Вездеход Трубникова катится по улице Конькова. Трубников ссутулился на переднем сиденье возле водителя. Теперь, когда он не следит за собой, видно, как он устал, осунулся, какую горькую печаль наложило время на его черты. И вдруг: бац! — о переднее стекло разбивается пущенный чьей-то рукой снежок. Трубников встрепенулся. Алешка резко затормозил.
Из-за сугроба появляется девушка в короткой шубке и бежит прямо к машине. На ходу оборачивается и кидает в кого-то снежком И тут снежок ее невидимого противника проносится мимо лица Трубникова и попадает в голову Алешке.
— Вот дьяволы! — отплевывается Алешка.
Словно ища защиты, девушка прижалась к ступенькам вездехода Она подымает смеющееся лицо, это Нюра Озеркова.
— Слушай, Нюра, — наклоняется к ней Трубников, — если хочешь, поступай летом в институт.
— А мне и здесь хорошо! — с вызовом говорит девушка. — Я очень к телятам привязалась.
Из-за сугроба — шапка на затылке, в поднятой руке ком снега выскакивает парень.
— Жизнь или смерть? — кричит он Нюре и тут замечает председателя.
— Добрый вечер, Егор Иваныч!
— А, Валежин! — тепло говорит Трубников, и Нюре: — понимаю и одобряю твою привязанность.
— Вы о чем? — спрашивает Валежин, подходя к машине.
— О телятах, — отвечает Нюра.
Вездеход Трубникова продолжает, свой путь.
— В том-то все и дело… — вслух произносит Трубников.
— Чего? — не понял Алешка.
— Ты никогда не задумывался, чем движется жизнь?
— Не-е!
— Тем, что Ваньке хочется целоваться с Машкой. Что наступает ночь, а утром звучат гудки и все расходятся по своим местам, и пока все это есть жизнь будет продолжаться.
— Мудрено.
— Нет. Проще пареной репы.
У своего дома Трубников соскакивает, а вездеход уносится в темноту. Трубников идет к дому, но тут его кто-то окликает:
— Егор Иваныч!
Он оглянулся, густая тень ракиты накрыла женскую фигуру. Трубников подошел.
— Доня? Ты чего тут?
— Тише! — Она берет его за руку и увлекает в тень. — Я уже третий день тебя выглядываю, все нет и нет…
— А чего в дом не зашла?
— Нельзя, чтобы меня с тобой видели. Слушай, Семен на тебя заявление послал.
— Тоже — новость! В райкоме особый шкаф для его заявлений поставили.
— Да не в райком, а в эту… в безопасность…
— Это сейчас в моде, — усмехнулся Трубников.
— Плохое заявление… Что ты окружил себя врагами народа и все по их указке делаешь.
— Хватит чепуху городить.
— Крест! Я всего прочесть не успела. Семен отнял. Там про Кочеткова прописано, будто он говорил, что в лагере крыс едят, и чего-то еще про Сталина — не разобрала.
— Чем ему Кочетков помешал?
— Он говорит, Кочеткова по болезни освободили, ему ничего не будет, зато, мол, Егора с колхоза попрут.
— Вон что!
— Ты скажи этому Кочеткову, чтобы он мотал отсюда!
— Ему дальше огорода ходу нет! Он все равно что стреноженный…
— Это почему же?
— У него паспорт с клеймом… Эх, Доня, и как ты можешь жить с таким гадом, как Сенька?
— Ас кем мне жить прикажешь, с тобой? — на лице Дони блеснули слезы. Я согласная! Пойду с тобой хоть в тюрьму, хоть в лагерь, хоть куда хочешь!
— Да будет тебе…
— А ты на меня глядел, я подмечала! — с отчаянностью шепчет Доня. — На ноги мои глядел, на грудь глядел!
Странно, Трубникова словно не удивляет этот неожиданный ее порыв.
— Может, и глядел, только пустое это…
— И для меня пустое! Я с Семеном на всю жизнь вот так связана!
— Это почему лее?
— А он мне мой грех простил! — быстрым шепотом отозвалась Доня. — Ну, ступай, только побереги себя, Егор! — Она вдруг подалась к нему всем телом и сильно прижала к себе рукой. — Ну, ступай, ступай!..
Трубников не пытался ее оттолкнуть, молча смотрел на блестящее от слез лицо. Когда же она отпустила его и скрылась в темноте, он еще несколько секунд недвижно простоял под деревом.