Жертва. Королева, велите ему отказаться от единоборства! Ха-ха, эта глупая корова считает себя королевой только потому, что готова дать отрезать себе грудь, лишь бы попасть на газетные полосы! Только потому, что вбила себе в голову, будто ей позволено говорить от имени других женщин! Ну, мы ей всыпем еще до того, как она оторвется от своего дурацкого гусиного пера, писательница! Она разлетится на мелкие кусочки от собственного крика, эта смешная бодливая коза, хотя нет, лично я смешной ее не нахожу. Надоедливая суматошная курица со своим тупым упрямством. В ней нет ни одной нормально работающей детали! Эту вздорную потаскуху, стоит ей открыть рот, выдает манера говорить! В этой стране немало приличных женщин, которые не дают повода для болтовни о себе. Почему же она только этим и занимается? Она на собственной шкуре узнает, что значит презирать молодых! Презирает, а сама втайне бинтует себе колени, смазывает питательным кремом локти, чтобы покататься на Inline-Skater.[3] Это она может, мегера проклятая! А вид-то у нее какой! Совсем не женский, но женщин она называет сестричками! Неженственная, простите меня, неестественная, чуждая человеческому роду! Это все последствия того, что она согласилась, чтобы хирурги отрезали ей грудь, уменьшили ее в размерах и пришили где-нибудь в другом месте. Но швы-то все равно видны, ха-ха!
Мужчина(пиная Жертву). Госпожа автор, скажите, в конце концов, как можно назвать тех четырех парней, что сегодня ночью, возвращаясь с дискотеки на автомобиле, врезались в грушу на обочине? У меня нет слов, чтобы выразить весь этот ужас. Но и ваши словеса не годятся, кажутся устаревшими. Как, вы этого не знали? Я так и думал! Мысли у вас какие-то недужные, да и сами вы не совсем здоровы.
Жертва(несмотря на пинки, продолжает развивать свою мысль). Спорт! Спорт — это собрание несовершеннолетних, которое, воплотившись в семидесяти тысячах лиц, обрушивается потом на миллионы, что сидят дома у телевизоров. В понедельник утром они бредут на работу, словно побитые собаки. Каждую субботу и воскресенье я буквально влюблен в свою комнату, ту, где появляются мои герои, причем точно в указанное время, хотя, казалось бы, от героев можно ожидать всяких неожиданностей. По крайней мере, спортивное обозрение начинается секунда в секунду. Вопрос, когда выпустят на дистанцию бегунов, волнует только водопроводный кран и руку на нем, владеющую этой невидимой стихией — временем. Мне больше по душе сила, что делает наше общество таким загнивающим. Я не могу ждать, пока меня вот так, как сейчас, подхватит и смоет другой волной или даже настоящим потопом! Мне нравится спорт. В спорте всегда что-нибудь случается! Госпожа автор, я вижу, вы снова берете на себя смелость говорить от моего имени. Я изобличаю вас с одной стороны, чтобы вы могли вступиться за меня — с другой. Чтобы вы не сели рядом, я быстро подвинусь на другой конец скамейки. Вы ведь всегда на стороне жертв. Разве в этом светофоре, который, словно дарохранительницу, вы повесили перед своим сердцем у всех на виду, не загорается красный свет? Мне, как и моим противникам, горит зеленый! Могу я перейти на ту сторону? Или все еще нет? Там много разных людей, и я непременно хочу к ним! На свой страх и риск. Завтра они будут уже где-нибудь в другом месте, а я предстану перед Страшным судом по делу о своем убийстве, предстану, к сожалению, невидимым и безголосым, жертвой: мои убийцы швырнули меня наземь, потом подняли и приволокли сюда, чтобы сфотографировать. Завтра здесь все будет выглядеть иначе, только я на фото останусь неизменным и неподвижным. Куда мы катимся, если даже простой деревенский жандарм становится кем-то, за кого нам приходится переживать только потому, что он стартует на Олимпиаде в биатлоне, или в беге на длинную дистанцию, или застрелил из служебного пистолета жену и двоих детей? Сегодня моя очередь стать объектом переживаний. В том числе и групповых, но в этом случае по сниженному тарифу. Ближние поднимают ко мне свои вооруженные контактными линзами глаза, чтобы потом обрушить их на меня, ой, больно! Если это и есть современные массы, то я в ужасе от их безмерного количества. И вот, как видите, валяюсь, к несчастью, тут за пределами вашего ящика, но с этим уж ничего не поделаешь. Я знаю, вы бы с удовольствием написали об этом и закончили книгу рассказом обо мне. С чего бы вдруг камера не хочет на мне задержаться? Именно сейчас, когда все так интересно! Завтра я появлюсь в вашем ящике, в крайнем случае появится всего лишь моя фотография, к сожалению неважная, снимался на паспорт. Но меня уже не будет на этом свете. Снимок в газете понравился бы мне больше, правда, на нем будут видны только очерченные мелом контуры моего тела. Я спешно отправляюсь в путь, чтобы успеть на это фото! Вот он я: вместе со своим автомобилем врезался в стену дома и застыл в невозможной позе. Итак, сейчас или никогда! Ваш выход, будьте добры! Ваш пинок, прошу вас! Или мне выбрать другой, более скандальный способ умереть? Я все еще в раздумье. Свет юпитеров ослепляет меня, человека, который завтра станет героем, но ничего с этого не получит. Герои ведь думают, что только они и есть на белом свете! При этом за ними наблюдают миллионы глаз подрастающего поколения, еще не наделенного чувством собственного достоинства. Но оно, это чувство, растет с каждой минутой, пока мы сами не обложим себя окровавленной жестью, чтобы испечься, словно картофель в печке, в своем заново выкрашенном и разрисованном под участника ралли автомобиле.
Но героям еще только предстоит совершить для нас, вместо нас, свои подвиги. Мы, в конце концов, просто обязаны научиться тому же. С другой стороны, я остаюсь непримиримым врагом героев до тех пор, пока сам не стану таким, как они. Я парю над ними, как орел над утренней газетой, черной от траурных рамок. Вот и сегодня снова множество погибших! Ужасно!
Женщина. Минуточку! Успокойтесь, пожалуйста! Сегодня снова настал мой черед осуждать убийц. Я готова в любой момент освистать их и объявить вне закона. Я всегда освещаю их своим внутренним светом, я — маяк, который очень даже приятным образом передает свой свет дальше, но чаще всего, естественно, видит только самого себя! Я испытываю ужасные страдания из-за того, что все время происходит у нас! Я собираю вокруг себя всех глубоко сочувствующих, чтобы, наконец, не чувствовать себя одинокой. Я хочу быть на стороне добрых, это моя глубочайшая потребность. Человеческая потребность. Я хочу сообщать и высказывать свое суждение о том, что происходит. И боюсь опоздать, поэтому стараюсь заранее рассказать вам о темной стороне этого ужасного механизма. И считаю мертвых. Я делю их на группы, по сотне в каждой. Это мое призвание и моя профессия. Я — автор. Бросающиеся в глаза приметы безликой массы суть внушаемость — только я почему-то ничего не могу ей внушить! — легковерие — только мне она почему-то не верит! — избыток хороших и плохих чувств — вот только меня она терпеть не может! Я лишь повторяю эти приметы, их уже назвал до меня другой человек. Ну, к этой массе я не принадлежу однозначно, но, возможно, к какой-нибудь другой, которая тоже постоянно чем-то озабочена, и, следует полагать, чем-то другим. Тысячи людей только того и ждут, чтобы снова обидеть меня, правда, сейчас они даже не смотрят в мою сторону. Униформа нерешительных, шорты, которые вы носите, в принципе удобны и практичны, куртку вы перекидываете через руку, чтобы в нужный момент отбросить ее и освободить себе обе руки! Я могу без устали издеваться над вашей неподобающей одеждой, в этом деле я мастак. Но ваши страдания интересуют меня еще больше. Скажите, где же ваши приличные, подобающие качества, которые, если они меня заинтересуют, я могла бы описать с особым тщанием? Уже завтра я, возможно, не смогу их описать, так как поддамся другому, более сильному желанию — написать что-нибудь о себе самой. О себе я, к несчастью, не знаю пока ничего. Надо подождать, покуда мой образ появится на экране.
