец из главного университетского корпуса также регулярно под большим секретом показывал ему эти доносы, приговаривая: «Совсем уже, дура, с ума свихнулась. Ну, рассказал анекдот. Ну и что, в тюрьму тебя сажать, что ли? Но ты смотри! У меня уже пачка на тебя приличных размеров. Всё в папочках, всё регистрируется.»
Было это примерно в году 1980 м, может, чуть позже. Отправили нас в подшефный совхоз на помидоры. Компания у нас в комнате общаги была довольно пестрая. На фоне всех выделялся своей необычной грузной серостью апоплексического вида относительно молодой товарищ с широчайшей физиономией из тех, о которых говорили, что кирпичом с десяти метров не промахнешься. Хотя там в совхозе и выпивали, но было это достаточно редко и по немногу. А товарищ этот в первый же вечер упился до положения риз. Работал он в соседней лаборатории, и я был удивлен, что его сотоварищи взяли его кроватку и вынесли на улицу вместе с гражданином. Потом эта процедура повторялась регулярно. А иногда кровать смердела блевотиной, так что я решил, что именно поэтому товарища так и выставляют на свежий воздух. Хотя компания там была достаточно дружная. Спросил я, а с чего они вот так с ним. «Еще услышишь,» — был ответ. И действительно, услышал. Как-то в разговоре кто-то сказал, что ему пришла повестка из военкомата и что он не хочет идти на сборы. И вдруг из молчаливого апоплексичного малого полился фонтан: «Защита Родины — обязанность и честь каждого мужчины. Если ты не явился на военные сборы, ты предаешь идеалы нашей советской Родины.» И тому подобное, на что в те времена и возразить редко кто мог. Поэтому выслушали тираду… и постарались сделать вид, что не слышали.
После этого мне объяснили, что товарищ подрабатывал на общественных началах в райвоенкомате, сидел на выписке повесток регулярно, а кому надо было отвильнуть от сборов, те тащили ему бутылку. На чем и спился. И «друзей» по лаборатории никогда не забывал, тех, что к его военкомату были приписаны. Топали они на сборы всегда в первых рядах.
Во времена, когда… В общем, в незапамятные уже времена толкал я в очередной раз по набережной тихого Дона коляску со своей чадой. Осень, погода промозглая. Из носа нагло намеревается высочиться капля. И, проезжая мимо продуктового магазинчика, заскакиваю туда. Это неправда, что ничего тогда в магазинах не было. Кое-что «выкидывали» нежданно-негаданно, так что можно было и отхватить невзначай. А кое-что и лежало. Например, всегда имелась какая-то мелкая желтенькая крупа, которой кормили канареек. И стоило это добро уже не помню сколько, но очень дешево. Может, копеек 20. То есть 20 копеек не было дешево — это было мороженое пломбир и еще копейка сдачи. Но если рассчитывать на канарейку, так зачем ей целое кило сразу? А надо сказать, что по тихому Дону в те времена иногда проплывали теплоходами немецкие туристы из ГДР. И зачем-то пожилая пара (вот, сейчас думаю, а может они были и даже не так, чтобы пожилые?) забрела в этот магазинчик. И смотрю: покупают они эту самую крупу, как раз килограмм. Продавщица шваркнула крупу в бумажный кулек (пластиковый в те времена стоил столько же, сколько и приличная часть этой крупы), приподняла его над весами и уже собралась заломить-закрыть сверху, как вдруг немецкая чета очень дружно на два голоса что-то заверещала, показывая на кулек, а потом на стрелку весов. Продавщица, 100-килограммовая русская женщина, продавшая на своем веку не одну тонну колбасы, ничего в этом немецком верещании понять не может. И от полного непонимания отпустила она кулек на весы обратно, даже еще и рассыпав что-то. Тут немцы заверещали особо громко. И среди верещания прорезалось что-то похожее на «10 грамм». В совокупности с их пальчиками, тыкающими в стрелку весов, это навело продавщицу на мысль, что, видимо, что-то не в порядке с весом. Глянула она на стрелку — и в самом деле десять граммов не хватает. Тут взяла она и щедрым совком, приговаривая: «Ну, жлобы, ну, жлобы!» плюхнула в тот кулек еще с полкило крупы и всунула его немке. Немецкая пара с совершенно счастливыми неотличимыми друг от друга физиономиями гордо вышла из магазина. А продавщица им вслед задумчиво уже произнесла: «Такое говно — и по Дону плывет.»
Старое наблюдение, что любой заголовок из газеты «Правда» может служить подписью к картинке с задницей и торчащим в ней члене продолжает быть верным. Вся нынешняя пресса все та же. Да здравствует самая советская пресса в мире!
Между прочим, о деревянном рубле.
Купил сейчас 400-граммовую банку сгущенки. 4200 песо. Это два доллара. А по ценам обменников, где курс доллара 1800, и вовсе больше.
А та советская баночка, как сейчас помню, стоила 55 копеек. По вкусу точно такое же.
Каждый автор думает, что ему достаточно намекнуть, что он думает, а остальные тут же поймут. Написал я о цене на сгущенку, где появились рубли и доллары в странном соответствии…
Хорошие люди раньше все посмеивались: деревянный рубль, деревянный! Где-то он может и был деревянным, а где-то — дай Бог, чтобы золотому доллару в старые времена до него дотянуться.
В университете, когда я учился, военная кафедра только начинала организовываться. И вот как-то приходим мы с каникул, а вся эта кафедра завалена радиоаппаратурой.
И подполковник хвалится: «Вот, съездил, привез пол-вагона. На семьсот рублей.» А я как сейчас помню, что в то время цветной телевизор стоил эти самые семьсот рублей. Так этот ублюдочный телевизор и радиорелейку или аппаратуру уплотнения даже и сравнивать нельзя по трудоемкости!
«Да как же так, — спрашиваем, — товарищ подполковник? Как все это может семьсот рублей стоить? "
«А как еще у нас может быть такой военный бюджет?» — спрашивает нас товарищ подполковник в свою очередь. «Вот так он и получается. АКМ в части числится по цене 7 рупь 50 копь. А из тяжелого танка снарядом запулил — 23 рублика выпулились. Да и сам танк, а и иной корабль, простой человек может вполне купить. Если продадут.»
А вы — деревянный, деревянный!
Еще раз убедился в справедливости того, что все тайное поздно становится явным. Отправил я жену с дочками в «Лиманчик», университетский лагерь неподалеку от Абрау Дюрсо. Младшенькой было лет 6. С трудом разрешили ее взять. Возвращается жена и рассказывает, что наша пташечка там отличилась. Лагерь для взрослых. Как-то вечером объявили конкурс анекдотов. Выходит человек на сцену и рассказывает. Вдруг наша красотка заявляет, что и она будет участвовать. Поднимается ангелочек с бантиком на сцену, открывает рот и произносит первую фразу: «Приходит любовник к любовнице.» Все чуть не умерли со смеху. И вот, только-только выяснилось, с чего этот ангелочек, который никогда не был отмечен в особой любви к выступлениям со сцены, побежал тогда. Добровольное признание. В основе большинства преступлений кроются экономические интересы. Это оказалось из той же серии: ангелочек побежал за куском сладкого пирога, который полагался в качестве приза каждому рассказчику.
