— Я не нашел сестры.
— Найдите! Пусть вызовет сестра! Если родственники начнут сами нас дергать!.. — и врач повернулся к следующему просителю.
Вот тоже вершитель судеб. Когда-то мамочка была вершительницей за своим столом: какой даст ход заявителю, куда направит. А теперь ее судьба в руках здешнего вершителя. Или уже поздно и ее судьба решена? Нет, не мог Владимир Антонович в это поверить! Умом понимал — а поверить не мог.
Сестры по-прежнему не было на месте. Владимир Антонович вернулся в палату. Пока он бегал вниз, здесь все переменилось: мамочка его не заметила, она, похоже, уже ничего не замечала вокруг. Она лежала, открыв рот, и дышала так же шумно и часто — но глаза были закрыты.
Ну вот — неужели все-таки… Чувствует ли она что-нибудь? Услышит ли, если позвать? Что, если прошептать ей — или прокричать, — чтобы услышала, чтобы легче ей стало в эти минуты: "Мама, я тебя люблю! Я тебя всегда любил, просто почему-то молчал!"? Что если? Может быть, услышит? Может быть, ей это нужно сейчас? Ведь это могут оказаться и последние слова, которые она услышит!
Владимир Антонович сидел на краю кровати. Молчал. Он не способен был солгать — даже сейчас. Что-то мешало. Хотя, наверное, это была бы необходимая ложь. Благословенная ложь. Но не мог — и все тут. Молча взял ее за руку. Это — мог.
Но время шло — и ничего не менялось. Мамочка дышала тяжело, но ровно. Сколько? Он так привык к ее прочности, что даже сейчас, понимая, что она умирает, все-таки не мог представить, что вот перестанет дышать — и все. Что выздоровеет, он не верил, но что совсем затихнет, закоченеет — не мог представить. Казалось, так и будет бесконечно задыхаться.
Он встал и снова отправился искать сестру. На этот раз она оказалась около своего столика.
— Посмотрите, пожалуйста, может быть, вызвать дежурного врача? Там моя мама — она задыхается. И без сознания.
— Фамилия? Палата?
Она выглядела такой усталой — немолодая, некрасивая сестра, — что Владимир Антонович не смог предъявить ей никаких претензий: почему не найти вас, не дозваться? Вместе они подошли к мамочке.
— Да, плохо, конечно. Чего тут врач сделает — уколы ей назначены — и для сердца, и антибиотики. Я уже колола. Могу еще.
Сказано это было просто, без намека: мол, сделаю как особое одолжение.
— Ну а вообще как? Доживет до утра?
— Кто знает. Это как сердце. В таком состоянии и по нескольку суток лежат.
Так что же — оставаться? Уходить? Если и в самом деле мамочка пролежит так несколько суток? Получится какое-то ненужное позерство, игра на публику: "Я ночами от нее не отходил!" Завтра у него две лекции, отменить он их не может, а какой из него будет лектор после бессонной ночи? И ведь смысла никакого от его дежурства.
Сестра сделала укол — но мамочка никак не отреагировала. Он сидел, держал ее за руку. Наконец догадался спросить:
— Хочешь чего-нибудь? Пить хочешь?
— Пить.
Значит, что-то все-таки доходит до нее! Сохранился островок сознания!
Владимир Антонович поднес поильник, стал осторожно лить тонкой струей в полуоткрытый рот. Мамочка понемногу глотала, но часть жидкости переливалась через угол рта — это был темный сок, и след от него на щеке и подбородке показался похожим на сукровицу. Владимир Антонович поискал полотенце, не нашел и обтер ей рот своим платком.
Вот классическая забота об умирающнй — подносить питье. Отсюда и выражение крайней степени заброшенности: "Некому будет стакан воды поднести". Мамочке — есть кому. Наверное, только это сейчас и нужно.