А вы тем временем направляйтесь-ка вон туда, там произойдет событие, в результате которого вы лишитесь жизни, но которое не вызовет большого общественного резонанса. Однако оно натолкнет меня на мысль показать вам свою новую летнюю коллекцию ужасов, в ней первое место занимает езда на мотоцикле, за ней следуют лодочные гонки по бурным горным рекам и еще две-три гонки, от которых вы получите огромное удовольствие. Ну и получайте, а я тем временем займусь собой.
Жертва. Нет, вы только посмотрите! Этот громила не стал дожидаться, чем закончится матч, ведь не исключено, что победила бы его команда, так нет же, он сразу набросился на меня! Странно, на нем точно такая же спортивная одежда, как и на мне, можете убедиться! У нас одинаковые кроссовки! Такие вещи вы замечаете сразу, госпожа писательница! Зачем же тогда воевать? Хотя… война уже была делом решенным. Правда, что касается плотности, продолжительности, а также эстетических и атлетических категорий этой войны, то за последние пятьдесят лет, что пришлись на мою сознательную жизнь не в полном объеме, похоже, они в корне изменились. Одно только остается неизменным: желание смерти. Для женщин это просто ужасно, они умирают сами, не хочу останавливаться на этом подробнее или прибегать к помощи ящика, в котором я тоже с удовольствием появился бы на фоне мерцающих голубых огоньков. Ящик останется включенным весь вечер, передачи будут в девятнадцать ноль-ноль и в девятнадцать тридцать. Ну, теперь-то мне это ни к чему, хотя приятного туг мало. Я и раньше был противником, принципиальным противником войны. Даже не присматриваясь к ней пристальнее, я уже был против. Но теперь, когда увидел ее не на фото, а испытал на собственной шкуре, она нравится мне еще меньше, даже когда я прищуриваю глаза, чтобы в них что-нибудь не влетело. Просто ужасно, сколько людей ежедневно находят свою погибель! В глазах своих убийц я вижу признаки начинающегося безумия, не хватает только, чтобы они в следующий раз, когда меня, по всей видимости, уже не будет среди участников, лишили жизни своих жен и детей и таким вот образом избавились от них на время отпуска. Разве это не прекрасная и важная тема для вас, госпожа писательница?
Мужчина(пиная Жертву). Мой механизм торможения заклинило, на меня действуют групповые динамические силы, как вы написали в своей книге, очень, кстати, сдержанно, что меня удивляет. Обычно вы утрируете, не зная меры. Ваша книга сердито поглядывает на меня между строк; ведь это я начал драку безо всякого на то повода. Вы думаете, меня тревожит, каким я предстану под вашим пером? Убийство — дело не всегда приятное, скажу я вам. Мыслители, которые так радостно приветствуют нас, сидя перед экранами телевизоров, а по выходным порой и сами выбегают на поле в забавном облачении футболистов, к сожалению, искренне удивляются, когда на подступах к дому навстречу им летит ярчайшее из светил — солнце, что совсем необязательно означает войну. Да, война ведется всегда только днем, чтобы противники могли видеть себя в зеркале, не считая перерыва на обед, когда люди глотают друг друга, не пережевывая. Один из них заходит в ресторан, в красивое здание дружбы с орущей толпой, что возвращается со стадиона, и пытается плотнее закрыть окна и двери, чтобы, по крайней мере, защититься от шума и гама, но в то же время и самому кое-что увидеть, а потом удивляется, что окна вдруг стали совсем прозрачными, так что теперь ясно виден и он сам. А как же иначе? В конце концов, он сам этого хотел!
Нельзя наглухо отгораживаться от людей, это вредно для здоровья. Неужели он вообразил, что толпа ждала его, хотела увидеть именно его? Что в нем такого интересного? Неудивительно, что толпа клокочет от ярости! Именно так называемые мыслители чаще всего враждебно относятся к толпе. Они гибнут от немоты, а у меня все еще такое чудесное настроение, что хочется кричать! Ох уж эти мне мыслители! Не оборачивайтесь, да-да, вы, я вас имею в виду! За вами никто не стоит, вы это еще раньше заметили, разве нет? Я не могу убедить вас в обратном, в том, как это замечательно — принадлежать к победителям, получить их признание, использовать престижный шанс, который представляют тебе победители. Даже если льстить им, не зная меры, лебезить и подхалимничать перед ними, этими мыслителями, что путаются под ногами своих кумиров, так как вместо книги об искусстве игры ногами они обзавелись пособием по искусству вообще, э-э!.. их, этих нерешительных и осторожных типов, никак нельзя заставить уважать нашу силу, силу разрастающейся и все подчиняющей себе толпы. Вы видели хоть однажды мыслителя, который стал бы героем? Вы, возможно, хотели бы провести с ним вечер, но он в окружении женщин устраивает свою судьбу, которую опять-таки придется носить в своем чреве другим. Когда надо, они пользуются аппаратом селекции. Но когда коса находит на камень, под нашими сапогами почему-то всегда оказываются другие, и мы будем топтать их до тех пор, пока они не начнут спрашивать себя, кому принадлежат эти сапоги.
Нам! Нам, дорогие вы наши, не вам! Нам! Они хранятся у нас дома! И уже слишком поздно. Судьба других людей мыслителям чужда. Ох и удивятся же они, когда с опозданием обнаружат, что эти другие вдруг исчезли. Если бы речь шла об одной-единственной мысли! Тогда и оправдываться не бы стоило. Оправдание они получили бы в качестве рекламного подарка. Они навыдумывают всякой всячины, а потом спокойно перебирают варианты возможных санкций и лет этак через пятьдесят-семьдесят все еще будут осыпать нас упреками. Да, они десятилетиями будут упрекать нас за то, что сами же и выдумали, а мы согласились делать! Так было всегда. Мы первые, кому надо покаяться в том, что они нам навязали. В старой маскировочной одежде мы сгрудились перед выставленными ими заграждениями, которые они слишком уж охотно убирают. Вот с треском ломается первое заграждение, рвется в клочья предостережение. Очень хорошо! Но и мыслители лопаются от своих мыслей, которые они добровольно в себя напихали, словно мясной фарш в колбасную оболочку, они, наши дорогие мысленосители, лопаются еще до того, как основательно поразмышляют над вопросом, кому бы еще протянуть свою мирную, по-женски красивую руку помощи, и сегодня, и завтра. Вот она, мысль! Уже на подходе! И другие тянутся следом! Только в какую вот посудину прикажете их собирать?
С моих губ слетают эти и другие сентенции, словно богини в боевых доспехах. Им, мыслителям, это нравится, теперь они научились даже опережать свои мысли! Зато мы можем брать себе в жены известных певиц! Наши жены и впрямь красивее, чем у них. Я это понял, когда увидел вас, госпожа писательница! Вы хоть знаете, как выглядите? Мы просто не можем без приказов, поэтому им, этим колоссам духа на глиняных ногах, что нынче вновь разглагольствуют на каждом углу и подпиливают ножки стульев сильных мира сего, поэтому им, говорю я, приходится вылезать из своих постелей, одеваться, выступать на радио, жечь глаголом сердца, готовить бомбу замедленного действия, вспышку эпидемии! Ночью, вечером, утром нас будят их скрипучие шаги, им ведь сперва нужно натянуть на себя свое оружие, свои трескучие слова, которые производят такой шум, что невозможно заснуть. Даже их сны сопровождаются шумом и гамом. Шум нарастает, пока не затрещат, лопаясь, стадионы, пока из них, словно из артезианских колодцев, не зафонтанирует кровь. Сколько парней, связанных неразрывными узами, собирается на стадионах, чтобы развлечься! Тысячи! Лавина людей! Почему они прут туда, куда их никто не гонит? Потому что попасть на стадионы не стоит никакого труда? Потому что дорогу указывают рекламные щиты? Нерешительные остаются в прошлом. Робкие тоже.