Считается почти неприличным, если гражданин не умеет отличать хороший коньяк от плохого. Однако…
В свое время продавался коньячный напиток египетского производства. Дрянь невообразимая. Моя сестрица пригласила все свое начальство и приятелей(льниц) на день рождения. Бутылка пятизвездчатого была, но явно не хватало на всю компанию. И с деньгами была напряженка. Из кладовки вытащили мы бутылку от марочного коньяка самого что ни на есть высокого качества. И залили туда коньячный напиток. Бутылку поставили открытой с приговорками, что вот приходил, приносил, начали бутылку — что-то божественное!
Как все мужички смаковали божественный, как нахваливали букет, вкус…, приговаривая, что настоящий коньяк должен вонять клопами. Он ими и вонял. И не только.
Вдогонку на ту же тему.
Унивеситетский лагерь «Лиманчик» располагается вблизи Абрау Дюрсо, где делают знаменитое шампанское. Однажды его шампанское — брют, то есть совершенно сухое, выиграло золотую медаль на парижской выставке, обставив французское «настоящее» шампанское. Это предисловие. А теперь сама байка.
Дело было в самом начале перестройки. Шампанское из Абрау Дюрсо, которое за рубежом продавалось под другим названием и совсем за другие деньги, что-то вроде 65 долларов за бутылку, внутри страны продавали за рубли. Шампанское было знаменитым. Завод получил заказ на большую партию от английской королевы. Были сделаны специальные бутылки, пробки с английской короной, залит туда знаменитый брют. Не хватало лишь этикеток, которые почему-то задержались. И вот, стоят ящички с королевским шампанским неизвестно чего. Естественно, рабочий класс его и… Цена была много выше, чем на обычное шампанское того же завода. Жена моя в Лиманчике была в компании, в которую входил один начинающий миллионер. Тот широким жестом купил пару бутылок и пригласил всех. Под приговорки о королевизне шампанское разлили по бокальчикам, попробовали и скривились — кисло. Кто-то предложил разбавить шампанское крепленым вином Амаретто, которое, в общем-то, и не вино вовсе, а… Попробовали — кисловато-сладкая дрянь — беееее. Отодвинули все это шампанское в сторону и стали одно Амаретто амареттить. Не одно, естественно. А жена пристроилась к шампанскому. И… Ладно, не видел я, что там за «и» было, однако что-то плохо она о последующем своем состоянии отзывалась.
И в прибавку. Когда был я в Греции, меня по ресторанчикам водили. А в них совсем не было крепленого вина. Я спросил как-то господина профессора Вассилиса, почему нет. Тот ответил, что такое вино в Греции называют «бомба». Если обнаружат, что в таверне подают бомбу вместо сухого вина, то репутация ее исчезнет с копотью.
Опыт у меня самого по коньякам очень небольшой. Однако же довелось попробовать настоящий коньяк, о котором я не сразу, но все понял. Чего не скажу о каком другом. Трехзвездчатый от пяти надежно не отличу.
Марочные коньяки, которые безо всяких там звездочек, кв и прочих символов, готовятся как духи, смешивая коньячные спирты разной выдержки. Прихожу я однажды к приятелю, а тот говорит: «Хочешь попробовать настоящий коньяк?» Ну, не такой уж я большой любитель даже и пробовать, но стакашек маленький. Выпил, а тот даже вроде как и не спирт, а черт-те что. По ощущению крепость как у крепленого вина, градусов на 15, не больше. И никакой резкости. Странное что-то, одним словом. «Да никакой это не коньяк,» — говорю. «Да, " — отвечает приятель, — «не коньяк, а коньячный спирт. Тридцатилетний. Его в марочные коньяки добавляют немножко, чтобы придать букет. Я тут одного отпрыска коньячного кавказского завода репетировал. Так его папаша мне два баллона трехлитровых презентовал. Сказал, что только заводское начальство его пьет, остальное в добавки в марочные коньяки идет. Отчетность как по автоматам Калашникова, до граммов. Еще будем?» Надо же было попробовать это чудо-юдо? Мы так стакашек за стакашком где-то с пол-литра и … того. Для меня это такое количество, когда я только спать дальше могу. Может еще что, чем стараются не хвалиться. А тут — голова почти ясная, речь, правда, совсем не членораздельная. Но не «ты меня уважаешь». Попробовал на ноги встать — не держат. Дальше посидели, но уже без коньяка, до того момента, что стали держать. А дальше неинтересно.
Ростов-на-Дону. Год уже не помню. 87-й, наверное. Вдруг все родители стали отвозить своих малолетних и даже не очень детей в школы и встречать их из школ. Я тоже. По городу пронесся слух, что в лесополосе на левом берегу Дона нашли страшно изуродованных мальчишек. Детей предупреждали, чтобы ни в коем случае. А ожидающие чад взрослые с подозрением смотрели на любого незнакомца, кто приближался к двери школы. Продолжалось это больше недели. Тогда я понял, что даже небольшая вооруженная группа благодаря всеобщей панике может захватить огромный город и держать его в напряжении. Если многие люди способны сопротивляться конкретной опасности, то абстрактный страх практически непреодолим. Воображение приводит большинство людей в состояние кролика перед удавом.
Когда я рассказал своему приятелю, как встречаю-провожаю свою дочку, он вежливо усомнился в необходимости. Сказал он примерно так:
«Конечно, случай кошмарный, но вы теперь что, собираетесь много лет водить и отводить ее в школу за руку? А в остальное время? А вы знаете, что во дворе детского садика, что от вас в 100 метрах, а от меня через дорогу, две недели назад нашли труп изувеченной и изнасилованной женщины? А три дня назад в лесополосе, по которой вы и я ходим каждый день в институт, нашли труп зарезанного мужика? А вчера вот в этот подъезд заскочил парень, за которым гнались три милиционера и стреляли. Однако он как-то убежал, то ли в чьей-то квартире отсиделся, то ли еще как. И что, вы никогда о подобных вещах не слышали? Конечно, ужасно. Но на всю жизнь не предохранишься.»
И потом, хоть и страшновато было, и дергались, если дочка приезжала из центра города из школы минут на десять позже…
А дальше разговор у нас приятелем плавно перешел на его рассказ о жизни в городке в шахтерском крае на послевоенной Украине. Я при разговорах предпочитаю больше слушать, чем сам рассказывать. Разве что в последние годы начала одолевать болтливость. Так что это были скорее монологи моего приятеля. По моим наблюдениям у человека в возрасте ежедневных рассказов из своей жизни имеется не более, чем на полгода. После чего начинаются повторения и мусоления. Приятель мой выдержал года три без повторений. А потом повторялся, но каждый раз с новыми деталями, так что все равно было интересно. Думаю, что это абсолютный мировой рекорд. Вот и в этот раз Шехерезада начала дозволенные речи.
