— Напрасно! Просто был большой и добрый разговор.
— Значит, Чернов — человек?
— Да еще какой! Мы с ним тут кое-что затеяли… Мне понадобится твоя помощь…
— Ну что ж, за мной дело не станет. Давай-ка к столу. Будем ужинать…
— А выпить не найдется? — неуверенно спросил Трубников.
— Ого! — поражен Кочетков. — «Я слышу речь не мальчика, а мужа!»
— Замерз что-то…
Кочетков достает с полки начатую четвертинку, стопки.
— И всего-то есть в нашем холостяцком доме! — Он быстро накрывает на стол. — Обслуживание на высшем уровне, — одобряет он сам себя.
И теперь усталость и трудные мысли свалились на Трубникова, придавили плечи.
Разливая водку по стопкам, глянул на него Кочетков.
— Разговор был добрый… а вид у тебя… или устал?
— Да нет… — Трубников провел ладонями по лицу. — Много все-таки сволочей на белом свете, — вздохнул он. — Ну да черт с ними! Не такое перемалывали… За что вьшьем?
— Я — за тебя, Егор.
— Нет, давай — за нас!
Они чокаются, пьют, и в это время по окну, глядящему на улицу, хлестнула ярким светом фар подъехавшая машина.
Затем свет отсекся, из оконной протеми глянуло в избу незнакомое мужское лицо в фуражке.
Трубников и Кочетков поставили пустые стопки на стол, молча смотрят друг на друга. Хлопает входная дверь, в сенях — грубый постук сапог.
— Вот и выпили на посошок! — сказал Кочетков и прошел в свою комнатенку.
В кухню входят четверо. Одернув китель, Трубников заступает им дорогу.
— Не торопитесь, товарищ Трубников, еще успеете, — говорит один из вошедших и отстраняет его прочь.
— Кочетков Василий Дмитриевич здесь проживает? — громко спрашивает другой.
— Да! — слышится спокойный голос.
Кочетков вышел из боковушки, полностью снаряженный в дорогу: в пальто и шапке, — он-то сразу понял, за кем пришли.
— Оружие?
— Гаубица в огороде, — говорит Кочетков. Оттолкнув его, двое проходят в скудно обставленную комнатенку и начинают обыск.
Один из вошедших потянул с полки книгу и обрушил с десяток томов.
— Осторожнее, — побледнев, говорит Кочетков, — это ЛЕНИН!..
Кочеткову делают знак выходить. Трубников протягивает ему сверток с бельем.
Кочетков слегка кивает. Говорить ему ни к чему — каждое слово сейчас на учете.
Трубников подчеркнуто выпрямляется, так отдают приветствие в армии, если не покрыта голова…
По улице бежит Надежда Петровна. Платок сбился с ее головы; поскальзываясь, она едва не падает.
И тут же видит, как фургон, мазнув по забору светом фар, отъезжает от дома. Надежда Петровна чуть не упала, привалилась к забору…
Пересилив себя, медленно, перебирая руками частокол, она идет вдоль изгороди.
Трубников сидел на лавке возле темного окна. Лицо его сухо и спокойно каким-то каменным, мертвым спокойствием. Он не услышал, как хлопнула в сенях дверь, как вошла женщина.
Надежда Петровна так и осталась стоять, прислонившись к дверному косяку…
Областное управление МГБ. В кабинет следователя заходит Калоев. Следователь — крупный, тестовый человек с большими, как лопаты, руками встает при входе начальства. Подследственный — это Кочетков — подымает голову и тоже хочет встать, но Калоев остановил его ласково-властным движением руки…
— Василек, какой счет? — спрашивает он следователя.
— По двум периодам три — два было…
— В чью пользу?
— ВВС.
Калоев цокнул языком и включил радиоприемник. Вначале слышен лишь хриплый шум, затем пулеметный голос Синявского:
— Итак, в третьем периоде команды обменялись двумя шайбами… лидер первенства — команда летчиков — одержала очередную победу со счетом пять-четыре, динамовцы откатились на третье место. На этом мы заканчиваем передачу с центрального стадиона «Динамо»…
Калоев гневно выключает радио.
— Оборонительная тактика подвела, — говорит он огорченно. — Наступать надо… наступать… Слушай, Кочетков, я давно хотел у тебя спросить: зачем ты в лагере крыс ел?
— Для гигиены. — Слабая улыбка тронула лицо Кочеткова — Чтоб грызунов не было.
— Такой веселый и так плохо выглядишь… Беречь себя надо… Никогда мы о себе не подумаем, «а годы проходят — все лучшие годы»… Такого поэта погубили! Что говорил тебе Трубников в ноябре перед праздниками? — спросил неожиданно Калоев.
— Не помню, — пожал плечами Кочетков.
— Ох, какая у тебя память… А двенадцатого октября что говорил?