Одновременно ШЭЙФ усиленно тренировал три парашютные дивизии. Собственно говоря, эти дивизии не были строго парашютными, ибо основная масса их бойцов доставлялась к местам высадки планерами. Планеры были построены весьма оригинально: они распадались на несколько частей при ударе о землю или по желанию пилота. Парашютисты оказывались либо на земле, либо в воздухе и были гарантированы от опасной необходимости рваться к дверям планера в случае пожара или неудачной посадки.
Маневры штурмовых и парашютных дивизий проводились почти открыто. Было физически невозможно скрыть от населения, а следовательно, и от немцев («дипломаты» Франко свободно передвигались по стране, а в соседнем Дублине, в Ирландии находилось германское посольство) концентрацию и подготовку войск. Союзное командование и не пыталось совершать втайне от сторонних наблюдателей свои приготовления. ШЭЙФ хотел скрыть от немцев только одно: «где и когда!»
Это удалось вполне, хотя, как признался однажды генерал Эйзенхауэр, целых двадцать две тысячи человек знали секрет. После разоблачения связей начальника германской военной разведки и контрразведки адмирала Канариса с американцами и уничтожения его группы в штабе германских вооруженных сил, союзники немедленно ликвидировали немецкую разведывательную сеть в Англии. Германское командование оказалось без ушей и глаз как раз в период наиболее активной подготовки к открытию второго фронта. Вместе с тем разрыв всех обычных путей дипломатической связи нейтральных посольств и миссий в Лондоне со своими странами затруднил немцам получение информации из Англии через нейтралов и франкистскую Испанию.
Союзная разведка попыталась обмануть немцев, создав впечатление, что вторжение во Францию будет осуществлено через пролив Па-де-Кале, между Дюнкерком и Дьеппом. Канадские войска, проведшие рейд на Дьепп летом 1942 года и долгое время разведывавшие берег в этом районе, концентрировались в графстве Кент, расположенном вдоль пролива. Канадцы постепенно подвигались ближе к берегу, их перемещение производилось только ночью, но «рассеянные» саперы «забывали» на самых видных местах дорожные знаки канадских дивизий, указывающие на юг. В портах — Дувре, Фолкстоне, Диле и других — секретно и поспешно строились причалы для посадки войск и погрузки тяжелого вооружения. Но постройка причалов маскировалась не настолько тщательно, чтобы противник, засевший в скалах французского берега, не мог ничего не видеть.
Немцы попались на эту удочку. Германское командование, как признался год спустя пленный фельдмаршал Руидштедт, тогдашний гитлеровский главнокомандующий на Западе, ожидало на берегу ГІа-де-Кале основного удара союзников. Когда же союзники высадились в Нормандии, немцы решили, что здесь будет нанесен вспомогательный удар. Они ждали союзников из-за пролива до тех пор, пока англо-канадские войска не пересекли Сену и не устремились к этому берегу с юга, Дьепп был занят 31 августа 1944 года, Гавр — 19 сентября. Немецкий гарнизон Кале сдался без боя. Лишь Дюнкерк, окруженный союзниками, оставался в немецких руках до крушения Германии.
В то же время союзники постарались накрепко закрыть небо над настоящим районом концентрации материалов и войск вторжения. Вся южная Англия была разбита на три пояса: голубой — самый южный и наиболее важный — в нем сосредоточивались штурмовые дивизии и их вооружение; затем шел зеленый пояс, создававший непосредственный тыл, и, наконец, желтый пояс. Почти все средства противовоздушной обороны были брошены в голубую зону. Туда послали даже лондонских пожарных. Немцы, случайно обнаружив это, возобновили налеты на Лондон. Несколько ночей кряду город был освещен заревом пожаров. Но воздушных пиратов обуздали, и Лондон снова обрел относительный покой, которым он наслаждался с начала мая 1941 года.
Воздушное прикрытие зоны концентрации усиливалось по мере приближения даты вторжения. Союзное командование не позволяло немцам заглянуть за занавес.