Проводил у них в школе регулярно политинформации учитель-историк. Однажды рассказывал о жуткой криминогенной обстановке в Чикаго. И тогда мой приятель спросил учителя, сколько жителей в Чикаго и сколько там убийств месяц. После чего быстро поделил цифры и сообщил ошеломленному преподавателю, что Чикаго — мирный сонный городишко по сравнения с их собственным, поскольку число жителей в городке меньше ста тысяч, а убийства происходят каждую ночь, иногда и не одно. После чего тема криминогенности Чикаго была полностью закрыта.
Тогда же рассказал он мне о серьезной банде, которая занималась крупным грабежом вплоть до начала 50-х годов. В банде было человек пятьдесят. Возглавлял ее секретарь парторганизации крупной шахты, командир роты во время войны. Банда имела несколько грузовиков, оружие вплоть до пулеметов, даже пушку. Несколько раз имела бои с регулярными войсками, которые выигрывала. Грабили банки, захватывали зарплату в день получки, терроризировали огромный район, но подальше от места, где работали и жили. В банде была строжайшая дисциплина. Были в ней и милиционеры. Уничтожали все следы и всех свидетелей. Кто они — никто не знал. Выловили их чисто случайно. Поскольку состав банды был совершенно невозможный, милиция, члены партии, то процесс был закрытый, а в газеты вообще ничего не попало. Так, одни разговоры.
Однако же вернемся к теме. Были ли те дети жертвами Чикатило, не знаю. Чикатило выловили несколько позже.
А еще позже довелось мне познакомиться с психиатром, который убедил Чикатило признаться. Встреча та произвела на меня странное впечатление. Мой дипломник сказал, что тот хочет проконсультироваться относительно программного обеспечения. А может получится и поучаствовать в этом деле. Время было начало перестройки, когда я готов был ухватиться за любое, что могло принести деньги. Однако в пределах разумного. И на легендарного психиатра было интересно посмотреть.
Я замечал, что люди, имеющие дело с ненормальными, становятся сами ненормальными хотя бы немного. Вместо консультации от меня, которую он, вроде бы, просил, я услышал длинную лекцию об его успехах, деньгах, что сыпятся на него со всех сторон, об изменении пола, что он курировал в то время. После чего великий психолог сообщил, что у него имеется предложение с Запада, гарантирующее компьютеры, матобеспечение и приличные деньги для создания программы по идентификации личности по фотографии. На мою попытку сообщить ему, что проблема компьютерной идентификации по фотографии, если и поддастся решению, то для этого ему нужны действительно выдающиеся программисты, которые не просто программисты, а знакомы с тем, что такое теория и практика идентификации как минимум. Что в Ростове имеется только один человек, который подобными проблемами занимался, правда не идентификациями людей, а номеров машин. Что даже идентификация номеров вагонов по снимкам телекамерой с не очень высоким разрешением чрезвычайно сложная задача, которую не решили по сию пору со стопроцентным результатом (добавлю, что и по сегодняшний день), хоть эти номера и пишутся достаточно большими, расположение их на вагоне весьма определенное, только форма цифр меняется. Что я могу поговорить с этим товарищем, но вряд ли он согласится заниматься тем, что не имеет шансов на успех. Однако же может быть консультантом. В ответ же услышал, что он, психиатр, наберет группу выпускников-программистов, кто за деньги будет рыть землю носом. И что молодые могут всё, когда хотят. Что вот у него дипломники пишут статьи, которые они публикуют потом совместно в любом журнале. Моя попытка сообщить, что энтузиаст может вырыть канаву за два часа, но есть вещи, требующие серьезной подготовки, на него не произвели никакого впечатления.
Словом, я так и не понял, как он мог убедить Чикатило со своим собственным упрямством и совершенным неумением слушать собеседника. Однако же убедил. Возможно, потому что уровень у них был одинаков.
7-ой класс (если думаете, что помню какой, то напрасно: высчитал на пальцах). Только объявили о полете Гагарина. И, по-моему, в тот же день было полное солнечное затмение в Ростове. Что оно было — это точно. Хорошо помню, потому что у нас, когда началось, была перемена. И кто-то выключил свет. После чего, когда наступила полная темнота, раздался жуткий девчачий писк по самым разным поводам. Темнело минут пять. Потом была полная темнота с минуту-другую, а потом начало светать. Вот даже интересно, это у меня что-то в памяти наложилось так, или в самом деле было 12 апреля? Потому что я ни у кого не читал потом о затмении, одно воспоминание.
К тому же времени относится и воспоминание о поездке в колхоз через год. Как-то шли мы гоп-компанией с пионервожатой, нашей руководительницей, по деревне часов в восемь вечера, когда над головой вдруг медленно пролетели 5 огоньков, довольно правильно расположенных: пара красных, пара зеленых и белый. По форме очень напоминали огоньки низко летящего самолета. Однако же странно, но звука мотора не было. Летели они достаточно медленно, не как метеориты. А когда пролетели у нас над головой вперед, то там они вдруг разошлись веером, так что точно был не самолет. И деревенская бабка рядом вдруг запричитала: «Знак это нам, знак, за грехи наши!» Спрашивал потом спецов, что бы это могло быть. Сказали, что для метеоритного потока, судя по описанию, слишком медленно. А что еще может быть, спецы, как всегда, не знали.
Коли уж пошла речь о чудесах, то…
Приятель мой рассказывал, что мать ему рассказывала, что однажды, еще до войны, сидела она за столом и что-то шила. Когда вдруг на столе большие ножницы сами собой подпрыгнули. Приятель говорил, что мать его никогда ничего такого не присочиняла. Рассказал я об этом своей тетке. А она мне в ответ: «И у меня однажды на столе ножницы подпрыгнули. Не так, чтоб высоко, но стукнули потом об стол хорошо.» Тетка моя пошутить любила, но не тот это случай, потому что видела она, как у меня челюсть отвалилась. Так что призналась бы. И как теперь быть с термодинамикой? И почему ножницы?
Почему-то пионерские лагери я не любил. Потом, по инерции, военные тоже. Первый свой пионерский лагерь помню. Был он в Анапе. Был у меня там приятель Витька с нашего двора. Вместе нам не нравилось. Поэтому, как во всех лагерях принято, сидели мы и каждый день считали, сколько дней нам осталось. И тут получаю я из дома письмо, что родители мои приезжают в ту же самую Анапу на отдых и сейчас размышляют на тему, как бы меня облагодетельствовать и добыть путевку еще на одну смену. Всё, конец жизни до конца лета! И что витькины родители, глядючи на это, тоже собираются добывать путевку еще на одну смену. «Письмо писать надо!» — дружно постановили мы с Витькой. И сели писать. Но проблема была. Рассказывали, что письма, которые опускались в почтовый ящик, все читались лагерным начальством. А если что-то там было написано поперек, то потом писатель раскладывался вдоль и… И дальше шли страшные истории, как его вызывали к директору лагеря, ставили по стойке смирно, а директор… Что тот делал, не помню, но что-то страшное. А письмо не отправляли.
Следовательно, надо было написать как-то так, чтобы…
Родители мои все-таки приехали к концу смены. Новую путевку покупать они не стали, но очень недоумевали, почему письмо было такое:
Дорогие мамочка и папочка!
