Первая теплая осень одурманила сознание Софии и Элеоноры. В речках они купались, во мху валялись, ели морошку по три раза на дню, огромными подосиновиками гасили костры... Из крупки дубравной, или голодай-травы, они сплетали себе венки, не задумываясь над тем, как искушают судьбу. Листья растений, которые показал им приветливый старик из местных, часто уводили обеих однодневок в совсем иной мир. Для начала старик дал им свою старую трубку и пару полосок бумаги для самокрутки.
И вот с наступлением сумерек, в венках из крупки дубравной, они приходили на крутой обрыв реки и погружались в странную, вожделенную красоту.
София в теплой северной реке видела след заходящего солнца, лодки и загорелых мужчин в ярких рубашках и в круглых шляпах. Они спокойно, в едином ритме работали веслами. Мотыльковыми сетями мужчины ловили души. София улыбалась.
Элеонора видела огромный мост, который, словно радуга, соединил вдруг оба берега реки. На мосту вплотную друг к другу стояли люди. И они все прибывали и прибывали и пытались протиснуться, обойти друг друга. И, оттиснутые к самому краю, один за другим падали в воду и тонули. Перевозчик доставал утопленников и складывал в свою лодку. Элеонора плакала.
После первой сумасбродной осени настала безжалостная голодная зима. За мороженую картофелину люди готовы были выцарапать друг другу глаза. Умирали дети, матери приходили к Элеоноре и просили сшить погребальные одежды, обещая за это две картофелины или одну вяленую соленую рыбу. София впервые обратилась к Богу с просьбой, чтобы тот прекратил ужасный пост. Чтобы из ничего в жестоких сумерках зимы сотворил желтые поля морошки. Чтобы разморозил реки. Чтобы не судил так строго за безбрежное осеннее счастье. Ибо Богу, как никому другому, известно, с каким безрассудством прорываются долго сдерживаемые наваждения.
Они - как реки, горы, небеса. Плоды разума не столь всесильны и прекрасны.
Элеонора призналась Софии, что одновременно с постоянным чувством голода она обрела и страшное чувство свободы - можно все, если за это получишь еду.
- К вещам, которые раньше для меня были ясны как день, теперь я испытываю сиамские чувства, - сказала в натопленной хибарке Зверь Элеонора, помешивая горячую воду в миске. - У всех заповедей появились близнецы укради и не люби ближнего своего, если он отнимет у тебя последнюю картофелину, прелюбодействуй с пятью русскими подряд, если получишь за это армейские консервы, прелюбодействуй с русским даже за пару сигарет, потому что на некоторое время обманешь голод...
- Душу здесь и задаром не возьмут - тело в обмен на хлеб для русского
пустяк, - ответила Элеоноре Зверь София.
- Тело ничего не стоит, - согласилась Элеонора. - Одна видавшая виды красивая латышка скрывала богача еврея в его собственной огромной квартире. Она решила бросить вызов судьбе и рядом с кладовой, где был устроен тайник, принимала немецкого офицера. Однажды ночью офицер, после короткого забытья, перепутал двери туалета и тайника... В тот же миг с него слетели и хмель, и любовная лихорадка, в нем проснулся отечества и идеалов верный сын. Он вошел в спальню и выстрелил в сладко спящее тело. Потом брезгливо отвернулся и в ожидании подкрепления долго смывал с себя в ванной комнате предательскую грязь. Тело ничего не стоит, а мне очень хочется есть. - Элеонора почти умоляюще смотрела на Софию, словно бы той известна была соломинка, за которую можно ухватиться и спастись.
В обед они разрезали на крохотные кусочки две маленькие картофелины и посыпали их травой душицы. Душица источала аромат какой-то давно забытой приправы.
И вместо "Отче наш" София сказала:
- Согласно старому поверью, ржанки питаются ветром. Вот бы и нам превратиться в ржанок, и нам бы ветра хватило...
Они брали по маленькому кусочку и медленно жевали, хотя больше всего на свете им хотелось с жадностью голодной собаки уткнуться лицом в миску и хватать, хватать большие, не утоляющие голода куски.
Ритуал, придуманный, чтобы перехитрить голод, обычно сопровождался рассказом Софии о том, как Пантагрюэль высадился на острове Папиманов, где царствовал Постник. София пыталась припомнить удивительные и редко встречающиеся свойства и способности, которыми был наделен Постник:
Когда он плакал - появлялись жареные утки под луковым соусом.
