Судя по этим возгласам, можно было предположить, что Зубарев за рулем чувствует себя уверенно. Да и скорость была большой, газовал он и в самом деле напропалую. Но как не понять его: в кузове — больной, надо торопиться.
Лишь один раз случилось что-то непонятное: Николай так тормознул, что мы чуть не попадали со скамеек. Но, оказывается, на переезде через железнодорожное полотно неожиданно закрылся шлагбаум. Подождав, пока он откроется, Зубарев плавно выжал сцепление и на удивление осторожно, без резких толчков проехал по рельсам. А еще через несколько минут наш грузовик, загодя посигналив, остановился возле знакомых ворот контрольно-пропускного пункта.
— Быстрее открывайте! — поторопил дежурных Карпущенко.
Дальше дорога была асфальтированной, и до лазарета Николай домчал нас во мгновение ока. Сдав заболевшего солдата медикам, мы потоптались в коридоре, пытаясь разузнать, что же все-таки с ним стряслось, но нас выпроводили за дверь: «Не шумите здесь!» А Зубарев все еще оставался в кабине. Уткнувшись лицом в сложенные накрест руки, он грудью лежал на руле.
— Что с ним? — забеспокоились мы. — Уснул, что ли?
Карпущенко, враз насторожившись, потребовал:
— А ну-ка, дыхни!..
Повел носом, удивился:
— Нет, не пьян. А чего же ты жал, как шальной? Ишь, лихач!
Ничего не ответив, Николай выбрался из кабины и, понуря голову, устало зашагал к гостинице.
— Сознайся, впервые сидел за рулем, — догнав, тронул его за локоть Пономарев.
— Пошел к черту! — отмахнулся он. Потом, видя, что Карпущенко вернулся в лазарет, с вызовом сказал: — Надо — я и танк поведу!
Он вел машину действительно впервые, зато в последний раз был в клубе промкомбината. Не захотел больше ездить туда, как бы мгновенно потеряв всякий интерес к нашим веселым «рейдам». Мы и подзадоривали, передавая приветы от девушек, и подтрунивать пытались — не помогло ничто.
Пономарев, стараясь как-то повлиять на несговорчивого приятеля, стал называть Николая «старым мальцом». Выражение «старый малец» было местным, видимо, равноценным общеизвестному «старая дева». В обращении к парню оно казалось особенно колким. Но несмотря ни на какие подначки, Зубарев оставался в гостинице. А однажды, когда его очень уж допекли, он сердито сверкнул глазами:
— Отстаньте вы! Сказал — все!..
«Сказал — все!..» Не часто слышали мы эти слова от Зубарева, но если уж он их произносил, то требовать чего-нибудь от него было бесполезно.
В те дни резко похолодало, и Лева решил, что Николая испугала непривычная стужа.
— Я, признаться, тоже посидел бы дома, — заколебался он. — В такую лютую погоду не до прогулок.
— Ну вот, еще один дезертир! — разозлился Пономарев. — Подумаешь, похолодало. Сейчас во всем мире похолодало. Вы только вникните, какая заварилась каша. От одного названия мороз по коже дерет: «холодная война». — Валентин повторил по слогам: — Хо-лод-на-я! Тут в любой момент вся планета может превратиться в ледяную пустыню. И по-моему, — он засмеялся, — глупо отправляться на тот свет нецелованным девственником.
Николай промолчал. Но как! Весь его вид выражал полнейшее пренебрежение и к нашим выпадам против него, и к самому предмету разговора. Оставалось лишь одно: закрыть дверь с обратной стороны. Все наши доводы и колючие наскоки разбились о его молчаливое упорство, словно о каменную стену.
— Он, скорее всего, росточка своего стесняется, — небрежно махнул рукой Пономарев, когда мы, оставив Николая в комнате, вышли из гостиницы.
Никто ему ничего не ответил. Было понятно: он раздражен. А Зубарев в чем-то по-своему прав. Не лишне иногда развлечься, но стоит ли шастать в поселок каждый выходной ради одних танцулек!
Словом, мы отступили перед Николаем и на этот раз.
Утомительно длинна на Севере зимняя ночь. Медленно и отчужденно проплывали над Крымдой далекие галактики. Холодными и острыми, словно шипы на колючей проволоке, казались звезды. С каждой неделей росло чувство нашей оторванности от всего мира.
Рассветало все позже и позже. К тому времени, когда в белесой предутренней мгле проступали вершины сопок, мы обычно были уже на аэродроме и, если позволяла погода, спешили подняться в воздух. Однако нам, молодым летчикам, сделать удавалось, как правило, всего лишь по одному-два коротких вылета: вскоре после обеда на землю опять опускалась темень. В считанные дневные часы мы работали как при аврале. Тогда сама земля вынуждена была приостанавливать свой извечный круговорот. Наши реактивные самолеты обгоняли ее вращение.
Старослужащие пилоты летали и ночью. Чернота вокруг была такой, что электрический свет в военном городке не достигал от одного дома до другого, а они летали. Ночной мрак над аэродромом был насыщен шумом, визгом тормозов, гулом двигателей. Когда какой-нибудь бомбардировщик разворачивался со включенными фарами, то издалека было видно, как в их длинных лучах мелькала или чья-нибудь фигура, казавшаяся неправдоподобно большой, или цистерна топливозаправщика, или поблескивающий холодным серебром силуэт другого крылатого корабля. А когда самолет стартовал, яркое пламя, вырывающееся из жаровых труб, напоминало огненный хвост кометы. Иногда небо охватывало таинственное космическое свечение. Оно полыхало во всю ширь — от горизонта до горизонта. Там, вверху, словно огромные волны, вздымались и перекатывались из края в край радужные полосы северного сияния. Зрелище было невероятно красивым, но оно рождало в атмосфере магнитные бури и приводило в неистовство стрелки самолетных приборов. Летать в это время могли лишь самые опытные экипажи.
Жизнь между тем прибавляла забот и нам. Если до сих пор мы жили и работали в эскадрилье обособленно, отдельной группой, то вскоре после допуска к самостоятельным полетам начальник штаба объявил о включении нас в боевой расчет. Меня и Шатохина зачислили во второе звено, Пономарева и Зубарева — в третье. Теперь каждому нужно было думать не только о себе, но и о своих подчиненных. Майор Филатов требовал, чтобы мы, как командиры экипажей, вечерами занимались в казарме с нашими механиками и стрелками-радистами.
Возвращаться в гостиницу приходилось поздно. За день иной раз так намерзнешься, что уже ничего не надо, только бы поскорее в тепло. Пономарев, утешая нас, шутил: на Северном полюсе еще холоднее! Однако стужа и усталость брали свое. Мы даже в комнате отдыха стали реже собираться. Заглянешь в газеты, книжку в руки возьмешь — и в постель. А Зубарев по-прежнему удивлял нас своей железной выдержкой и необычайной выносливостью. Включив настольную лампу, он до полуночи засиживался над учебниками и конспектами.
Конспекты у него были аккуратными и обстоятельными, как у примерного студента. На семинарах по марксизму-ленинизму наш замполит капитан Зайцев часто ставил ему пятерку уже за то, что у него была подробно законспектирована очередная тема.
План командирской подготовки предполагал и непрерывную самостоятельную учебу, но, как говорится, увы! Приближается день зачетов — мы поднажмем, а затем учебники и наставления откладываются в сторону. Только Зубарев занимался с разумной последовательностью, точно готовился к вступительным экзаменам в вуз.
Нас его усердие раздражало. Чтобы быть принятым в академию, пилоту нужно иметь большой налет часов и получить аттестацию на должность командира звена. Об этом Николай пока что не мог и помышлять. Зачем же так себя во всем ограничивать? А у него, видите ли, железное правило: время, как и снаряды, нужно тратить разумно. Тоже — деятель! Вишь, формулировочки…
И еще словечко такое стал употреблять: «железно!» Чуть что, так и слышишь: «железно!..»
Недавно, споря с Пономаревым, он сказал:
— Ты, Валентин, часто цитируешь Пушкина. А помнишь, что Александр Сергеевич говорил о самообразовании? «И в просвещении встать с веком наравне!» — вот! Понял?
— Хорошие слова, — согласился Пономарев и тут же хитро прищурился: — Только одно мне не ясно: при чем тут твоя штанга?
Это, конечно, была увертка, но мы смеялись: охота человеку нянчить кусок ржавого металла! Пользы — ноль целых и столько же десятых. Валентин, скажем, увлекается стихами, так не зря: за участие в художественной самодеятельности Филатов недавно объявил ему благодарность. А Зубареву командир приказал вынести ржавую ось вагонетки из коридора гостиницы на свалку металлолома.
Николай вообще-то тоже кое-чего достиг. Он стал чемпионом гарнизона по поднятию тяжестей. Однако и эта его удача казалась нам комичной. Дело в том, что майор Филатов время от времени проводил с летным составом вольные спортивные состязания. В них принимали участие все летчики, штурманы и стрелки-радисты, выступая соперниками техников и механиков в перетягивании каната, в беге на лыжах, даже в боксе. Зубарев, естественно, вышел на помост штангистов. Его весовую категорию определили как наилегчайшую — сколько ни вызывали, равного с ним по весу не нашлось никого. Тогда судья, недолго думая, взял да и присудил ему звание чемпиона. А Никола вдруг важно подбоченился и победно вскинул сжатую в кулак правую руку. Мы чуть было животики не надорвали, хлопая в ладоши и крича «браво!».
Примерно таким же манером отличился он и на лыжном кроссе. Среди молодых солдат в эскадрилье было немало южан. Кое-кто из них, как они говорили, до призыва в армию лыж и в глаза не видел. Поэтому Филатов поставил условие: главное — пройти до конца всю десятикилометровую дистанцию, а уж за какое время — неважно. Шли они, конечно, долго — ни о каких нормативах не могло быть и речи. Но вот к финишу явились уже самые беспомощные, а Зубарева все нет и нет. Его уже искать хотели, думали, не случилось ли чего. И вдруг шкандыбает наш Никола на одной лыже, а вторая — сломанная — у него в руках. Другой бы на его месте сразу после аварии повернул назад, а он, оказывается, шел все десять километров.
— Характер, однако! — одобрил майор Филатов и махнул рукой стоявшему на финише оркестру. У бедных трубачей уже не слушались посиневшие от мороза губы, и вместо марша они выдули нечто вроде душераздирающего «кто в лес, кто по дрова». А от Николы — пар столбом, и на пылающем лице — счастливая улыбка: дошел-таки, дотопал!
— Дошел! — заорали мы, вкладывая в это слово совсем иной, иронический смысл. — Дошел! Ур-ра!..
Часто он попадал вот так в смешное, неловкое, а подчас и досадное положение из-за своего нескладного характера. И хоть бы что ему! Поведения своего он не менял, снискав славу человека с чудинкой.
Здесь, в Крымде, Николай вскоре заболел, и опять же, по нашему мнению, из-за собственной глупости. Решив закаляться, он начал выходить на физзарядку без рубахи на улицу и обтираться до пояса снегом. Мало того, когда Пинчук, с которым они жили теперь в одной комнате, уходил в наряд, Зубарев на всю ночь оставлял открытой форточку. А ночи, хотя уже приближалась весна, были все еще холодными, с крепкими морозами. Утром вода из крана — наждак, даже умываться страшно. Мудрено ли тут простудиться. И Зубарев угодил в лазарет, где и провалялся больше недели.
— Нет уж, — говорил Пономарев, когда мы отправились навестить Николая, — если тебе чего не дано природой, то тут ты, хоть из собственной кожи вылезь, ничего не добьешься, лишь себе навредишь.
Лева Шатохин пытался возражать, но это только пуще разозлило Валентина.
— Не спорь! — отмахнулся он. — Дано, скажем, человеку поднимать полета килограммов — поднимет. Схватит больше — надорвется. Или взять Зубарева с его короткими ногами — никогда он не станет хорошим бегуном или лыжником.
— Ну, ты ему-то об этом не напоминай, — предупредил Пономарева старший лейтенант Пинчук. — Обидишь парня.
Валентин, соглашаясь, кивнул головой, да разве он сдержит свой ехидный язык! Ляпнул-таки! А Зубарев? Он недоуменно взглянул на Пономарева, помолчал, обдумывая его слова, потом негромко, как бы размышляя вслух, произнес:
— Я не согласен. Никогда не узнаешь себя, пока не испытаешь, на что ты способен.
Больше он и разговаривать не стал. Мы посидели для приличия еще немного, перебрасываясь незначительными словами о том о сем, пожелали ему скорее выздороветь да с тем и ушли.