Здесь в лагере все хорошо. Здесь кормят хорошо. Все очень хорошо. Но только заберите меня отсюда побыстрее.
Вспомнилось, как летом, после четвертого курса, отправили нас в военные лагеря. И вот даже не знаю, писать мне или не писать. Потому что если следовать правде жизни и писать все как было, то истории удав. кома лишь в какой-то степени могут отразить все своеобразие языка, который надо использовать. На самом деле, на удаве пытаются олитературить то, что встречается в жизни. А в той жизни расхожих фраз было очень немного. Может, три или четыре. Но ими выражалось все. И других фраз не было. Жизнь там была однообразная, в красотах стиля потребности не было никакой. Послал — и ладно.
Итак, натянули на нас гимнастерки с сапогами, посадили на грузовики и отвезли километров за двадцать от Ростова в лагеря полка связи.
Удивительное дело, что когда мне вручали эту самую солдатскую форму, я еще ощущал себя личностью, но с каждым следующим часом надвигалось ощущение себя винтиком, который в следующий момент забьют кувалдой в подходящую дырку. Я был частью толпы, которая называлась взводом. К вечеру первого дня матерщина в разговорах между самыми что ни на есть бывше-интеллигентными мальчиками достигала 50 процентов, а к концу следующего дня составляла 90.
Самое удивительное, что не успели мы приехать в этот лагерь и выгрузиться, как остро захотелось жрать. Не есть, а жрать. В дальнейшем чувство голова покидало всех лишь к концу обеда и отсутствовало с полчаса. А дальше появлялось, нарастая настолько, что последние полчаса перед едой на часы смотрели раз сто: когда?
Потом, читая о бреде Буратино о малиновом варенье… Впрочем, бреда с вареньем не было. Только хлеб. Это было самое вкусное, что бывает на свете. И ведь сказать, что были мы прожорливые… Только в лагерях…
Начальствовали над нами штуки три подполковника и пара майоров. Один из которых тщетно учил меня ходить строевым шагом, а я, взамен, заставил его почти наложить в штаны, совершенно того не желая.
Когда я пытался сдать зачет по строевой подготовке, и мне следовало пройти мимо товарища майора строевым шагом, я от старательности ухитрился идти, выбрасывая вперед одновременно левую руку и левую ногу. Потом я пробовал это повторить: оказалось, что очень сложный номер, почти невозможный. И товарищ майор, глядя на это, страшно потешался. Особенно когда скомандовал пройтись вдвоем с моим приятелем Семкой, и мы оба повторили этот бессмертный номер.
А позднее настала моя очередь. Случилось это на стрельбище. Повезли нас стрелять на полигон. Была зима, мороз градусов 15 с ветерком. А это куда почище, чем сибирские 25–30 без ветра, когда по улице можно в одном свитерке пробежаться, если недолго, конечно. Поэтому следовало одеться хорошо. Я и оделся как капуста, так что руки были оттопырены как крылья у пингвина, а двигать ими было сложно. Естественно, на голове была плотно надвинута завязанная шапка-ушанка, слышно было под нею плохо. Постоянно текущий на морозном ветру нос вытирался рукавицей, которая к концу стрельб одубела.
Сначала нам объяснили теоретически, что и как делать с пистолетом Макарова. Потом вручили магазин с тремя патронами. И мы человек по пять в линию пытались стрелять по мишени. Потом-то мне еще приходилось стрелять из этого самого Макарова. И я очень удивлялся всяким киношкам, где герой с первого выстрела ухитрялся кого-то далеко застрелить, взяв первый раз в жизни пистолет. Потому что мишень была очень близко. Я точно знал, что если швырну этот пистолет в мишень, то попаду в нее, потому что была мишень в пол человеческого роста. Однако же пулей в нее… Думаю, что в своей жизни я выстрелил раз десять. Хорошо, если попал два. Однако в журнале всегда оценка была положительной. Положено так в армии.
А в тот раз мне вместо Макарова достался спортивный пистолет, о котором никто ничего не объяснял. И после первого выстрела я, не зная, что делать дальше, взял и передернул затвор. Товарищ майор до того говорил, что пистолет полагается держать только на вытянутой вперед руке, чтобы не шарахнуть себе в ногу. Передернул я затвор, а товарищ майор подходит ко мне сзади и что-то говорит. Из-за шапки я товарища майора не расслышал, а потому решил к нему повернуться лицом и переспросить. Но поскольку одет я был как капуста, а пистолет держал в вытянутой руке, то в таком положении я к нему и повернулся, спрашивая: «Что?» И тут смотрю, что товарищ майор, прямо в грудь которого направлено дуло моего пистолета, начинает бледнеть и приборматывать: «Ничего, ничего, продолжайте стрельбу, пожалуйста.» Это последнее «пожалуйста» привело меня в недоумение, потому что в словаре майора до того оно отсутствовало. А майор, продолжая терять краску в лице, бормотал: «Стрельбу продолжай…» И когда, развернувшись назад, выпустил я оставшиеся две пули в сторону мишени, то услышал майорское: «… твою мать! Затвор не передергивай, тебе говорил, … твою мать, мать твою…, …. моржовый, чудак, тебя и твою!»
В лагере вдруг обнаружилось, что несколько наших однокурсников, которых раньше на военной кафедре называли кого сержантом, а кого и старшиной, и которые были совершенно невзрачными личностями во время учебы, что эти товарищи сержанты вдруг решили, что мы и в самом деле рядовые необученные, а они сержанты. И попытались рядовых придавить. Паре особо упорных товарищей сержантов после лагерей была устроена полная обструкция, когда на них вообще никто не желал даже внимания обращать.
У нас взводом тоже командовал бывший сержант Володя, которого раньше никто всерьез не принимал.
Мехматовцы традиционно не знают физику и не желают знать. Даже и механики не слишком хорошо ее знают. Я был одним из немногих исключений, кто осмысленно на занятиях водил по схемам указкой, отпирая и запирая триоды. По сему случаю наш подполковник выдвинул меня на интеллектуальную роль редактора боевого листка, каковой полагалось выпускать раз в неделю. Тратил я на этот выпуск примерно минут двадцать, написав название «За связь без брака», нарисовав некое подобие красного знамени и написав что-либо вроде «Рядовой Иванов отличился во время занятия по радиостанции Р105Д, получив пять баллов. А рядовой Петров подтянулся 6 раз на турнике.» На чем ставил точку и вывешивал творение, поддерживающее боевой дух нашего взвода, на всеобщее обозрение. Каждый раз к этому листку подходил командир Володя и читал, что-то бормоча себе под нос. На третий или четвертый раз он не выдержал и вопросил: «Слушай, чего ты такую х…ю пишешь?» На что последовал ответ: «Володя, а иди ты на три буквы!» Вопрос был, конечно, по существу, потому что именно то и было написано в этих боевых листках. Но и ответ был по существу, поскольку ничего более разумного относительно этих листков сказать было невозможно. После чего Володя ходил неподалеку и бормотал: «Так, Л меня послал на три буквы. Л меня послал на три буквы.» Его мозги явно зациклились, поскольку такой посыл в армии автоматически должен был сопровождаться гауптвахтой или хотя бы нарядами. Но, с другой стороны, я был для него в университете непререкаемым авторитетом. И бедняга разрывался между своими чувствами. К чести его надо сказать, что решил он эту дилемму в конце концов, подойдя ко мне через пару часов и сообщив, что я сам могу отправляться на те же три буквы.
А я продолжил выпуск листков, не изменяя традиции.
Энтузиазм у нас просыпался в лагере, лишь когда следовало идти в столовую строем. Помню, я взял с собою книгу, которую мне надо было освоить для дипломной работы. Из этой книги я прочел первые три страницы. В первый день. Больше попыток чтения не было. А в столовую мы ходили строем и с песней. Таковых у нас было две. Одна была явно старорежимная. Состояла она из нескольких куплетов. Запевала начинал:
Один интеллигент
Расселся на дороге
И вытащил из брюк
Свои худые ноги.
А взвод подхватывал:
И кое что еще,
На что смотреть не надо,
И кое что еще,
О чем не говорят.
Но когда мы подходили поближе к столовке, где отцы-командиры могли услышать пошленький мотивчик, то переходили на более патриотический репертуар, где краснознаменный припев был:
Вьется, вьется,
В рот оно е…я!
Командиры впереди.
Однажды этот припев услыхал наш подполковник, и, не поверив своим ушам, скомандовал стоять, а потом строевым шагом протопать мимо него, приветствуя «Здра жела това полковник». Заставил он проделать это раз десять. В результате чего мы опоздали на обед минут на двадцать. И когда шли к своим мискам, то каждый мысленно представлял, что делает это самое вьющееся знамя с этим самым подполковником.
Обед в армии — дело ответственное. В нашем лагере были физики и математики. И специализация у нас была интеллигентно-армейская: связь. А всех остальных загнали в другие рода войск. В частности, юристы, самая что ни на есть блатная банда во все времена, попали в пехоту.
Юристы того года в своих пехотных лагерях попали в скверную историю. Если у нас просто хотелось жрать все время из-за нагрузок, а кормили большей частью кашей и борщом, то юристы попали в лагерь, где основным продуктом питания был картофельный концентрат. Рассказывали, что это была неописуемая слякотная мерзость, которую изъяли из каких-то многолетних резервов. Юристы ее называли менструацией. Есть ее было невозможно. И как-то раз юристы дружно отказались от завтрака. Демонстративно.
Хоть они были и юристы, но военного законодательства не знали. Впрочем, практика показывает, что они и вообще законодательства никакого никогда не знают.
Оказывается, массовый отказ от пищи в армии — это криминал. Если рота отказывалась от завтрака, то следовало докладывать по уставу сначала командиру полка, тот командиру дивизии, тот командующему армии, тот, в свою очередь, командующему округа, а последний — военному министру. При этом зачинщики голодовки подлежали военному трибуналу с серьезными сроками. И так всё по уставу и было проделано. И идти бы господам зачинщикам, которыми были назначены все члены партии, что были на курсе, в дисциплинарный батальон, да спасло их, что было это еще до присяги. А потому дело закончилось тем, что бедолаг отчислили из университета. Год был 69й, так что все было более чем серьезно.
Много там было разных историй. На гауптвахту меня обещали отправить пару раз, но так и не отправили.
Когда мы вернулись из лагерей, матерщина на языке держалась еще примерно месяц, так что приходилось контролировать себя, чтобы кому-нибудь из знакомых женского пола не ответить, умиротворенно помянув ее мать. Пожалуй, язык вернулся к нормальному только месяца через три.
А толпу я с той поры боюсь просто панически, потому что знаю, что она меня подавит и превратит в недочеловека.
— Завтра субботник.
— Да я не могу.
— Это как это не можешь? Обязан! Списки будут составлять, кто не придет, потом пиздюлей отвалят.
— Ну тогда ладно, только я попозже немного приду.
— Это как это попозже? Попозже? Ну ладно. Сала купишь. Ты там возле базара живешь, вот и купишь. Тут мы скинулись, свой трояк добавишь, там еще на вино надо, так что по три рэ с рыла. И смотри, приходи вовремя, чтоб не позднее двенадцати.
— Хлеб кто покупает? Ну, как это сало без хлеба жрать? Нет, хлеб это дело ответственное. И вина надо красненького. А зачем три бутылки? Две хватит. У Бори спирта литров десять еще есть, неделю назад на поилицу выдали оптическую ось протирать (гы-гы-гы). А что девочки? Они что, не люди что-ли? Две бутылки беременным хватит, точно хватит. А ты, слышь, там к салу петрушку-мерлушку какую, оно хорошо под спиртик пойдет.
— Да, Боря, а ты не забудь-то спирт разбавить заранее, да в холодильник. А то опять придется теплую бурду пить — не дело.
— Да это ж не я, это ж я Сашке сказал, чтоб он разбавил, а он, разгильдяй, забыл совсем.
— Как домой государственный спирт переть, так не забывает, а как…
— Да не забывал я, не забывал. Это ж Боря мне от сейфа забыл ключ дать. А я хотел, а ключа нет.
— Ладно, значит, завтра ровно в девять как штык. И это… сала побольше. Ну, понятно, на сколько есть, на столько и купишь. А что петрушка-мерлушка? Ну, сориентируешься. И смотри, чтоб свежезасоленное было, а то притащишь столетнее. Разбежались. Пока.
— Привет!
— Здоров, здоров.
— Ребята, это замечательно, что вы пришли. Тут такое дело. Нашему отделу достались знамя, транспарант и плакат. Маша не может, она беременная. Ребят, возьмите транспарант, он не тяжелый.
— Ну да, и в прошлый раз мы транспарант тащили. А сегодня не можем, нам пиво надо идти пить, уже договорились, уже куплено. И с воблой.
— Ну, ребят, ну, совесть надо иметь! Что, я должен всё переть? Ну возьмите, а? Вот через площадь пронесете, а там Володя обещал на москвиче подскочить-забрать.
— Это Вовка-то? Подскочить? Да он уже небось хороший, какой там москвич?
— Ну ладно, ну чего вы выкобениваетесь-то?
— Чего-чего! Мы тут из всего отдела всего ничего пришли, так еще эту хрень тащи! Мы что, лошади, что ли? Мы тут просто пройтись, а потом пивка, а тут эта хрень. Это ж ее еще и дотащить надо обратно. Не, мы не согласные. Иди ты со своим транспарантом.
— Ну ладно, ребят, смотрите, мы уж почти до площади дошли. Вам-то всего и надо, что протащить его через площадь, а там я сам заберу и оттащу в главный корпус.
— Ладно, хрен с тобой. А завтра мы часика на два задержимся.
— Договорились.
— Слава нашим советским ученым! Ура!
Как достаточно старый старожил начал путаться в событиях и в анекдотах. Например, сейчас вспомнил, но не помню, был ли это реальный рассказ. Космонавт номер два товарищ Титов на орбите впервые облегчился и сообщил об этом событии на Землю. А там услышали: «Только что произошел первый космический стук!» «Где стук? Откуда? Извне?» — забеспокоились слушающие. «Да не стук, а стул,» с досадой произнес космонавт номер два, поняв, что не оценили всей важности момента там, не оценили, чтоб им усраться!
