Немцы пытались остановить танки перед Авраншем, расположенном на высоком холме, с которого была видна вся равнина. Союзная авиация обрушила на этот живописный холм несколько сот тонн бомб. Через разрушенный город мы пробрались на его южную окраину. Отсюда открывался изумительный вид на море, на залив Сен-Мало. Там в сверкающей дымке поднимался едва различимый собор Сен-Мишель — одно из самых великолепных созданий европейского зодчества.
Бретань, согретая августовским солнцем, казалось, дремала, не замечая войны, громыхавшей по ее дорогам. На перекрестке в Понторсоне мы долго стояли, гадая, в какую сторону ехать. Американский патруль, подкрепленный парой бойцов французских внутренних сил, не мог сказать, где в Бретани идут бои. День был солнечный, ясный и тихий. Французский велосипедист, остановленный нами, слышал гул артиллерийской канонады в направлении города и порта Сен-Мало. Минут через тридцать, проехав километров пятьдесят по широкой и пустой дороге, мы увидели впереди сизое облако дыма, а еще через тридцать минут сидели в уютной дорожной гостинице почти у самого Сен-Мало и разговаривали с командиром американского танкового батальона.
Оказалось, что еще позавчера американские войска вошли в город и заняли его. Немцы засели в морской крепости. Командир немецкого гарнизона, с которым немедленно установили телефонную связь, отказался сдать крепость. Эта связь поддерживалась долгое время спустя, и артиллеристы после удачного выстрела звонили в крепость и спрашивали немцев, получили ли они подарок или нет. Полковник-немец воевал под Сталинградом, командир батальона полагал, что «старый мошенник, видимо, напакостил в России» и теперь боится сдаваться, опасаясь, что американцы выдадут его русским. Комбат обещал позвонить и сказать немцу, что двое русских уже ждут его в окрестностях Сен-Мало.
Но мы не стали ждать, когда смирится строптивый немец. Минуя Понторсон, мы направились в Рейн, который, как выяснилось, был накануне занят американскими танками. Группы празднично одетых крестьян двигались вдоль дороги, они возвращались из церквей. На улицах городков и деревень стояли толпы молодежи; они встречали и провожали союзные машины воинственными и восторженными криками. Кое-где натягивали полотнища через всю улицу, приглашая союзников «пожаловать».
В садах перед Рейном торчало с десяток «шерманов», подбитых немецкими противотанковыми пушками. Еще дальше мы обнаружили горки стреляных гильз. Пушек не было: видимо, немцы ухитрились увезти их, несмотря на поспешное отступление.
В самом Ренне, в «Отель де Франс», мы застали американского коменданта города: расхаживая по просторному затемненному залу, он ругался на чем свет стоит. Приехав в город еще вчера, он не мог никого найти: жители прятались, опасаясь уличного сражения. Немцы угрожали драться в Ренне за каждую улицу, за каждый дом: город ведь закрывает выход с Брестского полуострова. Но угрозу свою они не выполнили. Какой-то немецкий канцелярист, пытаясь связаться по телефону с соседним городком, долго не мог поймать немецкого коменданта, телефон не отвечал. Затем чей-то грубый голос ответил: «Алло!» Канцелярист потребовал коменданта, обругав при этом ответившего. Обладатель грубого голоса на другом конце телефонного провода возмутился. На плохом немецком языке пригрозил канцеляристу добраться до него, если тот пробудет в Ренне еще два часа. Канцелярист сообразил, что говорит с кем-то из авангарда 3-й американской армии. С диким криком: «американцы!» немец помчался по улице. За ним ринулись другие. Скоро улицы Ренна были заполнены бегущими немцами; удирая из города, они отнимали машины, сбрасывали мальчишек с велосипедов. Лишь противотанковый дивизион, изолированно расположенный в предместье и не имевший связи с панически настроенным гарнизоном, оказал американцам короткое сопротивление на подступах к городу. Но в самом городе не прозвучало ни единого выстрела. Это явилось неожиданностью не только для французов, но и для американцев, которые сначала даже не решались идти в город, подозревая ловушку.
