— Про Карпущенко, небось, смолчал? — вспомнил Шатохин.
— Сказал! Гоняет, говорю, четверых строем, точно мы и не офицеры. Мальчишки, говорю, смеются…
— А он?
— А он как заржет!.. Заставь, говорит, кое-кого богу молиться… Ладно, мол, об этом я сам с ним потолкую…
— Хорошо бы! — воскликнул Лева. И вдруг запнулся, встретив колючий взгляд Зубарева: — Ты чего?
— Ну, я думаю, замполит завтра же все растолкует сам, — отозвался Николай.
И он не ошибся.
На другой день, хотя это было воскресенье, капитан Зайцев вечерком пожаловал к нам самолично. И как дважды два доказал, во сколько каждый из нас обходится разоренному войной государству. Надо ли, дескать, напоминать, ради чего? Сами видите: заголовки в газетах — чернее грозовых туч. Мы с вами должны о нашей летной работе, о боеготовности больше думать, а вместо этого я вынужден разжевывать вам азы офицерской этики. И пошел, и пошел! А закончил так: «Несознательный вы народ. Политически недозрелый. Не умеете мыслить большими категориями». Эгоисты, одним словом, — только о себе думаем…
Не очень приятно было выслушивать такое, но во многом он прав. Вспомнить хотя бы мою партизанскую Брянщину — какой она осталась после изгнания фашистов? Жуть жуткая! А тут — угроза новой войны. Атомное оружие вскружило головы не только заморским генералам, но и политикам. На страницах зарубежных газет и журналов открыто обсуждается, сколько ядерных бомб потребуется для уничтожения Москвы и Ленинграда. А мы в своей спокойной будничной жизни вроде бы об этом и не думаем.
На другой день первые два часа были посвящены знакомству с конструкцией реактивного двигателя нового типа. Он был установлен на бомбардировщиках, прилета которых ожидали в эскадрилье, и сообщение об этом вызвало у нас радостное оживление. Наконец-то мы займемся настоящим делом.
Урок вел капитан Коса. Он не отличался особой склонностью к соблюдению уставной этики и был как-то завидно небрежен. Право, он даже выигрывал тем, что совершенно не старался держаться служебной формалистики. В эскадрилье его, как правило, величали не по званию, а по имени-отчеству, Семеном Петровичем. И как только он вошел в класс, Пономарев расцвел:
— Петрович-два…
Слух у Косы оказался острым, как и его фамилия.
— И все-то они знают… А Петрович-один кто? Командир?
— Так точно! — на всякий случай по-уставному подтвердил Валентин.
— Ну, запорожцы, здоровеньки булы! — весело кивнул Коса. — Рад вас видеть.
— Здравия желаем, товарищ капитан!
— Во, молотки, чуть не оглушили.
— Так мы же тоже рады, — улыбнулся во все скулы Пономарев.
— Спасибочки. Сидайте, земляки.
— Да нет, мы не казаки, — возразил Валентин.
— Я в том смысле, что все мы одного рода-племени. Братья-славяне. Да и службы одной. Только вам, хлопчики, полегче, чем нашему брату-технарю.
Было что-то добродушное и одновременно хитроватое в выражении его прищуренных глаз и обожженного морозом и ветром худощавого лица.
— Летчику — что? — пояснил он свою мысль с мягкой усмешкой: — Слетал, закинул планшет за спину и пошел себе вразвалочку до хаты. А наше дело — знай вкалывай. Руки в масле, нос в тавоте, но зато — в воздушном флоте. Эк раскатились! Чего тут смешного?
— А вы воевали, Семен Петрович? — не удержался Валька.
— А как же! Как пришел в авиацию в сороковом сержантом-механиком, так и доселе воюю. Ну и хватит. Зараз приступаем. Слухайте сюда.
Вероятно, не одному мне подумалось, что Карпущенко — тоже украинская фамилия, а как они между собой не схожи! Нам нравился мягкий говорок капитана Косы на смешанном русско-украинском, его необидный юморок. Да и весь он нравился, точно мы были знакомы бог весть с какого времени.
— Мальчишки! — засмеялся Семен Петрович. — Слыхал, всех критикуете. И про меня мабуть думаете: вот чудак дядько. А себя? Лиха-то военного вы хватили, а повоевать не пришлось. Так ведь? Потому кое-чего и не шурупите…
И вдруг как бы без всякой связи с предыдущим поведал нам о тех с виду непримечательных предметах, которые мы видели на столе командира эскадрильи. Нам думалось, что эти детали — ненужный хлам, а они были для Филатова чем-то вроде реликвий.
Плоскогубцы, оказывается, кто-то из механиков обронил в кабине бомбардировщика и не доложил об этом. Когда самолет поднялся в воздух, они попали в тяги руля высоты. Руль заклинило, полет чуть было не закончился аварией. Лишь выдержка и мастерство да медвежья силища Ивана Петровича помогли ему спасти машину и благополучно приземлить ее на аэродроме.
У сплющенного снаряда тоже была своя история. Однажды Филатов буксировал воздушную мишень, по которой летчики, атакуя с разных направлений, вели учебные стрельбы. И тут кто-то из молодых, неправильно построив маневр, пальнул в самолет-буксировщик. Хорошо еще, что бронебойный снаряд, пробив обшивку центроплана, застрял в узле балочного лонжерона.