Когда он сморкался - соленые угри.
Когда он дрожал - большой заячий паштет.
Когда он рыгал - устрицы в раковинах.
Когда он вздыхал - копченые бычьи языки.
Когда он потел - треска под свежим маслом.
Когда он свистел - полные корзины зеленых бобов.
На измученное голодом воображение удивительные способности Постника действовали просто ошеломляюще. Элеонора закрывала глаза, у нее начинала слегка кружиться голова, и она яснее ясного ощущала себя сидящей за длинным столом в огромной комнате с гладким глиняным полом. Вокруг стола сидели как будто двенадцать мужчин, если только от необычайной легкости в голове она не сбилась со счета. Стол был уставлен невиданными яствами и теми, которые в своем повествовании о Постнике упоминала София. Вокруг витали запахи и вожделение. Кто-то подал Элеоноре миндальное масло, кто-то сухарики, кто-то белый мускат.
"К чему такие крайности", - размышляла Элеонора, пребывая в своих прекрасных видениях. И худые жилистые, и пухлые руки наперебой протягивали ей невиданные лакомства. Во время божественного пиршества Элеоноре вдруг кто-то протянул серебряную чашу, в которой искрилось-переливалось красное вино. Через секунду она увидела изящную руку, которая, держа хлеб кончиками пальцев, бережно обмакнула его в вино. Элеонора смотрела на руку, как завороженная, и боялась поднять глаза.
- Но ведь не я, Господи? - прошептала она, и последний кусок чуть не застрял у нее в горле. - Но ведь не я, Господи? - подняв глаза, в страхе произнесла она уже громче.
- Элеонора, Элеонора! - посреди своего рассказа вскричала София. Она испугала празднующих жизнь, как пугают, назвав по имени то, что находится под запретом. У Софии пересохли губы, и, казалось, давно минувшие голодные дни она в эти минуты пережила заново. Произнесенное имя мгновенно вывело Софию из глубокой задумчивости. - Она была такая бледная, измученная и испуганная, что мне показалось - сейчас она упадет, как скошенная травинка, и я останусь одна, лицом к лицу с мучительным голодом и зимой, - словно бы оправдываясь, произнесла София. На нее смотрели сомневающиеся глаза.
С минуту в доме усопшей царила тишина.
Елена прикоснулась к прохладной руке Софии, встала и подошла к открытому окну. Она вдохнула темный, бодрящий воздух и была благодарна воцарившейся на мгновение тишине. Она думала о весенних цветах, которые на могиле Элеоноры в наступившей ночи, вероятно, пахнут еще сильнее. Может быть, утонув в земле, там еще горит фитилек истаявшей свечи? Элеонора была там, откуда пришла, но только теперь она жила. Елене казалось, что Элеонору незаслуженно обидели, запретив присутствовать на празднике собственной жизни. Елена ни минуты не сомневалась в правдивости рассказов, которые один за другим звучали в этом невзрачном помещении. Елена подыскивала и не могла найти сравнение, чтобы сказать себе, как необъятен мир, который несет в себе человек.
И Тодхаузен был благодарен наступившей тишине. Он подумал, что здесь, где рассказы лились потоком и уже вышли из берегов, это молчание - дань памяти усопшей. Тодхаузен смотрел на дышащую на стене тень Елены, такую же неподвижную, как она сама. Только тень выглядела более резкой и даже чуть угрожающей. Тень, как и Елена, была подобна сомкнутой раковине. Попытавшийся из любопытства вскрыть ее смог бы ее лишь сломать. И никому не было ведомо, раскроется ли она когда-нибудь навстречу лучам солнца, пробившимся сквозь толщу воды. Тодхаузену казалось, что с того мгновения, как он в первый раз увидел Елену, прошла целая вечность. Но он прекрасно знал, как недавно все случилось. И он уже видел, что вокруг Елены, словно вдоль створок раковины, возникла светлая полоска, возвещавшая о том, что она раскрывается, и о том, сколько света таится под неприметными створками. И там она тихо мерцала и дышала прохладой темной ночи, и Тодхаузен все еще не решался ее потревожить.
- В голод трудно поверить, - снова прервала София недоверчивую тишину. - Но ведь я не рассказываю вам, что мы ходили по водам, хотя таким вещам люди верили...