Было это, наверное, в 1989-м. Так что нынешним уже и не понять, о чем это я. Магазин «Динамо», секция велосипедов огорожена шнурком, там роется пара продавцов. Но шнурок отгородил заодно и дверь в подсобку. В магазин заходят молодой милиционер и постарше, подходят к шнурку. Молодой останавливается. Старый его подталкивает вперед, а молодой упирается: «Здесь же огорожено!» На что тот, что постарше, вопрошает: «Ты мент или не мент?»
Между прочим, это был первый раз, когда я услышал это официальное теперь звание.
Читаю, что «таких фальсификаций выборов не было с советских времен», и хочу сказать, что фальсификаций в советские времена практически не было, ни в городе, ни в селе. В селе, по рассказам, колхозный голова лично мылил шею тем, кто пришел проголосовать после 12 часов дня.
И в городе фальсификации были редкостью. Это я могу сказать как участник всяких избирательных комиссий, а также агитатор и пропагандист в аспирантские времена. Помнится, на первом году аспирантуры, когда всех агитаторов вызвали в партбюро факультета с отчетом, провели ли они агитацию на прикрепленных участках, я по-простому заявил всему партбюро, что еще и не ходил. А на грозный вопрос, как я мог так пренебрежительно отнестись к важному поручению, который задал мне председатель партбюро и доктор физ-мат наук, которого я до того уважал как весьма разумного человека, я, не подумавши, брякнул, что когда будут выборы, если кто не придет, тогда уж пойду выяснять, чего это так. На что доктор физ-мат наук и профессор сообщил мне, что если я завтра же не пройду по всем квартирам участка и не узнаю, что к чему, то у меня будут проблемы с грядущей аспирантской переаттестацией. Естественно, что я сдрейфил и пошел. Но по всем квартирам ходить не стал, а так, спросил какую-то бабульку, ходят ли у них на выборы все. Она сказала, что да, что лежачих больных у них нет. Так что я и успокоился, поставив галочки при каждом имени: посетил и побеседовал.
На избирательных пунктах были частые случаи, когда бабушка приходила и приносила паспорта всей семьи. Ей, оглядываясь, давали бюллетени на всю семью. Однако же вот те, что не приходили сами — если их привести за руку, так и проголосовали бы «за»: случаи, когда портили бюллетени, не то, чтобы голосовали против, были чрезвычайно редкими, поскольку ходила устойчивая легенда, что если узнают о неправильном голосовании, то потом можно распрощаться и с путевками, и с очередью на квартиру, и с работой, и получить просто много удовольствий. И что, это фальсификации?
Случаи, когда громко отказывались голосовать, большей частью сводились к тому, что жильцы какого-либо дома вдруг заявляли, что не пойдут голосовать до тех пор, пока не починят протекшую крышу или не покрасят подъезд. Но обычно они сообщали об этом задолго до дня голосования, так что управдом срочно всё чинил к выборам.
Что меня особо восхищало в организации тех выборов, что они всегда заканчивались обильными возлияниями председателя комиссии с ближайшим окружением после пересчета голосов, показавшего, что «за» проголосовали 99.9 %.
А бюллетени бабкам граждане при бюллетенях выдавали хоть и с опаской, что намылят шею, но охотно. Потому как если кто не приходил вовремя, надо было просить агитаторов, чтобы зашли к нерадивому и попросили прийти, а иначе и вовсе приходилось сидеть при списке до победного, до восьми вечера. А голосующим было до лампочки, за кого они там голосуют.
Когда я учился в восьмом классе, что-то такое витало в воздухе. Полетел Гагарин, было полное солнечное затмение (кстати, в тот самый день, когда было объявлено о полете, о чем почему-то нигде нет упоминаний). И в том же классе мы с приятелем разрабатывали стратегический план, как спереть классный журнал из учительской и сжечь его в парке. Что-то витало, точно, потому что в соседнем 8 м классе подобная акция с журналом была проведена. И по-другому. Журнал притащили в класс, разорвали на странички и раздали по партам. На каждой парте был устроен маленький костер. Поскольку зачинщиков безобразия выловили и выгнали из школы, как говорили, с волчьим билетом, то мы с приятелем затею отставили. И решили выяснить, кто больше может выпить. Причем до того ни один из нас всерьез ничего не пил. И пили мы перцовку на Левбердоне. Которую я по сию пору на дух не переношу. Самым запомнившимся был путь домой. С тетеньками, одни из которых смотрели с укоризной, а другие с сочувствием, с второгодником, который, в ответ на то, что мы совсем-совсем не пьяные, предложил пройти вдоль начерченной прямой, а потом сообщил, что, будь мы трезвые, так никогда бы не пошли доказывать. И… и… Хорошо в детстве на пасеке. Только с головой плохо.
Кстати о полных солнечных затмениях. На моей памяти их было очень немного. Честно сказать, не помню, два или три. И одно было именно в день полета Гагарина. Помню, что включили школьное радио и транслировали торжественное сообщение (вот, засомневался, Левитана или нет, кажется, Левитана). А потом, буквально через полчаса-час, вдруг стало быстро темнеть. Темнота наступила полная на пару минут. В классе свет не зажигали, только слышны были взвизгивания девчонок «Убери лапы!» — восьмой класс, однако. Вот теперь вопрос, почему я помню? Потому что Гагарин или потому что затмение? Или потому что потом бабку встретил, которая бормотала, что Господь предупредил это. А других затмений я не запомнил, хотя помнится, что были еще. Как не запомнил и полеты космонавтов после второго, Титова. А запомнил, что в том же восьмом классе, в конце, послали нас в колхоз на прополку. Читаю в жж ужасы о том, как эксплуатировали несчастных школьников, что они руки в кровь — и не помню ужасов. Как на речку купаться ходили — помню, как водовозка привозила воду на поле и какая была вкусная та вода — помню, ободранные в кровь руки? Водянки тяпкой поначалу натерлись, но смертельным…
Да, так вот, шли мы поздно вечером в свой барак. А над головой вдруг веером разошлись 5 цветных звездочек, красных и зеленых. Беззвучно разошлись. Сначала показалось, что это опознавательные огни самолета, но когда ушли огни подальше, а расстояние между ними увеличилось, тут-то бабка на обочине запричитала, что это ЗНАК, что предупреждение. Так мне и до сих пор интересно, о чем предупреждение-то. А главное, что это было такое, с учетом, что шли эти огни сначала параллельно земле, а потом, вроде бы, даже и пониматься начали? А потом исчезли.
Об этике. Врач-гинеколог. Писал диссертацию по роженицам с диабетом и иногда рассказывал всякое. К примеру, что с диабетом при родах умирает половина рожениц, но что стремление стать матерью этих женщин таково, что этот факт не действует: все они надеются попасть во вторую половину статистики. Однажды рассказал, что к нему обратились по поводу беременной женщины с диабетом, которая наблюдалась у обычного гинеколога. Не принял ее, потому что неэтично вмешиваться в дела коллеги без его просьбы. На вопрос, что будет с женщиной, сказал, что скорее всего, что умрет, поскольку даже и при специализированном уходе шансы — те самые 50 %.
