С минуту, наверное, никто не решался сказать. Потом Варя заговорила поспешно:
— Что вы говорите! Вы уж, действительно, сами не понимаете! Я только про кошку, потому что шерсть, слюни текут, лужи делает… Сколько делаешь для всех… и для вас, между прочим, тоже, и вот вместо благодарности… Убираешь-убираешь…
Варя встала и быстрыми шагами ушла в ванную. Слышно было, как потекла вода.
Необходимо было что-то сказать и Владимиру Антоновичу.
— Ты действительно, мамочка. Варя столько делает, на ней все хозяйство. Нельзя же так. И убирать ей приходится, если уж откровенно.
— Варя убирает за Зоськой — и теперь говорит, чтобы усыпить. Варя убирает за мной — и думает то же самое. Только пока не говорит.
Бывают такие минуты — просветления. Вдруг возвращается логика. У мамочки и глаза блеснули, и спина распрямилась.
Но только минуты. Видно, такое просветление требует очень много сил. И вот глаза снова сделались мутными, спина согнулась, мамочка привычно сплюнула и заговорила нормальным своим поучающим тоном:
— Чего убирает? Кто убирает? Все я прекрасно делаю сама. Соблюдаю исключительную гигиену. Теперь не знает молодежь исключительной гигиены!
Владимиру Антоновичу сразу стало легче: потому что невозможно было даже минуту прожить под пронзительным всепонимающим взглядом. А так — все нормально: ничего мамочка не понимает, несет обычный бред.
Павлик тоже словно бы постоял минуту под рентгеном. И тоже облегченно захохотал:
— И Зоська соблюдает исключительную гигиену! Которой нынешняя кошачья молодежь не знает.
— Да, исключительную гигиену, — с убежденностью подтвердила мамочка и несколько раз мелко сплюнула.
Вернулась Варя из ванной. Владимир Антонович попросил ее глазами: не продолжай опасную тему! Варя ухмыльнулась и принялась мыть посуду, но как-то особенно — демонстративно, — только женщины так умеют. Спина, мелькающие локти — все сделалось необычайно красноречивым: вот, убираю, вся жизнь здесь, у раковины! Но мамочка безмятежно досасывала чай, не замечая предназначенной ей демонстрации.
А Павлик продолжал веселиться — словно представление давалось специально для него: и Варина демонстрация, и жадное чавканье бабули. Он еще убежден, что мир создан для него, что мать обязана готовить для него, убирать за ним, что бабушка должна юродствовать перед ним. Владимир Антонович давно уже потерял подобную счастливую уверенность, он уже не убежден, что жена должна быть служанкой, — так принято, так везде делается, и в их семье тоже, но уверенности в своем неотъемлемом мужском праве у него нет.
— А что нынешняя кошачья молодежь слушает, какую музыку? — резвился Павлик. — А, бабуля? Небось и нынешние коты распевают не так, как прежде?
Мамочка не уловила, что речь идет о котах. До нее дошло только слово "распевают".
— Да, раньше пели лучше. Душевнее. Жизнь была душевнее, люди любили друг друга.
— То-то доносы строчили друг на друга. От любви.
— Когда враг, надо сообщать. Органы разберутся. Врагов знаешь сколько было! Да и сейчас.
Про хрущевские и позднейшие разоблачения мамочка забыла. Или никогда по-настоящему в них не поверила. Еще в те времена, когда была в здравом уме, всегда повторяла одно и то же: "Врагов знаешь сколько было? Настоящих! Когда кругом империалисты! Кирова убили, Горького убили. Отравили. А если иногда ошибались органы — так все ошибаются, кто работает. Больше работают — больше ошибаются. Просто работы было очень много!" И бесполезно было спорить.
Владимира Антоновича всегда приводит в растерянность, когда кто-то не понимает истин, для него очевидных. Теоретически он согласен, что сколько людей — столько и мнений. Но на практике — всегда кажется, что есть мнения бесспорные, факты доказанные, о которых нечего спорить. Но вот встречается человек, для которого бесспорная убежденность Владимира Антоновича — вовсе не убежденность. Непонятно и досадно! Да ладно бы какой-то отдаленный человек, а то собственная мамочка. Конечно, надо считаться, что мамочка иначе воспитана, что ей твердили десятки лет про врагов, что собиралась она на собрания, голосовала — за то, чтобы осудить, за то, чтобы расстрелять! (Только ли голосовала? А что, если и сама писала, сигнализировала?! Страшно представить! Владимир Антонович никогда не решался спросить об этом прямо — да и не призналась бы мамочка. Не решался спросить, решил для себя сам: такого быть не могло, доносов мамочка не писала! Вот ведь не написала же про своего мужа, слухи об этом — явная клевета. А раз не написала про мужа, значит, и вообще не писала — не очень логично, но утешительно…) Да, надо считаться с воспитанием, считаться с тем, что всю жизнь мамочка была чиновницей — и, следовательно, психология ее консервативная, охранительная. Но все же должна она была как-то осмысливать объективные факты — не сейчас, а когда еще была в состоянии осмысливать. А на мамочку никакие факты не действовали, она верная сталинистка. Действительно — культ, действительно — религия. Вера превыше разума — известно давно.