Под вечер танки все же вошли в Ренн, продефилировали по его улицам и, не задерживаясь, бросились вдогонку за немцами, убегавшими на Сен-Назер, Ле-Ман, Анже. Обитатели Ренна совершенно неожиданно для себя оказались в глубоком тылу. Все это случилось накануне, но горожане еще не могли прийти в себя. Это и бесило коменданта.
В полдень разнесся слух, что американские танки заняли Сен-Назер. Комендант взволнованно советовал нам отправиться туда. Захват этого большого города и порта, как доказывал он, не только завершал отсечение всей Бретани от Франции, но и давал армии порт, в котором она так сильно нуждалась. Однако надежды коменданта не оправдались. Город действительно был занят — и, кстати сказать, с помощью русских партизан из числа военнопленных, — но морская крепость оставалась в немецких руках почти до последнего дня войны.
За Редоном нас остановили: патруль сам точно не знал, по какой дороге ушли танки. Офицер-танкист, приехавший из окрестностей Сен-Назера, искал пехоту, которая должна была сопровождать его часть. Он спрашивал нас, не видали ли мы ее на пути из Ренна. Мы не видали. Вместе с танкистом мы поехали назад, к городу.
Однако там, где дорога из Сен-Назера встречается с дорогой из Анже, мы повернули на Анже. В окрестностях Шатобриана нагнали американскую пехотную часть. Командир роты, здоровый белобрысый медлительный капитан, жаловался, что потерял свои танки. В Ренне эти сумасшедшие французы, с их объятиями и приветствиями, задержали его, поэтому он отстал от танкистов и теперь, видимо, попал на другую дорогу. В Шатобриане, куда он уже посылал разъезд, американские бронированные машины еще не появлялись.
Он спокойно и беспомощно сидел в тени развесистой яблони и ждал, когда штаб дивизии определит и даст ему координаты «шерманов». Время от времени капитан протягивал руку в густые ветви, срывал яблоко, предлагая его сначала кому-нибудь из гостей. Гости неизменно отказывались. Тогда капитан с ленивым аппетитом начинал грызть яблоко сам; он флегматично взирал на волнистый горизонт, над которым струился раскаленный воздух.
На обратном пути мы обнаружили одно весьма «пикантное» обстоятельство: горловина, ведущая через Авранш из Нормандии в Бретань, была поразительно узка и не защищена. Немецкие патрули, к своему большому удивлению и к не меньшему удивлению американцев, появились в тот день на единственной дороге 3-й армии, по которой мы проехали утром. Это так озадачило американцев, что они даже не попытались организовать погоню. В Понторсоне нас предупредили, что, огибая залив Сен-Мишель, мы можем встретить противника. Американский лейтенант советовал переждать в Понторсоне, его гарнизон насчитывал тридцать человек и пару пулеметов. После короткого раздумья мы все же решили ехать в Авранш, где расположилась на ночь французская танковая дивизия. По хорошей, прямой и чистой дороге наша машина рванулась к Авраншу: в течение долгих пятидесяти минут спидометр показывал не меньше ста километров. Только на крутом подъеме от пограничной речонки к Авраншу машина несколько замедлила бешеный бег. Мы оглянулись назад, на тихие холмы в садах, освещенные предвечерним солнцем. Среди садов виднелись редкие краснокрышие деревушки, поднимались островерхие церкви.
На другой день в штабе армейской группы мы узнали, что немцы не случайно появились на дороге Авранш — Понторсон. Германское командование, как это следовало из перехваченных радиограмм, намеревалось одним ударом захватить Авранш, чтобы отрезать 3-ю американскую армию. Немецкие танковые части, собранные в районе Флер, двинулись прямо на запад и уже заняли несколько мелких, но важных узлов. «Тигры» и «пантеры» смело шли вперед, защищенные не столько своей броней, сколько низкими облаками.
Одновременно немецкое командование послало несколько групп своих танков севернее Фалеза, где канадцы пытались продвигаться вдоль дороги из Кана. До наступления пасмурных дней канадцев сопровождала авиация, которая «смягчала» буквально каждую кочку, встречавшуюся на их пути. Немцы упрямо оборонялись. Спасаясь от авиации, они зарывались так глубоко в землю, что «выковыривание» их отнимало у канадцев массу времени. Монтгомери бросал танки в ночные атаки, концентрировал артиллерию на узком фронте. И все же продвижение здесь измерялось десятками ярдов в день.