Надо считаться с энергией неупорядоченной толпы, толпа тоже хочет иметь свои звездные часы, ей не по нраву аполитичность и разобщенность. Такие вот часы, какие сейчас вы переживаете со мной, я имею в виду вас, коллега. Нет, не со мной! Мыслители всегда будут обособляться и при этом чувствовать свое превосходство, даже когда смотрят матч команд второй лиги. Будут ужасно переживать, а потом подолгу просиживать в кафе «Лес ужасов». Мы для них безликая масса, ничтожные людишки. И это при том, что мы уже давно демонстрируем им свое значение, не дожидаясь, когда они дойдут до этого своим умом. Мы решительно идем навстречу, никуда им от нас не деться! Мы научим этих мыслителей-тугодумов, что ходят в магазины с кредитными карточками, думать так, как надо, а не так, как им хочется.
Жертва (прерывая). Не Крёлль ли это приближается к нам на своем авто? Разве все мы не сидим в одном автобусе, в который, как нередко бывает на его победной дистанции, он сейчас врежется? Разве, имея самый лучший стартовый номер, он не долбанет нас на полном ходу? Неужто мы все еще целы и невредимы? Увы, мы ведь возникли перед ним из ничего. Он не виноват. Он просто не мог нас видеть.
Мы, мыслители, не сумели дописать даже свои книги о футболе. Не закончили двадцатитомную историю футбола. Мы любим смотреть гонки «Формулы 1», а сами даже не удосужились получить водительские права. Стоит ли удивляться, если мчащийся с превышением скорости автомобиль раздробит нам головы? Мы, бедолаги, так ничему и не научимся, уверяю вас. В общественном транспорте мы боимся ездить без билета. Боимся опозориться.
Мужчина(отталкивает Жертву и пинает ее). Ох уже эти мне мыслители! Демонстрируют свои мускулы, только когда читают доклады с кафедры или говорят со сцены в микрофон, там перед ними нет оппонентов, так как зрительный зал предусмотрительно затемнен. Чтобы их свет сиял еще ярче! И вот миллионы уже незримо следуют их методично навязываемым или брошенным вскользь указаниям. Поэты и те пешки, что принесены им в жертву, мыслители, у которых поэты заимствуют свои идеи, нас даже вряд ли узнают, когда в блеске собственной значимости попадут к нам в руки. Но перед телевизором, готовые смотреть что попало, они в восторге подбрасывают вверх пивные бутылки. А убивать снова приходится нам. Что ж, когда-нибудь придет и их черед! Само собой, мы возьмемся за них в последнюю очередь, ведь им надо еще обо всем написать, настойчиво предостерегая людей от исходящей от нас угрозы. Потом мы уберем и их, сделаем сальто с поворотом назад и ногами активируем у них первобытный инстинкт доверия к силе. Они ведь все еще стоят у нас за спиной, эти подстрекатели, готовые при малейшей опасности дать деру. Но мы перекроем выход, если им вздумается ускользнуть от нас на лыжах. Если уж погибать, то всем вместе! Мы никому не позволим спуститься с горы на канате! Никому не дадим сбежать с альпийского курорта! Они врут — будем врать и мы. Если вы начнете меня расспрашивать, я отвечу вам вашими же словами, выдавая их за свои. Их, наших заступников, что молятся за нас от нашего и божьего имени, тут уже не будет. Аминь! Они пока торжествуют, но скоро им станет не до того. К тому же они еще и ленивы. Как-то уж слишком быстро все произошло — и вот один уже валяется на земле. Что-то уж слишком быстро он начал завираться. Не тот ли это тип, который поучал меня, что мне следует делать, а чего стыдиться?
Не помню, как все началось. Совсем недавно я плыл в толпе, раздвигая ее, как Иисус воду, локтями и бедрами. Когда я, не торопясь, раскинув в стороны руки, продвигался вперед стилем брасс, мне вдруг показалось, будто и меня распяли. Но то, что меня сдерживало, нет, не крест, конечно, с каждой минутой ощутимо ослабевало.
Откуда-то сверху падают кости голени, у ног скелета стоят спортивные туфли разных фирм и разного размера, они валятся, и ими начинают играть в футбол.
Другой преступник. Для убийства людей, что я сейчас и продемонстрирую на конкретных примерах, важно, чтобы, как бы это выразиться, сам я был не здесь, а где-нибудь в другом месте. Позвольте, я коротко расскажу о своей жутковатой серии побед: чувствуешь себя так, словно сидишь в распределительном помещении трансформаторной подстанции: один взмах руки, один толчок ноги — и целые кварталы выведены из игры. Лишены жизненных соков! Мне вдруг захотелось использовать свой шанс на социальное самоутверждение, и я раз и навсегда отрекся от ценностей нашего общества, которые, надо сказать, ни для кого не представляют особой ценности. Что это вы так размахались руками, женщина, вспомнили о своих давно устаревших писательских воззрениях? Из какого заведения вас выпустили? Где формировались ваши драгоценные ценности? Посмотрим, имеет ли смысл отпирать вашу дверь. Нет, лучше оставим ее запертой. Вы преподносите мне то, о чем уже много лет талдычат газеты и что я никак не могу усвоить. Это не мои ценности. Мне они ни к чему. Оставьте их себе! Мне нужны совсем другие. Причем отнюдь не устойчивые. Вы ведь тоже неустойчивы, как писательница и как чья-то жена, вы уже почти выбрались из них, но пока не добрались до той самой канатной дороги. Только суньте туда свою жирную задницу — сразу увидите, что будет! Вы списанное за негодностью существо, вцепившееся в самопишущую ручку. Позвоните в офис картеля и попросите рассказать что-нибудь о конкурентах. И выберите себе ремесло, которое даст вам хоть какой-то шанс. Иначе вы скорее покатитесь вниз, чем взберетесь на вершину!
Еще и сегодня, спустя годы после первого тяжелого ранения, когда я чудом остался жив, эта работа доставляет мне особое удовольствие. Я никогда не устаю от нее и готов смириться даже с наказанием и другими неприятными сторонами своего ремесла. Вам отсюда слышно, о чем обычно болтают ангажированные художницы? Ну, я-то их не ангажировал! Я договорился с совсем другими людьми! Откуда доносится этот рев воинственных амазонок? Это вы их наняли? Их рев даже меня обратил бы в бегство, не знай я, кто его издает. Его издает одна-единственная дама, а именно вы! Вы считаете себя сиреной, но вас никто не слушает! Да и кто станет слушать такую, как вы! Или вы ждете, что из-за вас кого-то привяжут к мачте? Хотите вместе с другими запускать бумажного змея и музицировать, но умеете ли вы издавать звуки?
Вы, значит, явились собственной персоной. Ладно, я все вам покажу, смотрите, звуки идут отсюда. Слетают с ваших недовольных, мечтательных губ! Ну что у вас за вид? Взгляните хотя бы на мою подругу, она выглядит куда лучше! Да, моложе на тридцать лет, это кое-что значит. Искусство повествования, не покидай писательницу, что-то должно же у нее остаться, у этой общественной обвинительницы, ежегодно избираемой для этой роли всего одним человеком.
Внимание, я продолжаю, впишите и мою особу в плаху, которую держите на коленях в надежде, что кто-нибудь, наконец, положит на нее свою голову: я письмо для щели, в которую пытаюсь протиснуться. Я пеленка для штангиста, на случай, если во время работы от его мраморного фасада что-нибудь отвалится. Вероятно, под давлением, которое на меня оказывают, я становлюсь сентиментальным. Или мне только кажется? Моя война закончится благополучно; если на войне и бывает благополучие, то это благополучие моих товарищей, их пожирают колеса, словно пустые участки дороги, словно еще не пройденные километры, словно скамейки с табличкой, запрещающей некоторым лицам на них садиться. Случайно так вышло, что на них и впрямь никто не садился.