Потом я не очень удивился, когда гражданин этот влез на самый верх и плевал на всех внизу.
И зашла у нас речь о больной теме: цитировании советских работ. Не цитировали их никогда практически. Ну, были некие вершины вроде Колмогорова или Ландау, которых цитировали. Но это был очень узенький круг авторов. В то же время были области, к примеру, механика сплошной среды, где советская часть была половиной, если не тремя четвертями от мировых результатов. А не цитировали практически. К примеру, был у меня в руках список всех рецензий статей моего шефа в Mathematical Reviews. Посмотрел, кто их писал: весь цвет, вся верхушка мировой математики, один из них сейчас председатель всемирного союза математиков, другой до своей смерти был президентом Французской академии наук, пара — главные редакторы журналов номер один в механике и прикладной математике, остальные — тоже люди не маленькие. У каждого сейчас по полсотне учеников с phd — то есть аудитория тех, кто ознакомился с работами моего шефа, да и моими тоже, вполне приличная. А — не цитируют и все. И почти то же самое с моими книгами: опубликованы, а популярности у них нет, хоть и хорошие. И никто не цитирует. И никто по ним не читает курсов лекций. И… А почему, собственно?
И вот, слышу историю, что один давно уехавший профессор посетил еще одного известного профессора в США, который эмигрировал туда совсем-совсем давно. И задал тот же вопрос о цитировании. А в ответ услышал, что не рекомендовали им цитировать советские работы. А на вопрос, кто не рекомендовал, ответом было глухое молчание. А после этого кричать об индексах цитируемости и научной объективности и щепетильности западных научных деятелей как-то слегка странно.
О всяких затерянных землях и племенах имеется масса легенд. Вот еще одна. Рассказал мне ее мой знакомый. А ему, в свою очередь, его отец, который услышал ее в пятидесятых годах. Был он доцентом в строительном институте и просто интересным человеком. Еще во времена, когда никто особо не интересовался иконами и подобными вещами, ездил его отец под Архангельск каждое лето. Привозил оттуда всякую дрянь, которая разражала мать моего знакомого, поскольку из небольшой квартиры получилась дореволюционная изба-сарай: прялки, хомуты, деревянная посуда. И иконы, конечно. Некоторые потом стали считаться ценными. А тогда — просто барахло. Так вот, легенда говорит, что где-то в тридцатые годы стояла страшная сушь. И в одной из деревенек под Архангельском появился мужичок, странно одетый, говорящий на странноватом русском языке. А самое главное, ничего не знающий о советской власти. Местный милиционер записал его рассказ, что живет тот в какой-то большой деревне посреди болот. Что в этом году, из-за засухи, появилась тропинка. И что человек этот пришел, чтобы добыть хоть какое железо — ножи, крючки рыболовные, еще что. Что тропинка эта просыхает редко, раз в несколько десятков лет. Милиционер доложил о странном неохваченном и бездокументном гражданине и задержал его. Районные власти обеспокоились. Однако пока распоряжение доставить неизвестного в райцентр дошло до той деревни, гражданин сбежал. Попытки найти ту тропинку серьезно не производились, поскольку болота в тех местах опасные.
мемуары
С какого-то момента стало более интересно читать мемуары и воспоминания, чем беллетристику. Иногда совсем не-литературные воспоминания бывают интересными. Люди плохо понимают, что имеются ничем не примечательные каждодневные мелочи, которые с течением времени меняются и исчезают. И ничего о них никто не пишет. А иногда прочитаешь что-то такое, а там целый пласт памяти вдруг поднимается.
Как пример совершенно никчемной мелочи. В Колумбии деревянные спички бывают редко. В основном, пластиковая хилая трубочка вместо деревяшки. Зажигать можно, только надавливая пальцем на серу. В России же спички были только деревянные. Когда зажигаешь, то, бывало, горящая сера летела. Почему-то часто именно в глаз. У меня два раза догорала на веке. Приятно. Ну и другая подобная ерунда.
Или, например, погода. У меня всегда и резко портится настроение, когда на улице прохладно, но так еще, что пальто не надо надевать, пасмурно и запах липового цвета. Кому-то ничего это не говорит, а мне как в том анекдоте, где психи по номерам анекдоты рассказывали — целая история.
Люди совершенно не дорожат своими воспоминаниями, считая их чем-то незначительным. Хотя в определенном возрасте это становится чуть ли не единственным и реальным достоянием, а не какая-то там квартира или дорогущий сервиз на 12 персон, спрятанный в дальний угол буфета. А иногда даже ценней таких вещей, как опубликованные книги или диссертации.
Сколько я пытался уговорить своего шефа Воровича написать воспоминания. Он только отмахивался. Его друг-приятель Никита Моисеев, который тоже академик, написал. Правда, там не столько воспоминания, сколько размышления. Но «воспоминательная» часть очень интересная.
А ведь какие интересные вещи Ворович иногда рассказывал. Начиная с того, кто у него были преподаватели в МГУ и что и как там было. Или период учебы в академии Жуковского. Казарма, бывшие мехматовцы и физики МГУ спят в казарме. Среди них 7 будущих академиков, невесть сколько член-корров и куча профессоров с мировой известностью. А некоторые имена — читаешь о ракетчиках, а там те самые. Тот Герой, этот дважды Герой соцтруда, а этот еще кто. Или истории вроде той, что когда его отправили служить в Маньчжурию, досталась ему толстая пачка приказов камикадзе с пустой строчкой для имени, уже подписанных императором Японии. Вписали имя — и полетел очередной герой на тот свет. А сколько бытовых подробностей! Уж уговаривал я его, уговаривал, писать — нет, долгие годы писал книгу по динамике Ньютона. Хорошая книга, ничего не скажу. Ну, прочитают ее сто-двести человек и забудут. А воспоминания — это было бы надолго.
Пишите, уважаемые граждане и гражданки. Пишите мелкие и милые подробности. Они вам будут самыми интересными когда-либо.
Приятель рассказывал, что сразу после войны жили они в маленьком домишке на окраине одного украинского городка. Бабушка-немка держала корову-кормилицу. Были вынуждены ее продать. Покупатель расплатился. Они все сели за стол. И тут корова поняла, что ее забирают. Она подошла к окну, смотрела на сидящих за столом и плакала слезами. А семейство отводило глаза и старалось само не заплакать.
Я окончательно понял, что наука в России кончилась, а государственная машина предназначена лишь для того, чтобы самой жрать и испражняться, когда услышал что ГПНТБ, Государственную Публичную Научную Библиотеку, выкинули из ее здания на Кузнецком мосту, а книги, журналы и остальные материалы свалили на территории какого-то подмосковного завода. И открыли там кегельбан или что-то вроде. Не знаю уж, какая она по значимости была, эта уничтоженная библиотека. Но для меня она была номер один во времена, когда я начинал. Поскольку только из нее да из ВИНИТИ можно было получить копию почти любой книги или статьи.
