— Весна!
Девчата громко декламируют:
— Идет, гудет зеленый шум…
Мы становимся над Шмотом, набираем воздуху и кричим во все легкие:
— Весна!
Шмот от неожиданности упал с койки, но, взглянув в окно, вскочил и запрыгал в одних трусиках по комнате, дико крича:
— Весна! Елочки зеленые, весна.
На физзарядку девчата вышли в белых трусах и майках. Выстроились и захохотали… Смехом заразились и мы… Неудержимый смех захватил все общежитие, сорвал физзарядку, мешал завтракать.
На улице гомон.
Солнце вселилось в каждую каплю. Звонкая капель буйствует, шумит, затопляет панели. Комкает бумагу, мусор, щепки и журча уносит в неумолимом потоке.
Булыжник мостовой вылез на поверхность и купается вместе с воробьями в цветистых лужах.
Нина хватает меня под руку:
— Гром, не надо на трамвае — идем пешком… Времени много.
Солнце в Нининых глазах, зубах, в смехе.
Теплые капли брызг серебряной чешуей садятся на ее чулки и мои брюки. Рваный сапог жадно чавкает теплоту луж.
— Ну чего ты смотришь? Точно в первый раз увидел. Ну да, с тобой, пешком и под руку.
Бегущие трамваи по-весеннему ярки. Они уже по-летнему мчатся с раздувшимися занавесками.
— Ты думал, что я на тебя не хочу смотреть. Рассердилась. Разлюбила… Ходит надутый, показывает вид, что не обращает внимания… Я ведь нарочно. Нам нельзя же было расползаться парочками. Все ребята были вместе… А теперь весна. Попробуй, удержись.
Как хорошо бьется весной сердце.
Это сначала проносится по всем комнатам шопотом. Пугает всех, тревожит.
— Просмотрели.
— Прошляпили.
— Зекалки залепило. Вьюшками клопали.
Ведь в Юркиных записях была сигнализация, но все внимание было обращено на другое.
Над нашей коммуной разразился первый гром весны. Общежитие закипает от ливня слов, советов, предложений.
— Чеби — наш завхоз — староста гарбузовской комнаты… Даже страшно выговорить… Задумал жениться!
— Ребята, оркестр сюда! Даешь похоронный марш.
Чеби спокоен и важен.
— Тебе девятнадцать лет только стукнуло.
— И ей столько же.
— Твоих девятнадцать и Зинкиных девятнадцать будет тридцать восемь. Маловато, Чеби.
— Хватит.
— Ты подумай только, шут гороховый, тебе придется от нас уходить.
— Не придется. Оставите.
— Чеби, подожди года два.
— Уже поздно.
— Ну как это мы проглядели?.. Придется теперь очищать комнатку для бутафорий и вселить женатиков.
— Куда же бутафории? Черти, не могли попозже.
— Мы обождем… К выпуску вечер закатим.
— Наконец-то на уступки пошли.
— Ребята, пока не поздравляй их. Может раздумают. Вот лафа будет!
Белые ночи.
Ребята вечером чистятся, моются. Дома не удержишь.
Юрка притащил упирающегося Шмота. У того галстук на голой шее. Брюки по-краснофлотски выглажены под матрасом.
— Придется Шмота привязать к койке. Чтобы вы думали? Иду я по улице и вижу у ворот парочка. Заглядываю — Шмот с какой-то микробой… Я цапырь и сюда. Держите, а то опять убежит. Чего хорошего, тоже вздумает жениться.
Юрка привязывает рвущегося Шмота к себе, уговаривает и караулит. У Шмота горят глаза.
— На улицу. Мне надо на улицу. Доктор велел чистым воздухом дышать.
Шмот, наконец, успокоился и привязанным «заклевал» на табуретке.
На улице задели… «Девчоночьи голоса звонки и вызывают тревогу. Юрка, забыв все на свете, отрезал от себя веревку и ринулся вниз во двор.