Но что-то она слышит, как оказалось, что-то сознает. Снова он подумал, что должен он сейчас прокричать ей: "Мама, я тебя люблю! Люблю!" Пусть услышит в последние свои часы — или мгновения. Пусть легче ей будет уходить туда — в темноту, в пустоту. Пусть мелькнет ей последний отблеск счастья от этих слов — словно рябь по воде. Да, ложь — но ведь святая! Самая святая, какая только может быть. Кричать, кричать: "Я тебя люблю, мама!"
Но по-прежнему он не мог. Что-то затормозилось внутри. Никак не мог. Множество раз в жизни он говорил мелкую неправду: что звонил, что говорил с кем-то — хотя и не звонил и не говорил. Все в таком роде. Но крупно лгать, лгать о самом главном ему не приходилось ни разу. Даже странно. Промолчать — промолчать случалось, но лгать о чем-то важном вслух — нет. И вот здесь, в этой ужасной палате, у постели умирающей обнаружилось, что он не может, никак не может прокричать мамочке о своей любви. Нужно — но не может.
— Хочешь пить?
— Да… пить…
Снова он лил в полуоткрытый рот питье, мамочка глотала, а тоненькая струйка сбегала от угла рта по подбородку.
Потом он тупо сидел рядом. Никаких изменений не происходило. И невольно думалось про завтрашние лекции, про то, что нужно все-таки выспаться. Все что можно — сделано. Даже лишний укол. А мамочка в таком состоянии может пролежать и несколько суток — сестра же знает, она почти каждый день видит таких больных.
— Пить хочешь?
— Пить…
Владимир Антонович напоил ее в последний раз и прокричал:
— Завтра я приду! Завтра!
Она ничего не ответила.
Он встал и пошел из палаты.
В коридоре ему встретилась та самая усталая сестра.
— Хотите прилечь в ординаторской? Там диван.
И Владимир Антонович не решился сознаться этой женщине, уверенной, что он должен ночевать здесь, что собрался идти домой.
— Да. Хорошо. В ординаторской.
Она отперла ему дверь.
— Вы уж так, без белья.
— Да-да, ничего не нужно.
Как ни странно, он сразу заснул.
Проснулся в шесть часов. И сразу пошел в палату.
Там было непривычно тихо. Старухи спали. Маму он увидел издали — она тоже лежала тихо. Много раз прежде он уже видел ее, лежащую так же неподвижно, видел и готов был принять за мертвую, но только сейчас он понял сразу и без всяких сомнений: да, умерла.
Он подошел. Лоб был холодный. И рука.
Даже вчера, прекрасно понимая, что мама умирает, он все-таки до конца не верил, что она совсем перестанет дышать, что кончится ее существование. Потому что единственным неизменным в его жизни была она. Что-то начиналось, что-то кончалось: вчера он был школьником, сегодня студентом, вчера холостым, сегодня женатым, завтра отцом — сыном он был всегда. Он не знал другого состояния — с момента рождения и до нынешнего утра.
Лицо мамы было спокойно. Глаза закрыты. Рот закрыт. Он сел рядом. Накрывать ей голову простыней он не хотел. Пусть лежит так — словно спит. Она была похожа на спящую гораздо больше, чем вчера вечером.
Зачем он не сидел здесь всю ночь?! Зачем не уловил ее последнего дыхания?! Зачем не прокричал ей слова святой лжи?! Да и лжи ли?! Уже несколько лет он был уверен, что обрадуется освобождению, как радовался когда-то после смерти бабушки, а оказалось, смерть мамы — это очень больно! Может быть, он просто не догадывался всю жизнь, что любит ее?! Потому что такая близкая, что неотделима от него?! Никто же не догадывается, что любит собственную руку, собственный глаз, — и нужно лишиться руки, чтобы осознать потерю.
Нужно было что-то делать. Он встал и отправился искать сестру. На посту ее не было. Он заглянул в столовую — и увидел ее спящую на составленных стульях. Подошел.