Преступление — тоже работа, большинство людей об этом забывает, не забывают только те, кого мы нанимаем. Мы им потому и платим, чтобы они ценили нашу работу и прославляли ее. Они придают нам вес! Без них мы не стоили бы и половины того, что стоим. Они основали новый Интернационал чувствительных, они еще и сегодня превосходно умеют жаловаться, у них то и дело берут интервью. Итак, преступление совершается, все преисполнены воинственной решимости, которая выражается то в одном, то в другом проступке, я, во всяком случае, на этот раз опередил всех! Нельзя, чтобы меня опережали другие, за кого я буду потом переживать. В конце концов, не пристало мне прятаться за спины товарищей. Я не из тех, кто вовремя смывается. Спортсмены любят себя, только когда побеждают. Какая задница снова отняла у нас волю? Это была воля к власти, она бы нам еще понадобилась! А эта жопа оставила нам только волю к раскаянию и покаянию — чтобы все, кому вздумается, могли злобно поглядывать в нашу сторону. Мы лишь на мгновение оставили все без присмотра, и видели бы вы, как бросилась туда госпожа писательница! Еще немного — и пошла бы она трепать языком. Она забралась бы на любое кладбище автомобилей, чтобы увидеть, не валяются ли там обломки, обрывки волос, грязные сиденья со следами огня. Ох и подняла бы она тогда вой! А вот и никем не замеченная воля к победе, бери не хочу. Обнаружь ее эта гадюка ядовитая, она бы ее тут же схватила! Но эта мастерица драть горло забывает: наша сила в том, что проходит она столь же быстро, как и время. Не в нашей власти заставить идола, которого боготворим, выслушать нас. Даже втыкая нож в теннисистку, истекаем кровью не мы. Важно не участие, важна победа. За исключением случая, когда пробил ваш последний час.
Жертва(ее толкают и пинают, но она продолжает делать повседневную работу: что-то чистит и ставит на место, что-то убирает и т. п.). Послушайте, вы, от чьих рук я погибаю, разве не чувство товарищества объединяет вас в вашей банде? В одиночку вы, я думаю, были бы полицейским, но вашей жене и в голову не пришло бы смотреть, как меня избивают, топчут и рвут на части. Ваша жена никогда бы не вышла с вами на люди нормально одетой, но с кнутом в руке! Она ни за что бы не преступила рамки приличий. Но постойте, я вижу, что она именно это и делает. Это ведь чисто мужское ремесло, разве нет? И все же она решается подойти, хотя, чтобы добраться до чисто дамского ремесла, ей следовало бы обойти эту бойню. Во всяком случае, результат бойни впечатляет: уничтожено десять процентов населения! Лучше бы эта благообразная дамочка употребила свой огнедышащий порыв и зажгла нам газ, хотя его можно нюхать из тюбика, не зажигая. На ее огне каши не сваришь. Нас, жертв, не щадят, нашими костьми усеивают землю. На нас пока не обращают внимания, но скоро обратят: эта дама напишет о нас, не имея даже представления, кто мы такие. Лучше бы ей самой стать преступницей! Преступники делают свое дело молча, им не до болтовни. Я не имел возможности стать преступником, но их работа — наверняка верх блаженства!
Действовать сообща, особенно в опасной ситуации? Слепо доверять друг другу? Может быть, это ярко выраженный идеализм? Прежде чем вы меня окончательно прикончите, позвольте выдвинуть тезис: вы можете существовать и действовать только в команде, примерно так же, как и полиция, которая лет этак через шестьдесят-семьдесят возьмется за вас, — представьте себе полицейских в женской одежде, с оружием, выдаваемым гражданским лицам, и с тремя черными полосками на обуви, как у всех штатских. Или как те же пожарные, что все еще верят в свое дело, далее если оно сводится к усмирению случайно вспыхнувшего бунта — вспучивания в шланге? Упругим шланг делает только вода. Моя кровь вряд ли заставит его функционировать как надо, сосуды сразу сделаются непроницаемыми. Пилить ножом не имеет смысла, надо сразу колоть. Вы, когда стали членом этой шайки, должно быть исполнили свою детскую мечту? И она до сих пор не утратила для вас своего очарования? Ах, если бы и мне стать чьим-нибудь сообщником! Тогда подельник мог бы вникнуть в мою проблему, вытащить из меня смерть и отбросить ее как можно дальше! Но так, чтобы вы могли ее найти, когда понадобится. Вот тогда я с удовольствием встал бы на вашу сторону, поверьте!
Чаша весов элегантно склоняется, но не в мою, а в вашу сторону. Тут уж ничего не поделаешь. История вынесет свой приговор, промолвит его бранными словами, резкими и точными, как удары кнута, содрогаясь от холода, который все еще будет господствовать на земле. Как и сегодня. Он, холод, возьмет на себя право назвать то, что вы со мной делаете, ваши пинки и удары, «господством». «Господство», «господа» — красивые слова! Что вы так за них уцепились, немедленно верните их мне! Их звуки, словно шум далекого моря, касаются моего слуха, но перелетают через меня и мчатся дальше. Эти слова ни разу не настигали меня, потому, видимо, что меня просто не было дома. О вас я могу сказать следующее: раз вы, судя по всему, не в состоянии подготовить свое тело для спорта, вы, вместо спорта, делаете то, что приходит вам в голову, отделываете мое тело, уже наполовину размятое вашими пинками, и обрезаете неповторимую, любовно сплетенную судьбой нить моей надежды! В магазине национальной одежды уже с нетерпением ждут меня, ждут новой партии товара. Ждут моего товарного знака, он пришит в потайном месте, вы, конечно же, его не заметили, когда отправляли меня в небытие. Ну да ничего. Никто вас за это не осудит. Да, вы забыли указать отправителя. Что ж, возможно, художники, мастера слова, что уже спешат сюда, не захотят иметь с вами дело. Вы, дорогой убийца, не что иное, как брешь, в которую потоком вливается небытие, и пока вы с сияющими от восторга глазами плаваете от газеты к газете, откуда ни возьмись появляется вокальная группа со своими наспех состряпанными опусами и пронзительными, как у дверного замка, звуками музыкальных инструментов. Она-то, эта группа, и обуздает ваш аппетит! Но вот часы бьют тринадцать! Ну и пусть себе бьют, зато теперь вы можете вступить в любое другое сообщество.
Не верю я и в то, что вы будете в чем-то раскаиваться. Позавчера один парень, катаясь на лыжах, разбился насмерть, но уже после обеда его товарищи снова поднимались по канатке в гору: надо же использовать свой отпуск до конца. Точно такие истории случались и прежде. Группа просто не замечала потери. Само собой, их, как и вас, прежде всего интересует, настоящие ли эти бугры, эти холмы, эти, как мы говорим, тортики под туго облегающей тенниской, или они все же поддельные, естественна ли вон та выпуклость в джинсах, или туда засунули бутылку из-под колы. Чтобы узнать правду, достаточно задать один стандартный вопрос, который до сих пор всегда приводил к должному эффекту. После него в любом случае все становится ясно. Таким чаще всего и бывает начало. В спорте мы имеем дело с массовым феноменом, под воздействием которого люди ведут себя не так, как обычно. Под влиянием спорта они вдруг начинают разбираться в его тонкостях, это превращается в манию. Как вы считаете, это смягчающее или отягчающее обстоятельство? Позвоните нам или напишите! Но будет лучше, если вы этого не сделаете. Вообще-то ваше мнение нас не интересует. К тому же лично я уже не смогу услышать ваши слабые голоса. Но ответственная редакторша после окончания передачи будет еще по крайней мере два часа принимать ваши звонки. Пока трубка не выскользнет у нее из рук и не свалится на пол. Напряжение, которое вы испытываете, убивая меня, для моего тела означает угнетение и уничтожение. И наоборот: будь вы профессиональным спортсменом, это угнетение вы почувствовали бы на собственной шкуре. Вот тогда вы наконец успокоились бы.