После многочисленных амфибийных упражнений, проведенных в Шотландии, в северной Англии и Уэльсе, 4 мая состоялась генеральная репетиция вторжения. Войска были посажены на суда еще второго мая. Там они оставались около полутора суток; командование проверяло последствия возможного в ходе операции долгого пребывания солдат на судах. Поздно ночью десантные транспорты вышли в море, где они встретили свой конвой, который, кстати сказать, не смог уберечь конвоируемый флот от нападения немецких торпедных катеров: коротким налетом противник пустил ко дну несколько транспортов. На рассвете 4-го мая войска высадились на английском берегу. Было много путаницы, обнаружилось много неполадок, несогласованности. Солдаты и офицеры обвиняли генералов в неспособности организовать вторжение и руководить им. Генералы, в свою очередь, утверждали, что войска ничему не научились, что чем больше они тренируются, тем хуже у них идет дело.
Переучивать было некогда: согласованная дата вторжения и без того уже отодвигалась на целый месяц с первых чисел мая на начало июня.
Союзное командование больше не могло медлить. Его беспокоили сообщения разведки с французского берега, где немцы вели подготовку к обстрелу Лондона самолетами-снарядами (летающими бомбами, как их звали англичане). ШЭЙФ опасался, что этот обстрел помешает высадке во Франции. За «летающими бомбами» разведка предсказывала появление ракет-снарядов, а за ними мерещилась и атомная бомба, на лихорадочные поиски которой немцы мобилизовали ученых всей Европы. Союзная авиация безостановочно бомбила гнезда самолетов-снарядов, чтобы задержать немцев. Угрозу, однако, могло полностью устранить только открытие второго фронта.
План вторжения был давно уже разработан плановой группой английского военного министерства. Американский вариант детализировали специалисты военного департамента США, работавшие сначала в Вашингтоне, а затем в Лондоне. План обсуждали много-много раз. Одних только совещаний, посвященных планированию вторжения, было проведено 147.
В мае у генерала Эйзенхауэра состоялось последнее совещание, посвященное началу наступления. Эйзенхауэр ознакомил собравшихся с метеопрогнозом и разведывательными данными, потом предложил каждому высказать свое мнение. Выслушав участников совещания, генерал попросил всех удалиться: он хотел принять решение единолично.
Вторжение на европейский континент было назначено на 5 июня 1944 года.
Пресс-кэмп[11]21-й армейской группы, которая наносила первый удар, находился тогда в южной Англии, недалеко от тихого старого городка Винчестера. Корреспондентов разместили в старом помещичьем доме с колоннадой. Он стоял на высоком холме, окруженный многовековым парком. Штаб группы позаботился о нашем транспорте, о питании и даже… о винах и виски. Эта заботливость штабов о военных корреспондентах сопровождала нас от Лондона до Эльбы: нам отводились лучшие помещения, военные власти обеспечивали журналистов питанием, а их машины — горючим даже тогда, когда части испытывали недостаток в снабжении. Командование с самого начала стремилось умаслить прессу, ибо она давала генералам рекламу, а реклама — это слава, слава же — блестящая карьера с сопровождающими ее благами.
Командующий группой Монтгомери понял важность хороших взаимоотношений с прессой. Расположив журналистов к себе, Монтгомери, очевидно, рассчитывал дирижировать их мощным хором через начальника своей «службы общественных связей» бригадира Невиля.
Это был пожилой лысый человек, очень вялый и какой-то рыхлый. Чувствовалось это и в его обмякшей фигуре, и в круглом невыразительном лице, и в толстых, безвольных расплывшихся губах, даже в жестах, медленных и неуверенных. На фронте, помимо газет и агентств Британии и британских доминионов, была представлена печать СССР, Америки, Франции, Чехословакии, Польши, Бразилии. Роль дирижера этого многонационального корреспондентского хора казалась порою явно не по его силам.
После провала английского наступления на Кан бригадир задумал умерить критический холодок, повеявший со страниц мировой печати. Пытаясь отвести критику от Монтгомери, Невиль обвинил корреспондентов в том, что они якобы хотят очернить перед лицом всего мира британского «томми» (солдата), совершенно незаслуженно приписывая ему не то неспособность, не то нежелание сражаться с немцами.
Журналисты потребовали назвать корреспондента или газету, которая порочит британского солдата. Припертый к стене, бригадир стал мямлить, что его неправильно поняли. Новозеландец Аллан Мурхэд, работающий для газет Бивербрука, тут же зачитал стенограмму сердитой речи Невиля. Тогда бригадир начал уверять, что он, видите ли, сам не понял Монтгомери. Корреспонденты, угрюмо выслушавшие выговор, зашумели. Австралиец Монсон предложил бригадиру немедленно отправиться к командующему группой и узнать, чего он хочет от корреспондентов: обвинение в попытках опорочить британского солдата решительно отвергалось.
