и кружева накидок черных мокнут...
ОКТЯБРЬ, 1983. БРЕСТ - БОБРУЙСК
СЧИТАЛКА
Рев самолета. День. Синей машины тень. Встали дорогой львы. Лица твердят: "Увы".
Есть на траве трава. В мареве красных два. Белый халат. Колпак. Рамка тебе не враг.
Серый приемник. Руль. Звуки речей, как нуль. Синий капот. И герб. Молот на нем и серп.
Падают вниз два льва. Снова "один" - трава. Глаз разряжен и пуст. Слышится кости хруст.
Ветер гранит стекло. В мире бессмертно зло. Слово как камень: "Есть! " В цифрах вам будет месть!..
Январь, 1986.
* из книги "СОПРЕДЕЛЬНОСТИ" *
МИССИЯ
моей жене Алле Сквозь дебри страха и чащобы зол я прорывался, становясь похожим на тех, кто в этих дебрях жизнь провел.
Моя пятнистой становилась кожа, и панцирь, весь зловонный, покрывал мне тело, для которого был - ложе.
И вот я здесь. Я много повидал, но даже здесь угольями теплится под серым пеплом то, что как обвал.
Я в крепости своей, среди начал совсем других; но почему мне снится чужой район - и рельсы, и вокзал,
и улицы кусок, и эти лица с печатью силы злой, и в их глазах ветвятся змеи, как мой дух ветвится?
На насыпь что-то поднимает в снах мои глаза, и где-то поезд мчится; хочу бежать - но гири на ногах...
Глаза открою - тишина. И длится спокойный ход тугих минут: везде, и преданность знакомая разлита
тут в воздухе самом, и страх в узде тяжелых камней разума, и руки уверенно молчат в родной среде...
Во всех предметах дремлет смысл поруки за всех, и каждый защитит других не по закону, а по духу. Звуки
привычные - как стражи, и для них не существует грубости тяжелой приниженных звучаний тех, чужих...
Я смыл с себя остатки грязи той, налипшей среди вылазки успешной в чудовищный и жуткий мир иной.
Но в забытьи буравы сверлят мозг, и ужас силы мощной, неподвластной связует, как приснившийся мне мост где поезда сквозь плоть мою, - с опасным и темным чем-то, и побег не прост.
Такой: тупой и весь клыкастый вал связует с тем, откуда правит гадость, и где насильем стал на пьетдестал всесильный дьявол власти, чей осадок на зданиях-деревьях, на телах.
И перед этим, крепости воздвигшим до облаков, железным царсвом тех, мирок мой беззащитен, и с настигшим его жезлом он в споре преломится: стотонной силой сломанный лемех!
Но, в землю опуская, где есть камни, свой плуг, я, все же, пашню проводил, и та случайность, что тонка, дала мне защиты среди зла, где я ходил так долго невредимым и отважным.
И - пусть объятый страхом и тоской под окнами свирепых цитаделей я совершал намеченный путь свой, я невредим, я доходил до цели, немыслимо усталый, но живой.
1986, ВАРШАВА - ВЕНА.
x x x
Завершая бессонные - сонные бдения, продолженьем "вчера" там, где нет продолжения, из потрепанной дали блистая подмышками, переплетом сухим и портфельными книжками, возникает рассвет - и окно из предместия, что заклеено снизу газетой "Известия", возникает подъезд с характернейшей лестницей и резьбой плинтусов - парапета наместницей, и широким двором...
За дощатыми ставнями спит в соседнем окне аппликация с фавнами, спит квартал, спит еще - за минуту до выстрела. Но уже не проснется.
И сонные бдения, выливаясь за брег и за чашу терпения, исчезают во тьме - за закрытыми веками, за пустой чернотой в этом городе с вехами этой бывшей любви, это радости-горести на просторах уменьшенной до невозможности этой бывшей страны, знаком силы и слабости застарелых амеб...
И от привкуса сладости что-то тает во рту. Тихо тают мгновения, не очнувшись опять, не влюбив завершения в красно-белый туман, в сине-красные бдения. 1 марта, 1994. Тель-Авив.
x x x
Ее глаза беременны тоской.
и взгляд зрачков тяжелых остановит
лишь только скульптор ледяной рукой.
Но нет его. И рот округлый ловит
прикосновенья. И царит покой
в трех комнатах больших у изголовий.
В одной лениво тикают часы.
И локоть так округло свешен с ложа...
Но - словно нож - из тени полосы,
так продолжаем бледно-белой кожей
коровий взгляд. И двух ладоней тяжесть,
и двух рассветов общая гряда...
НОЯБРЬ, 1991. ПЕТАХ-ТИКВА. (ИЗРАИЛЬ).
x x x
Тяжесть бездонна. Как счастье без дна.