К сожалению, вы для меня нечто вроде исторического придорожного столба. Я слишком поздно вас заметил и слишком быстро отправился дальше. Прошу вас, расскажите о своих ощущениях, а потом прочтите о моих! К сожалению, я слишком поздно понял, что вы страдаете от недостатка эмоций. Отсюда ваше чувство неполноценности. Вместо того чтобы решительно перекрыть дорогу туда, где вам нечего делать, к моему черепу и моим почкам, к моей грудной клетке и моему животу, который я затянул после еды ремнем, эти ваши изъяны, похоже, лишь подстегивают вас. Вам бы честно признаться, что ваша истинная мотивация — желание стать главарем банды, так нет же… О господи! Вы словно нехотя набрасываете на меня горящий ковер, тьма кромешная, пуповину, которая нас связывает, вы тянете себе за спину, моя ночная рубашка с пятнами крови элегантно топорщится. Вам подавай только ваше удовольствие и вашу работу. Для меня же ваша работа — убийство, уж поверьте. Я для вас всего лишь доказательство того, что вы хорошо делаете свое дело. Похоже, вы находите успокоение только в глубине моего тела. Вы проникаете в меня, вместо того чтобы приняться за себя самого, ого, я вижу, как заметно ослабевает контакт между вами и вашими сообщниками, должно быть, ваши коллеги по ремеслу отваливают, заметив, что именно ваш контакт с моим телом послужит позже надежным доказательством в уголовном деле.
Ваша беременная жена или деревенская подружка, не важно, все еще прыгает вокруг и украшает свою первобытную пещеру цветными фонариками и гравюрами, чтобы подстегнуть вас еще больше и усилить натиск на меня. И впрямь все получается как нельзя лучше! Или вы другого мнения? Я все еще думаю, ну почему я не догадался обо всем по вашей физиономии, когда вы посмотрели на меня так, будто между нами есть какая-то связь. В вашем взгляде были отчужденность и симпатия. Просто я слишком поздно и слишком медленно отреагировал. Я далее представить себе не мог, что такое возможно. Что вы сжались в кулак, превратились в женщину, убивающую своего мужа, в мужчину, стреляющего в свою жену, в женщину, запихивающую своего ребенка в ящик и затыкающую отверстия в крышке, чтобы со временем он задохнулся в собственном дерьме. Но, опять же, осмотрительность и спокойствие подобает иметь Богу, а не смертному.
Едва вы сблизились со мной, контакт между нами стал улетучиваться с быстротой молнии. В то же время я заметил, как стремительно нарастает ваше отвращение ко мне, человеку постороннему. С чего бы это? Пожарную часть, то есть учреждение, которое не сравнишь с живым организмом, нельзя обойти, как нельзя обойти полицию или службу спасения. Но меня-то вы могли обойти без труда, неужели это не пришло вам в голову? Всего шажок в сторону, и вы бы прошли мимо, я бы для вас просто не существовал. Такое происходит с каждым из нас постоянно, в течение всей жизни. Я оказался бы у вас за спиной, вам пришлось бы замедлить шаг и резко повернуть назад. Еще немного, и вы спросили бы меня, который час. Но времена изменились. Теперь вы хотите во что бы то ни стало обзавестись новой кухней, выбирай любую! Когда дикие животные начинают жить в своих тесных квартирах-клетках, словно пчелы в улье, это штука отнюдь не безобидная. Все могла бы решить одна секунда — секунда между здесь и там, между сейчас и никогда! Увы! Ее-то и не хватило! Еще секунда-другая — и завеса над нашей почти непостижимой связью на мгновение поднялась бы. Не хватило одного шага между слишком мало и слишком много.
Зато хватило нескольких ударов, отмеренных вашим сердцем самому себе, прежде чем оно обратилось ко мне, чтобы, словно управляемое невидимым передатчиком, настроиться на нужное время и упрямо двигаться дальше. Ни один мускул не дрогнул на вашем лице, должно быть, на это у вас просто не нашлось времени, вас торопили ваши часы, которые вы носите со времен конфирмации, ведь вы еще совсем ребенок! Внутренне вы все теснее сближались со своей группой, а внешне все больше отдалялись от меня. Свое оружие — бутылку с отбитым донышком, дубинку, бейсбольную биту вы, вероятно, уж не знаю каким образом, стащили у блюстителей порядка, ах да, разумеется, вы теперь сами намерены наводить порядок, вот почему вы нарядились в этот костюм и сделали себе эту прическу! Хотели так искромсать мне лицо, чтобы мои ближайшие родственники узнали меня только по одежде. И что вы этим доказали?
Мне своевременно удалили пломбированные зубы, выбили из челюстей особым ударом, за то, видно, что были не из чистого золота. Вы специально для этого подобрали себе костюм. Самая ценная его принадлежность — сапоги с забавными оковками на носках. На вашей тенниске красуются надписи, сделанные огромными буквами, чтобы ошеломить того, кто на вас смотрит, хотя люди в известных ситуациях делаются отнюдь не свободнее, а скорее вжимают голову в плечи. Жаль, что все это вы потратили именно на меня. Поступи вы так с кем-нибудь другим, я бы понял, но со мной?! Кто я, собственно, такой? Я отношусь не к избранным, а скорее к отбракованным, я был таким еще до того, как попал к вам в лапы. Кстати, я вас хорошо понимаю, я ведь тоже не лишен тщеславия.
На сцене вспыхивает сияющий ореол святости. В нем — своего рода изображение Девы Марии с телом Христа: на стуле сидит другая женщина в старомодном нижнем белье, в комбинации, в ортопедической обуви и т. п. Она держит на коленях мертвое тело своего сына Христа, которого в этой пьесе зовут Анди. На покойнике только трусики культуриста. Но его можно одеть и как младенца-грудничка. Эту роль может играть и женщина, так как Анди должен походить на бесполое существо. В глубине ярко освещенная фотография Арнольда Шварценеггера. Можно также проецировать на экран короткие отрывки из фильмов с его участием. Перед женщиной с сыном на коленях лежат траурные венки с лентами, уже полусгнившие. Монолог Анди женщина то и дело прерывает одними и теми же словами: «Алло, кто говорит? Алло, кто говорит?» При желании оба больших монолога можно давать вперебивку.
Пожилая женщина(ей примерно 65 лет, на ней старомодное нижнее белье, на коленях у нее Анди). Алло кто говорит что нового.