— Может быть «томми» действительно не способен или не хочет воевать, — кричал Монсон, — но я то, черт побери, не писал этого.
Корреспонденты предъявили Невилю для передачи генералу Монтгомери своеобразный ультиматум: снять несправедливое обвинение. Они пригрозили покинуть фронт. Обвинение поспешно сняли, командующий пригласил журналистов к себе, чтобы рассеять «недоразумение».
Первым помощником Невиля был полковник Тафтон. Английские корреспонденты утверждали, что он попал на пост начальника «службы общественных связей» 2-й британской армии по протекции реакционных приятелей из военного министерства. Левые газеты Англии осудили назначение Тафтона на этот пропагандистский пост. Но военное министерство долго и упрямо огрызалось, не желая сдавать этой выгодной позиции.
Бригадир Невиль и полковник Тафтон принадлежали к той довольно многочисленной бригадиро-полковничьей группе военного министерства Англии, которая играет в британской армии скорее политическую, нежели профессионально-военную роль. Группа эта возникла в середине войны в результате некоторых изменений в офицерском составе армии.
До недавних пор присвоение званий у англичан шло почти автоматически, в порядке выслуги лет. В результате обладателей громких военных чинов всегда было больше, чем обладателей военных талантов. И в начале этой войны английская армия могла похвастать наличием большого числа огенераленных и офельдмаршаленных старичков, единственной заслугой которых часто оказывалось то, что они сумели уберечься от разрушительного влияния времени. Их попытки оправдать свои высокие звания на поле брани провалились с треском.
Под давлением общественного мнения и молодого офицерства правительство ввело своего рода возрастное ограничение. Майор или подполковник, например, могли получить командование батальоном, если им еще не перевалило за сорок. Полковники и бригадные генералы (бригадиры) ограничивались соответственно. В результате десятки бригадиров, сотни полковников, подполковников и майоров оказались вне строевой службы. Их впитали многочисленные департаменты многолюдного военного министерства.
За невозможностью совершать ратные подвиги эти старички компенсировали себя активным участием в формировании политической стороны войны. Они заполнили департамент общественных связей, направляя внеармейскую пропаганду действующей армии. По указке министра информации Брэкена и военного министра Григга, известного своими антисоветскими выступлениями, они разрабатывали антисоветские пропагандистские кампании, которые затем проводились армейскими отделами службы общественных связей через многочисленных корреспондентов.
Эти же старички составляли ядро «Армейского бюро текущей политики», которое отвечало за пропаганду внутри армии. Они сочиняли и распространяли в армии двухнедельный бюллетень под названием «Абка» (первые буквы английского наименования бюро). Специальный офицер в обязательном порядке читал солдатам и младшим командирам этот орган бригадиро-полковничьей группы, в котором она мерила на свой особый аршин все внутренние и международные события, давала оценку военной обстановке в Европе и даже предсказывала будущее.
Старичкам была доверена и организация союзного управления оккупированных вражеских территорий. Они подбирали, тренировали и наставляли офицеров, направляемых в «союзное военно-оккупационное правительство» в Италии и Германии. Их старания в этой области были настолько односторонни, что даже умеренные английские газеты начали обвинять старичков в реакционном уклоне, явно не согласном с веяниями эпохи. Указывалось, например, что реакционные офицеры Амгот (союзное военно-оккупационное правительство в Италии) предпочитали вербовать к себе на службу явных фашистов из итальянской знати, всячески избегая и даже притесняя известных антифашистов. Они организовали шестимесячные курсы для офицеров оккупационных властей в Германии. Один из слушателей этих курсов признался мне весной 1945 года в Гамбурге, что им твердили на разные лады только одно: «Не допускайте в Германии революции».
Они усердно прикладывали руку к «психологической войне», то есть к пропаганде среди населения оккупированных и вражеских стран.
Представившись своему новому начальству — бригадиру Невилю и полковнику Тафтону, ознакомившись с пресс-кэмпом и выполнив все формальности, военные корреспонденты попытались совершить поездку по южной Англии. Но это не удалось. На перекрестках дорог, у мостов, у въездов в города появились полицейские посты, весь район маршевых зон, где сосредоточились войска вторжения, был закрыт. Войска получили приказ, в котором, наконец, говорилось, где и когда будет наноситься удар.
