После голословного оглашения всего вышеоглашённого я — даже в самоотверженном акте самоиронии и в интересах приближенённого расммотрения «истины» — не готов присоедниться к тем, кто считают, будто к нынешнему дню прошлое действительно уже переполнилось и достигло такой критической массы, когда главные вопросы впервые в истории обрели наконец адекватный смысл.
Поэтому, наверное, Уильям Блейк и настаивал, что историю человека следует освободить от интерпретаций его деяний. История — это только сами деяния. Всё остальное — ложь. Массовый психоз. Освобождение от которого приводит к пониманию, что ничто на свете пока не изменилось.
Изменился стиль бытия, — не содержание. Чему, кстати, изменению стиля, почти всякое прохождение времени как раз и содействует. Особенно содействует этому приход юбилейного времени, когда за глупость Бог не только не судит, но и велит торжественно задавать Ему праздные — неразрешимые — вопросы. Например: Как изменить настоящее так, чтобы оно стало не прошлым, а будущим? Этот вопрос равнозначен главному из праздных вопросов: Как сделать так, чтобы бесцельное обрело цель?
Добиться этого можно, конечно, только двумя средствами: либо глупостью, либо — если в ней отказано — самообманом. Правда, формы самообмана тоже, в конечном счёте, обусловлены той или иной степенью необладания глупостью. Тем более, что в её безграничности глупость сравнима только со вселенной. Хотя Эйнштейн и подчёркивал в этой связи, что спор о размере вселенной заканчивать нетактично.
Испокон веков наибольшее удовольствие, сильнейший эффект в человеческом суетном «выламывании» из до жестокости неподкупно-неподступно-равнодушной природы приносят две «умные» формы самообмана — Вера и Игра.
Словом «вера», однако, можно смело открывать список самых ругательных слов. Ни с одним из них не связано столько реального зла, сколько с «верой». Для истины вера опаснее даже лжи.
Верят, пардон, в небеса или, ещё раз пардон, в землю. В Бога (религия) или даже в самого человека (наука). Играют тоже по-разному. Реальными фишками или воображёнными. Самые популярные формы игры — общественное и художественное творчество.
При первой игра сводится к перестановке или переделке земных символов, определяющих распределение ролей. Оно, в частности (и отчасти), контролирует также распределение вещей между людьми. Кому-сколько-что-когда и прочее.
Возникают бесчисленные коллизии. Но эта игра (в конце концов и неизменно) сбивается на наиболее привычное, наиболее земное, «чересчур человеческое»: не доверяя природе, люди сами начинают истреблять друг друга. В индивидуальном порядке или в племенном (класс, государство, нация, раса, пол, профессия, сексуальная ориентация и т. д.).
Формы взаимоистребления (борьбы) меняются, но «стороннего наблюдателя» не впечатлит изобретательностью и это. Даже если это изменение и «музыкально», т. е. циклично. (Как, впрочем, цикличны звуки той же пластинки, которую заело.) Ибо эта цикличность обязана не любви к одному и тому же ритму, а отсутствию выбора.
Вторая форма игры, художественное творчество, основана на уходе от земной и создании воображённой реальности. Пусть и узнаваемой, т. е. в конце концов невесёлой, как и земная, но — непременно организованной как-то так, чтобы своей «красотой» она наконец доставляла удовольствие, «веселье души». Как приносит его, наслаждение, распятый Христос на полотне великого живописца.
Искусство создаёт альтернативную, «красивую», реальность. Как альтернативен припудренный кокаином мозг. Выражаясь примитивно, то есть предельно правильно, искусство — это хорошо, но оно — не от хорошей жизни. А, наоборот, от плохой. От того, что жизнь заканчивается смертью. И скучна, как смерть. И от того, что каждый монотонно прожитый день помимо всего (или в зависимости от характера прожившего этот день человека — прежде всего) знаменует собой приближение конца.
От этого осознаваемого или неосознаваемого знания искусство спасает нас точно так, как спасает всё остальное на свете, — созданием иллюзии не-прикосновения к нему, к свету, или не-знания его, света.
Понимание недостаточности ни одной из названных (плюс неназванных) форм игры, недостаточности создания иллюзии не-прикосновения или не-знания, приводит не только к разным вариантам спаривания этих форм, но и к полному коктейлю.