Раз уж вы обращаетесь ко мне в таком доверительном тоне, мне остается только натянуть на свой голос коньки и без промедления въехать в вас! Что-то вы вдруг присмирели. Нет, вы не ошиблись: то, что так послушно витает в непосредственной близости от меня, да-да, то, что вечно задерживается, и вы начинаете верить, что оно вообще не придет, — это и есть смерть. У меня она выступает в виде богатства, в виде дарующего блаженство труда; у других — в виде бездеятельности. Ну, разве мне не повезло? Я тружусь беспрестанно. Как электрический ток: он кажется нам чем-то необычным, но вот он приводит в действие бытовые приборы — и мы воспринимаем его как нечто очень близкое и понятное. Если я не убиваю, то размышляю об умерщвлении или тренируюсь на самых простых предметах. Я убиваю, это та работа, которую я произвожу. Другие работают, чтобы поддерживать в форме свое тело, посредством еды или спорта, никогда посредством того и другого вместе. Чтобы исправить то, что не поддается исправлению с помощью одежды. Да, жизненные силы все еще есть, но они уже не переходят в силу духа. Ничего, кроме смерти, я вокруг себя не терплю, только ее, всепожирающую смерть, которая вычищает все кругом лучше самой трудолюбивой домохозяйки. Я не могу просто повесить своего Алоиса на бельевую веревку и ждать, когда он сам приведет себя в форму. У него ведь уже не осталось никаких желаний. Я, как женщина, больше даю, чем беру, а беру я, если не намечается ничего другого, — жизнь. Я выравниваю то, что другие имеют в избытке: природу. Природе подавай исключения из правил, но в конечном счете все должно проходить один и тот же путь. Большинство женщин раздают жизнь как чаевые, просто швыряют ее, как жетоны на ломберный стол. Или как куриный корм на поле битвы. Я же играю лучше! Правда, не в казино, где уже много лет постоянный клиент. Там я проигрываю, когда отдаю все. До чего неумело я играю! Но я выигрываю, когда отбираю. Большинство женщин считают, что умеют кое-что расточать. Они растрачивают все, вытряхивают из себя, оставляют за спиной. А потом на ушах у них снова повисает лапша. Правда, уже почти готовая к употреблению. Этих глупых баб интересует только жизнь. Пустая трата времени и саморасточительство. Каждый человек когда-нибудь начинает воспринимать свое тело как помеху. Тогда прихожу я. Отбирая жизнь, я отвоевываю пространство. Они кричат и зовут маму, мои милые старички, не понимая, что уже находятся на пути к ней. Бегут с распростертыми объятиями навстречу кому-то, например мне, стараются как можно скорее добраться до меня. Бросаются мне на грудь, украшают реку смерти, словно роскошно убранные пароходы, но капитан на этом пароходе только я и никто больше! Да, этим пароходом командую только я. Желанная профессия, увиденная глазами женщины. Должно быть, они любят свои страдания, мои ребятки. Мать всегда радуется движениям своего малыша, но если движение исходит от нуждающегося в уходе, это требует работы, работы и еще раз работы. Кто будет ее делать? Как они жаждут моих объятий, эти замечательные парни! Но я-то совсем не такая.
И все же, все же. Теперь я понимаю: я именно такая. Потому что продемонстрировала силу, о которой другие не догадывались. Вот если бы я могла стать своей собственной женой! Это единственное состояние, когда притязания другого тела, особенно уже превратившегося в развалину, не вызывали бы во мне дикой ярости. Тогда я стала бы работать только на себя, радовалась бы каждому дню. Готовила бы пищу. Да, моя специальность — слабые, больные, дряхлые. Чтобы убрать их с лица земли, я должна быть как можно ближе к месту событий, то есть к тому или иному телу, которым хочу заняться. Но приближаться ко мне не смеет никто. Вблизи себя я терплю только себя самое, свой импозантный образ, который я хочу передать другим и одновременно сохранить для себя. Мне, как женщине, надо бы настраиваться на чужие образы, позволять себя беспрерывно описывать и при этом вести себя спокойно. Но это не по мне. Меня пришлось бы вакцинировать образами, которым я никогда не смогла бы соответствовать. Признаю свое поражение. Лучше я буду отбирать. Моей болезни, имя которой женщина, никак из меня не вырваться! Потому что я ей этого не позволю. Я в дикой ярости оттого, что у меня самой отнюдь не безупречная идентичность, и раз уж она бестелесна, мне приходится разрушать другие тела, прежде всего слабые, дряхлые, но обязательно наделенные собственным разумом, я избавляю их от старости и страданий только в том случае, если они мне доверятся. Я женщина и одновременно ее противоположность, я одна имею право смотреть, причем мой взгляд должен быть направлен только на меня самое. Чужой взгляд, что смерит меня, и не чувствуя себя в полной безопасности, я решительно отвергаю. Чтобы избавить свою идентичность от последнего изъяна, я сегодня же помещу в газете объявление: отныне я не буду бродить по миру со своим зеркалом. Я сама стану зеркалом, которое будет показывать мне мое лицо. И я сама буду решать, смотреть мне на него или нет. Каждый раз, когда я кого-нибудь отправляю на тот свет, я как бы рождаюсь заново. Я хорошо себя знаю и только тогда бываю уверенной в себе, когда устраняю других, тех, что считают, будто подошла их очередь предстать передо мной. Вот этого я не допускаю! Эти господа ценят меня, но не им решать, когда мне появляться. Я каждый день гуляю в парке возле казино и жду, не подбросит ли мне случай кое-что в виде маленькой пули прямо в сердце. Но чаще всего я исключаю любую случайность. Никто не должен принимать решение за меня. Никаких помощников! Деньги для того и существуют, чтобы их проигрывать. Женщины для того и существуют, чтобы иметь что проигрывать. Вот так. И больше никаких инстанций, которые бы меня контролировали.
Так как женщина измеряется, во-первых, мужчиной, а во-вторых, любой другой женщиной, мне приходится стирать с лица земли все вокруг, чтобы не быть измеряемой другими, чтобы самой стать мерой всего. Кроме того, я и себя измеряю своей собственной мерой. Это значит: меня не устраивает никто, кроме меня самой! Тех, кто не довольствуется только собой — их называют вдовами — нужно безжалостно устранять, им нужно искать новые взгляды, как ищут грибы в лесу. Да, я профессиональная вдова. Мой первый муж тоже умер с моей помощью. Второго, смертельно больного, я на всю ночь заперла в комнате с открытым окном, а потом посадила в ванну. Я отказываюсь каждый раз быть другой, не такой, какая есть, поэтому мне плевать на желания других. Что я могу сказать по поводу смерти Пихлера? Я должна была просто убрать этого человека, как и всех других людей. Я должна их ликвидировать. У меня руки чешутся. Объявление уже в почтовом ящике. Одинокая. Добросердечная. Любит копаться в огороде. Водит автомобиль. С удовольствием занимается домашним хозяйством. Иногда встретишь и другое, но все же домашнее хозяйство прежде всего, разве нет? Кончиками пальцев я прикасаюсь к своей блестящей кофте из чистой синтетики, к своим вставным зубам, к своим очкам, наконец, к своей шестимесячной завивке, похоже, более податливой, чем я. Да, я вдова самой себя, поскольку не выношу рядом с собой никого другого. Я женщина, которая долго скрывала свою ранимость, но теперь решила говорить правду в глаза, чтобы каждый мог увидеть нанесенную мне рану Прямо в лицо. Теперь мне плевать на всё и на всех, теперь я забочусь только о себе самой, ведь никто другой обо мне не позаботится. Но я еще не до конца себя знаю! Тут один говорит, что готов сделать для меня все.
Мне-то что, раз готов, так пусть и делает. Они говорят, какой я должна бы быть: иллюзией, мечтой. Чем-то таким, чего в действительности не бывает. По крайней мере, деньги не должны лежать мертвым грузом. Есть еще приемные племянники, хотя лично я свою кандидатуру в эту приемную комиссию не выставляла. Они полагают, что имеют на что-то право! Стоят передо мной и оскорбляют меня и моего нотариуса! Обвиняют меня! Люди отказывают мне в поддержке, но моя память мне не изменяет. А тут еще какая-то монашка с претензиями на наследство, это же надо! Монашка! Она ведь и так ни в чем не нуждается! Пылая, как только что разожженный костер, я спускаюсь к своему Алоису, который умрет двадцать первого ноября из-за меня и моих помощников, Анафранила и Эвглюкона. Это лекарства. Я поджигаю себя своим же огнем, взметаюсь высоким пламенем. Бумага, в которую я завернула этих господ, с шипением сгорает, а мои белые циркулярные пилы — нет, мои циркулирующие по кругу глаза уже ищут поверх моей жертвы следующего одинокого мужчину. Чтобы разжечь новый пожар. И сразу швырнуть в огонь пожарное ведро. Вода в нем — это я сама, на разговорном языке — бензин. Материя, применимая в самых разных целях, что не торопятся признавать, особенно когда ей, бедняжке, приходится, вопреки собственной веселой природе, с натужным воем приводить в движение наши грузовики. Так она, эта материя, по ошибке, ненамеренно попадает не туда, куда надо.