Тогда мы имели самое смутное представление об этом приказе: как часть армии вторжения, корреспонденты были отрезаны от всего мира. Днем мы разгуливали по парку, снова и снова осматривали грот с четверостишьем старого английского поэта Водсворта, подолгу любовались просторной долиной, которая открывалась с нашего холма. В долгие вечера, полные тишины, запахов сена и звездного сверкания, мы обычно стояли на лужайке, перед затемненным домом, и разговаривали.
Корреспонденты были необыкновенными оптимистами. Длительность войны они измеряли неделями, в худшем случае — месяцами. Они-то знали, что смертельно раненный на Востоке фашистский зверь уползал в свое логово. Биль Уайт, корреспондент американского журнала «Лайф», высокий худой человек с волосами соломенного цвета, уверял, что война окончится к сентябрю. Монсон, поглаживая привычным жестом свою правую щеку, предсказывал:
— С Германией скоро будет покончено. Эти джерри (презрительная кличка немцев) уже в петле, надо только побыстрее помочь русским затянуть ее…
Даже завзятые пессимисты отодвигали грядущую победу до зимы. Но даже они не сомневались в том, что война окончится к Рождеству и что новый, 1945 год мы встретим в мирной обстановке…
Меня поражало легковесное, некритическое отношение моих иностранных коллег ко всем проблемам — военным, политическим, философским и даже бытовым. Они никогда не пытались заглянуть за кулисы военного или политического «шоу».[12] А за всяческими «шоу» они усердно охотились, ожесточенно состязались друг с другом, не брезгуя при этом никакими средствами. Американцы усердно собирали факты, описывали их подробно, но крайне поверхностно, делали прогнозы, согласующиеся не столько с истиной, сколько с политической линией хозяина газеты или журнала. Англичане выискивали нужный им факт, приправляли его красочными деталями, часто вымышленными, и преподносили читателям в форме увлекательного и, как правило, очень ходульного повествования. Американцы были трудолюбивы, как статистики, англичане и французы — мечтательны: они полагались на свое воображение. И воображение обычно вывозило их там, где упрямые факты не хотели влезать в рамки тенденциозного задания редактора или издателя газеты.
Большинство журналистов принадлежало к разряду политических хамелеонов: они красились в тот цвет, который больше всего радовал глаз хозяина. Английские буржуазные журналисты всегда отличались политической беспринципностью: они меняли правую газету на «левую», если им там больше обещали. Но чаще происходил обратный процесс — ведь правые газеты во всех странах богаче. Начав обычно с самого низкого заработка в самой «левой» газете, они постепенно перемещались слева направо, пока не застревали в «Дэйли мэйл». Движение справа налево вызывается обычно желанием буржуазного журналиста получить какие-нибудь политические выгоды.
Понятно, что отношение корреспондентов к Советскому Союзу и, в частности, к нам, советским офицерам, определялось позицией владельцев газет. Реакционные газеты, спрятавшие лишь на время свое отравленное антисоветское жало, пытались умалить успехи советских армий и раздуть успехи своих. Тут-то их и спасало податливое воображение военных корреспондентов. За недорогую плату, равную гонорару статьи, они могли раздуть любую историю, которую им подсказывала служба общественных связей.
Печать Бивербрука, представленная на фронте Группой способных корреспондентов, сохраняла более спокойный тон: Бивербрук не хотел подпевать «мюнхенским» лордам Ротермиру, Кемрозу, Кемзли. Корреспонденты «Таймс», обычно серьезные люди, старались отделять существенное от наносного, кричаще тенденциозного. Они никогда не стремились сбить своего читателя с ног сенсационным сообщением, они давали ему материал для размышления и выводов. Конечно, этот материал собирался под определенным углом зрения и преподносился с определенной целью, но делалось это тонко и умно. Кстати замечу, что ни в одной буржуазной стране рядовые читатели не критикуют так много сваю печать за «желтизну», за лживость, за тенденциозность, как в Англии, но вместе с тем ни в какой другой капиталистической стране не проявляют столько наивной доверчивости к прессе. Питаясь своими газетами с утра до вечера, англичанин в конце концов перестает понимать, где ложь и где правда, поэтому воспринимает все с известной «скидкой». Но даже и с этой «скидкой» газеты не остаются в убытке: своей цели они добиваются.