Политика, например, — это ещё и театр, и наука, и религия и всё прочее. Включая (опять же помимо или прежде всего) бесчестность и цинизм, ибо талант политика определяют и его умением правдиво лгать. Черчилль, по показаниям коллег, был столь изощрён в этом умении, что иногда верил себе даже сам. Причём, хмелел от собственных речей сильнее, чем от армянского коньяка.
И всё-таки, если ни один из алкогольных напитков в баре не способен вернуть забулдыге трезвость, это не по силам и коктейлю из тех же напитков. Или: если хмельного забулдыгу не протрезвляет армянский коньяк, не протрезвит его даже грузинский.
Итак, существование бесцельно. Октопус в океане и птица в небе утверждали это всегда. Человек же догадался об этом сравнительно недавно. Скромности научила его наука. Хотя она же внушала ему некогда, будто его сознание есть часть вселенского плана. Пусть и секретного, но целенаправленного. Как выяснилось, природа — ежели и преследует цель, то не более амбициозную, чем показать, что никакой цели у неё нету. Разве что — бесконечное воспроизведение одного и того же сюжета об абсурдности жизни.
Человеческая жизнь отличается от жизни октопуса и птицы лишь дискомфортностью.
Этим неудобством он обязан собственному разуму. Его нескончаемым попыткам вырвать человека из природы и тем самым инфицировать его. Навязать ему какую-нибудь цель.
Разум давно перестал бы заниматься этим, если бы не достиг какого-то успеха.
Нынешний человек, хоть и обречён оставаться рабом природы, научился также дерзить ей. В форме, скажем, холодильника. Или в форме компромиссного договорного проекта: договоримся, дескать, хотя бы о том, что пусть цели ни в чём и нету — смысл жизни определяется тем, чему именно подчиняет человек свои действия. Человек льстит себе уже самим фактом составления это проекта, ибо природу он воображает себе как партнёра по переговорам. Приблизительно так же польстит себе и жертвенный цыплёнок, если — пока резник точит нож — набросает в своём, цыплячьем, мозгу проект договора с резником о взаимном ненападении.
Человек тем не менее продолжает зазывать природу на переговоры, допуская, правда, что эти эти переговоры могут провалиться. Зато, дескать, могут и не провалиться.
Наоборот, — завершиться успехом.
Как и следовало бы ждать, «партнёр» безмолвствует. Не исключено, — раздумывает над выдвинутыми условиями. Не исключено также, что молчит из презрения. Или — как считают гуманисты (человекоцентристы) — из неоправданного высокомерия.
Каков будет ответ вряд ли кто-нибудь знает. Этот тот самый случай, в котором, как выражался Ионеско, предсказывать вещи можно только когда они случились.
Впрочем, вещи предсказывать возможно лишь в том редчайшем случае, когда они случились по нашей воле, — когда именно нам дана власть их сотворять. Поэтому пока не получен внятный (и даже невнятный) ответ, каждый из нас вправе придти к следующему выводу. Безболезненному для высшей истины. Пусть даже поиск высшей истины и является часто вернейшим источником заблуждений.
Эта истина, кстати, предельна проста. (Перед написанием этой фразы меня какое-то время смущало знание другой предельно простой истины: чем человек глупее, тем менее загадочным кажется ему мир.) Поэтому и описывать эту истину можно лишь предельно просто же. (Опять же при написании этой фразы меня какое-то время смущало понимание того, что писать предельно просто не легче, чем быть хорошим человеком.) Итак, нормальный человек хочет быть не мёртвым, а наоборот, живым. Далее — он хочет, чтобы ему было не плохо, а, наоборот, хорошо. Ещё далее — чтобы было не просто хорошо, а, наоборот, очень хорошо. И точно так далее. Этого нормальный человек хочет каждый день. В идеальном случае так оно и случается: человек каждый день живой и каждый же день ему становится всё лучше и лучше. И это длится вплоть до того дня, когда ему вдруг становится как нельзя хуже — и он перестаёт быть живым.