Я то разжигаю огонь, то затаптываю его как мне вздумается. Но я могу придать своему лицу милое выражение и откусить от пирога, который ни с кем не собираюсь делить. Я могу напустить на себя чопорный вид, меня можно показывать где хотите, хотя выросла я в самом что ни на есть непритязательном окружении. Я ни на шаг не отхожу от избранной мной жертвы. Мое окружение всегда признавало во мне свою, но не ту, какой я была на самом деле. Я сама сформировала себя. Женское тело должно нравиться, это требует работы. Что до меня, то к моим изъянам надо добавить еще и болезнь тазобедренного сустава, но это уже за пределами общей суммы. Без бедра я была бы в не до конца собранном виде, вы не находите? А сейчас я проверю, в порядке ли моя нога, ведь с деревянной ногой меня никто не возьмет. Притом что брать должна именно я! Победительнице достается все! Меня все ждут, но вместо того чтобы прибыть в виде пакета, я открываюсь и проглатываю покупателя. Я ненасытна, как вода, которая принимает в свои объятия пассажира, этого вечного безбилетника. Я в ванной долго не задерживаюсь. Вода не должна быть слишком теплой, и ее не должно быть слишком много. Я всегда смотрю, чтобы пробка находилась под рукой и ее в любой момент можно было выдернуть.
Предание смерти — дело в своем роде единственное, в отличие от работы над собственным телом, которая у женщины никогда не кончается. Общество ждет от меня признания. Ни хрена они не узнают об убийстве. И моего признания тоже не дождутся. У него нарушилось кровообращение. Как только он весь посинел, я поняла, что ему кранты. Никто не поддержит меня, поэтому мне самой надо держаться на высоте, чтобы они до меня не дотянулись. Было время, когда мера красоты человека определялась исключительно убийством, так как разглядывать живого человека не имело смысла: так быстро он исчезал из поля зрения. Человек прежних времен, изображенный таким могущественным, часто сдувался, едва выйдя за пределы фабрики. Это к вопросу о сверхчеловеке, который, как и следовало ожидать, вымер. Иное дело сегодня, сегодня мерой, весом и ценой всего является тело. Но мы больше не знаем, какой мерой мерить. Сегодня о несовершенном теле можно сказать, что каждый сам несет за это ответственность. Избавляйтесь от него как можно скорее! Или позвоните мне, если имеете наличные средства или недвижимость. Да-да, позвоните мне еще во время отправления! Я сама отправлю каждого из вас. Вы только позвоните! Слабые, несовершенные могут радоваться, что у них есть некто вроде меня, при условии, если вы способны заплатить. Разумеется мне. Я смотрю на своего парня и вижу: ой, он же мертв. Ничего не поделаешь. Если тело хилое, старое или больное, бремя доказательств лежит на нем самом, если ему позволено его иметь. Я снимаю с тебя это бремя, Алоис!
Потом ты еще будешь меня благодарить! Я мать, которая берет и никогда не дает. Да, моя первая заповедь: не отдавай то, что имеешь! Я снижаю процент содержания сахара в крови и комнатную температуру, пока они не встанут передо мной на колени. Алло, кто говорит? Да, доктор. Я должна сообщить вам печальную новость. Старый придурок вдруг оказался без тела! И куда я его засунула? Под конец он, вероятно, понял, что чувствует женщина, когда на карту поставлен вкус, к сожалению, не свой собственный. Он умер у меня на глазах! Все его тело было полно дерьма, оно-то и засорило слив. Я спустила дерьмо в ванне с помощью прокачки. Я была водяной невестой своего парня. Бестелесной и подавляющей. К счастью, он ничего не проглотил. Иначе участковый врач сказал бы: ага, в легких вода. Алоис просто лежал в ванне. Никто не заявил о своих правах на него, хотя нет, было дело, но позже, когда я одна сделала всю грязную работу. Я вообще человек честный, хотя нет, скорее шумный. Я воздействую своим видом, и люди не замечают, как воздействует и завораживает мой язык. Я просто обворожительная женщина. Я орудую своим голосом. Алоис наконец успокоился и почил. Человек может предъявлять права лишь до тех пор, пока его тело, представляющее дух, умеет жестикулировать. Иначе дух из тела провалится в штаны. Дерьмо! Здесь заявляет о себе тело, которое должно быть очень сильным, быстрым и ловким! Я добиваюсь того, что все тела вокруг вдруг умолкают. Здесь выражает себя человек, но у него это получается уже не так хорошо, как раньше. У него не осталось сил, чтобы выдавить что-то из тюбика. Или все же осталось?
Все происходит само собой? Стоило ему лечь в постель, как он оказывался в дерьме. Что поделаешь, мне каждый раз приходилось его мыть в ванне. В ванне он и умер. Тут ни прибавить, ни убавить. А он еще и грозил мне: я тебе покажу, я тебе покажу! Скажите на милость, что он такое мне покажет, чертяка несчастный? Я невиновна, а когда за тобой нет вины, ты можешь быть свободной. Это была самая обычная смерть. Хотя, впрочем… Скажите мне, какие мысли сейчас приходят вам в голову? Видите ли, все свойства Алоиса давно уже незаметно исчезли за занавесом, тем самым, перед которым склоняются другие, чьи фото нам хорошо известны. Благодаря мне вы теперь знаете и Алоиса, хотя и посмертно. Вот именно, только теперь все стало ясно, яснее, чем при жизни Алоиса. Все, что могло бы его представить: банковский счет, маленький дом с садом. Это все, что после смерти придает этому телу какой-то вес. А сейчас выходит и сам Алоис, так как он поверил, будто ваши аплодисменты предназначались исключительно ему. Минуточку, я вижу, теперь он благодаря мне и впрямь стал знаменитостью! Я этого не ожидала! Они толпятся вокруг него! Ну, и вокруг меня тоже. Они прикасаются ко мне, хотя я их об этом не просила. Сколько воды и воздуха пришлось мне потребить, чтобы Алоис наконец перестал дышать! Сколько яда и вредных веществ я потребила, чтобы не могли дышать все другие! В сравнении с этим уличное движение — ничто, а оно ведь требует гигантских расходов.
Я убиваю едой на колесах, я убиваю водой на полозьях! Убийство — мой любимый спорт, в нем пот смешивается с кровью и экскрементами. Позже я, вероятно, займусь другими видами спорта, такими, в которых можно остаться чистой. Но пока еще я врезаюсь в других, как торпеда. Раз уж в гольфе, в парусном спорте, в теннисе соприкосновение с другим телом стало совершенно ненужным, я занимаюсь своим любимым спортом — убийством, проникая внутрь чужого тела. Я плаваю в нем как рыба. Чужое тело обтекает меня, как вода, в которой я плескаюсь. Я терпеть не могу, когда ко мне прикасаются, и все же чужое тело обхватывает меня, словно вторая кожа. Прижимается ко мне. И я обхватываю его.