Сами по себе военные корреспонденты, с которыми я познакомился впоследствии в пресс-кэмпе, были порою довольно своеобразными людьми, как правило — с большой склонностью к политической богеме.
Корреспондент австралийского газетного концерна Рональд Монсон, который однажды так напугал бригадира Невиля, любил выпить. В таких случаях этот крупный, физически сильный мужчина обычно бродил по лагерю в поисках слушателей. Он чувствовал необходимость высказаться: о ходе войны, о последнем обеде, о качестве виски или коньяка, о мировой политике или последней книжке рассказов. Иногда он критиковал всех и все. Он был бунтарем, однако с большой дозой практического оппортунизма.
— Я верю, — торжественно заявлял он, — только в то, что знаю. Мне наплевать на будущее, я хочу жить сам и хочу строить свою жизнь как мне нравится. Я принимаю вещи такими, какие они есть. Если они интересны, я пишу о них.
— Не так уж много…
— Наплевать. Я имею домик в Сиднее, жену и двух парней, я написал несколько книжек. Это бесспорно мое. Остальное меня мало интересует.
Говорил он обыкновенно только о том, что прямо задевало его или интересовало, но говорил живо, горячо. Он умел вносить страсть во всякое дело, и это не оставляло сомнений в его искренности.
Другой австралийский корреспондент, Генри Стэндиш, резко отличался от своего коллеги в этом отношении. Одно время он работал помощником австралийского министра иностранных дел, ездил с ним в Женеву. Это, видимо, и придало ему необычную для журналистов скрытность и увертливость. Он мог долго и усердно разыгрывать друга, а потом вдруг укусить без малейшего предупреждения, яростно и злобно, и отойти в сторону.
Джемс Макдональд, корреспондент «Нью-Йорк таймс», совершенно седой, с лицом красным, как новенький кирпич, подвижный и общительный не по летам, ходил почти всегда навеселе. За год с лишним нашего знакомства я ни разу не видел его трезвым. Но виски не обезображивало его: он становился мягче, общительнее, веселее. Его размягченная душа открывалась дружбе. Звали его «Джимми» и «Мак», он охотно откликался на оба имени. Он широко улыбался, хлопал говорящего по плечу. О политике Макдональд высказывался мало, от искусства и литературы был далек. Он любил анекдоты и выпивку.
Корреспондентка «Дэйли мейл» Рона Черчилль, появившаяся несколько позже, была тихой, даже застенчивой женщиной с вкрадчивым голосом и мечтательными глазами. Она удивляла корреспондентов и офицеров своей поразительной «осведомленностью» о самых «секретнейших» вещах, преимущественно антисоветского характера. Ей ничего не стоило прийти к раннему завтраку и этак между двумя глотками кофе обронить: «А знаете, вчера поздно вечером состоялось сверхтайное совещание в советской ставке. Там выступали…» (дальше следовали, безусловно, русские имена, позаимствованные из старых газет). Редкие в этот час едоки переставали жевать: странные русские имена звучали как неоспоримое доказательство. Она рассказывала эти сногсшибательные, выдуманные ночью истории, изобилующие потрясающими деталями, не только своим сотрапезникам, но и читателям газеты: хозяин ее, лорд Ротермир, щедро оплачивал это примитивное вранье.
…Наконец войска получили приказ. В движение почти одновременно пришло более миллиона людей и 300 тысяч машин. Дороги южной и центральной Англии, пустовавшие уже несколько дней подряд, вдруг оказались совершенно запруженными армейским транспортом: широкими потоками он катился к морю. Первая волна — десять дивизий, то есть 250 тысяч человек с машинами и вооружением, — скоро достигла портов вторжения, растекалась ручейками по причалам, с причалов — по судам. Парашютные части подтянулись к аэродромам. Все запасные взлетные площадки были заняты истребителями.
Юг Англии представлялся в те дни живым снарядом, который ждал лишь нажатия кнопки в Верховном штабе союзных экспедиционных сил, чтобы обрушиться на немцев в Нормандии.
4 июня кнопку нажали: вторжение назначалось на утро 5 июня. Однако в полдень приказ был отменен: испортилась погода. Более шести часов войска, погруженные на суда и переполнившие их до отказа, ждали нового сигнала. Офицеры опасались, что измученные качкой и страдающие от приступов морской болезни солдаты не смогут атаковать. Погода же, на которую возлагались все упования, быстро ухудшалась, в море появилась волна.