При словах Софии перед Тодхаузеном внезапно воскресло одно из самых ранних и редких воспоминаний, в котором присутствовал отец. Двое счастливых взрослых и ребенок играли в песке у моря. Нигде - ни поблизости, ни вдалеке - не было ни одной живой души, только корни деревьев, прогрызшие дюну, да песчаная стрелка, уходившая далеко-далеко в море. Песчаная стрелка в море... Песчаная стрелка в море... Отец ступил на нее и пошел, то упираясь руками в бока, словно циркач-канатоходец, то взмахивая руками, словно птица крыльями. Отец уходил все дальше и дальше. Уга вспомнил, как он сощурил глаза так, что море превратилось в тонкую полоску на горизонте. А отец все шел и шел, и Уге показалось, что тот уже давно идет по воде. Он вспомнил, что спросил у матери, правда ли, что отец умеет ходить по воде. Мать улыбнулась, взъерошила его волосы и не произнесла ни слова.
- Вечерами, чтобы хоть как-то прогнать неотвязное чувство голода, мы принимались гадать, - непреклонно продолжала София. - В Древнем Риме гадали на Вергилии. - Произнесенное Софией звучало так, словно бы "на Вергилии" означало примерно то же, что и "на кофейной гуще", "по линиям руки", "на воске и маслах", "на картах", "на горячих углях и маковых зернышках" или "на фиговом листке". - Раскрывали наобум сочинения Вергилия, читали одну строку и по ней предсказывали будущее, позднее точно так же листали Библию... Вергилия у нас не было, а Библия была.
- "Потому что чрез Меня умножатся дни твои, и прибавится тебе лет жизни", - открыв наобум притчи Соломоновы, прочла София.
Элеонора, только что очнувшаяся от своих безумных пиршественных видений, устало улыбнулась.
- Мы будем жить долго и счастливо, у нас будут любящие мужья, к которым можно прильнуть ранним утром, у нас будут дети, легко рожденные, и всегда у нас будет черный хлеб и соль, - растолковала она неуверенно.
София подвинула Библию Элеоноре. Элеонора начала медленно листать тонкие страницы:
- "Скрывающий свои преступления не будет иметь успеха; а кто сознается и оставляет их, тот будет помилован".
- Никто не признается в своих злодеяниях и будет продолжать их творить, ибо злые дела всегда удаются, как бы мы ни надеялись на добро. Кто поистине совершил зло, не примет прощения, даже если бы ему его дали даром. И я надеюсь, Бог не помилует их, ибо они знают, что творят.
- "Не пролил влаги своей над вами и лоно земли скрыло от вас плоды свои".
- Когда чаша страданий переполнится и покажется, что терпению пришел конец, небо раскроется над нами и прольется теплый дождь. Лить будет много дней, реки выйдут из берегов, и мы сумеем уйти еще до последней лодки. Когда потоп сойдет, земля станет плодородной как никогда, мы сможем сеять, что захотим, и убирать, что посеяли.
- "Человек, рожденный от женщины, живет лишь краткое мгновение и полон смятенья. Он растет, как цветок, и увядает, он скользит, как тень, и исчезает".
- Никто не в силах предсказать вечную жизнь, разве что - некоторые будут скользить, как тени, другие будут жить.
- "Благоразумный видит беду и укрывается; а неопытные идут вперед и наказываются".
- Мир погубит разум его. И чем разумнее станет мир, тем меньше безумцев безоглядно пойдут на страдания. И мудрые не протянут руку пострадавшим по недомыслию, чтобы те смогли учиться на своих ошибках.
- "Истинно говорю, нет на земле ни одного человека справедливого, который творил бы добро и не грешил".
- Истину не угадать.
- "Кто роет яму, тот упадет в нее, и кто покатит вверх камень, к тому он воротится".
- Превратится однажды мир в необозримый лес, и на каждом шагу будут в нем ямы-ловушки, тщательно укрытые сучьями, мхом и листьями. Каждый захочет кого-нибудь поймать. Многие попадутся сами в свои ловушки, но больше окажется тех, кто попадется в выкопанные другими. Люди начнут ловить друг друга и скоро забудут о таком бессмысленном деле, как катить камень в гору. Кто роет ямы, о горах не думает.