Вы в хорошем настроении, доктор? Сестра Жозефина уже испустила дух? Ну да плевать я на нее хотела. Сберегательных книжек нигде не оказалось. Не знаю, куда он их запрятал. Но помню, как он мне сказал: Мэди, ты увидишь, сколько приходится на твою долю. Ну и где же она, эта доля? Этот подлец взял и подох, а я, значит, ищи. Но я их все равно найду. В феврале ситуация с наследством прояснится. Что ж, Герта, подождем, чайку попьем. Если что меня и беспокоит, так это сберегательная книжка, ты же знаешь. Я не скрываю, что сняла деньги и передала ему. В приемной врача полно больных. Омерзительно. Я вхожу, но они не видят, что я их самодержавная властительница, что они — мои гости. Не узнают меня. Не целуют мне руку. У меня самый обычный вид, но я после своего триумфа возвращаюсь к себе в сопровождении фруктовых деревьев и зданий. Ну ладно, я, возможно, и похожа немножко на других женщин, на первый, поверхностный взгляд, но я все же отличаюсь от них, как день отличается от ночи. Я — своя собственная мера и свое мероприятие. Кого, кто моложе семидесяти, заинтересует именно мое тело? Они предпочитают разглядывать девиц в бикини. До последнего мгновения! Ну, они народ терпеливый! Я же правлю свой суд сама. Но из-за меня никто не должен голодать, чтобы влезть в свою одежду, когда настанет лето и придет пора окончательного раздевания. Судить об этом я предоставляю газетам, которые делают вид, будто ко всем относятся дружески, но, конечно же, далеко не все могут появиться на их страницах.
Скоро моя очередь! А пока я в хорошем настроении снова возвращаюсь со своих встреч с людьми, которых я — и это исключительно моя заслуга — в этой жизни никогда больше не встречу. Возвращаюсь туда, откуда вышла. Но теперь я на пару сотен тысяч богаче. Скоро, когда свет проектора будет направлен на меня и я часами буду греться в его лучах, все будут смотреть на меня. Я субъект и объект в одном, стрелка и часы, то, что показывают, и воплощение скупости, которое раздает себя обеими руками. Безо всякой пользы. И все же я несу ответственность за то, чтобы не соответствовать никакому образу, а самой стать образом, фотографией в иллюстрированном в журнале. Глянцевой. Цветной. Гламурной. Парадокс! Другие могут сколько угодно оживлять собой журнальные страницы, но образом женщины им не стать никогда! Их никогда не будут снимать так часто, как меня. Извините. К сожалению, мне пора возвращаться. Что меня там ждет? Крохотная темная комнатка. Прежде чем войти, я задую последний огонек жизни, ибо при свете вижу границы своих возможностей. Этого я не выношу. Тогда бы я просто не смогла заснуть!
Анди. Послушайте! Едва я дал выгравировать в своем теле иероглифы спорта, как спорт тут же начал пожирать изнутри мое тело, своего хозяина, да-да, именно его, хранящего добрую память о родном доме. Спорт сделал из меня человека, на бегу отсчитывающего метры, которые, словно ковер, расстилались передо мной, уводя в неизвестность. Там я сейчас и оказался. Известно мне было всегда лишь одно: финиш, цель. И где она теперь, эта цель? Я ее почти не вижу. Сплошной туман. Во мне все вызывает боль! Родные высокогорные луга давно уж мне надоели. Я вырос среди них и был счастлив, но оставаться там вечно — не для меня. Так ничего не добьешься. Скука невыносимая. Чувство довольства, что сформировалось во мне за многие часы труда, вдруг превратилось в злобного пса и погнало меня из тихого домика. Прощай, родина! И где я теперь? Первым делом мне, конечно же, надо было разрушить это довольство собой. Я медленно, как жидкость в сосуде — а я и был своим собственным сосудом — поднимался до самых краев. А потом как-то незаметно перерос самого себя. Кто бы мог подумать, что я, бедный крестьянский паренек, смогу это сделать? Я отдал себя в распоряжение своего кумира — Арни. Он считал меня своим сыном и своим учеником. Но строить себя по его образцу мне пришлось самому. Теперь Арни может сохранить лицо. Он может представить себя миру человеком, который сам себя сделал. Но что делать мне? Хотя… мой Арни раньше очень естественно изображал искусственного человека. Это был иностранец, которого произвели на свет на фабрике. Естественно, на сверхчеловеческой фабрике по производству неестественных вещей. Я сам, естественно, всегда оставался естественным. Какая мне от этого польза? Мы, нормальные бессмертные, тоже решаем сами, кому быть нам чужим, а кому стать нашим богом.
Я всегда все делал сам, в отличие от Арни, этого удивительного человека, что так нравится мне. Расправившись с другими, он отдает себя по частям. Чем больше он говорит о своей маме, тем менее очевидно, что он произошел именно от нее. Но он, черт возьми, имел успех! Чем больше он богатеет, тем лучше становится. Не то, что я. Он сперва разозлится, а потом опять добр с нами. Бог да и только, по-другому назвать его я не могу. Молния, сверкающая в его собственном лбу, крайняя грань, с которой человек еще может спрыгнуть и не разбиться о собственный балкон, который он сверху принял за две груди. По меньшей мере два метра вниз и полметра вширь, вот и вся глубина. Значит, только вниз! Есть еще и горы, они для того и существуют, чтобы на них взбираться. Только успех мог до такой степени изменить моего Арни. Подумать только, что мог бы сделать успех из меня! Я ведь куда более послушен и пластичен! Чтобы стать сильнее, я готов был следовать всякому указанию.
Зло лишено свойств, оно как рабочий среди миллионов себе подобных. Оно просто творится, без цели, без желания, без чего бы то ни было. Напротив, у добра, у морали свой собственный, неповторимый тон. Мой кумир Арни уже простирает крылья и готовится к высокому полету, сверху он может считать своей собственностью любые виды. Теперь ему уже не надо быть злым! Он почти обрел свое лицо! Он то и дело терся крыльями о свой образ, и когда он и его образ впрыгивали друг в друга, раздавался скрипучий, как у сверчка, звук. Словно раскалившаяся автошина трется о другую такую же шину. Да, такой звук производят и образы, снимки, если их потереть друг о друга. Скоро они смогут делать это и без посторонней помощи. Но мы все еще пялимся на них, вдохновляем их, пока наши глаза не нальются кровью. Стекло перед телевизором лопается от ярости. Если я пытался сделать что-то подобное, тут же раздавался сердитый, насмешливый голос матери. Она вечно недовольна. То слишком рано, то слишком быстро, то слишком медленно. Я слишком похож на себя и очень мало на других. Она постоянно делает мне замечания. Стань другим! Марш! Притом что она вовсе не моя мать. Эта женщина меня не любит! Не любит того, кого произвела на свет, хочет чего-то большего, все время требует чего-то большего. Она хочет, чтобы ее единственный принадлежал всем! Как Арни. Да уж, такого единственного, как он, не удержать при себе никому. Но я думаю, моей маме он бы понравился. Что ж, чего хотела, то и получила!
Стоп, теперь мне понятно, что я оказался внизу и стал корнями Арни! Но они не смогли его удержать, однажды он вырвался из матушки-земли. Могу ли я считать землю и своей собственной матушкой? Сейчас я с ней и в ней. Я вижу инстинкты! Верные ли они? Арни показывает их мне, только мне он позволяет увидеть эти непосредственные побуждения плоти. Свою гордую осанку он получил после тридцатилетнего пребывания на любимой земле в качестве дара за верность! Я пытаюсь ему подражать, мои корни наконец тоже оказались в этой сочной земле, но почему я не могу снова вырвать их из нее? Меня ввели в заблуждение! Я по пояс торчу в своем гробу и пытаюсь из него выбраться. Кручусь и верчусь до посинения. Все напрасно. Смерть — вот единственная возможность мужчины заявить о себе. Пропитанные злобой представления о жизни, вражда, война. У женщин все наоборот: материнство. Но почему эти матери хотят иметь других сыновей, не таких, как они сами? Как я ни сучу ногами, как ни потею, я давно застрял в матушке-земле, застрял в тот самый момент, когда, как Одиссей, решил отправиться в путешествие по чужим краям. В сущности, мне так и не удалось избавиться от своих убогих представлений о родине.
Так как ни одна женщина не ждала меня годами в кругу поклонников, мне пришлось повсюду таскать за собой в качестве провианта свою подругу. Мы поженились только тогда, когда она стала чемпионкой мира. Да, и она тоже, после многолетних упорных тренировок! Но и это не помогло. Я так и не нашел в ней стимула к тому, чтобы стать неукротимо буйным.