Надеялись мы на самое хорошее. Но когда рассвело, а рассвело примерно к полудню, наши розовые лейтенантские мечты начали рассеиваться, как сон, как утренний туман.
Унылая картина открылась взгляду из окон солдатского клуба. Гарнизон, в котором нам предстояло служить, никоим образом не напоминал военный городок. Посмотришь — поселок не поселок, деревня не деревня — так, что-то среднее. Серые дощатые крыши, серые деревянные дома, похожие друг на друга, словно обшарпанные детские кубики. Стандартные, как говорится, типовые. Некоторые казались двухэтажными, но на самом деле никаких двухэтажных не было. Просто одни стояли на уступах сопок чуть выше, другие — ниже.
До неправдоподобия одинаковыми были и сопки. Лысые, покрытые у основания лесом, они сливались в одну бесконечную волнистую гряду. Деревья, как солдаты под огнем врага, упрямо карабкались навстречу морозному ветру вверх, но так и не могли захватить ни одной вершины.
Снега ночью выпало не так уж и много, и по всему косогору густо чернели разнокалиберные валуны. Иные из них по размерам были больше любого здешнего дома. Если их приволок сюда первобытный ледник, то каким же он был могучим, каким огромным!
Вниз от клуба, изгибаясь через каждую сотню метров, тянулась дорога. Она игриво убегала за уже знакомый нам дощатый забор, мимо контрольно-пропускного пункта, к железнодорожному полустанку и дальше, за одноколейку, к довольно-таки просторной и ровной площадке. Там и находилось летное поле, окруженное похожими на блюдца озерами, сопками и подковообразными капонирами. Самолеты, впрочем, стояли не в капонирах, а вдоль рулежной дорожки. Массивные, укутанные чехлами, они напоминали покрытых попонами лошадей, отдыхающих после долгой и тяжелой работы.
Над всем этим нависал угрюмый, весь в складках, темный полог облаков. До их скомканной, лохматой пелены можно было дотянуться рукой. Мутное, набрякшее водой и мокрым снегом небо, прогибаясь под собственной тяжестью, опускалось все ниже и ниже. И такая тишина царила вокруг — аж в ушах звенело.
Чужой, неодушевленный пейзаж. Замкнутый, тесный мирок. Это, конечно, не равнина, не степь, где даже в ненастные дни видно далеко-далеко во все четыре стороны.
Невольно подумалось: уединенный, укромный уголок! Сонное царство, захолустье, тихая заводь. Сюда, пожалуй, не докатываются даже самые бурные волны двадцатого века.
— Мыс Желания! Остров Уединения! — взглядывая то в окно, то на Пономарева, бубнил Шатохин. Он был явно разочарован и пытался сорвать на ком-нибудь закипавшее раздражение.
Валентин не реагировал, будто не слышал. Не привлек его внимания и окрестный ландшафт, словно северная экзотика была ему не в диковинку. Мельком, без особого интереса посмотрел он в окно, лениво зевнул и отошел к радиоприемнику.
Приемник долго капризничал — хрипел, как простуженный, трещал, гудел и противно попискивал. Неожиданно сквозь дребезжащее, злое жужжание пробился негромкий, ускользающий голос далекого диктора:
«…Произведен экспериментальный взрыв водородной бомбы. Испытания показали, что новое оружие в пятьсот — семьсот раз сильнее того, которое было использовано при налете на Хиросиму».
— Как? — всем телом дернулся Шатохин. — Во сколько раз?
— Тише ты! Не мешай, — отмахнулся Пономарев. Слышимость была плохой, и он продолжал плавно поворачивать рычажок настройки. Пробиваясь сквозь осиное гудение, голос диктора то усиливался до крика, то затихал, точно колеблемый ветром:
«Мы сохраняем превосходство и в области авиации. Наши самолеты способны достигать любой точки на земном шаре и возвращаться на свои базы. Таким образом, у нас есть все необходимое для нанесения превентивного удара по Москве и другим советским городам. Если же мы упустим благоприятный момент и позволим России произвести достаточное количество атомных бомб и стратегических бомбардировщиков, то никогда уже не сможем нанести ей решающего военного поражения».
— Во дают! — опять не сдержался Шатохин. — Это что же — «Голос Америки» или Би-би-си?
— Да черт их знает, — отозвался Валентин. — Я случайно напоролся. Хотел хорошую музыку поймать, а тут вон какие ноты!
«Капеллан наших ВВС полковник Фергюссон считает, что аморально затягивать мучения, если можно добиться скорой победы…»
— Он что, — Шатохин недоуменно кивнул головой в сторону приемника, — хрен ел или так одурел?
Действительно, диким, безумным был этот невероятный призыв: «Война — как можно скорее! Сейчас!»
— Дураку закон не писан, — обронил Пономарев.
— А если такой вот чокнутый да окажется там у власти? — растерянно спросил Лева. — Ведь он же черт знает что натворить может! Отдаст сдуру приказ — и все. Страшно подумать, в какое время мы живем. Судьба миллионов разумных людей зависит от абсурдного поступка какого-нибудь одного идиота. Или от какой-либо глупой случайности.
— Мура, — с пренебрежением сказал Зубарев. — Очередной шантаж. Выключите вы этих брехунов.