Не меньшей опасности подвергался Филатов в свое время и от небольшой, безобидной с виду лопатки реактивной турбины. В полете она почему-то разрушилась и вырвалась из своего гнезда. Двигателю грозил пожар, пришлось его немедленно выключить и тянуть на одном. А высота была небольшой: осложнись положение — нельзя было бы и катапультироваться…
Мы слушали, забыв обо всем на свете.
— От бисовы парубки! — спохватился капитан Коса, — а моторчик-то? А, нехай перший блин будет комом. Нагоним в темпе?
— Так точно, товарищ Семен Петрович!
Класс, оборудованный для занятий по практической аэродинамике, нам нравился больше других. На стенах в нем от пола до потолка висели красочные, преимущественно самодельные, нарисованные кем-то из своих художников, схемы, диаграммы, графики и чертежи. На них в разных положениях были изображены самолеты с направленными от них во все стороны черными стрелами — векторами сил, действующими при взлете, наборе высоты, вираже, спирали, снижении.
Под потолком над дверью висели обращенные носами к слушателям модели самолетов самых различных модификаций. Три макета реактивных бомбардировщиков стояли на столе преподавателя. Слева была прибита черная школьная доска. Здесь же, в углу, угнездился широкий книжный шкаф. За стеклом на корешках книг можно было прочесть: «Очерки по истории летного дела», «Теория полета», «Динамика маневрирования в бою», «Самолетовождение», «Специальные тренировки летного состава» — и множество других с названиями подобного рода.
Справа от двери был прикреплен большой, во всю стену, красочно оформленный стенд с материалами, посвященными истории нашей эскадрильи. В рамках из самолетного плексигласа на нем помещались и фотографии, и рисунки, и страницы машинописного текста, и даже подлинные письма ветеранов. Они-то больше всего и привлекали наше внимание. Ожидая прихода командира, мы читали и перечитывали эти любопытные документы. Содержание их подчас казалось нам почти легендой.
«Аэропланы враждующих сторон вели себя в воздухе исключительно корректно. При встречах противники приветственно покачивали крыльями и разлетались каждый по своим делам. Словом, авиаторы считали летную профессию настолько опасной, что, не сговариваясь, решили не ухудшать своего положения в небе. Но это длилось недолго. В одном из очередных вылетов русский авиатор, встретив немца, подлетел поближе и в знак приветствия качнул крылом. Немец в ответ вытащил «кольт» и обстрелял вежливого коллегу. С того выстрела началась война в воздухе. Пилоты слетались, как на дуэль — с револьверами, и палили друг в друга».
О том, как воевали в те давние годы авиаторы, рассказывалось и в письме одного из летчиков-наблюдателей. Была когда-то в военной авиации такая должность, ныне ей соответствовала должность штурмана. Один из тех красных штурманов писал:
«Мы сбрасывали на противника железные стрелы и даже камни, а иногда брали на борт несколько больших тыкв с привязанными к ним продырявленными коробками из-под консервов. Эти безобидные снаряды летели вниз со страшным визгом и наводили на врага, особенно на кавалерию, прямо-таки невообразимый ужас».
Читая такое, и не хочешь, да улыбнешься. Впрочем, какие тогда были самолеты! Вот что рассказывается о них в письме бывшего авиамеханика:
«Новый, только что полученный аэроплан казался нам великолепным. Целых три прибора украшали пилотскую кабину: показатель скорости, компас и счетчик оборотов мотора. Правда, проку от последнего было немного, мотор часто отказывал. Взрывом срывало крышку карбюратора, вслед за этим пилота окатывало струей горящего бензина. Несомненно, если бы моторы в те времена не останавливались так часто, жизнь летчиков была бы менее интересной, хотя и более продолжительной».
Юморист, однако, этот бывший механик! Сам-то наверняка не летал. И совсем иным, суровым, заставляющим задуматься, было расположенное рядом как бы для контраста письмо одного из летчиков, участвовавшего в Великой Отечественной войне:
«Наш бомбовый, удар был метким, но досталось и нам. Прямое попадание зенитного снаряда разворотило кабину, был тяжело ранен штурман, осколками вдребезги разбило приборную доску. Как найти дорогу домой, если нет даже компаса? Я долго летел, что называется наобум, и вдруг чуть не выпустил штурвал, увидев подползшего ко мне штурмана. Лицо его было обмотано окровавленным бинтом, выбитый глаз закрывала кожаная перчатка, привязанная телефонным шнуром. С трудом дотянулся он до моего планшета и, водя пальцем по карте, стал показывать, куда довернуть самолет».
Да… Трудно представить себя на месте этих стойких, самоотверженных людей, хотя ты сам — летчик.
А это что? В центре стенда среди пожелтевших писем и рисунков — свежая газетная вырезка:
«Комиссия по атомной энергии в очередном докладе конгрессу США бодро оповещает, что производство атомных бомб достигло самого высокого уровня, что продолжаются работы над водородной бомбой и над «бомбой-ядом». Журнал «Атомик сайентист» сообщает о новом оружии массового уничтожения — смертоносном песке. В меморандуме «комитета по изучению европейских проблем» говорится об употреблении бомб, микробов, ядов и насекомых для повсеместного уничтожения людей, скота и растений, а также о «метеорологической войне»».
Черт знает что! Это уже не история, это — современность. О таком не хотелось бы ни читать, ни думать.