Немцы не хотели пускать союзников к Фалезу. Монтгомери, преследуемый призраком возможных больших английских потерь, не решался бросить в наступление значительные силы 2-й британской армии. Фалез был последними воротами из Нормандии в глубину Франции. Части нескольких эсэсовских дивизий, под командованием Зепа Дитриха, сторожили эти ворота до тех пор, пока остатки немецких соединений не уползли из центральной Нормандии на восток.
Тем временем Паттон, оставив небольшие заслоны вокруг морских крепостей Бретани, где засели гарнизоны противника, повернул всю армию на восток. Его танковые колонны двинулись на Париж. Уже через несколько дней они были на половине пути к французской столице. Однако, заняв Алансон, танки 3-й армии сделали крутой поворот на север, на Аржантан, захватили его почти без боя и оказались в тылу той самой немецкой группировки, которая все еще пыталась отрезать 3-ю армию в Бретани от 1-й армии в Нормандии. Американские танковые колонны, включающие французскую дивизию, нацелились с юга на Фалез, который так упрямо, но безуспешно стремились захватить с севера канадцы. Казалось, что судьба города, а с ним и судьба всей германской армии в Нормандии, группировавшейся тогда западнее Фалеза, решена. В союзное кольцо попадали части девяти пехотных, пяти эсэсовских и четырех танковых дивизий.
Но американцы были остановлены упорным сопротивлением немцев, понявших замысел союзников. К тому же командующий 21-й группой Монтгомери установил, как тогда выражались, «международную линию», которую не смели переступить ни американцы с юга, ни англичане с севера. Между американскими и британскими войсками возник коридор. Воспользовавшись им, немцы стали поспешно вытягивать из «фалезного мешка» свои части и уводить их на восток, к Сене. Союзники начали параллельное преследование уходящих немцев, но это не могло привести к эффективным результатам. Бои за Нормандию закончились без разгрома немецкой армии; германское командование уводило на восток наиболее боеспособные части, прикрывая их отступление второсортными войсками.
Любопытно вспомнить в этой связи один факт. С самого начала боев на европейском континенте левому флангу союзников противостояла дивизия «Геринг». Она не однажды была разгромленной и уничтоженной, но неизменно, подобно сказочной гидре, появлялась снова против левого фланга. Загадка оказалась очень просто объяснимой, но мере отступления немцев на восток дивизия пополнялась за счет наземного персонала германских воздушных сил: аэродромной охраны, заправщиков, ремонтных рабочих, поваров, канцеляристов. Другие войска прикрытия набирались таким же образом. Командование жертвовало этим негодным к активной военной службе материалом, чтобы избавить свои боеспособные дивизии от потерь, неизбежных при отступлении.
Американцы, план которых (окружение и уничтожение немецкой армии в Нормандии) провалился, как они утверждали, по вине Монтгомери, рвали и метали. Бешенство Паттона переходило всякие границы. И до этого рослый, великаноподобный Паттон, вояка и артист с громовым голосом, терпеть не мог щуплого, серого внешне, слабоголосого командующего 21-й группы. Один из богатейших людей Америки, а потому человек независимый, миллионер Паттон с явным пренебрежением смотрел на маленького английского генерала, всю жизнь прожившего на армейском пайке. Назначение Монтгомери командующим наземными силами союзников в Западной Европе было воспринято Паттоном почти как оскорбление. (В этом он был не одинок: другие американские генералы чувствовали себя так же.) Он без устали острил над Монтгомери, не останавливаясь перед серьезными вещами.[16]
Генерал Омар Брэдли, недавно назначенный командующим 12-й армейской группой, составленной из 3-й и 1-й американских армий, негодовал на Монтгомери «молча»: никто и никогда, как уверяли меня американские корреспонденты, не слышал, чтобы Брэдли ругался, даже повышал голос или выходил из себя. Но генерал не мог простить Монтгомери провал плана, разработанного штабом командующего новой группы. До самого конца войны» в Европе Брэдли относился к Монтгомери с чувством острой неприязни, близкой к ненависти.
Американцы стали говорить, чтобы сухопутными войсками в Европе командовал генерал той армии, которая выставила на поле боя больше солдат. Англичане больше не могли козырять опытностью своих генералов: на поле боя под Каном и Фалезом они явно не оправдали славы, созданной им британской (и не только британской) печатью. Американцы претендовали на роль союзных полководцев: сила, как известно, всегда придает людям смелость.
