— Ты пойдешь со мной?
— Да, — ответил Маиса, удивляясь такому вопросу.
«Я прибавлю шагу, — думал Дьенг, — он рассчитывает на мой перевод. Вот прилипала!»
Горги Маиса трусил за ним рысцой.
Он услышал в лавке, что его приятель Дьенг получил денежный перевод, и теперь действительно прилип к нему, надеясь «нагреть» его по меньшей мере на пять тысяч франков. Уходя утром из дому, он сказал одной из своих жен:
— Подожди меня, я скоро вернусь и принесу денег на сегодняшние расходы.
Измученные, мокрые от пота, они вошли во двор полицейского участка, и Горги Маиса тотчас рухнул на широкую ступеньку крыльца, которое шло вокруг всего здания — старой виллы колониальной архитектуры, отданной в распоряжение полиции. На крыльце в разных местах кучками устроились люди и разговаривали между собой; у входной двери сидели, вытянув ноги, двое небрежно одетых полицейских.
Один сказал скучающим тоном:
— Удостоверение личности? Вон туда.
Дьенг пошел по коридору.
— Эй! Ты куда?
Ибраима вздрогнул от испуга. Голос, окликнувший его, звучал так странно, совсем был не похож на человеческий. Дьенг обернулся… Никого. Он осторожно сделал еще несколько шагов.
— Эй! Кому говорят? Куда лезешь?
Значит, этот замогильный, глухой голос обращался именно к нему? И вдруг кто-то грубо встряхнул его за плечо.
— Сюда входить запрещается. Разве не знаешь?
От негодования, от сдержанного гнева у Дьенга на мгновение перехватило дыхание; он остолбенел. В глотке все горело от жажды. Он с трудом проглотил слюну. Около себя он увидел повернувшееся к нему страшное лицо, как будто вырезанное из обуглившегося дерева, толстогубое темное лицо с топорными чертами.
— Дежурный сказал — сюда идти. Удостоверение личности, — испуганно ответил Дьенг.
— Вон отсюда!
В полном расстройстве чувств, покусывая нижнюю губу, одергивая одежду, поправляя на голове феску, Дьенг медленным шагом двинулся обратно.
— Дай-ка на колу! — встретил его появление Горги Маиса.
Дьенг окинул его презрительным взглядом и, дав ему монетку, занял место в очереди.
— Пора молитву совершить, — напомнил ему Горги Маиса.
Маиса умел творить молитву совсем как мулла. Он был мастер на все руки. Дьенг вернулся на свое место в очереди, захватив с собою дольку ореха колы.
Очередь совсем не двигалась. Люди роптали на медлительность служащих.
Вдруг все шумы и разговоры перекрыл пронзительный голос Горги Маисы. Он внезапно превратился в гриота[4] и принялся восхвалять старинный, высокий род какого-то молодого человека, одетого в европейское платье, воспевать красоту женщин этой знатной фамилии, безмерное великодушие, щедрость и храбрость мужчин, благородство их поведения, сказывавшееся и в поступках столь прекрасного юноши, чистейшего из самых чистокровных отпрысков родовитой семьи. Надтреснутым фальцетом он отпускал комплимент за комплиментом на языке волоф, был неистощим в своем славословии и наконец победил сопротивление молодого человека, по-видимому падкого на традиционные похвалы.
Окружающие внимательно слушали. Молодой человек, явно смущенный, неловкими жестами пытался остановить это нежданное песнопение.
— Я никогда не пою за деньги, — надрывался Маиса. — Но если встретишь в подобном месте своего благодетеля, полезное дело — рассказать о нем простым людям, таким же, как и я. За деньги я не пою, я хочу лишь, чтоб не забывался обычай наших предков.
Молодой человек, побежденный лестью, сунул ему в руку стофранковую кредитку. И голос Маиса пробежал целую гамму вслед уходившему юноше.
— Ты его знаешь? — спросил Дьенг, когда вновь воцарилось спокойствие.
— А на что мне знать? Вот простак! Я услышал отсюда его фамилию и вышил по канве пестрые узоры.
— По-моему, ты что-то путал, перемешал все их родство и свойство.
— А он не заметил, он был доволен, что о нем говорят. Ничего ты не понимаешь в нынешней жизни.
— Нет, не понимаю, — подтвердил Дьенг, пораженный отсутствием чувства собственного достоинства у Маиса, корчившего из себя гриота.
— И этот парень тоже ничего не понимает. Чего ж время зря терять? — рассеянно заметил Маиса.
Подошла очередь Дьенга.
За окошечком появился коротко остриженный молоденький чиновник в очках а-ля Лумумба, придававших его юношескому лицу что-то интеллигентное.
— Тебе что надо?
— Удостоверение личности.
— Представь метрику о рождении, три фотографии и гербовую марку в пятьдесят франков.
— Вот какое дело, сынок, — пояснял Дьенг, всовывая голову в окошечко так, что перекладина рамы вдавилась в донышко его фески, — мне по переводу деньги получить надо, а без удостоверения личности не дают…
К словам он добавил в качестве вещественного доказательства повестку. Чиновник взял ее в руки. Стекла очков устремились на нее, равнодушные глаза захлопали ресницами.
— Правильно. А только я ничего не могу поделать. Иди, старик, добывай метрику, фотографии и марку, — сказал он бесстрастным тоном.
— Да у меня есть бумаги, там сказано, кто я такой, вот погляди: последняя квитанция об уплате налога, а вот карточка избирателя.
— Старик, зря стараешься, — ответил чиновник, отталкивая руку Дьенга. — Без фотографий, без метрики и без марки не могу выдать удостоверения. Уступи место следующему.
Дьенг выпрямился. У него закружилась голова. Он поискал глазами Маису.
— Почтенный! Твой знакомый уже ушел. Сказал, что у него срочное дело.
— Что? Как?
— Он велел передать тебе, что уходит.
— Спасибо, женщина, — сказал Дьенг, спускаясь с крыльца.