Система образования без книг не стоит ничего. Что-то я не слышал никаких протестов, которые бы издавали господа академики, когда это произошло. Александрийскую библиотеку помнят до сих пор. А уничтожение ГПНТБ прошло просто незамеченным. Как, видимо, и многих других библиотек, поскольку наша демократическая пресса была озабочена совсем другими проблемами. Как-то побеседовал с одним молодым программистом: «А чо? Старье, кому оно нужно!» Конечно, ему нужно, как приставлять значки друг к другу согласно новым правилам-языкам, что появляются ежечасно. А о том, что эта система значков — это ничтожнейшая преходящая часть культуры, которая исчезнет уже через несколько лет как устаревшая — ему не важно. Как не важна культура и нынешним троглодитам, дорвавшимся до старых запасов страны.
А столкнулся я с уничтожением библиотек значительно раньше, в самом начале перестройки. Зашел на кафедру геометрии, а там целый шкаф стоит, набитый старинными книгами. Посмотрел, что же там? А там труды классиков математики. Имена, известные всем. И книги, о которых слышал. Раритеты. Спросил: «Откуда?» Оказалось, что в университетской библиотеке не хватало места. Ну, они и решили уничтожить книги, что не пользуются спросом. Действительно, какой сумасшедший будет читать в наше время Эйлера на латыни? Спроса нет. Кто-то из знакомых библиотекарш сказала сотруднице кафедры: «Посмотри, может что и пригодится? Все равно сейчас сожжем.» Я тогда же высказался своему приятелю на этот счет, добавив, что сказали бы мне, я б утащил оттуда все, что поместилось бы в квартире. На что приятель сказал, что он был там как раз, когда состоялось очередное сжигание. Что в руки ему попался увесистый том на немецком языке. Он, как наполовину немец, который в детстве даже говорил по-немецки, поднял его и хотел забрать, потому что тот том был посвящен чему-то техническому из его области. Посмотреть ему дали, но забрать не разрешили. В томе этом имелся экслибрис Шпеера, министра вооружений гитлеровской Германии. Библиотека у Шпеера была отменная, я потом о ней даже читал. По репарациям она, как и многие другие вещи, пошла в СССР, попала (вся или часть — уж не знаю) в ростовскую университетскую библиотеку. И там встала в закрытый фонд. То есть ни в каких каталогах эти книги не числились, кроме закрытых. А вот началась перестройка — и тут начались разговоры, что надо бы отдать то, что относится к вывезенным из Германии культурным ценностям. Решили сжечь. Кто решил — кто его знает.
Вообще с этими самыми культурно-историческими ценностями одна морока. Архивы, вроде как, открыли. Но прошло какое-то время — и ввели ограничения снова. Жена моего приятеля работала в областном архиве. Как раз был в самом разгаре скандал, связанный с «Ледоколом» Суворова. И на очередной прогулке приятель говорит: «Жена моя сказала, что пришло распоряжение из Москвы уничтожить архивные материалы, связанные с мобилизационными предвоенными планами.» Наверное, уничтожили, не спрашивал я больше об этом. Поскольку архивная система работала в России, строго подчиняясь указаниям, особых надежд на то, что их не уничтожили, нет.
Дааа… А один старый университетский сотрудник, лаборант на физфаке, который собирал различные материалы, связанные с историей университета… Вот, спрашивается, зачем ему это было нужно, человеку без высшего образования, трепачу по натуре? Однако же был поумнее меня тогдашнего. Потому что я его истории слушал со скукой. Вот сейчас бы послушал с большим удовольствием, да некого. И материалы все его, фотографии и прочее, наверное, давно выкинули — кому нужно старое барахло, собранное полоумным лаборантом? Так вот, рассказывал он историю послевоенного возрождения ростовского университета. Оказывается, восстановили его исключительно из-за библиотеки. То, что это бывший Варшавский университет, переведенный в Ростов во время Первой мировой войны — это известно широко. Возможно, что только в Ростове. Легенда гласит, что когда возник вопрос о переводе Варшавского университета куда-либо внутрь России в связи с наступлением германских войск, то за право приютить его боролись многие города. Ростовские купцы четко понимали, что без университета их город — это невесть что. И университетскому совету Варшавского университета поступило предложение от Ростова, что они могут приехать в Ростов и указать, какие из зданий им нужны для самого университета и для проживания профессоров. И, говорят, что господа профессора ездили с представителем управы и указывали пальцем. И всё это было предоставлено. Как, контраст с нынешними чувствуется, а? А ведь заправляли в Ростове купчины, жлобы (кстати, для меня это слово имеет не только отрицательный оттенок, иногда надо быть жлобом), не чета нынешним тонкошеим. И как добыть копейку, и как ее сохранить соображали куда лучше всех этих, что образованные по учебникам.
Мдааа… Но возвращаясь к библиотеке. Когда началась уже Отечественная война, Ростов скоро должны были захватить. Тут начали эвакуацию. И кто тянул с собой что. А один из сотрудников библиотеки, которому было поручено ее вывезти из города на Восток, вывез всё. ВСЕ Книги. Мне сказали, что дальше он жил этой библиотекой, жил с этой библиотекой. Она ему заменила всё. Естественно, туда, куда он ее вывез, она никому не была нужна абсолютно. Он ночевал среди упакованных ящиков, чтобы не дай Бог что… Голодал (не запомнил, была ли у него семья). А надо сказать, что среди того, что имелось в библиотеке, были уникальные вещи огромной ценности. Не исторической, а просто ценности. Так что было бы на что и поесть, и попить. А когда началось возвращение эвакуированного добра, то привез все полностью в Ростов. От университета в то время остались только полуразрушенные здания. Ростовский университет не относился к числу университетов мирового значения, так что сначала были колебания, а не закрыть ли его. И именно тот факт, что сохранилась богатейшая университетская библиотека, сдвинул решение в пользу восстановления. Тот словоохотливый лаборант называл мне имя самоотверженного библиотекаря. Естественно, просвистело оно у меня между ушей. Да и сама история не показалась тогда чем-то значимым. Тогда я знал, что весь советский народ отдавал все свои силы великой Родине. Ну и этот отдал. Да притом и не воевал, а так, сидел при книгах — словом, ничего особенного.
Ну, мораль еще нужна?
Вот одна еще история, более давняя. Когда Петр под Воронежем начал строить флот, то одну из корабельных верфей решил поставить на озере, что совсем близко от Дона. Только озеро надо было углубить слегка. Взялся за это дело некий инженер. Голландец, вроде. Углубляли-углубляли, да и прорыли слой глины. И вся вода туда ушла. Петр велел голландцу башку отрубить. Что и проделали. Больше морали не будет.
Ps. Знакомый приехал, был он в Пекине. А там есть целая Академия математики и систем, которую он посетил. Показали ему тамошнюю библиотеку. «Вот это, — говорят, — все книги издательства «Шпрингер». Мы закупили право перевода, и как только выходит в «Шпрингере» что-то, мы через два-три месяца переводим и продаем в магазинах по 1–2 доллара за книгу. А вот это все ваши, советские книги по математике, начиная с 30-х годов.» Глупые они, китайцы, не понимают, что книги можно выкинуть и устроить там хороший ресторан. Совсем глупые.