— Ха! Скромность вознаграждается только в старинных романах. Кому нужна скромность ради скромности?
Нельзя было не подивиться его умению переломить самого себя. Только что вспылил, и уже зубоскалит. И всегда вот так — из любого положения вывернется. Никто из нас таким даром не обладает.
Мы не знали как и реагировать. Шатохин лишь сконфуженно улыбался. Зубарев, хмурясь, молчал. Я тоже чувствовал себя скованно. Боялся сказать что-нибудь не так, боялся оказаться перед Круговой в смешном положении. А Валентину хоть бы что.
Да и красив, чертяка! Ему очень идет форменная рубаха с галстуком, кожаная летная куртка, темно-синие бриджи. Он строен, подтянут, умеет всегда гордо держать голову. Похоже, и сам себе нравится — такой разбитной, такой независимый!
Глаза Круговой стали вдруг строгими:
— Все. Поболтали — и хватит. Приступим к занятиям.
Зазвучала морзянка. Четкой, подчеркнуто чистой была передача. За телеграфным ключом Круговая сидела так, что стул ее стоял на углу стола, и Пономарев попытался еще пошутить: плохая, мол, примета, семь лет без взаимности. Но мы на него цыкнули, и он умолк. Однако ненадолго. Скорость более пятидесяти знаков в минуту была нам пока не по силам. В принятом тексте ошибок и пропусков на сей раз не оказалось лишь у одного Валентина, и он начал бахвалиться.
— Сказано — сделано. Говорил, что могу шестьдесят — пожалуйста. Надо больше — могу и больше. А вы… — Он покосился на Леву и пренебрежительно махнул рукой.
— Да замолчи же ты, пустозвон! — не выдержал Зубарев. — Мешаешь…
Валентин ухмыльнулся. Скука превосходства отразилась в его взгляде. Нахально скосив на Николая глаза, он с вызовом протянул:
— Усидчивость — отличная черта, когда таланта нету ни черта!
— Позвольте, — возмутилась Круговая, — давно известно, что талант без труда, то есть без мастерства…
— Чушь, — бесцеремонно прервал ее Пономарев. — Вол никогда не станет скакуном.
Круговая рассердилась не на шутку. Щеки ее заметно порозовели, в глазах зажглись злые огоньки.
— Вы плохо… Вернее, вы никак не воспитаны, лейтенант. Удалось принять пятьдесят знаков, и уже вскружилась голова. Ну ни капли скромности! — Ища сочувствия, Круговая посмотрела на меня.
А я промолчал. Что ей сказать? Она-то Валентина не знала, как знали его мы. Он забавлялся, играл. Он сел на своего любимого конька. Бахвалился, чтобы затмить любого из нас, кто хоть в какой-то мере попытался бы стать ему соперником.
— Ой, что же это я! — взглянув на часы, спохватилась Круговая. — Я же опаздываю. Перерыв.
Попрощавшись, она заспешила к выходу.
По лицу Пономарева блуждала самодовольная ухмылка. Отодвинувшись вместе со стулом от стола, он озорно подмигнул, важно поднялся и, глядя ей вслед, подкрутил воображаемый ус:
— А ничего фигурка! Равнобедренная.
И надо же — Круговая услышала. Она резко обернулась и, окинув его презрительным взглядом, покачала головой:
— Эх вы… а-ля́ Карпущенко.
И хлопнула дверью.
Этого Валентин никак не ожидал. Он вздрогнул, словно от пощечины, и густо покраснел. Да и нам было стыдно. Стыдно и смешно. Сознательно или сам того не замечая, он в чем-то подражал Карпущенко, хотя вроде бы и осуждал его за высокомерие и грубость.
— Правильно выдала! — насмешливо покосился на Валентина Зубарев. — В самую точку.
— Подумаешь! — беспечностью тона Пономарев пытался скрыть замешательство, но не совладал с собой, озлился: — Заступники. Опять, рыцари, растаяли? Забыли, кто нашу дружбу чуть не расколол? Кру-го-вая! Хоть бы вдумались.
