— Опять двое филонят, — жалобно говорит Маркушев, — Мотя Постникова и Евдокия Трубникова.
— Чего же ты молчишь?
Они подходят к опрятному домику с палисадником. Мотя будто ждала их.
— Милости просим, Егор Иваныч, простите, не убрано!
— Не мельтешись, — остановил ее Трубников. — Отчего второй день на работу не выходишь?
— По-божески? — спрашивает Мотя. Трубников кивает.
— Лучше я вам по-партийному скажу… Свинка у меня опоросилась. И, понимаешь, пропало у ней молоко. Я поросяточек сама молоком из бутылки отпаивала. Веришь, цельные сутки глаз не сомкнула.
— Ну, а теперь?
Мотя сделала плаксивое лицо и махнула рукой.
— Пойдем-ка взглянем!
— Да чего смотреть-то?! — радостно сказала Мотя. — Сейчас порядок, все как один из мамки сосут!
— Коль так, ступай за граблями, мы подождем.
— Да Егор Иваныч!.. — всплеснула руками Мотя, словно она поражена недогадливостью председателя, так и не взявшего в толк, что выйти ей на работу никак невозможно.
— В город все равно не пущу, ясно? — И, отвернувшись, Трубников отошел.
— Знаете, что она мне шепнула? — возмущенно говорит Маркушев. — «Зачем председателю нажаловался, я бы тебе на свадьбу четверть вина выставила!»
— Вот чертова баба!
— Егор Иваныч, — помолчав, начал Маркушев, — может, все-таки разрешите сегодня сыграть?
— Эк тебя разымает! Уберем сено — гуляйте на здоровье! '.-г- Так ведь у брата отпуск кончается! Хошь не хошь, а ему завтра выезжать. Урал все-таки…
— Не время сейчас, Паша…
— А если мы сегодня все подчистую добьем?
— Тогда что же… Я первый приду поздравить.
— Ох и обрадуется мой старшой! Очень ему хотелось на моей свадьбе погулять.
— Только помни, Паша: стог — шесть обхватов.
В заношенном жакете, по брови повязанная платком, вышла Мотя; на плече старые, с кривыми зубьями, грабли.
— Запозднились! — сказала она деловито. — А ну ходи веселей, бригадир!
— Ступай в поле, — говорит Трубников. — Доней я сам займусь.
Увидев входящего в дом Трубникова, Доня отпустила с рогача чугунок, лицо ее вспыхнуло гневом.
— Зачем пришел? Семен в поле…
— А ты приглашения ждешь?
— Чего надумал! У меня груднята.
— Не у тебя одной… Другие в поле малышей берут. А то и старушку для присмотра ставят…
— Ну а у меня присматривать некому…
— Я присмотрю.
— Ты?.. Ты?.. — задохнулась Доня, приподняв рогач.
— А что? — Трубников впился ей в глаза. — В поле я не гожусь, я и драться-то могу только одной рукой. А ты вон как ловко рогач держишь, будто вилы. Ну, хватит трепаться, давай быстро во вторую бригаду!
Шмыгая носом, Доня скинула фартук, стянула шелковую кофточку, так что видны стали ее тяжело заполнившие лифчик груди.
— Бесстыжая ты… — покачал головой Трубников.
— А чего тебя стесняться? — натягивая через голову кацавейку, сказала Доня. — Ты же не мужик, ты нянька.
— Эх, убила! Да я хоть чертом буду, только работайте!
— Хорошую ролю выбрал — за писунами глядеть. Сказать кому — не поверят.
Доня громко хлопнула дверью. Выйдя, она заглянула в окно.
Трубников тихо покачивает зыбку. Лицо у него серьезное и кроткое.
И будто впервые увидела Доня этого человека, которого считала врагом, и странная, задумчивая печаль мелькнула в ее глазах…
Спорится на полях работа Ребятишки верхом на лошадях подтягивают волокушами копны к строящимся стогам.
Молодые мужики и бабы, стоя в круг, подают сено вилами на стог, а те, что постарше и поопытнее, утаптывают его, подбирают с боков. Приплясывая на высокой горе почти сметанного стога, Константин Маркушев кричит брату:
— Эй, братишка, велел бы пивка привезть, дюже жарко!
— Высотникам хмельного не положено! — отзывается Маркушев. Сковырнешься — отвечай за тебя.
— Не бойсь, бригадир! А сковырнусь — бабоньки в подол поймают!
Павел глядит на небо, клубящееся по горизонту не то грозовой, не то пыльной тучей.