Дотянуть до этого заветного дня, однако, трудно. Это требует каждодневной суеты, ибо абсолютное большинство вещей внутри человека и за его пределами (т. е. большинство предметов, явлений, состояний и пр.) ему в этом норовят помешать.
Либо «умышленно», либо благодаря своему естеству.
Причём, часто и не понять — умышленно это сопротивление или нет. Если, положим, человек внезапно скончался (то есть ему стало как нельзя хуже ещё до того, пока стало максимально хорошо), и если это произошло, скажем, по той причине, что его настигла в джунглях ночь, в течение которой его покушали тигры, то пусть с тиграми всё ясно, — вопрос касается ночи: А почему она настигла его именно в джунглях? Или: А почему она не подождала пока он не выбрался из лесу?
На оба вопроса ответить можно по-всякому. Предположить даже, что поскольку у ночи нету собственного ночлега, она ночует где попало — и ей захотелось сделать это в джунглях. А на второй вопрос — что у ночи, как у всего на свете, есть свои естественные потребности, и поэтому ждать она не смогла бы даже при остром желании. Особенно же, — если остро она желала как раз не ждать.
Человеческий мозг совершает бесконечные и губительные ошибки именно из-за того, что, задавшись главным и простым вопросом, он, этот мозг (как только что произошло с моим), сбивается и отвечает на него… иными вопросами, которые либо затмевают начальный, либо превращают его в неразрешимый. Между тем, отправной вопрос о сути человеческой жизни, повторяю, весьма даже разрешим.
Поскольку нормальный человек постоянно хочет одного (см. выше), постоянно же не желая другого (см. там же), и поскольку он соответственно действует, то содержание человеческой жизни, так же, как и её цель, несправедливо определять иначе, как суету по устранению беспрерывно длящегося чрезвычайного положения.
Абсолютно всё, что происходит с человеком внутри или за его пределами каждый час, день или год есть ситуация, требующая — если этот человек хочет того, чего хочет всякий, — незамедлительного отклика, неотложной реакции. Поэтому эта ситуация — чрезвычайная. Это — ЧП. (Биологически, а значит, сущностно, человек развился в то, чем является, не в результате процесса постановки и решения тех или иных проблем, а в итоге беспрерывного процесса реагирования на бесконечные ЧП.) Сказать, что человек жив пока он не умер — это сказать правильно.
Так же правильно сказать, что пока человек не умер, он спасается.
Так же правильно сказать, что если люди живут, — значит, спасаются. Все остальные слова (т. е. не слово «спасаются») — либо синонимичны ему, либо производны от него.
Синонимы изобретаются с разными целями, производные же слова бывают первично производными (как, скажем, связь отец, зачинатель, — и сын, зачатый им и родившийся от него) и не-первично производными (как, скажем, связь отец, тот же самый зачинатель, — и внук; особенно, если внук родился не от упомянутого сына, «законного», а от другого, зачатого в левую минуту и случайно; с соседкой или с сослуживицей.) Исконный, первичный, «смысл» существования мелок: это суета по его продлению.
Никакого иного сущностного смысла пока не обнаружено. Всё прочее — мифы. И поскольку суть в «малом», то в нём заключена не только истина, но и — «великое».
Что же в таком случае делать с тем, что всю дорогу и все именуют великим? С тем, что давно и всюду обрело статус незыблемых истин?
Ответствовать на подобный вопрос следует в зависимости от того — кто спрашивает.
Если — «общество» (человечество, государство, семья и пр.), отвечать нельзя. И не потому, что каждый ответ будет столь же глупым, сколь неумно, скажем, предположить, будто умей богатые нанимать бедных умирать вместо себя и щедро за это платить, то бедные прекрасно бы жили. «Обществу» отвечать не надо просто потому, что истинные, самые сущностные, условия человеческой жизни от него не зависят. Всё, в чём человек зависит от общества, не есть первичные условия. Да, социальное окружение может изменять человека сегодня быстрее, чем гены, но оно не может изменить природы человека. Если же «вдруг» и изменит, то это будет уже не человек. А нечто иное.