— Замолчи! — вскочил вдруг Николай. Сжав кулаки, он шагнул к Валентину: — Заткнись, пошляк!
— О-о! — изумленно протянул Валька. — Я так и предполагал. Втюрился! — И деланно захохотал: — Что ж, соперники? Дуэль?..
Мы с Левой еле-еле их успокоили. А вот помирить, кажется, не удалось. Между ними началось и все сильнее разгоралось какое-то нездоровое соревнование. Была ли тут причиной любовь? Не знаю. Когда кто-либо, посмеиваясь, называл их соперниками, ни тот ни другой не реагировал. Мол, шутка есть шутка, мы не обижаемся. Однако соперничали они тем не менее не только в любви, но и в летной работе.
Как раз в эти дни Зубарев впервые побрился. Борода у него еще не росла, лишь на щеках пробивался мягкий юношеский пушок, и раньше он его терпел. А тут — соскоблил начисто. Это почему-то сразу привлекло внимание Пономарева и явно его обеспокоило.
— Николаша, — хитренько ухмыльнулся он, — а смешным ты будешь старикашкой.
Тот простодушно удивился:
— Почему?
— Ну представь: маленький, щупленький, сгорбленный и — безбородый. Если уж сейчас у тебя волос небогато, то откуда же им взяться с возрастом?
Сдвинув брови, Зубарев минуту-другую молчал. А потом вдруг заявил:
— А стариком я и не буду.
Теперь удивился Пономарев:
— Как так?
Николай не отвечал, и тогда Валентин начал строить догадки, стремясь вывести его из себя:
— А, понимаю! Ты станешь великим. А великие люди долго не живут. Хотя — нет, великим тебе не стать. Росточком не вышел. Калибр не тот.
— Ну брось, — не сдержался Зубарев. — Возьми Суворова…
— Или Наполеона, — якобы соглашаясь, подхватил Пономарев. Но, видя, что приятель помрачнел, со смехом хлопнул его по плечу: — Да не обижайся ты! Ну вот, уже надулся.
— Пошел к черту! — взорвался Николай. — Ты мне надоел, баламут. Давно надоел. Хлестаков!
Напичканный былями и небылицами, стихами и афоризмами, анекдотами и каламбурами, Пономарев мог переговорить кого угодно, но с некоторого времени перед Зубаревым пасовал. Николай никогда ни в чем не притворялся, ни к кому не приспосабливался. Он был весь как на ладони. В училище он прослыл тихоней и великим молчуном. Со стороны казалось, что его, кроме учебы, ничто не интересует. Он даже на баяне играл только тогда, когда его настойчиво просили.
Не нравилась мне в нем назойливо-неприятная привычка вечно обо всем спрашивать и переспрашивать. Он был дотошно жаден. Если, например, кто-то хвалил книгу, он должен был тут же ее раздобыть и немедленно прочитать, удерживая собственное мнение при себе. Если что-то слышал, независимо, хорошее или плохое, на слово никогда не верил, непременно проверял и тогда уже судил обо всем самостоятельно.
Круговая дотошность Зубарева одобряла. На ее уроках Никола смотрел ей в рот, ловил каждое слово, то и дело просил повторить, и она с большой охотой выполняла его просьбы. Ей был приятен такой внимательный слушатель.
Пономарев, как и при первом своем заскоке, перед Круговой извинился. Сделать это он постарался без свидетелей, и как уж они там объяснялись, мы не слышали. Если верить Вальке, то свое покаяние он преподнес ей словно ключ от ворот побежденной крепости, и «неприступная амазонка сменила гнев на милость».
— Любовь — то же сражение, — опять трепался он. — Здесь прежде всего важно узнать силы противника. Я провел разведку боем, совершил обходной маневр. Теперь — удар, натиск, и — ваших нет.
Верили мы ему и не верили. Говорил-то он складно, да в действительности все было не так.