— Подожди, подожди, любопытно все-таки.
«Успешные рейсы самолетов Скандинавской авиационной компании по северным трассам укрепляют уверенность в возможности и необходимости полярных полетов. Эти маршруты, безусловно, сэкономят много часов летного времени для наших атомных бомбардировщиков…»
— Да найди ты в конце концов что-нибудь другое! — сердито нахмурился Зубарев. Всем своим видом показывая, что слушать дальше не намерен, он быстрым шагом вышел из комнаты.
За окном по-прежнему было туманно и тихо. В неподвижном величии дремали вершины холмистой гряды, будто их не касались никакие мировые потрясения. И все же в подернутых дымкой очертаниях сопок угадывалось какое-то затаенное напряжение, от которого тягуче щемило сердце. Казалось, если приложиться ухом к земле, то можно услышать ядерные взрывы и почувствовать содрогание нашей планеты от ударов тяжелых бомб в противоположном полушарии.
Непрерывное вибрирующее подвывание и зудящий треск в динамике стали невыносимыми. Приемник пришлось все же выключить.
— Помехи, — поморщился Пономарев. — Ну да шут с ним, хватит, а то действительно тошно. — Он встал, сладко потянулся и, с усмешкой взглянув на нас, беззаботно махнул рукой:
А, ерунда! Наш труд сполна Окупится улыбкой счастья. Получим деньги мы в финчасти, Хлебнем запретного вина, И пусть начальство энской части Склоняет наши имена!..
Пухлые губы Шатохина растянулись в широкой улыбке.
— Лихо ты Пушкина калечишь, — сказал он.
— Нравится?
— Да как сказать? Я бы не осмелился. Нравится твоя способность мигом отмахиваться от неприятных мыслей, А я так не умею. Я все думаю об этой передаче. Неужели дело к войне идет?
— Будем надеяться, что разум победит безрассудство. А Пушкина я люблю. И давай повторим вслед за Пушкиным: «Да здравствует разум!»
— Да, но у него там про любовь, про вино. А я…
— Не ной! — повысил голос Валентин. — По мне лучше уж от водки умереть, чем от атомной бомбы.
В его озорных глазах играли бесенята. Он храбрился, а я не очень-то верил сейчас в его беспечность. Не мог он не думать о том, о чем думали мы.
Мы не воевали. Мальчишками были в годы войны. Но и нам пришлось повидать и пережить немало.
В нашей деревне Бобринке до сих пор сохранилась большая, невероятно глубокая воронка, оставшаяся после бомбежки. Она заполнилась водой и превратилась в пруд. Его берега поросли травой, и теперь, кто не знает, удивляется: откуда это затхлое озерцо в самом центре села? А какая воронка может образоваться от взрыва водородной бомбы? Трудно вообразить!..
— Ребята, идите-ка сюда! — послышался из-за открытой двери голос Зубарева. Чувствовалось, что он чем-то взволнован. Мы поспешили на его зов.
Помещение, куда Николай пригласил нас, оказалось небольшим читальным залом. Обстановка в нем была самой строгой, как в учебной аудитории: стулья, столы с подшивками газет и журналов, застекленные полки с книгами и брошюрами, а на стене — огромная карта северного полушария. Полюс, где сходились меридианы, находился в ее центре, и от этого континенты выглядели как-то очень уж непривычно, казались незнакомыми.
— Ну-ка, ну-ка, покажи, где мы находимся, — оживился Шатохин. — Что-то я не вижу…
— Да вот же, разуй глаза! — Зубярев ткнул пальцем в то место, где возле тонкой ниточки железной дороги был тушью нарисован треугольник с рукописной пометкой: «Крымда». Полярный круг, отсекая такую громадную территорию, на которой свободно уместилось бы несколько европейских государств, проходил чуть выше.
— Значит, оклад здесь не двойной и даже не полуторный, — без всякого выражения, просто, наверно, отвечая своим мыслям, сказал Лева.
Мы молчали. Никто из нас, конечно, не отказался бы от северной надбавки, но об этом не хотелось сейчас и думать: всех ошарашила карта. Словно черной оспой, она была густо усыпана затушеванными кружочками. Они зловеще располагались вдоль наших границ, вблизи и вдали, на побережье безжизненно-ледяной Гренландии и в иных, самых неожиданных местах. Надпись над ними поясняла: «Авиационные базы и аэродромы НАТО».
Напрямую, по линейке от каждого такого знака, будто жало ядовитого гада, тянулась стрела. Стрелы нацеливались на Москву, Ленинград, Хабаровск и другие советские города. Сбоку, дробью, цифры: в числителе — расстояние, в знаменателе — продолжительность полета. Это — маршруты атомных бомбардировщиков, готовых нанести внезапный удар. На нижнем обрезе карты — примечание: «По материалам зарубежной печати».
— Ничего себе, обложили, как медведя! — Пономарев, задрав голову, попытался сосчитать эти, как он выразился, осиные гнезда, но сбился и с возмущением сказал: — Если столько известно по данным печати, то сколько же еще засекреченных! М-да, тут крепко попахивает порохом.
— Не порохом, а продуктом ядерного полураспада, — мрачно поправил Зубарев.