Дорога от Кана до Фалеза, по которой мы пытались догнать авангарды, преследующие немцев, носила следы ожесточенной борьбы: деревушки и мелкие городки были превращены в мусор и щебень: мосты через узкие, извилистые речонки стали грудой щепок; придорожные рощи и сады стояли голые, обожженные; изредка виднелись подбитые английские и немецкие танки; часто попадались могилы погибших, однако трудно было установить, кто покоился в них: немцы или канадцы. У самого въезда в Фалез под могучим дубом лежало, раскинув руки и ноги, с десяток немцев. Казалось, они спрятались в тени дерева, чтобы отдохнуть.
Но над дубом висело низкое пасмурное небо, да и лица немцев странно пожелтели и поросли щетиной: это канадцы рассчитались с эсэсовцами за зверское убийство восемнадцати своих товарищей.
Фалез был разрушен. В его мрачных развалинах саперы проложили выемки, по которым все еще катились танки, устремлявшиеся к Сене, по следам противника. За танками двигались бесконечные автоколонны со снаряжением и продовольствием.
Город Аржантан был разбит с воздуха, искромсан артиллерией. Вокруг вокзала не осталось ни одной стены. Черными чудовищами торчали на путях исковерканные паровозы. Среди обломков стен стояли сады. Их поредевшая листва странно блестела после недавнего дождя.
За Аржантаном мы остановились в маленькой зеленой деревушке. В тесной комнате трактира застали английского подполковника штаба 21-й группы. Он возвращался из 3-й армии и был возбужден, видимо, не столько вином (пустая бутылка красовалась перед ним), сколько удачным ходом войны во Франции. Он говорил звонкой скороговоркой, часто острил, смеялся собственным остротам, поражая нас невероятным оптимизмом. Когда корреспонденты, подавленные зрелищем дороги, вдоль которой было уничтожено буквально все, напомнили ему о разрушениях французских городов и деревень, подполковник досадливо отмахнулся:
— Сами же французы говорят: нельзя сделать омлет, не разбив яйца.
— Да, но не режем ли мы курицу для того, чтобы сделать омлет?
Полковник засмеялся:
— В таком случае это соседская курица…
Опьяневший от успеха или вина, подполковник не замечал великой трагедии населения Нормандии и всего французского народа, которая скрывалась за этими руинами. Лишь сегодня утром я видел одну из немых сцен этой трагедии: на развалинах своего двора сидел, обняв голову обеими руками, взлохмаченный, обросший крестьянин. Он тяжело поднял голову, когда мы подошли к нему, посмотрел на нас невидящим взглядом и снова уставился в землю меж своих ног.
Мне припомнилась одна знаменательная встреча. В саду, где стоял тогда штаб 12-го британского корпуса, я увидел французского офицера связи; мы познакомились еще на борту военного транспорта, по пути в Нормандию. Капитан загорел, хотя глаза его ввалились и под ними появились синие круги. Он был подавлен, удручен, внутреннее возмущение просто клокотало в нем. Капитан видел разрушение Кана, гибель Сен-Ло, исчезновение Тийи, совершенно стертого с лица земли, уничтожение многих десятков других городков и сотен деревень. Он клял союзников за гибель Нормандии, которая казалась неминуемой. За «дешевую войну», которую по приказу Черчилля вел здесь Монтгомери, расплачивались, по его словам, французы, да не только французы: русские, югославы, поляки. Франция лишалась городов, заводов, мостов, железных дорог. Вспомнив о нашем разговоре в первую ночь на берегу Нормандии, капитан был готов внести поправку в свою оценку военных целей союзников в Европе: ослабить к концу войны не только русских, продолжающих нести главную тяжесть войны с гитлеровской Германией, но французов. Англия, утверждал он, преднамеренно и хладнокровно разрушала Францию, чтобы раз и навсегда устранить с европейского континента этого соперника и поставить Францию после войны в полную зависимость от Лондона.
