Бутафорию для постановки заготовил модельный цех. Краска высохла.
Генеральную репетицию проводим на сцене клуба.
Билеты посланы на завод и розданы в фабзавуче. Будут рабочие и все начальство. Придут батьки, мамаши и наша братва. Завтра в этом зале будет по три тысячи глаз и ушей.
— Ребята… Забыли самое главное — как называется наша постановка? Это не пьеса, не живгазета, не оперетта…
— А и правда, как же без имени?
— Назовем — «Наша жизнь».
— Старовато. Надо покрепче что-нибудь. Громкое, интригующее.
— Есть! Есть!
Бьет в ладоши Бахнина.
— Ну?.. Ну?..
— Товарищи, сейчас весна. Она все громит, переворачивает, разносит, чистит, освежает…
— Да ты не агитируй за советскую власть. Ближе к делу.
— Тоже самое должна сделать и наша постановка. Предлагаю назвать ее: коллективная постановка… и здесь влепить два крепких слова «Правила весны».
— А не лучше ли назвать: — «Весна в фабзавуче».
— Нет, это похоже на фокстрот «Весна в Париже».
— Итак, мы идем с весной нога в ногу и устанавливаем свои правила — правила весны.
Через ломанные ворота пролезаем ордой с гитарами, песнями и шутками в сад.
Мы с Ниной удираем от ребят в самый конец сада. Садимся на мшистую сырую скамейку и прислушиваемся.
Тяжелые, темные ветви деревьев шевелятся от напора прибывающих соков. За забором качается белый ненужный фонарь.
— Как тебе нравятся наши женатики?
— Жуть. Чеби первый поднял руки, расстаял и сдал гарбузовское оружие — свободу. Он теперь как мокрая кошка.
— А ты бы не сдал? При чем тут свобода?
— Нет, я еще хочу драться, работать… Чорт знает чего хочу натворить, хочу быть с ребятами. Ни за что не полезу в одиночку женатика. Прилипнуть, расслабнуть и киснуть… Смешно — недавно шпанил, не набрался еще серьезности и вдруг — муж.
— С последним может и я согласна, но работать он сможет и жить с ребятами будет. В этом ты не прав и вообще туман наводишь.
— Одиночка женатика умеет засасывать. Ты читала в книгах, журналах, газетах…
— А нам нужно сделать все наоборот. Мы вытащим и сюда свои правила. В жизни для этого нет ни рамок, ни шаблонов.
— А все-таки попробую Грицку отговорить.
— Попробуй.
Мы шагаем тесно, рука в руку, через кусты, через поросль сухих прошлогодних трав.
— И в жизни так же надо шагать.
— А что делать, если любишь девчонку в восемнадцать лет?
— Удирай или люби.
Оба смеемся.
— Смешная штука. Об этом наверно думали ребята и несколько веков тому назад… Старики уже опытны.
— Для стариков — старое, для нас — наше. Вон как поют ребята.
— Идем петь. Нехорошо отрываться. Еще договоримся до чего-нибудь.
Хлопают двери. Клуб как губка впитывает новых людей.
В комнате отдыха у вывешенных стенгазет говор. Нами выпущен экстренный номер, посвященный вечеру.
Артисты в волнении пожирают неимоверное количество леденцов, закупленных хлопотливым Грицкой для прочистки горла.
Музыканты в синих блузах с коричневыми воротничками и нарукавниками. Они садятся перед сценой и ударяют по струнам.
В атмосфере — напряженность. Зрителей настроили стенгазеты.
Из четырех дверей в зало текут человечьи ручьи и заливают пестротой одежд стулья.
— Ребята, держись… Все на месте?.. Проверьте еще раз.
— Гром, посмотри, как бьется.
Нина придвигает руку к груди. Не понять — то ли у ней сердце откалывает казачка, то ли оно хочет оторваться от вен и артерий, пробить грудь, чтобы показать свое великолепие.
— Третий сигнал! На места! — по-морскому отдает четкие приказания Тах.
— Занавес!
Таратория передовицы проходит гладко. Она только вводит зрителя в фабзаячий мир. Колонну передовицы провожают аплодисментами. Даем сценки в мастерских и классах…
В жерло зала вселилось тысячеглазое притихшее животное, которое точно приготовилось к прыжку, а сейчас следит за малейшим движением впереди. Потом это животное распадается на части. Одна часть шепчется и передает в полголоса: