— Доктор Валежин отсосал дифтерийные пленки у вашего сына, — так же тихо говорит профессор. — К сожалению, даже эта крайняя мера не помогла…
Жаркий июльский день. По правую руку от большака — старое деревенское кладбище, заросшее высокими травами, таволгами, шиповником. Двое людей стоят у низенькой могильной ограды. Это Трубников и Надежда Петровна.
На старой, замшелой плите можно разобрать: «Евдокия Семеновна и Иван Денисович Трубниковы», рядом — новое гранитное надгробие «Максим Трубников 1948–1952». На могилах — охапки свежих полевых цветов.
Надежда Петровна наклонилась и поправила цветы на могиле сына. Трубниковы медленно побрели с кладбища назад в Коньково.
На большой дороге им повстречался бродяга с тощим мешком за спиной. На бродяге была поношенная брезентовая курточка, штаны из мешковины с пузырями на коленях и кепочка-блин. Но самым удивительным была его обувь: самодельные мокасины из автомобильной покрышки, подвязанные веревками.
— На Турганово я правильно иду? — спросил бродяга.
— Правильно, — ответила Надежда Петровна, — все прямо, прямо, никуда не сворачивая.
Бродяга отблагодарил, дернул за козырек свою кепочку и заковылял дальше.
Что-то странное творилось с Трубниковым. В памяти с одуряющей ясностью возникла сопровождавшая его сквозь юность, молодость и зрелость, сквозь всю его боевую жизнь песнь войны и победы, песнь железной стойкости и яростной атаки. Но при чем тут этот жалкий бродяга? Трубников смятенно глядит ему вслед.
И странно — бродяга тоже остановился, оглянулся…
— Кочетков!.. Вася! — совсем негромко позвал Трубников.
Медленно, неуверенно, вытянув вперед шею, бродяга пошел навстречу Трубникову.
Надежда Петровна, ничего не понимая, смотрит на мужчин. Они стоят посреди пустой дороги и глядят друг на дружку, два человека, по которым жизнь проехалась колесом. Но один лишился лишь части тела, а из другого годами вышибали душу. И Кочетков долго не узнает Трубникова. Наконец он произносит дрожащими губами:
— Егор?.. Какими судьбами?
— Вернулся на круги свои, тут моя родина. А ты?
— Определен в Турганово на местожительство.
— Определен?
— Я же актирован… Ну, отпущен по состоянию здоровья… Пеллагра, грудная жаба и прочие мелочи…
— Вот что! — решительно говорит Трубников. — Плевать на Турганово, ты останешься здесь.
— Здесь — на дороге? — улыбнулся Кочетков.
— В Конькове. Я тут председатель колхоза.
— А разрешение?
— Ни о чем не думай. Я сам все улажу. Идем к жене…
За щедро накрытым столом сидят Трубников и Кочетков.
— Тебе о прошлом не хочется говорить? — спрашивает Трубников Кочеткова.
— Нет, отчего же? Но все так просто… получил я десятку, за Испанию.
— За Испанию?
— Да… Связь с Кольцовым, Антоновым-Овсеенко…
— А что с ними?
— Их давно нет. Уцелевает лишь мелкая сошка вроде меня.
— Что с женой? С Леночкой? — тихо спрашивает Трубников.
— С ними, слава богу, обошлось. Аня вышла замуж. Он усыновил, или как: это… удочерил Леночку, ей сказали, что я умер.
— И это ты называешь «обошлось»? — с болью спросил Трубников.
— Конечно, могло быть хуже, ведь Аню тоже могли взять… Знаешь, Егорушка, когда побываешь там, на многие вещи смотришь другими глазами.
— Ты кем работал там? — переменил разговор Трубников.
— Сперва на лесоповале, затем банщиком и под конец дорос до счетовода.
— Вот, будешь у нас бухгалтером.
— И буду, где наша не пропадала!
— тихо и тоскливо запел Кочетков.
Зрачки острых глаз Трубникова жестко сузились, он словно боится, что Кочетковым овладеет расслабленность.
— запевает он твердым, почти злым голосом.
Старая революционная песня доходит до сердца Кочеткова. Задумчиво улыбаясь, он тихо подпевает:
— …Помогать? Нет, не будем! — резко говорит Трубников.
Он сидит в своем кабинете за письменным столом. Напротив него Сердюков, председатель колхоза «Маяк», мужчина с буденовскими усами. За другим столом, стоящим под углом к первому, наклонился над картой полей Игнат Захарович, бывший слепец. Он что-то помечает на карте полей.
— Не по-партийному это, Егор Иванович! — вздыхает Сердюков и утирает большим клетчатым платком вспотевший лоб.
— А хозяйствовать, как у вас в «Маяке», — это по-партийному?
— Зашиваемся мы с сенокосом. А у нас обязательства… — тянет свою погудку Сердюков.
— Хочешь на чужом горбу в рай въехать? Не выйдет. Почему вы зашиваетесь?
— Людей не хватает.