Мы добрались до крайнего крестьянского двора, стоявшего у дороги. Капитан предложил заглянуть туда. Через дубовые ворота с исполинским запором мы вошли во двор. Справа стоял массивный двухэтажный дом — маленькие оконца, неприступная дверь. Толстой каменной стеной дом соединялся с другим таким же мощным зданием, примыкавшим к амбару, а амбар сливался с сараем. От сарая к дому вела другая стена, в которой зияли ворота. Посредине — квадратная площадка, в центре ее — жалкий бассейн для уток и гусей. По двору расхаживали куры, пегий теленок и пара поросят. Весь живой мир, включая самого хозяина с семьей, был прочно заключен в эту каменную коробку.
— После этого вы должны понять, — говорил капитан на пути к штабу, — почему французские крестьяне так привязаны к своему двору, к своей семье. Этот двор, конечно, не крепость, хотя он когда-то и служил как бы цитаделью. Этот двор — их мирок, обособленный и, пожалуй, дикий. Вы можете представить себе трагедию нормандских крестьян, дворы которых разрушены, скот перебит, сады сожжены. Тут богатство, копившееся веками, уничтожалось в несколько минут. У них нет никаких надежд восстановить разрушенное: государство не сможет взяться за восстановление миллионов дворов, у него будет достаточно забот и без того. Самим крестьянам такие затраты не под силу. Это ведь тяжело даже у вас в СССР. Но у вас, при вашей государственной системе, при вашем девизе: все за одного, один за всех — это все же возможно. Но здесь, кому какое дело, предположим, до этого двора? Ни соседи, ни государство не будут восстанавливать его, если шальная бомба угодит сюда. Несколько поколений должны будут трудиться, чтобы вернуть потерянное в этой «дешевой войне»…
Пророчество капитана сбылось самым невероятным образом. Три дня спустя на этот двор рухнул союзный самолет, сбитый немецкой зениткой. Все постройки были превращены в груды развалин, под ними погибла жена крестьянина; сам он со старшей дочерью и двумя малолетними сыновьями работал в поле. Вернувшись домой, отрыл жену, молча, без слез, похоронил ее в саду. Дальние родственники забрали детей к себе, крестьянин остался тут. Он сел на пепелище, обнял голову руками и сидел так, неподвижно смотря в землю. Когда соседи обращались к нему, он бормотал только одно слово:
— Конец, конец, конец…
Чем дальше в глубь Франции входили клинья союзных армий, тем ярче раскрывалась перед нами многообразная прелесть этой страны, увлекательная красочность ее городов, мужество и жизнерадостность народа. Со стоической решимостью приняли французы все беды и грозы войны, которая за последние тридцать лет трижды обрушивалась на их землю, испепеляла их города, топтала поля, ломала сады, терзала дороги. Трудно найти во всей Западной Европе что-нибудь печальнее Камбрэ, Амьена, Витри, Лаона и многих других французских городов. Когда союзники пришли, наконец, во Францию, ее патриоты уже имели мощные внутренние силы сопротивления, располагавшие боевыми партизанскими отрядами, закаленными в смертельной борьбе с оккупантами. И весь французский народ, в результате предательства «мюнхенской» клики испивший горькую чашу страданий и унижений, был полон упрямого духа непокорности, решимости драться до конца за свою свободу.
Мне довелось впервые в Кане познакомиться с этим народом, жаждущим бороться за свободу. К коменданту северной части города, английскому офицеру, явилась седоволосая высокая и худая женщина в сопровождении молоденькой изящной и необыкновенно пестро одетой девушки. Обе в упор поставили коменданту вопрос: правда ли, что союзное командование воздерживается от бомбежки южного предместья города, где обосновались немцы, только потому, что опасается нанести удар мирному населению? От имени французских жителей предместья, в первую очередь от имени женщин, делегатки требовали бомбить немцев: они не хотели жить в благоустроенных домах под одной крышей с врагами, они предпочитали жить в руинах, но свободными. Это было мужество, достойное парижских коммунарок.