Именуемое «великим» или «незыблемо истинным» именуется так «обществом». Это оно возвело одно или другое в ранг великого и истинного. И сделало это не с позиций человека, а с позиций общества, — того или иного сборища человеков. Знают, однако, «даже» физики, что атомы в молекуле (в окружении себе подобных) ведут себя «неестественно». Предоставленным же себе, им чужды «предубеждения»…
Исходя из этого, ответ на вопрос, поставленный в начале этой главки, прост, как сама жизнь. Именуемое «великим» следует переименовывать в «не-великое» (простое, такое же, как всё остальное), а то, что кажется незыблемым, — в «зыблемое». Хотя, как водится, заявление типа «ангелов нету» вызывает протест даже у атеистов, за развенчание «великого» или «истинного» никому из нас обижаться не следует.
Только в случае этого развенчания мы и оказываемся в положении, позволяющем нам не лгать самим же себе. Только в этом случае возможно избавиться от всех тех химер сознания, которые лишают его трезвости и чистоты. В любом же ином случае мы «упражняем», как выразился бы Ницше, волю к самообману.
Избавленность от химер сознания — дело, впрочем, рискованное. Риск (но и надежда) в том, что мы станем неспособны (или: обретём неспособность) понимать гораздо больше вещей, чем «понимаем» сегодня. Сегодня, например, мы «понимаем», что время движется вперёд со скоростью двадцати четырёх часов в сутки. Но с этой скоростью движется вперёд не время, а календарь. Время же, во-первых, движется не только вперёд, а, как звёзды в космосе, — во всех направлениях. Но главное — мы поймём, что время, даже обеденное или отпускное, это — иллюзия. И поэтому неправомерно задаваться такими вопросами, как: А с какой скоростью движется время? Природа не «знает», будто у неё есть время, а у времени — скорость. «Знаем» об этом только мы, «поэты»: «За солонкой пустой, потемневшей побелкой — всюду жизни исчезнувшей след…» (Тот же поэт, кстати, увидел и правду: «И видна за окном, за небесным порогом, часть пространства, которая занята Богом, а тебе, человеку, да будет итогом только время, которого нет.» Или: «Вечность ждёт, а время говорит на языке, украденном у Бога».) Риск избавления от химер нашего знания заключается в том, что мы можем уподобиться самой природе, которой ничто «невдомёк». Но она и не переживает по этому поводу. Она спокойна и равнодушна.
Этому нам и следует учиться у неё. Хотя мы уже сейчас способны её «перещеголять», то есть даже наслаждаться незнанием, — именно равнодушие перед лицом непонятного и способно хоть когда-нибудь вывести нас к новой системе «переживаний». Кто-то из философов признался, что, хотя всю жизнь дважды два есть четыре, он надеется, будто на будущей неделе результат будет иным. Под равнодушием как путём к новой системе «переживаний» я понимаю и неприсутствие надежды на будущую неделю. А под новой системой «переживаний» — ту систему ценностей, которая зиждется не на борьбе, предполагает не её, не противопоставление чего-то чему-то, а более «простую», более естественную для природы, точнее, единственно естественную для неё вещь, — пребывание. Мир.
Сознаём мы или нет, жизнь каждого из нас, воспитанных обществом созданий, подчинена метафизическому суеверию (тут лучше сказать, — суетноверию), будто мир зиждется на ките существования противоположных ценностей. И (или) причинно-следственных связей. Мир, между тем, об этом не подозревает. Чего он не делает из самого веского соображения: этот кит существует только в нашем помине. И он (или иже с ним) поддерживает не мир, а куда более легковесную и беспомощную субстанцию: наш же мозг в черепных коробках.
Тот же Ницше был прав, «первородным грехом» общественного сознания назвав формулу, лежащую в основе всякой религии и морали: Делай это и не делай того — и тебе будет очень хорошо!
Правда, не настолько, чтобы не умер: сколь бы хорошо ты себя ни вёл, Всевышний поступит с тобой точно так, как с тем, кто вёл себя из рук вон плохо. Если же вдруг получится, что тебя Он заберёт даже раньше, чем плохого, то отсюда следует лишь, что Ему виднее где тебе быть. А если в отличие от того же плохого человека ты постоянно — пока тут и жив — страдаешь, то более вразумительного объяснения твоим мукам, чем в плохой сказке о хорошем человеке Иове, не получить.