Вера и любовь. Когда-то мамочка рассказывала совершенно простодушно: "Вот повторяют: "верили, верили". Верить мало, а мы любили. Верили, конечно, безгранично: что мудрее всех, что видит то, чего мы не видим. Но мы любили. Внешность его, голос. Самая родная внешность. Да ты посмотри на лицо — ведь такого же нет второго, единственное на свете! Он наверху, недоступный, но если бы сказал слово — пойти и умереть! И было бы счастье — умереть по Его слову… А как теперь живут, когда ничего святого? Ни в кого не верят, никого не любят, кроме себя. Пустыня в душе". Во какое красноречие вдруг прорезывалось! И глаза сияли. В такие моменты мамочка из вечной чиновницы, из существа почти бесполого превращалась во влюбленную девушку. Когда-то говорили про монашек: "невесты Христовы". Владимир Антонович долго не понимал, до чего же точно это выражение: потому что не просто бежали те монашки от мира, от горестей жизни — нет, они были влюблены в Христа как в возлюбленного! Многие. Понял он это, глядя на мамочку в такие моменты — ни о ком и никогда она не говорила так! Никогда она так не любила мужа — это ясно, но даже на маленького сына никогда не смотрела она такими глазами — по крайней мере, не помнит такого Владимир Антонович. Поистине — "невеста Сталинова".
(Владимир Антонович однажды живо представил, что случилось ужасное чудо, что Сталин ожил и едет в открытой машине по Невскому — под пуленепробиваемым колпаком, разумеется. И вот сбегаются к нему восторженные полусумасшедшие старухи и старики — на костылях, на креслах-каталках. Сюжет для Гойи.)
От всех этих разговоров у Владимира Антоновича разболелась язва. Нормальные язвы болят до еды, но от самого вида мамочки, от ее разговоров язва Владимира Антоновича часто разболевается и после. Язва — объективный индикатор, вроде сигнальной лампочки, — заболела язва, значит, раздражение проникло в самую глубину организма, в глубину, где воля не властна, где действуют таинственные законы притяжения и отталкивания, заставляющие нас любить и не любить.
А Павлик все не мог уняться:
— Органы — это жутко интересно. И те, и другие. Недаром тот гинеколог из анекдота представлялся, что работает в органах — перекрестные понятия. А литература какая самая растрепанная? Детективы и порнуха — обе которые про органы.
Для мамочки это слишком длинно, она уловила только последнее слово:
— Про органы нам знать не положено. Они на особом положении. Чего нужно, они сами знают.
Владимир Антонович встал.
— Спасибо. Пойду еще займусь, если получится.
Скоро квартира заполнилась страстными вздохами оркестра, затем вступил детский хор с игрушечным военным маршем — мамочка поставила свою излюбленную пластинку. Ладно, это все-таки лучше, чем очередное кино.
Когда мамочка не смотрит телевизор, она слушает пластинки. Зная ее служебное прошлое, нужно было бы ожидать, что она больше всего любит бодрые советские песни, но нет — мамочка всегда слушает оперы. Любимых опер у нее несколько, но самая-самая — "Пиковая дама". И слушает мамочка всегда не какие-нибудь избранные места, а заводит с начала до конца, а по окончании всегда объявляет с мечтательным вздохом: "Нет, все-таки какой гений Чайковский!" «Онегина» она тоже слушает довольно часто, но после «Онегина» почему-то не объявляет о гениальности Чайковского. Еще среди ее фаворитов «Риголетто», "Фауст", «Аида» и «Иоланта». Сколько можно слушать одно и то же?! Владимир Антонович подарил ей нарочно "Бориса Годунова" и «Богему» — мамочка два дня сообщала всем знакомым по телефону, какая у нее заботливая дочь Оленька, дарит ей прекрасные оперы, но ни «Бориса», ни «Богему» так, кажется, ни разу и не завела.
Пора уже было ложиться, а мамочка дослушала только до сцены в спальне старухи Графини. Сама она не остановится, тем более что день и ночь она различает смутно. Пришлось Владимиру Антоновичу идти в спальню к мамочке и сообщить, что уже поздно, что стучат верхние соседи: от просьбы самого сына или невестки она бы отмахнулась, но вот права соседей уважает.
Едва он показался, мамочка сказала торжествующе:
— Ага, ты мне поможешь поднять чемодан!
Знаменитый чемодан опять съехал с кучи тряпья и стоял на полу раскрытый. Стало видно, что половину его занимают связанные в пачки открытки — мамочка хранит все поздравления чуть ли не со школьных лет. Владимир Антонович взгромоздил неизбежный чемодан на тумбочку и сообщил про протесты соседей.
— Ах, жалко не узнаю, чем кончилось, — сказала мамочка.
Ну не могла же она забыть — даже в теперешнем беспамятстве! Значит, и в тысячный раз она переживает оперу, словно в первый.
— Герман застрелился от такой жизни, — сообщил Владимир Антонович. — Старуха его доведет.
— Да, Чайковский все-таки гений, — вздохнула мамочка, никак не комментируя печальный конец Германа.
Раздеваясь, Варя говорила:
— Она вс„прекрасно помнит и соображает, напрасно ты думаешь. Просто притворяется, когда ей выгодно. Вымыть посуду — сил нет, а для своей драгоценной Олечки ворочать чемоданы, рыться в барахле — силы есть!
— Она всегда зовет меня или Павлика поднимать чемодан. Вот только что.
— Конечно, зовет, когда вы рядом. Она пальцем не шевельнет, когда можно заставить кого-то. А когда одна — ворочает не хуже грузчика!
Отчасти Варя права… Потом ночью Владимир Антонович просыпался и слышал шарканье за дверью — мамочка всегда встает по ночам, даже иногда по нескольку раз: и в уборную, и просто так. Варя тоже проснулась.
— Ну что? Идти смотреть, чего она там натворила? Не нужно ли убрать? Нет у меня сил каждый раз вскакивать!
— И не надо.
— А засыхать будет до утра, впитываться? И так невозможно войти в квартиру — будто входишь в общественный туалет. Еще счастье, что у нас кухня электрическая: газом не отравит. А сколько случаев, когда старухи газ напускают!