За несколько дней до этого я видел жителей Кана, празднующих освобождение города. Они собрались на тесной площади перед собором, в котором укрывались три тысячи женщин и детей. В самом центре площади вокруг флагштока выстроилось каре: полувзвод французских партизан, ворвавшихся в город с юга, полувзвод канадцев, проложивших путь с запада, и полувзвод англичан, пришедших с севера. Командир партизан капитан французской армии Жиль скомандовал: «На караул!» Каре, вскинув винтовки и вытянув их перед собою, как свечи, замерло; офицеры союзных армий взяли под козырек. Огромное трехцветное полотнище с большим лотарингским крестом медленно поползло вверх. Ветер, будто ждавший этого момента, рванул полотнище, распахнул его и начал щелкать легко и звонко. Капитан Жиль затянул «Марсельезу», толпа подхватила. В пение вплеталось завывание и хлопание мин, сухой рокот снарядов, пулеметные очереди. Холодный ветер нес над головами поющих дым только что начавшихся пожаров. В мокрых облаках прошла дюжина немецких самолетов. Поющие лишь на одно мгновение подались назад, словно пытаясь укрыться под стенами собора, но через минуту они снова присоединились к тем, кто остался у флагштока. Самолеты появились вновь. На этот раз они летели ниже облаков, то есть почти над самыми крышами. Навстречу им понеслось злобное завывание зениток и негодующие возгласы собравшихся на площади.
В грандиозном соборе, получившем свое имя в честь похороненного там Вильгельма-Завоевателя, слышались голоса нескольких тысяч людей, раздавался детский смех, неслись крики. Мы зашли туда после церемонии передачи города новым властям. Время от времени под сводами отдавался гулкий разрыв близкой мины или снаряда. Взрослые, видимо невольно, приседали, дети продолжали играть.
Перед алтарем, расписанным старым мастером, с цветными витражами, через которые струился свет, похожий на кровь, находилась могила самого Вильгельма. На простой массивной каменной плите было написано: «Герцог Нормандии, король Британии».
Обитатели собора, узнав о присутствии среди них двух советских офицеров, устроили маленькую демонстрацию солидарности с русским народом. Окружив нас плотным кольцом, французы вздымали сжатые кулаки и восклицали: «Да здравствуют русские! Да здравствует Советская Армия!» Мы считали, что собор менее всего подходит для таких демонстраций, но поделать ничего не могли.
К нам протиснулась сквозь плотное кольцо молодая, очень красивая и хрупкая женщина; на ее бледном лице была заметна печать длительного недоедания. Не ожидая посторонних рекомендаций, она представилась как мадам Уде, но просила ее имени не называть (в Париже осталась ее семья, она опасалась немецких репрессий). По поручению Национального комитета сопротивления мадам Уде вела пропаганду среди солдат немецкой армии в Нормандии и особенно среди иностранных рабов, занятых на военных работах. У нее было несколько помощников среди советских людей, загнанных немцами в Нормандию. Мадам Уде спешила засвидетельствовать, что русские даже в неволе не покорились немцам: военнопленные бежали к французским партизанам, женщины саботировали немецкие распоряжения, вредили на строительстве. Она ни словом не обмолвилась о себе. Наши иностранные коллеги, пытаясь выяснить партийную принадлежность мадам Уде, спрашивали, не коммунистка ли она. Мадам Уде коротко отвечала:
— Пока я только француженка!..
Я снова услышал это восклицание на самой границе Нормандии и Бретани примерно шесть недель спустя. Следуя за авангардом американских танков, мы пересекли речонку, отделяющую Бретань от Нормандии. В первой же деревушке на берегу нас встретила небольшая толпа французских крестьян. Они пытались приветствовать танкистов, но вид быстро идущих танков с закрытыми люками не вдохновлял на изъявление восторгов перед освободителями. Мы оказались первыми союзниками, которым освобожденные бретонцы могли излить свои чувства. Старик-огородник, принесший в корзине под капустой две розы — белую и красную, достал оба цветка, долго перебирал их в руках и, наконец, подарил красную розу советскому подполковнику, а белую — английскому капитану.
Старая женщина принесла трехцветное французское знамя, которое хранилось у нее. Когда ее спрашивали, как она осмелилась прятать его, старушка задорно отвечала:
— Я — француженка!
Молодые парни полезли на пожарную каланчу, чтобы водрузить знамя. Они долго возились со старым флагштоком. Толпа напряженно следила за каждым их шагом. Наконец знамя повисло в неподвижном горячем воздухе, яркое под палящим солнцем. Старая женщина ласково смотрела на него, как смотрят на любимых и удачливых детей, и повторяла:
— Я — француженка…